Игорь Мощицкий

Записки конформиста

Роман с «Голым королём»

      Началось с вечеринки, куда меня позвал товарищ ещё по пионерскому лагерю Толя Резниковский. В детстве мы с ним дружили, и однажды он даже пригласил меня на отчётный концерт в музыкальную школу, где учился играть на скрипке. В актовом зале на сцене дети в пионерских галстуках играли серьёзную музыку – кто лучше, кто хуже, но восхищённые гости, в основном родители юных талантов, всем горячо аплодировали. Мой друг Толя играл «Размышление» Чайковского, а после концерта к нему подошёл старичок в галстуке-бабочке и сказал:

      — Поздравляю, Толя. Ты сыграл «Размышление» лучше Ойстраха!

      Толя зарделся, но слова старичка запомнил, потому что потом не раз спрашивал меня, слушал ли я эту вещь в исполнении Ойстраха и согласен ли, что Ойстрах по сравнению с ним бледноват? Не припомню, что я ему отвечал. После школы Толя поступил в консерваторию, а я в Технологический институт, и несколько лет мы не виделись, но однажды, как раз перед очередным седьмым ноября, я случайно налетел на него  на Невском. Он тут  же потащил меня к себе домой, а дома у него по случаю наступающего всесоюзного праздника собралась странная публика – почти никто никого не знал, и, когда все уселись за стол, возникло напряжение – говорить было не о чем. Тогда некий субъект, которого Толя отрекомендовал как актёра театра Ленсовета, встал и с чувством сказал:

      — Задница! (Если честно, он назвал её своим именем на букву «Ж».)

      В те пуританские времена непечатное слово в интеллигентной компании было не просто смелостью, а в глазах многих проявлением свободомыслия и, я бы даже сказал, свободолюбия. Публика раскрепостилась. Послышались весёлые реплики, кто-то произнёс тост, а я уставился на субъекта – никогда до этого живого актёра не видел. А что, интересно посмотреть, ведь оригинал. Может, так и надо себя вести? Мои размышления приостановил шёпот соседа справа:

      — Какой мерзкий козёл.

      Между тем, тот, кого он назвал козлом, решил, что публика за столом ещё недостаточно разогрета. Он встал и с ещё большим чувством произнёс:

      — Ж…!

      Все опять засмеялись, а мой сосед прошипел яростно:

      — Я его убью. 

      — Зря волнуетесь. Творческий человек. Пытается расшевелить публику, только и всего, — попытался я успокоить соседа, но тот продолжал шипеть:

      — В том то и дело, что он только так умеет раззадорить и никак иначе.

      — Творческий человек, — повторил я.

      — Подумаешь, я тоже творческий, — затряс мой сосед рыжеватой бородой.

      — А вы кто? — заинтересовался я.

      — Я режиссёр, — с достоинством ответил сосед.

      Живых режиссёров мне тем более видеть не приходилось. Он был моего возраста, коренастый, с вьющимися тёмными волосами рыжего отлива и синими глазами, принимавшими, когда он сердился, цвет стали. После вечеринки мы по его предложению обменялись телефонами, но звонить я ему не стал – с какой стати? Что у меня, простого инженера, может быть общего с режиссёром? Но, к моему удивлению, он позвонил сам и попросил к нему приехать. Я не сразу, но согласился. Жил Миша, так звали моего нового знакомого, на Выборгской стороне в однокомнатной квартире хрущёвской пятиэтажки, что в те времена считалось неслыханной удачей – почти все, и я в том числе, жили в коммуналках. Он встретил меня на пороге своей квартиры словами:

      — Проходи. Здесь живут титаны.

      Это была фигура речи, поскольку Миша жил один. «Здесь живёт титан» прозвучало бы совсем хвастливо. Он проводил меня в большую двадцатиметровую комнату, которая была меблирована по-спартански – никаких стенок или горок по моде того времени, а только диван, книжная полка, стол, на котором стояли  телевизор и телефон, два стула и всё. На вопрос, почему такая пуританская обстановка, он ответил:

      — Я настрадался от тесноты в родительской квартире – вся была заставлена мебелью, повернуться негде; я всё время натыкался то на комод, то на швейную машинку, а душе был нужен простор.

      Проговорили мы с ним целый вечер, и я так не понял, зачем ему понадобился, зато  узнал, что он окончил аспирантуру в ЛИСИ и разработал какую-то очень нужную строителям плёнку. Одновременно, и для него это было нормально, Миша умудрился закончить ещё какие-то режиссёрские курсы при Театральном институте, где, как он утверждал, его называли Товстоногером. Он оказался разносторонним парнем – обладал первым спортивным разрядом по вольной борьбе, футболу и шахматам, а также языком острым, как бритва. Как-то в субботу я приехал к товарищу в посёлок Солнечное, и там, на пляже, мы встретили Мишу в окружении большой незнакомой мне компании. Мы к ней присоединились и весело провели день, а вечером все пошли в ресторан. Когда официантка принесла счёт, Миша мгновенно сложил цифры в уме и объявил:

      — Девушка погорячилась! – но предъявлять претензии не стал.

      На следующий день мы с товарищем пришли на тот же пляж, и к нам сразу подошёл незнакомый человек лет тридцати пяти.

      — Ваши когда приедут? – поинтересовался он.

      — Не знаю. Скорее всего, сегодня они в Курорт поехали. Там в футбол играть удобней. А что? —  удивился я вопросу.

      — Да вот, хотел место поближе занять, а то вчера публика вас так обступила, что я не всё расслышал, — объяснился мужчина и захохотал, видимо, вспомнил что-то из услышанного вчера. – Особенно хорош был плотненький рыжеватый парень. Ну, остряк! Прямо Игорь Ильинский, только пожёстче. Такой талант пропадает. Ему на сцену надо.

      Тот мужчина был не первый, кого Миша поразил своим остроумием, но шутки его частенько оказывались на грани садизма, что, как я узнал позже, характерно для многих режиссёров. Особенно натерпелся от него человек по имени Сева, с которым Миша и наш общий с ним друг Артур случайно познакомились на турбазе под Харьковом. Их привела туда судьба, которая, как известно, ничего не делает зря. Рупором судьбы выступили знаменитейшие артисты – Миронова и Менакер, которые рассказали по радио про эту базу: мол, они там были, мёд-пиво пили, вокруг красота, впечатления потрясающие. На самом деле ни на каких турбазах знаменитые артисты сроду не были, а просто попробовали себя в необычном для них жанре – рекламировании услуг. Тогда реклама в стране практически отсутствовала, и дебют удался – Миша с Артуром, обожавшие Миронову и Менакера, артистам  поверили и рванули под Харьков. Турбаза оказалась так себе – природа блеклая, еда невкусная, публика скучная, в основном, пожилые женатики, и никаких развлечений, кроме хилой самодеятельности, в которую их пытался вовлечь Сева – студент Ленинградской консерватории, исполнявший там обязанности музыкального руководителя. Этот худенький мальчик со всеми разговаривал безапелляционно и свысока – ну, прямо, пожилой деятель искусств на пенсии, и его высокомерие в сочетании с наивностью, разбудили в Мише недобрые чувства. Если бы он знал, что скоро его и Севу свяжет творческая судьба, он был бы сдержанней, но будущее всегда туманно, и Миша безжалостно устраивал Севе ежедневные аутодафе. Однажды тот вернулся в палату в два часа ночи и услышал, что Миша, как бы не заметив его прихода, говорил Артуру:

      — Бедный Сева! Вот уж влип, так влип!

      Артур в ответ вздыхал:

      — Да уж. Действительно влип.

      — Э, куда это я, по-вашему, влип? — остановил их причитания Сева в своей обычной высокомерной манере.

      — А, ты пришёл? Ну, слава Богу, — обрадовался Миша. — А мог бы не прийти. Так сказать, пропасть без вести.

      — Вы о чём? – сбавил тон Сева.

      — Вначале признайся, где был? –  потребовал Миша.

      — Это моё дело. Где хотел там и был. У вас забыл спросить разрешения, — попробовал дерзить Сева.      

      — Ты слышал, Артур? Он ещё хамит, — рассердился Миша.

      — Несчастный! – поддержал Мишу Артур.

      — А в чём собственно дело? – пробовал сохранить достоинство Сева.

      — И он ещё спрашивает, — возмутился Миша. — Повторяю свой вопрос. Где ты был?

      — Ну, гулял.

      — С кем? Признавайся для своего же блага. С поварихой?

      — С ней. Ну и что?

      — А то. Что у тебя с ней было?

      — Почти ничего.

      — Расшифруй, что значит почти? Ты с ней обнимался? Целовался?

      — Ну, вроде того.

      — Ты слышишь, Артур? Вроде того, — застонал Миша. — Как ты думаешь, ему ещё можно помочь?

      — Не знаю, — вздохнул Артур. — Надо его осмотреть.

      — Пожалуй, — согласился Миша и повернулся к Севе. – А ну, снимай рубашку.

      — Зачем? — изумился Сева.

      — Снимай, если хочешь жить.

      Ничего не понимающий Сева снял рубашку. Миша внимательно осмотрел его хилый торс и позвал Артура. Тот тоже осмотрел Севу, и лицо его стало печальным.

      — По-моему, это конец, — провозгласил Миша загробным голосом.

      — И, по-моему, — произнёс вконец расстроенный Артур.

      — Эй! Вы о чём? — задёргался Сева.

      — Скажи, этот прыщ был у тебя до свидания с твоей поварихой? – строго спросил Миша.

      — Вроде был. Или не был? Не помню. А что?

      — А то. Этот прыщ грозный признак ужасной болезни.

      — Какой болезни? — ужаснулся Сева.

      — Нехорошей! — с чувством ответил Миша. – У тебя какая-нибудь мазь есть?

      — Нет, — прошептал дрожавший от страха Сева.

      — А у тебя, Артур?

      — Только зубная паста, — ответил тот.

     — Давай её сюда, — потребовал Миша, и они вдвоём стали втирать зубную пасту в тело несчастного Севы, а когда закончили, Миша дал Севе рекомендацию – мазать свой прыщ зубной пастой три раза в день. Тот честно следовал этому указанию, пока Миша с Артуром не уехали в Ленинград, где забыли и про Севу, и про его прыщ, как позже оказалось, до поры, но об этом позже.

      Кроме привычки постоянно над кем-то подшучивать, у Миши было три страсти – пляжный футбол, девушки и театр, причём первые две он  реализовал сполна. Каждое лето до изнеможения играл в футбол на песчаных пляжах Финского залива и во все времена года одновременно встречался сразу с несколькими очень красивыми девушками, среди которых даже была балерина Мюзик-холла. Однажды на свой день рождения он пригласил всех своих девушек. Его убеждали, что случится скандал, а он в ответ:

      — Скандал исключён: каждая будет считать себя моей девушкой, а остальных – так, моими приятельницами или подругами друзей.

      День рождения прошёл гладко и тем самым подтвердил, что Миша являлся знатоком женской психологии, в чём сам он нисколько не сомневался. Он был готов к новым донжуанским подвигам, и жизнь в этом плане была безоблачна, хотя и не всегда. Однажды мы встречали Новый год большой компанией у моего женатого товарища, и часа в три ночи я обнаружил, что Миша и жена моего товарища исчезли. Появились они только утром с раскрасневшимися от мороза лицами и, как ни в чём не бывало, уселись вместе пить чай. Мой товарищ делал вид, что новогодняя прогулка его жены с человеком, которого она увидела первый раз в жизни, для него не событие, и он собственноручно подливал чай в их стаканы, но вид у него был жалкий. Я ушёл из его дома под утро с чувством вины за то, что привёл туда Мишу, а вечером  услышал по телефону его голос:

      — Слушай, а жена твоего друга симпатичная баба.

      — Симпатичная, — согласился я и с раздражением пробурчал: — Сказал бы симпатичная девушка, что ли. А то – баба. Слово для неё совсем неподходящее.

      Тут же получил ответ:

      — Никак ты собираешься перевоспитывать мир поодиночке? Нет? Тогда дай мне её телефон.

      — Ты забыл, что телефон у неё с мужем один на двоих, — не без злорадства заметил я.

      — Да ты не волнуйся. Если он подойдёт к телефону, я повешу трубку. Ну, диктуй номер, я записываю.

      — Нет, — твёрдо ответил я, — обращайся к кому-нибудь другому.

      Он стал меня убеждать, что телефон ему спросить не у кого – новогодняя компания сборная, никто никого не знает, но я стоял на своём. Наконец, устав со мной спорить, он изрёк:

      — Зря ты боишься подвести своего женатого друга. Всё наоборот, ты окажешь ему

услугу. Если возможно увести у него жену, это всё равно кто-нибудь сделает, так пусть лучше добро попадёт в свои руки.

      Как он реализовывал свою главную страсть – любовь к театру, я увидел, когда по его приглашению оказался на премьере «Свадьбы» Зощенко, которую он поставил со студентами в Горном институте.

      — Знаешь в чём разница  между работой с профессиональными артистами и самодеятельными? – спросил он у меня перед спектаклем. – Нет? Сейчас объясню. В профессиональном театре актёры бегают за режиссёром, а в самодеятельном наоборот –

режиссёр бегает за актёрами. Как ты думаешь, если на одно и то же время у студента назначены спектакль и свидание, что он выберет?

      Я понял его тираду по-своему:

      — У тебя кто-то не пришёл? Не дай Бог, главный герой?

      — С главным героем всё в порядке. Мы, когда читали пьесу, решили, что жениха должен играть самый талантливый. Как ты думаешь, кто у нас самый талантливый? Правильно. Конечно, я. Но сегодня не пришёл осветитель, и придётся мне сидеть за прожектором.

      — Кто же будет играть жениха?

      — Кто-нибудь из моих студийцев. Тем более они все женихи.

      После спектакля Миша спросил:

     — Как тебе?

      Я ответил, что смешно.

      — Молодец! – заулыбался он. – А то ко мне сюда один деятель приходил, так он сказал, что мои ребята ему понравились, а выбор материала — нет. По его мнению, самые несмешные писатели на свете – это Зощенко и Ильф с Петровым. Представляешь? Человек без чувства юмора. А люди, которые не понимают юмора, больны. Их лечить надо.

      Наступил день, когда я, наконец, понял, зачем был ему нужен. Во время давней вечеринки у Толи он услышал от кого-то, что я «что-то там пишу». У него сразу возникли на меня планы, но вначале он решил присмотреться. И однажды, когда я зашёл к нему, он вдруг завёл такой разговор:

      — Сейчас пошла мода на мюзиклы. Причём за основу чаще всего берут популярные названия типа: «Ромео и Джульетта», «Оливер», «Капитанская дочка», «Свадьба Кречинского», «Доходное место», в общем, всю классику перепахали. Говорят, немцы с китайцами из «Капитала» Маркса мюзикл сделали, теперь к «Происхождению семьи, частной собственности и государства» с «Анти-Дюрингом» подбираются. И никому в голову не пришло, что «Голый король» Шварца – это сюжет не то что для мюзикла – для Мюзик-холла. Девочки в военной форме – это же типичный мюзик-холльный ход.

      — Ты это к чему? — не понял я.

      — К тому. Напиши мне куплеты короля и марш военизированных фрейлин.

      — Написать куплеты? А дальше что? — не понял я

      — Ты напиши. А там посмотрим, что...

      Разговор этот я забыл, как только вышел на улицу, но ровно через неделю услышал по телефону его голос:

      -— Привет, привет, заказчик звонит. Куплеты готовы?

      Вопрос застал врасплох.

      — Какие куплеты? Ах, да... Понимаешь, стимула нет их сочинять.

      — Какой тебе нужен стимул? Деньги? Так ты ещё не написал ничего. Или ты трясёшся над каждой своей строчкой, думаешь, заплатят или нет? Как же тогда щедрость таланта? Я так думаю: если талант не щедрый – это не талант, — заключил он своё моралите.

      Чтобы избежать упрёков, типа, ты только болтать можешь, я решил написать эти куплеты и в ближайший выходной поехал в Павловск. Стоял погожий июнь, и по историческим дорожкам старого парка прогуливалось множество людей. Старожилы, занятые беседой, практически не обращали внимания на окружавшие красоты, а гости города, наоборот, старались не пропустить ни одного кусочка дивного ландшафта и фотографировались у каждой статуи. Неожиданно выяснилось, что одиночество в толпе прекрасное состояние для сочинения, и после короткой прогулки с незнакомыми людьми по Павловскому парку у меня в записной книжке появились два куплета:

Уже изволил встать я

В своём вчерашнем виде.

А ну, тащите платье,

Какого свет не видел.

Пусть радует меня

Опять моё обличье.

Наряды я меняю

Для нации величья.

      Немного подумав, я решил добавить моему королю (точнее, королю Шварца) агрессии:

Я в новом сюртуке

Почувствую отвагу.

Соседей приструню

Для их, конечно, блага.

Мой нрав и прост и ясен,

Но редко лью слезу я.

А тех, кто мне опасен,

Я их стерилизую.

      А в припеве, который должен был следовать за каждым из куплетов, неожиданно для меня король проявился как агрессивный эротоман:

                                  Во имя человечества

                                  Зарежу, заколю…

                                  Люблю моё отечество,

                                  Но больше нимф люблю.

      Ещё через час в моей записной книжке возник текст «Марша военизированных фрейлин», из которого в моей голове сохранился только последний куплет:

Ах, форма нас не бережёт,

Куда нас бог ни приведёт,

Нам нет прохода от мужчин.

Но чтоб приятней было нам,

Не обращайтесь к нам – «мадам»,

А называйте только чин.

И кверху головы задрав,

Как воинский велит устав,

Мы слушаем команды счёт.

Нам всё на свете тру-ля-ля.

Мы любим только короля,

Его да кое-что ещё!

      Последняя строчка была немного фривольной, но я решил её не менять. «Зачем? Всё равно Миша – мой единственный заказчик, — рассуждал я. – Будет недоволен, объясню, что это здоровая эротика, и в небольших дозах она не то что допустима, без неё нынче никак».

      Довольный собой я поехал домой и вечером  по телефону продиктовал Мише всё, что сочинил в Павловске, уверенный, что уже к завтра он позабудет про мои опусы навсегда. Однако ровно через две недели Миша попросил меня приехать в незнакомый дом, причём не  объяснил зачем – сказал, приезжай, и точка. Дом этот располагался на улице Халтурина, и когда я шёл туда мимо Эрмитажа, подумал: «Неужели в таком месте могут жить обыкновенные люди?» Впрочем, квартира, где меня  ждали, оказалась на некомфортном первом этаже. «Расплата за возможность ежедневно видеть Эрмитаж», — решил я и позвонил. Дверь открыл Миша.  

      — Почему так неточно? — строго спросил он и провёл меня в огромную комнату, стены которой были увешаны картинами в старинных рамах. Как мне объяснила хозяйка квартиры, женщина лет пятидесяти, это были работы Серова, Шишкина и Левитана, которые достались ей по наследству

      — Иногда они покидают квартиру, чтобы участвовать в выставках, — сказала она и вышла, видимо, чтобы не мешать предстоящему разговору.

       «Не квартира, а музей, — подумал я, — как можно жить в музее?»

      У стены рядом с дверью стоял большой рояль бордового цвета, за которым сидел молодой человек, как оказалось, сын хозяйки дома.

      — Сева, — представился он, не вставая со стула.

      «Уж не тот ли это Сева, над которым прошлым летом Миша потешался в своё удовольствие?» — подумал я, вспомнив его садистские рассказы, и засомневался – сидевший за роялем молодой человек не был похож на субъекта, над которым можно безнаказанно издеваться. Он был серьёзен, вальяжен, исполнен чувства собственного достоинства, но Миша позже подтвердил, что это тот самый Сева – жертва их с Артуром дурацких розыгрышей. В комнате, кроме Миши, Севы и меня, были ещё какие-то люди, и Миша обратился к нам с речью. Из неё я понял, что по высокой протекции он побывал на приёме у директора Ленконцерта по фамилии Мухин с идеей организовать театр мюзиклов, а для начала поставить мюзикл на основе пьесы Шварца «Голый король».

       Директор ответил примерно следующее:

      — С идеями вы ко мне все приходите, этим меня не удивишь. А вот вы соберите коллектив, подготовьте номера из будущего мюзикла и покажите, а уж тогда мы решим, нужен такой театр городу или нет.

      После этого разговора Миша, который, казалось, навсегда забыл и про Севу, и про его повариху, вспомнил, что тот учился в Ленинградской консерватории на факультете оперной режиссуры и одновременно посещал класс композитора Слонимского. Поколебавшись, Миша позвонил Севе и попросил его написать музыку на два моих текста с условием: если музыка подойдёт – он будет работать дальше, если нет – пусть извинит.   

      Миша закончил, и Сева с важным видом разложил на пюпитре рояля написанные им клавиры.

      — Я навал первый номер «Кровавое танго короля», хотя лучше будет просто «Кровавое танго», — объявил он и, лихо сыграв вступление, запел довольно противным голосом, причём в строчке «Люблю своё отечество, но больше нимф люблю», он, к большому удовольствию Миши, «нимф» заменил на «баб».

      Я был потрясён, но не этим. Впервые мои стихи были положены на музыку, и от этого стали на много лучше – мой король теперь действительно был способен заколоть и зарезать кого угодно, а его шуточные куплеты превратились в зловещие. Между тем Сева открыл второй клавир и заиграл «Марш военизированных фрейлин», только марш этот оказался похож на канкан. Когда Сева закончил, все зааплодировали, кроме меня. Мише это не понравилось.

      — Ты чего не хлопаешь? – недовольно спросил он. – Не понравилось?

      — Наоборот, очень понравилось, — смутился я.

      — Тогда чего не хлопаешь? Не надо бояться похлопать артисту, пока он жив.

      — Вот, я хлопаю, — пробормотал я и тихонько зааплодировал.

      Сева встал и высокомерно посмотрел на нас, мол, хлопаете вы или нет, мне это без разницы. Миша на манерность Севы внимания не обратил и тут же заявил, что ему срочно нужны, как минимум, ещё шесть номеров – два лирических, четыре сатирических, а среди них песенку котелка, который знает, кто ест свой обед, а кто ворованный.

      — Котелок будет петь? – удивился я.

      — Было бы что петь, — ответил загадочно Миша.

      На том мы и разошлись. Дома я сразу взялся за лирические тексты, поскольку мне были очень даже понятны чувства разлучённых злым роком героев.

Выгодная коммерческая комбинация

      Год назад к удивлению своих друзей и знакомых я женился на москвичке. «Мало девушек в Ленинграде, что ли»? — говорили они, но это был рок. Оказываясь в Москве, вечером я всегда шёл в театр, чаще всего в «Современник» или  «Театр на Таганке», но однажды, в один замечательный вечер, им изменил и отправился в «Театр Сатиры». Билетов не было, но я имел большой опыт покупать их с рук – «стрелять», как тогда говорили. Дело это всегда непростое, а в то время в Москве, как и в Ленинграде, театр любили, и перед началом популярного спектакля собирались толпы. Чтобы заполучить лишний билет, надо было суметь навскидку выявить его потенциального обладателя. Чаще всего им оказывалась женщина, недождавшаяся друга или подруги, но вообще-то мог быть кто угодно. А ещё требовалось обладать хорошей реакцией – как только кто-то доставал из кармана лишний билет, следовало не зевать и оказаться первым претендентом. Купленный с рук билет рекомендовалось не держать в руках на зависть другим, потому что его могли вырвать. Как-то я с трудом добыл лишний билет, и когда, не веря своему счастью, стал его рассматривать, какой-то тип выхватил его у меня из рук. Я не растерялся и оторвал половину билета, а вторую половину наглец сам бросил мне под ноги. Слава Богу, с теми двумя половинками меня пропустили через контроль. Про каждый свой добытый лишний билет я мог бы рассказать классную историю, но ни одна из них не сравнится с той, что случилась в тот вечер. Я ходил возле театра, присматриваясь к публике, и вдруг ко мне подошёл мужичок, мало похожий на театрала.

      — Лишний билет не нужен? — спросил он хриплым голосом.

      Тут же рядом со мной оказалась рослая, симпатичная девушка лет двадцати трёх (потом, правда, выяснилось, что ей восемнадцать) и спросила  бархатистым голосом:

      — Почем билеты?

      — По пять рублей, — прохрипел мужичок.

      Это было круто. Билет в Театр Сатиры стоил тогда полтора рубля, максимум два, а на пять рублей можно было три дня, а то и больше прожить.

      — Пять рублей? Да вы что! Как не стыдно? — возмутилась девушка. — Театр – это святое место. А вы спекулируете. Нехорошо!

      — Да, некрасиво, — поддержал я девушку.

      — Не хотите, как хотите, — прохрипел мужичок и смешался с толпой у театра.

      — Безобразие! На билеты стипендию тратишь, а он… — продолжала возмущаться девушка.

      — Да, да, — согласился я. — Однако постойте здесь. Обещаете, что никуда не уйдёте?

      Девушка не сказала ни да, ни нет, но явно была заинтригована, а я бросился за мужичком. Найти его оказалось нетрудно. Он ходил у другого края театрального подъезда и присматривался, кому бы продать свои билеты.

      — Ещё не все билеты продал? — грубовато спросил я.

      — Не все, — ответил мне в тон мужичок и показал внутренний карман пиджака, откуда торчала целая пачка билетов.

      — Тогда продай два.

      — Десять рублей, — прохрипел мужичок.

      Через две минуты я уже стоял перед ожидавшей меня девушкой.

      — Хотите купить билет у меня? - спросил я лукаво.

      — За сколько?

      Она посмотрела на меня с подозрением – мол, надо же, ещё один спекулянт объявился?

      — За полтора рубля, — невозмутимо ответил я.

      Девушка улыбнулась, протянула мне полтора рубля, и мы вместе пошли смотреть спектакль. В тот вечер играли пьесу Купера «Мой дом — моя крепость», где несчастный среднестатистический англосакс с ужасом узнавал, что в свободное от семейных занятий время его респектабельная жена подрабатывала проституткой, и благополучие их семьи основывалось в основном на её гонорарах. Моя новая знакомая с интересом следила за разыгрывавшимися на  сцене почти африканскими страстями, а я искоса посматривал на неё и думал, что вот, спектакль кончится, мы разойдемся в разные стороны и, скорее всего, не встретимся никогда. Тем более у меня в ногах стоял портфель с пожитками, который  я захватил, чтобы прямо из театра успеть на уходившую в тот же вечер в Ленинград «Красную стрелу». Но всё же на выходе из театра я выпросил у новой знакомой номер её телефона. А вскоре представился случай для моей новой поездки в Москву, за ним другой, третий, и через год мы расписались в одном из московских загсов. Позже я рассказывал:

      — Чтобы познакомиться со своей будущей женой, я продал ей за полтора рубля театральный билет, который купил за пять, и тем самым совершил выгодную коммерческую комбинацию, в результате которой получил жену и множество хлопот.  

      Слова «множество хлопот» моей юной жене не нравились, и она, слушая мой рассказ, всегда добавляла:

      — А не надо было знакомиться на улице.

       Хлопот нам действительно хватало, поскольку, расписавшись, мы остались каждый в своём городе: моя юная жена в Москве, а я в Ленинграде. Междугородний брак – всегда авантюра, уступающая по непредсказуемости только международному браку, но мы старались, как могли, свой брак сохранить и при малейшей возможности ездили друг к другу в гости. Когда мы не виделись больше двух недель, я начинал тосковать, о чём и сообщил в песне Генриха, которая должна была прозвучать в будущем спектакле: 

Быть может, ты давно уже с другим,

А моему пути всё нет конца.

Прекрасный мир мне кажется чужим,

Когда не вижу твоего лица.

Чтоб не случилось, не твоя вина,

Но ты не слушай голосов чужих.

Надежда у меня всего одна,

А сбыться может только для двоих.

      Чужие голоса, которые я советовал не слушать принцессе, а на самом деле своей юной жене, были для неё  совсем даже не чужими, потому что принадлежали её родителям. С ними у меня начался разлад сразу после свадьбы, так как они пришли к выводу, что при своей инженерной зарплате в сто пятьдесят рублей в месяц (столько же получал грузчик в винном магазине) я недостаточно трачусь на их прекрасную дочь. Однажды, когда я летом гостил у них Москве, её мать, как бы между прочим, сказала:

      — Я всё время слышу на работе: «Мой зять моей дочери шубу из норки купил». Или: «А мой зять моей дочери колечко с бриллиантом купил». А я ничего такого про своего зятя сказать не могу.

      Воспитанный в убеждении, что советский человек обязан думать о победе социализма во всём мире, а не о каких-то там деньгах («Прежде думай о Родине, а потом о себе»!), я в ответ с криком: «Позор!» выскочил из квартиры и помчался на Ленинградский вокзал, где  купил билет в общий вагон (других не было) на поезд, который в народе называли пятьсотвесёлый – он шёл в Ленинград не семь-восемь часов, а целых семнадцать. То есть я сел в два часа ночи, а приехал только вечером следующего дня, но мне было плевать – так я хотел уехать из Москвы. В тот же день моя юная жена объявила родителям, что уезжает в Ленинград до конца летних каникул. Её мать восприняла решение дочери без истерики и, щебеча, что в Ленинграде дуют морские ветры и надо взять с собой тёплые вещи, помогла ей собрать чемоданчик. На тот момент инцидент бы исчерпан, но всё же в припеве песенки Генриха я послал месседж родителям и родственникам моей юной жены, что они чересчур с ней носятся: «Рад называть тебя принцессою своей, но жаль, что все тебя принцессою зовут». А в песенке принцессы я попытался передать душевное состояние своей очень начитанной юной жены, которая тяжело переживала мой разлад со своими родителями:

Здесь все про счастье про моё твердят,

А думают лишь о своём покое.

Здесь о тебе презрительно молчат,

А если говорят, то лишь плохое.

               Я пытаюсь вычитать из книжек,

Как прожить на свете не любя.

Что ни день, я к совершенству ближе,

Что ни день, я дальше от тебя.

      Оба эти глубоко личных текста я с одобрения Миши продиктовал по телефону Севе. Пришла очередь сатирических текстов. Оказалось, что к их написанию я был очень даже готов – благодаря междугороднему браку и своему неподражаемому шефу у меня значительно расширился кругозор.

«Когда б вы знали, из какого сора»…

      Мой шеф был высок, широк в плечах – настоящий русский богатырь, и душа у него была широкая: зная мою ситуацию, он посылал меня в Москву на неделю, а то и на полторы, не реже двух раз в месяц, что, разумеется, вызывало раздражение у многих коллег. Как-то зам шефа сказал с издёвкой:

      — Сегодня поедешь в Москву, но чтобы послезавтра был на работе.

      — Утром приеду, а вечером уеду? — переспросил я.

      — Да. А что здесь такого? — усмехнулся зам.

      — Не поеду.

      — Как это не поедешь? А ну пошли к начальнику, — гневно воскликнул зам и чуть ли не за шиворот потащил меня к шефу.

      — Вот, не хочет ехать в Москву, — пожаловался зам шефу, как только мы зашли в его кабинет.

      Тот сидел в кресле на колёсиках, с помощью которых мог перемещаться вдоль своего огромного письменного стола. Услышав слова зама, шеф подкатился ко мне поближе и вопросительно посмотрел поверх очков.

      — Он хочет, чтобы я утром приехал, а вечером уехал, — пожаловался я на зама.

      Шеф тут же откатился на своём волшебном кресле поближе к заму и поверх очков удивленно посмотрел уже на него.

       — Где твоя голова, Коля? — возмутился шеф. — Посылаешь парня к молодой жене и даже на одну ночь не оставляешь. Как ты думаешь, подпишет она ему командировку? А вдруг не подпишет? Что мы с тобой тогда делать будем? Значит так, — обратился он уже ко мне, — поезжай до конца недели. Оформишь командировку, загляни ко мне.

      Сказав это, шеф уткнулся в свои бумаги, давая понять, что аудиенция окончена. Мы вышли из кабинета, и зам раздражённо сказал:

      — Завал работы, а ты на неделю в Москву собрался.

      — Так, может, мне вообще не ехать? — спросил я нагло, понимая, что изменить решение шефа зам не в силах.

      — Поезжай, раз начальник сказал, — проворчал он и заспешил по коридору от меня подальше, а я побежал оформлять командировку.

      — Катаешься в Москву, как на трамвае, — заворчал зам директора, когда я зашёл к нему за утверждающей подписью, но командировку подписал. Ссориться с шефом, у которого были громадные связи в Москве, никто не хотел.

       Получив в канцелярии печать на начальственную подпись, я вернулся к шефу. Тот к моему удивлению закрыл кабинет на ключ, чтобы никто не зашёл во время нашего разговора, и положил на стол какой-то конверт.

      — Слушай меня внимательно, — сказал он. – В Москве зайдёшь в наше Министерство и занесёшь этот конверт главному инженеру Главка. Скажешь, что от меня. Конверт не запечатан, в нём деньги. Отдашь лично в руки. Всё понял?

      Глаза его стали оловянными, что означало – я должен ответить по-военному: «Так точно»! Но в том году в нашем Министерстве был издан приказ, согласно которому ни один командировочный не мог туда пройти без персонального вызова, мол, кого хотим – впустим, а кого не хотим – нет. Поэтому я спросил:

      — Как же я пройду в Министерство без вызова? Меня туда  не пустят.

      — Почему ты решил, что у тебя нет вызова? — удивился шеф. – Вот твой вызов.

      Он бросил на стол телеграмму, в которой было написано, что я должен во вторник, в десять часов, присутствовать на совещании по новой технике у главного инженера Главка. Во вторник, ровно в десять, я передал главному инженеру конверт и до воскресенья наслаждался обществом своей юной жены, а в понедельник рано утром вернулся в Ленинград и, не заходя домой, вышел на работу.

      Прошло две недели, и меня снова вызвал шеф. Он лукаво посмотрел на меня  и спросил:

      — В Москву хочешь?

      — Конечно, хочу, — ответил я.

      — Тогда собирайся. Но поедешь через Ригу. Там доберёшься до завода ВЭФ, позвонишь из проходной по этому номеру (запиши), спросишь Пауля Оскаровича. Он вынесет тебе приёмник. С этим приёмником ты поедешь в Москву. Там позвонишь по такому номеру (запиши), спросишь Анну Ивановну, встретишься с ней у метро Электрозаводская и отдашь ей приёмник. Будь с ней предельно вежлив – очень высокопоставленная дама, работает аж в ЦК КПСС. И ещё! Отметь в Министерстве эти два командировочных удостоверения.

       Я стал их рассматривать и ахнул. Одно оказалось на имя директора нашего НИИ, а

другое на имя секретаря парторганизации. Ни тот, ни другой параллельно со мной в Москву не собирались. Я удивился их мелочности. Ну, сколько мог получить каждый из них за липовые командировки? Суточные за четыре дня плюс стоимость железнодорожных билетов – получалось по сорок рублей максимум. Это разве деньги для них, когда оба имели гигантские, по моим понятиям, оклады и заоблачные премии? Впрочем, возмущаться я мог только про себя. Ляпни я что-нибудь лишнее, сразу лишился бы и командировок в Москву, и ожидаемого повышения в должности. А мне очень нужно было и то, и другое. Поэтому я блистательно провёл операцию по передаче приёмника ВЭФ в высокопоставленные руки и успешно отметил липовые командировочные удостоверения высокого начальства НИИ в Москве.

      Пожилая дама, с которой я встретился у метро Электрозаводская, попросила меня донести коробку с приёмником до её дома. Когда мы зашли в её двор, она забеспокоилась:

       – Ой, пойдёмте быстрее. Ой, соседи увидят. Ой, что они подумают!

      «Чего она раскудахталась»? — удивился я, а потом сообразил, что, видимо, ей каждый день какие-нибудь коробки носят, а там, где она работала, сотрудникам рекомендовалось «не высовываться». Впрочем, мне это было без разницы. Главное, шеф остался доволен, и я мог надеяться на новые командировки в Москву. Мои надежды оправдались – я, практически, стал его доверенным лицом и узнал многие тайны, скрытые от большинства моих коллег. Главная тайна заключалась в том, что наше Министерство утонуло в коррупции, причём взятки давали не только ради преференций для себя лично, но и чтобы получить положительную оценку работы своей организации, повесить ненужный заказ на родственное предприятие, использовать сверхнормативные материалы и так далее. И взяткодатели, и взяткополучатели были уверены, что без коррупции отрасль вообще не смогла бы работать, но слово взятка не любили и никогда не употребляли. Тут они были солидарны с вдовой коллежского асессора Фелисатой Герасимовной Кукушкиной, героиней пьесы А. Н. Островского «Доходное место», которая  сокрушалась: «Взятки! Что за слово взятки? Сами же его выдумали, чтобы обидеть хороших людей. Не взятки, а благодарность»! Разумеется, размер взятки не позволял чиновнику приобрести, скажем, недвижимость в Майями, но размах коррупции был не меньше нынешнего, и основой её, как и сейчас, являлась жадность. Министерским чиновникам, «министерской скотинке», как они сами себя называли, сидевшим на очень приличных, но «голых», без премий и льгот окладах, ой, как хотелось живых денег. (Всякие там распределители и льготы – это начиная не ниже, чем с замминистра.) А живые деньги сосредотачивались в руках директоров подведомственных предприятий и приближённых к ним людей – вот и выстраивались коррупционные схемы, приносившие их изобретательным авторам немалый доход. Например, выписывали премии доверенным лицам (донорам), и большая часть полученных денег шла чиновнику. Или, наоборот, министерский чиновник организовывал премию за мифические научно-технические достижения, и часть её возвращалась к нему через тех же доноров. Популярной была и такая нехитрая, но проверенная временем схема – в заявку на авторское свидетельство об изобретении включали чиновника, а тот помогал получить справку о солидном экономическом эффекте от внедрения изобретения на производстве. По закону не меньше пяти процентов от насчитанной суммы шли авторам, и это были неплохие деньги. Всё схемы реализовывались шито-крыто, но «протечки» случались. Как-то мой шеф отправил очередной денежный конверт главному инженера Главка по имени не то Авенир Ювеналиевич, не то Ювеналий Авенирович с парнем, которому доверял не меньше, чем мне. Тот перепутал кабинеты и зашёл к начальнику производства.

      — Авенир Ювеналиевич! — обратился посланец шефа к хозяину не того кабинета в полной уверенности, что обращается к главному инженеру Главка.

      Хозяин кабинета оторвался от бумаг и, рассеянно взглянув на вошедшего, спросил:

      — Что вы хотели?

      Посланец шефа положил на его стол конверт. Хозяин кабинета раскрыл конверт, ознакомился с содержимым, после чего бросил его в ящик стола и произнёс с загадочной улыбкой:

      —  Пусть ваш шеф мне позвонит.

      Интонации, с какой это было сказано, насторожила посланца, и он, выйдя в коридор, ещё раз прочел табличку на двери. Осознав, что занёс деньги не в тот кабинет, он в ужасе помчался на Главпочтамт и оттуда дозвонился до шефа. Тот подивился дурости своего посланца и приказал:

      — Немедленно вернись, забери конверт и занеси куда надо. И не вздумай рассказывать Авениру Ювеналиевичу, что заносил конверт не по адресу. А то с тебя станется.

      Через короткое время посланец шефа снова возник на пороге кабинета начальника производства. Тот удивлённо спросил:

      — Что вам опять?

      - Я сказал вам: «Здравствуйте Авенир Ювеналиевич», а вы в ответ кивнули, и я решил, что вы Авенир Ювеналиевич! А вы – не он. Верните мне конверт! — выпалил посланец шефа.

      — Забирай, — после минутного раздумья сказал хозяин кабинета и кинул злополучный конверт на стол.

      Не помня себя от радости, что удалось выцарапать конверт, да так легко, посланец вышел в коридор, быстро нашёл  на этот раз без ошибки нужный кабинет и успешно передал  главному инженеру Главка конверт с деньгами.

      Когда шеф, посмеиваясь, рассказал мне эту историю, я спросил:

      — Вы позвонили начальнику производства, как тот просил?

      — Позвонил, — ответил шеф. – Этот деятель для меня никто. Но помнишь, как сказано у Грибоедова: «Собаке дворника, чтоб ласкова была»? Очень правильный совет. Глупцы, кто ему не следуют. Я единственный из начальства, кто, заходя в институт, здоровается с охраной за руку. Зато, когда случается, выхожу из института выпивший, охрана меня не трогает. Или вот, наш экономист замечательный бегала по институту и говорила обо мне гадости. Другой бы на моём месте её уволил, а я ей оклад поднял.

      — Так что вам сказал деятель, когда вы ему позвонили? — прервал я поток мудрых умозаключений шефа.

      — Сказал: «Грязно работаете, ребята»! – засмеялся шеф.

      Получалось, тот деятель тоже был задействован в коррупционных схемах, поскольку напоминал об осторожности, но шеф, который жил по принципу «живи и жить давай другим», был уверен в своей безнаказанности. Немногие из больших начальников разделяли гуманный принцип шефа, но в своей безнаказанности они были уверены все. Оказавшись в командировке на одном из отраслевых заводов, я видел, как в лучших традициях гоголевского «Ревизора» руководство завода встречало начальника Главка – один из встречавших от радости портфель потерял. Когда же начальник Главка уезжал, ему в вагон на глазах у многих занесли столько коробок для дома—для семьи, что вряд ли все они поместились в одно купе. Впрочем, коробки даже с чем-то очень изысканным были мелочью, что подтвердил случившийся вскоре скандал. Вдруг  в популярнейшей в то время «Литературной газете» появилась статья об изобретательской деятельности чиновников, и возмущённая общественность узнала, что в ней участвовал грозный начальник нашего Главка. Тот с перепугу лёг в Кремлёвскую больницу, а когда общественность успокоилась, вышел оттуда, и всё пошло по-старому.

       Постепенно у меня сложилось мнение, что коррупция в отдельно взятой отрасли могла осуществляться только как составная часть системы с участием высших этажей власти. Сомнениями на эту тему я решил поделиться со старинным знакомым моей мамы – крупным экономистом по имени Хасби Савич. Он окончил аспирантуру в Ленинграде ещё до войны, любил этот город и часто приезжал сюда в командировки. Во время войны Хасби Савич занимал пост министра в местном правительстве и отвечал за приём эвакуированных. Когда подходил поезд с голодными людьми, их на вокзале ожидали столы с нехитрой едой. Он так вспоминал ту свою работу:

      — Мы кормили всех приезжавших. Говорили: «Наш человек, советский человек – садись кушать»!

      Последние двадцать лет Хасби Савич занимал пост директора института экономики Северной Осетии, и я обратился с вопросом вполне по адресу.

      — Скажите, Хасби Савич. Как вышло, что на сегодняшний день любого директора можно сажать в тюрьму не спрашивая за что? По принципу: поработал пять лет – уже точно на срок наработал, — спросил я, ожидая, что получу ответ в духе газеты «Правда», мол, есть у нас отдельные нечестные руководители, но нельзя всех мазать чёрной краской, однако услышал совсем иное.

      — Видишь ли, начиная социалистическое строительство, мы наивно полагали, что в процессе его воспитаем нового человека. Ведь Маркс учил, что пролетариат, изменяя весь мир, изменит и самого себя. Но Маркс ошибался. А прав оказался некий раскритикованный Луначарским академик, говоривший про единство человеческой природы у человека, который только что перестал быть обезьяной, и гордого большевика, — грустно ответил Хасби Савич.

      — То есть вы хотите сказать, что в основе социалистической системы лежит утопическая идея? — удивился я.

      — На этот вопрос пусть отвечают философы, но как экономисту мне ясно, что  эта система эффективна или при терроре, или всеобщей сознательности. Эффективность системы при терроре подтвердила победа в войне. Но сейчас террора нет. И всеобщей сознательности нет. Результат налицо, но это цветочки. Впереди полный обвал системы.

      — Да ну, — удивился я. — И когда она рухнет?

      — Этого никто не знает. Но рухнет непременно.

      — И что вместо неё? Капитализм?

      — Другой альтернативы социализму мир пока не придумал, — вздохнул Хасби Савич.

      — Но при капитализме коррупции станет меньше, чем при социализме?

      — Больше, — посмотрел на меня, как на несмышлёныша, Хасби Савич. – Не зря один американский философ сказал: «Обломки капитализма будут лежать неподалёку от обломков социализма».

      Я подумал тогда, что плохи дела у системы, если один из видных её функционеров говорит такое, но долго размышлять на эту тему не стал. Обогащённый тайными знаниями и комментарием Хасби Савича, я приступил к написанию сатирических текстов.

      Начал с песенки котелка. Петь её, по моему разумению, следовало Христиану – главному  обличителю в будущем спектакле, а участникам спектакля должно было казаться, что поёт волшебный котелок. Как это осуществить, я не знал, но песенку сочинил, и в её последнем куплете позволил себе завуалированную насмешку над тогдашним, совсем не сказочным правителем:

Король со свитой проезжал,

Ему народ «Ура» кричал,

И был такой устроен пир,

Что ахнул целый мир.

Отвык король за много лет

От поражений и побед,

Но, как положено ему,

Он ест чужой обед. 

      Этого показалось мне недостаточно, и в следующей песне Христиан обвинял элиту «королевства» в воровстве. Мне представлялась такая мизансцена: оказавшись на неофициальном приеме у первого министра, Христиан пел дерзкую песенку, а тот в ответ покровительственно похлопывал Христиана по плечу и смеялся – мол, это шутка, допустимую в своём кругу. Ну, примерно, как  некие «большие люди», прослушав песню Высоцкого «Охота на волков» изрекали по его словам: «Так это ж про меня, про нас про всех» и смеялись. Мой Христиан пел:

Свершают гости сделки за столом

И барышами делятся потом.

Они не успокоятся, пока

Не пустят королевство с молотка.

А слуги с восхищением глядят,

Как господа их устрицы едят.

Конечно, это против естества,

Но как шикарен запах воровства.

      Далее мой Христиан, подобно буревестнику, предупреждал зарвавшихся гостей:

Невидимый никем, кричу гостям:

«Остановитесь, гости, хватит вам!

Раз пахнет воровством от ваших дел,

То скоро быть беде! Да, быть беде»!

А гости только знай себе едят,

С восторгом на хозяина глядят:

Конечно, это против естества,

Но опьяняет запах воровства.

      Затем пришла очередь первого министра, которого Шварц выписал так лихо, что года идут, а образ не тускнеет. Взять, хотя бы, такой диалог:

Первый министр. Ваше величество! Вы знаете, что я старик честный, старик прямой. Я прямо говорю правду в глаза, даже если она неприятна. Я ведь стоял тут все время, видел, как вы, откровенно говоря, просыпаетесь, слышал, как вы, грубо говоря, смеетесь, и так далее. Позвольте вам сказать прямо, ваше величество…

Король. Говори. Ты знаешь, что я на тебя никогда не сержусь.

Первый министр. Позвольте мне сказать вам прямо, грубо, по-стариковски: вы великий человек, государь!

Король (он очень доволен). Ну-ну. Зачем, зачем.

Первый министр. Нет, ваше величество, нет. Мне себя не перебороть. Я еще раз повторю – простите мне мою разнузданность – вы великан! Светило!

      Я решил добавить первому министру немного жёсткости, и получилось вот что:

      Да, право правду говорить давно к рукам прибрал я,

      И пусть придёт любой смельчак и скажет, что наврал я,

      Поверьте мне – прослыть лжецом ни капли не боюсь:

      Любой окажется вруном, лишь за него возьмусь.

Да, я правдив, меня правдивей нет,

От правды никогда не отступлю.

Вот мой секрет за много долгих лет:

Правда — то, что приятно королю!

      Потом я взялся за гувернантку. По Шварцу это была злобная иностранка, склонная к алкоголизму. Я посвятил ей четыре куплета, смысл которых сводился к тому, что она уверена – её достоинства являются продолжением недостатков:

Злющий нрав мой все боятся,

Но принцессе, милый мой,

Ангелом легко казаться

По сравнению со мной.

      Впрочем, в припеве гувернантка утверждала, что если ей налить стаканчик вина, она сразу стает женщиной «Олл райт». Написанные тексты я прочитал Мише по телефону.

      — Сойдёт, — мрачно сказал он. – А  теперь напиши песню портных.

      — У Шварца ткачи, — напомнил я ему.

      — А у нас они будут и ткачами, и портными.  Идея такая – королями и шутами становятся только благодаря портным. И ещё! Мне нужно, чтобы ткачам, то бишь портным, показали королевский гардероб, дабы они понимали, какого уровня наряд от них ждут.       

      — Но в пьесе нет такой сцены.

      — Нет, но будет. Мне нужны четыре наряда: король-воин, король-учёный, король-гурман и король-любовник. И напиши Гимн королевства.

      Текст песенки портных получился довольно забавным. В её начале портные пели о том, что старый спор – первично яйцо или курица, не имеет смысла, поскольку первым на свет явился портной: «Ещё не выдуман был бархат и атлас, а мы, портные, мы заботились о вас – из листьев фиги кроили мы легко наряд для умных и наряд для дураков». Позже портные придумали одежду для всех случаев жизни: чтобы строить, отдыхать, служить в армии, девиц пленять и, разумеется, «наряд, в котором следует народом управлять». Однако, поскольку бархат и атлас стали очень дороги, произошло разделение общества, что портным совсем не понравилось:

                                  Никто не хочет понимать в наш просвещённый век,

Что без портного сам король – лишь голый человек.

Министром или кузнецом становятся не зря –

                                  Всё дело в том, какой сумел добыть себе наряд.

      Чтобы уменьшить социальное неравенство, портные стали шить демократичные наряды, но опять вышло нехорошо:

Ах, надо мир переодеть, решили мы, и вот –

Теперь кто умный, кто дурак, сам чёрт не разберёт.

И сошка мелкая глядит на нас, как важный чин,

И женщин еле отличить мы можем от мужчин.

     В конце своей песенки портные грозили, что, в конце концов, с помощью своего ремесла всё-таки научат мир понимать ху из ху:

Да, мы портные, мы одеваем вас,

Пусть прикупили вы и бархат и атлас,

Покажем мы без лишних слов,

Как просто умных отличить от дураков.

      Далее встал вопрос – кто будет показывать наряды короля? Я решил, что Министр нежных чувств, и написал для него такие куплеты:

Когда король слегка устанет,

Ему всегда еда претит,

Но фрак обеденный натянет,

И в нём проснётся аппетит.

Ах, этот фрак, его нет лучше,

В нём волшебство такое есть –

Когда король садится кушать,

Всё королевство хочет есть.

Мундир армейский, грозный очень.

Король – военный человек

Уже давно себя упрочил

Как гениальнейший стратег.

Сюртук удобен, греет в стужу,

В жару прохладу придаёт,

Он без владельца, если нужно,

                Войскам команды отдаёт.

Познав все творческие муки,

Свои труды король писал.

Привыкнув к таинствам науки,

Его жилет учёным стал.

Чего теперь не происходит,

И удивительного нет,

Что в академию приходит

За короля его жилет.

Принять его в свои объятья

Готовы женщины всегда.

А он, лишь только снимет платье,

Вообще не хочет видеть дам.

Но лишь наденет панталоны,

Он вновь галантности пример –

Глядит на женщин благосклонно.

Какой прекрасный кавалер!

      При этом сам министр оставался в тени, и пришлось написать для него куплеты, которые заканчивались фразой: «Моя карьера строится на знании женских душ»! Ещё я написал гимн королевства и решил, что моя часть работы выполнена, но ошибся. Миша давал мне всё новые задания, а однажды сказал:

      — Ещё надо что-то для солдат придумать…

      — Военизированных фрейлин тебе мало? – возразил я, в надежде отбиться от лишней работы.

      — Правильно! – согласился, что случалось нечасто, Миша. – Солдат мы уберём. А вместо них будут стукачи.

      — Э, ты что? Какие стукачи, кто тебе их разрешит?

      — Стукачи, стукачи! — настаивал Миша.

       Я повесил трубку с мыслью, что он потихоньку отрывается от земли. Но режиссёр – хозяин спектакля, и я стал припоминать, что мне известно о стукачах. Оказалось, не так и мало. 

Стукачи

      Впервые о существовании стукачей я узнал, когда обнаружил в своём семейном альбоме две идентичные фотографии весёлой копании 1937 года, при рассмотрении  оказавшимися жутковатым свидетельством времени. На переднем плане обоих фотографий – мама и три неизвестных мне папиных сослуживца, один из которых нагло положил маме голову на плечо, а она, смеясь, схватила его за ухо. Папа и мои  дяди с тётями стояли за спиной живописной группы и не видели этого безобразия. Всё очень мило, если бы не одна деталь. На одной из фотографий изображение молодого человека, положившего маме голову на плечо, вырезано швейными ножницами. Кто это сделал и, главное, зачем? Может быть, папа из ревности – ведь класть голову на плечо девушке, когда муж рядом, как-то не очень? Всё оказалось проще и страшнее. Этого несчастного молодого человека обвинили во вредительстве, и он навсегда исчез для родных и знакомых, а также с одной из фотографий нашего семейного альбома. И вырезал его оттуда не папа, а кто-то, не знавший о существовании дубликата фотографии, скорее всего моя бабушка, когда гостила в Ленинграде. Она лучше других понимала, как опасно держать дома фото исчезнувшего для всех человека, потому что всегда помнила об ужасной судьбе своего родного брата Романа, которого ни за что обвинили во вредительстве и расстреляли. О том, кто донёс на молодого человека и в чём его обвинили, сослуживцы не узнали никогда.

       Само слово стукач я услышал впервые от очень симпатичной студентки филфака Герценовского института по имени Леля, с которой у меня случились более чем доверительные отношения. Однажды, когда мы гуляли за городом, я услышал от неё удивительную историю. Прошлым летом с группой студентов она ездила в Чехословакию, и на время поездки ей дали комсомольское поручение – стучать на своих товарищей.

      — Как это стучать? — не понял я.

      — Докладывать старшему группы, если услышу от кого нелояльное высказывание. Неужели непонятно? — удивилась она.

      — И многих ты заложила? — заинтересовался я.

      — Никого я не закладывала и не собиралась. Как ты мог подумать такое? – обиделась Леля. – А если бы я для проформы не согласилась стучать, меня бы за границу не отпустили, а на роль стукача всё равно кого-нибудь назначили бы. Может быть, более подходящего для этого человека, и всем было бы хуже.

      «Перехитрила дьявола», — подумал я тогда с восхищением. А вскоре после этого разговора меня, студента четвёртого курса, неожиданно пригласили на беседу в знаменитый Большой Дом на Литейном 4. Там в кабинете с зарешёченными окнами солидный мужчина устроил мне проверку на лояльность – так мне аукнулось работа старостой в литобъединении, которым руководил нелюбимый властями драматург А. М. Володин. Пытаясь уличить меня в образе мыслей, недостойном советского студента и комсомольца, жутковатый собеседник приводил почти дословно мои высказывания по разным поводам, и я вдруг понял, что на меня собран компромат чуть ли не с детского сада.

      — Это всё ваши товарищи. Это от них нам всё известно, — приговаривал он с ехидной улыбкой, и я понял, что стукачи не всегда так невинны, как моя студентка филфака.

      С деятельностью стукачей я регулярно сталкивался и после окончания института, причём довольно быстро уяснил, что бывают стукачи явные, при появлении которых моментально обрывался разговор, особенно если в нём поругивалось местное начальство или, Господи прости, руководство страны. А бывают стукачи тайные – это когда в жизни не догадаешься, что твой знакомец или коллега стукач. Однажды при мне один из сотрудников НИИ, где я работал, выполняя общественное поручение, проводил политинформацию. Обычное в те времена дело, но потом шефа вызвали в партком и попросили приглядеться к докладчику – по их сведениям, он позволил себе аполитичную репризу. Шеф вместо того, чтобы разбираться с докладчиком, стал выяснять, кто на него донёс, но так и не выяснил. Тот случай закончился для провинившегося сотрудника благополучно – его просто взяли на заметку, и в дальнейшем он был осторожней в высказываниях. Другой наш сотрудник, видный в НИИ специалист, пострадал серьёзней. Он неосторожно оставил на своём рабочем столе привезённый из-за границы «Архипелаг ГУЛАГ» и ушёл в другую лабораторию, а вернувшись, обнаружил, что книга исчезла. Часу не прошло, как видный специалист уже стоял перед грозным начальником отдела, обеспечивавшего соблюдение секретного режима в НИИ и гордо именовавшегося «первый», то есть по мысли некой высокой структуры, самый важный. И во всех научно-технических подразделениях страны подобные отделы назывались «первыми».

      — Пропуск у тебя с собой? – ласково спросил начальник первого отдела видного специалиста.

      — С собой, — робко ответил видный специалист.

      — Дай я посмотрю, правильно ли он оформлен, — ласково попросил начальник первого отдела.    

      Видный специалист доверчиво протянул пропуск начальнику первого отдела. Тот открыл громадным ключом свой огромный сейф, спрятал в нём полученный пропуск, после чего достал из ящика своего стола пропавшую книгу, помахал ею перед носом видного специалиста и спросил теперь уже голосом прокурора:

      — Зачем ты принёс эту мерзость на работу? Размножить хотел?

      — Что вы. Мне книгу дали всего на сутки, вот я её и положил в портфель, чтобы почитать в электричке. Я ведь за городом живу, — стал оправдываться видный специалист, но начальник перебил его грозным окриком:

      — Кончай лапшу на уши вешать. Кто тебе её дал? Фамилия, адрес!

      Он достал ручку, лист бумаги и приготовился записывать, но видный специалист молчал, как Зоя Космодемьянская. Начальник первого отдела, отчаявшись что-то выведать, махнул рукой:

      — Чёрт с тобой. Быстро оформляй бегунок, и чтобы через час духу твоего не было в институте. А откуда у тебя эта мерзость, объяснишь в другом месте.

      После этой беседы видный специалист исчез из нашего НИИ навсегда. Говорили, что его ещё какое-то время таскали в Большой Дом, а потом, пусть и на меньший оклад, взяли на одну из кафедр Политехнического института, тем для него дело и кончилось. На мой взгляд, он легко отделался – в другие времена его бы запросто посадили. О том, кто отнёс книгу в первый отдел, догадки были, но точно это никто так и не узнал.     

      О присутствии стукачей в нашей жизни я мог бы написать научное исследование, трактат, поэму, но Миша просил написать небольшой стихотворный текст, и я написал куплеты стукачей:

Мы все ребята на подбор,

Нас набирали в спецнабор,

Мы не врачи, мы не ткачи,

Мы стукачи. Мы стукачи!

Нам в жизни очень повезло,

Мы любим наше ремесло.

Ведь это чудо из чудес –

Мы «тук-тук тук», и человек исчез.

Когда сапожник иль портной,

Будь трезвый он или хмельной,

Не хочет делать, что велят,

К тому ж ругает короля,

Ему мы это всё смолчим,

Потом, где надо простучим,

Ведь это чудо из чудес –

Мы «тук-тук-тук», и вот король исчез.

Да, бескорыстье наш пароль,

Да, нас боится сам король.

Управа есть на королей,

Но нет управ на стукачей.

О том, куда и как стучим,

Давайте лучше промолчим,

Ведь это чудо из чудес –

Мы «тук-тук-тук», и вот король исчез.

Смотрите ж, не впадайте в грех,

Поскольку знаем всё про всех.

Поверьте, истину любя,

Мы стукнем сами на себя.

Мы честью заверяем вас –

Давно бы рухнул мир без нас,

Ведь это чудо из чудес –

Мы «тук-тук-тук», и кто-нибудь исчез!

Прелюдия славы

      «Куплеты стукачей» были последним текстом, который я написал по просьбе Миши, а через две недели он позвонил и сказал, что Сева готов показать музыку, но надо подыскать квартиру с инструментом – к Севе нельзя из-за ремонта, а друзья по консерватории разъехались. И ещё. Завтра футбол, и, независимо от исхода матча, Сева будет переживать два дня.

      Через два дня мы встретились у Толи Резниковского. Сева вошёл в комнату, где Толя и мы с Мишей его уже ждали, сухо поздоровался и молча сел за рояль. Убедившись, что мы готовы слушать, он ударил по клавишам. Аккомпанировал Сева лучше, чем пел, но я был в восторге. Всё-таки он учился, пусть на оперного, но режиссёра, и для каждого номера нашёл интересный ход. К примеру, ария гувернантки оказалась пародией на барочную музыку. А песенку стукачей Сева написал в  модном у первых ВИА стиле биг-бит и превратил её в шлягер. В результате унылое «мы тук-тук-тук, и кто-нибудь исчез», зазвучало ритмично и радостно, демонстрируя, как это хорошо и весело стучать на кого-то, если, конечно, рожден для такого занятия. Толя сидел с отстранённым видом, мол, я предоставил свой рояль, а в ваши дела, ребята, совать нос не собираюсь. Миша, напротив, слушал Севино выступление, благожелательно посмеиваясь, но когда Сева спел про стукачей, картинно свалился со стула на ковёр возле пианино, а затем вскочил по-спортивному, после чего пожал мне и Севе руки со словами: 

      — Поздравляю. Гениально!

      Потом он, вдруг погрустнел и добавил:

      — Но это для домашнего театра.

     «Что было ясно до того, как мы написали эту песенку, — добавил я мысленно. — Хотя о чём теперь говорить? Она уже написана».

      Через несколько дней Миша попросил меня приехать по неизвестному мне адресу. В небольшой комнате, где я оказался в назначенный час, происходило странное действо. За журнальным столиком сидел Миша и внимал двум незнакомым мне девушкам, из которых одна сидела за пианино и пела тоненьким  детским голосом, аккомпанируя себе одним пальцем, а другая скромно стояла подле и с восхищением поглядывала на ту, что пела. Наконец, девушка за пианино пропищала странную фразу: «Я староста» (позже я узнал, что она работает в детском театре) и остановилась. Все засмеялись, а девушка сказала, что спела для прикола – у неё есть работа, а у Ниночки нет, вот она её и привела.

      — Ладно, будем говорить с Ниночкой, — согласился Миша и стал расспрашивать, что она окончила, где работала и какие роли играла. Через полчаса эти девушки ушли и появились другие. Они тоже что-то спели, но вскоре выяснилось, что из них хотела работать с Мишей только одна, а другая пришла похлопотать за мужа, популярного тогда актёра Мюзик-Холла Шевченко. Потом пришла девушка постарше, которая оказалась актрисой театра Комиссаржевской. Ей хотелось попробовать себя в новом коллективе, но петь и читать стихи или какой-нибудь монолог она отказалась. «Мне это сейчас невыгодно, — сказала она. — Вначале я должна понять, что вам нужно. И вообще, показываться без партнёра мне невыгодно». Потом появились два парня, которые ловко жонглировали шарами. А после них пришли две «классические» певицы и спели несколько арий. Позже я узнал, что слух о разговоре Миши с директором Ленконцерта разнёсся чуть ли не по всей Руси великой и растревожил многие актёрские души. Мише стали звонить и безработные, и очень успешные актёры, мечтавшие явить миру свои синтетические способности, и он стал проводить то, что теперь называют кастингом, причём всех выслушивал, но ничего никому не обещал. К ночи поток актёров, желавших круто изменить свою судьбу, иссяк, и мы с Мишей разъехались по домам. В троллейбусе, а потом в метро я ломал голову, зачем в тот вечер ему понадобился. Может, он хотел, чтобы я тоже поучаствовал в кастинге? А что, было бы здорово. Вдруг у меня талант, и он возьмёт меня на роль короля или, на худой конец, учёного? Или, что было бы пределом мечтаний, на роль министра нежных чувств? А через две недели Миша попросил меня приехать по очередному незнакомому адресу. Там, теперь уже в большой комнате, помимо него и Севы собралось человек десять, среди которых я разглядел Ниночку и жену артиста Шевченко, а также ещё одну девушку, которую видел у Миши на кастинге, – остальные были мне незнакомы. Одному из них было сильно за сорок, возраст остальных на беглый взгляд варьировался от двадцати до тридцати пяти. 

      — А ну, угадай, кто из них кого будет играть? — обратился Миша ко мне.

      Тут я сообразил, что здесь собрались актёры, которых Миша отобрал-таки для своего спектакля. А он, между тем, попросил всех сесть и объявил, что сейчас автор с композитором всё покажут. Мне стало не по себе. Зачем вместо Шварца он назвал автором меня и сказал, что я буду что-то показывать вместе с Севой? Ведь единственное, что я мог, – это, усевшись лицом к публике, во все глаза следить за её реакцией. Между тем Сева, который, когда я вошёл, уже сидел за пианино, начал показ. Первый номер «Кровавое танго короля» удостоился лишь вежливых улыбок. Далее последовала «Песенка принцессы», а там в первом куплете был такой текст:

Мой милый, разгони мою беду, 

Явись сюда, хотя б на миг короткий.

Мне все твердят, коль замуж не пойду,

То не смогу считаться патриоткой.

      К моему удивлению, при слове патриотка раздался дружный актёрский смех, который сопровождал уже все следующие номера. Очень веселилась публика, услышав «Гимн королевства», который в сочетании с музыкой превратился в гимн идиотизму. Там запев звучал так:

Мы сеем, жнём и пашем,

Даём отпор врагам.

Пусты карманы наши,

Но есть энтузиазм! 

Когда в желудке кисло,

Когда устал от дел,

К Нему направишь мысли,

И будто бы поел! 

А, когда Сева исполнил первый куплет монолога министра нежных чувств:

Здесь, в этом государстве,

Я всем верчу-кручу.

Поэтом, да здравствует

Министр нежных чувств.

Легко смотрю на вещи,

Хоть сам я важный чин.

Люблю я очень женщин

И молодых мужчин,

      — хохот стоял такой, что Севе пришлось взять паузу. О бисексуалах тогда я не слыхивал

и написал про любителя одновременно женщин и мужчин так, по наитию, но по тем временам получилось круто. Ну и, разумеется, наибольший успех имели «Куплеты стукачей». На них показ всего, что мы с Севой понаписали, закончился, и Миша стал рассказывать о сценографии будущего спектакля. Выяснилось, что все декорации будут выполнены из специальной плёнки.

      — Представляете – пшш, и трон сдулся. Такое надувное государство, — поведал он, а я подумал: «Нашёл-таки применение своей плёнке. Похоже, ничего у него даром не пропадает»!

      А ещё Миша сообщил, что в спектакле активную роль будут играть стукачи. Они при входе будут проверять у зрителей билеты, а потом шнырять среди публики и спрашивать:

      — Что вы думаете о короле, о власти, о приближённых? — В общем, будут задавать всякие вопросы нехорошие.

      «А говорил, стукачи для домашнего театра, — подумал я. — Эко его занесло».

      Видимо, примерно тоже подумал тот, кому было сильно за сорок (как позже выяснилось, артист кино), потому что он прервал Мишин монолог вопросом:

      — А вы не боитесь, Миша, что во время вашего спектакля всех заберут – и тех, кто на сцене, и тех, кто в зале?

      — Не боюсь. Стукачи будут задавать вопросы, а не отвечать на них. Это для атмосферы, а не для провокации насильственных действий.

      Все опять засмеялись, и артист кино от Миши отстал. Через день после этого собрания у меня начался очередной отпуск, и я уехал в Москву, к своей молодой жене. Как раз наступил сентябрь, и каждое утро она, как и положено прилежной студентке, уходила в пединститут, где училась на третьем курсе, оставляя меня в одиночестве в своей огромной, чужой для меня квартире. От расстройства я сочинил такой опус:

Наша Алла рано встала,

Мило мужа приласкала,

Говорит: «Пока ты тут

Не одет и не обут,

Я поеду в институт.

Чем с тобою обниматься,

Лучше буду заниматься.

От общения с тобой

Я тупею, милый мой».

     А через десять дней с туристской путёвкой в кармане (жену с занятий не отпустили) я улетел в Тбилиси, где начинался мой туристский маршрут. В Тбилиси я оказался впервые, и мне показалось, что города красивей не может быть на свете. Пробыл я там всего два дня и за это время раз пять прошелся по проспекту Шота Руставели, самому популярному месту в городе для променада, посмотрел на памятник основателю Тбилиси, царю Вахтангу Горгасали, на скале левого берега всегда жёлтой Куры. «Жёлтая река оттого, — объяснили грузины, — что в верховьях её турки ноги моют». Вечером побывал «...там, где сливаяся шумят, обнявшись, будто две сестры, струи Арагвы и Куры», в  древней столице Грузии Мцхете. А ещё я посетил серные бани, о которых Пушкин в «Путешествии в Арзрум» вспоминал так: банщик «начал с того, что разложил меня на теплом каменном полу; после чего начал он ломать мне члены, вытягивать составы, бить меня сильно кулаком; я не чувствовал ни малейшей боли, но удивительное облегчение». К моему удивлению, со времён Пушкина в серных банях ничего не изменилось. Первое, что я увидел там, – это банщика в красных трусах, который энергично прыгал на теле распластанного на каменной скамейке клиента, растирая его шерстяной рукавицей. От такой услуги я с ужасом отказался и помылся обычным способом, но, выйдя из бани, совсем как Пушкин, почувствовал «удивительное облегчение». В  тот же день вместе с туристской группой мы посетили пантеон на горе Мтацминда. Больше всего меня поразил там памятник на могиле Грибоедова в виде прекрасной скорбящей женщины и надпись, которую Нина Чавчавадзе велела выбить на могильной плите: «Ум и дела твои бессмертны в памяти русской, но для чего пережила тебя любовь моя»? А у могильной плиты Серго Закариадзе я восхитился возвышавшейся над ней чугунной театральной маской и, находясь под впечатлением своего только что пережитого, как мне тогда казалось, триумфа, нагло подумал: «Эх, мне бы что-нибудь подобное, разумеется, в свое время».

      Следующим утром наша туристская группа выехала в Азербайджан. Шофёр нашего автобуса по имени Али, когда мы уселись в салоне, громогласно произнёс сакраментальную фразу, иллюстрировавшую нерушимую, как тогда говорили, дружбу народов: «Надо один маленький атомный бомба на всю Грузию». Кто-то засмеялся, и Али повторил свою репризу на бис: «Надо всего один маленький бомба…». В Азербайджане из-за непрерывных дождей мы несколько дней бездарно провели в горах и не менее бездарно, но уже при хорошей погоде на берегу Каспийского моря, после чего переместились в Баку, где сразу после завтрака поехали на экскурсию. В этом удивительном городе меня, прежде всего, поразила изумительно красивая набережная в виде подковы. Впрочем, поражала и широта проспектов, и памятники старины, самым таинственным из которых оказалась Девичья башня. Согласно легенде шах влюбился в собственную дочь и решил жениться на ней. В ужасе от предстоящего брака, дочь попросила отца вначале построить для неё башню, надеясь, что пока она строится, он изменит своё решение. Но шах своё решение не изменил, и, когда башня была готова, девушка бросилась с неё в море. Ужас!

      Когда мы вышли из башни, экскурсовод решила, что самое время предупредить девушек об опасности знакомства с местными молодыми людьми, с утра до вечера кучковавшимися у турбазы, – так называемыми турбазовскими женихами. Услышав это, один из оболтусов, пристроившийся к нашей экскурсии, сказал другому: «Надо же, она откровенно говорит о таких вещах», словно экскурсовод нарушила некий святой обет молчания. Мы получили от экскурсовода ещё один совет – не ходить поодиночке в Баку вечером, но вопреки её совету после ужина я отправился на Главпочтамт, где меня ожидало письмо от Севы. Он писал, что репетиции идут в помещении клуба пожарников, правда, не все актёры приходят регулярно, а пожилой киношник исчез навсегда. В Баку наш маршрут заканчивался, но четверо молодых людей из нашей туристской группы, насмотревшись на красоты Баку и Тбилиси, решили, что для полного счастья им необходимо слетать в Ереван. Они и меня звали, но я торопился в Ленинград. Всё путешествие мои мысли были заняты будущим спектаклем, и мне не терпелось побывать в клубе пожарников.

Репетиция – любовь моя

      Вернувшись из Баку, уже на следующий день, вечером, я был в двадцатиметровой комнате, принадлежавшей этому самому клубу. Она была заполнена молодыми артистами, среди которых я сразу узнал Ниночку, претендовавшую, как позже выяснилось, на роль гувернантки. Когда я зашёл, Миша заканчивал разговор с артистом Шевченко.

      — Прости, но я отчаливаю. У меня аккордная работа. Я вместо себя тебе Витю привёл, – бурчал низким осипшим голосом Шевченко.

   «Надо же. Оказывается, не только у рабочих случается аккордная работа, — подумал я. – А интересно, как он с таким осипшим голосом на сцену выходит»?

      — Но спектакль-то сыграешь? – наскакивал на Шевченко Миша.

      — Там посмотрим. Витя очень хороший артист, тебе понравится.

      Миша возвёл глаза к небу, демонстрируя, что распределение ролей в его спектакле происходит по воле свыше, и передал Вите томик Шварца, открытый на нужной странице, со словами:

      — Почитай пока эту сцену

      Затем он занялся принцессой и Генрихом. Принцессу я узнал, видел ещё на кастинге, а Генриха видел в первый раз. Они стали вяло признаваться друг другу в любви, и тут появился почему-то чрезвычайно мрачный Сева. Не снимая пальто, он прошёл к пианино и заиграл красивую лирическую мелодию. Глаза принцессы и Генриха потеплели, и сцена стала выстраиваться. Вдруг в комнату вбежала какая-то женщина и закричала:

      — Миша, закругляйся! Валерий Михайлович приехал.

      Видимо, этот Валерий Михайлович занимал у пожарников начальственный пост и был против аренды, за которую никто не платил, потому что Миша тут же произнёс трагическим голосом:

      — Уходим. Мы в осаде.

      Стало ясно – отныне репетировать негде. Никакой артист не согласится  войти в мир Шварца, зная, что в любую минуту его может вернуть на землю злобный Валерий Михайлович. Положение спасла Ниночка, точнее её мама, работавшая в ЖЭКе, при котором имелся зал человек на шестьдесят с маленькой сценой. Подобных залов в городе было немало, и они предназначались для проведения каких-нибудь собраний и концертов самодеятельности, но чаще всего стояли пустыми. За аренду зала по просьбе мамы Ниночки артисты согласились иногда давать концерты для жителей микрорайона, и репетиции продолжились. Правда, без Севы, который уехал в Воронеж ставить дипломный спектакль – оперу «Травиата». Вместо него за фортепиано уселась девушка, про которую Сева сказал, что у неё тяжёлая левая рука.

      — Меня надо мягко играть, а не как она – бум-бум, — пожаловался он Мише, но тот отмахнулся.

      — Бесплатный концертмейстер – это же счастье; такие вещи понимать надо,- сказал он наставительно.

      Миша стал очень хмурым и каждый день повторял фразу: «Вокруг меня собрались одни идиоты». Я в ответ помалкивал, потому как спорить с грозным режиссёром было себе дороже. Но про себя думал: «Чего ругается-то, когда не самые плохие в Ленинграде актёры репетируют бесплатно. Кто лучше, кто хуже, но, вот, Витя, которого привёл знаменитый Шевченко, репетирует короля просто гениально». Впрочем, у меня были дела поважней, чем присутствие на Мишиных репетициях. В Москве меня ждала юная жена, и вскоре я уехал туда в командировку на целый месяц. Когда же вернулся, короля, к моему удивлению, репетировал другой артист, а Витя печально наблюдал за процессом из зала. Кроме того появился новый министр нежных чувств, а прежний исчез. Я подивился заменам, но ещё больше тому, как жёстко Миша обращался с артистами. Когда артист, игравший Генриха, третий раз опоздал на репетицию,  Миша ему сказал:

      — А ты вообще больше не приходи.

      Артист стал объяснять, что ездил за молоком для своего маленького ребёнка, и в ответ услышал:

      — Вот и занимайся ребёнком. Было бы негуманно отрывать тебя от семейных радостей.

      Артист чуть не заплакал, но не ушёл, а Миша продолжил репетицию, не обращая внимания на страдающего актёра. Репетировалась сцена пробуждения короля. Всем недовольный король говорил камердинеру:

      Король. Ну, что такое? Ну, зачем ты молчишь? Государь не в духе, а ты молчишь. Лентяй!  Я тебе дал вчера на чай золотой?

      Камердинер. Так точно, ваше величество!

      Король. Давай его обратно. Я тобой недоволен.

      Камердинер на сцене услужливо согнулся и отдал монету королю. Сцена Мише не понравилась.

      — Придумай что-нибудь другое, — потребовал он от камердинера.

      Тот немного подумал и, держа монету в руке, пошёл к королю солдатским шагом, словно получил военный приказ.

      — И это не годится. Попробуй как-нибудь иначе.

      Тут возмутились актёры.

      — Кто у нас здесь гений? Ты? – дерзко обратился к Мише со сцены новый король. – Тогда выйди и покажи, что ему делать.

      Миша нехотя поднялся на сцену, забрал у камердинера монету и направился к королю, то доставая её, то пряча, демонстрируя, как ему жаль с ней расставаться. Актёры рассмеялись, мол, какую замечательную фишку придумал Миша, а он, повернувшись в их сторону, неожиданно произнёс гневную речь:

      — Я мог бы показывать вам каждое движение («Не мог бы», – подумал я), но вы не такие гениальные актёры, чтобы работать с показа. Потому я пытаюсь вытащить из каждого единственно возможный способ существования, а вы сопротивляетесь, кричите: – «Покажи»! Зачем? Ждёте, что я опозорюсь перед вами, и мне станет стыдно? А вам передо мной ежеминутно позориться не стыдно?

      Миша повысил голос и распекал актёров ещё минут пять, после чего принялся за следующую сцену, где между королём и учёным происходил такой диалог:

      Ученый. Ваше величество. Я с помощью адъюнкта Брокгауза и приват-доцента Ефрона составил совершенно точно родословную нашей высокорожденной гостьи. Сначала о её гербе. Гербы…

      Король. Короче!

      Ученый. Еще со времен Крестовых походов…

      Король (замахивается на него кинжалом). Убью как собаку. Говори короче!

      Ученый. В таком случае, ваше величество, я начну блазонировать.

      Король. А? Чего ты начнешь?

      Ученый. Блазонировать!

      Король. Я запрещаю! Это что еще за гадость!

      Актёр, игравший  учёного, плохо знал текст и в слове блазонировать, в первом слоге, два раза к общему удовольствию заменил «а» на «я».

      — Ты почему текст не выучил? – возмутился Миша.

      — Я учил, — промямлил актёр.

      Это был здоровый лоб, в два раза выше Миши, и лет ему было прилично – сорок, не меньше, а вёл себя, как проштрафившийся школьник.

      — Учил? Что ж не выучил? — съехидничал Миша.

      — У меня память плохая, — пожаловался актёр.

      — Память плохая – это профнепригодность, - взъярился Миша. – Что ж ты с такой памятью ко мне на сцену-то вышел? У тебя высшее образование. Правда, театральное, но всё равно высшее. А ты слово «блазонировать» выговорить не можешь. Или думаешь, если в слоге «бла» поставить «я» вместо «а» — это смешно? Юмор у тебя такой, да? Шварц из французского слова «блазон», означающего описание составляющих герба, придумал «блазонировать». И получилось смешно. У него смешно, а у тебя нет. У тебя убого.

       Миша на глазах у всех буквально уничтожал несчастного артиста, и никакие профком с парткомом не могли за него заступиться, поскольку их в Мишином театре не было и гуманные советские законы по охране труда там не действовали. На актёра было жалко смотреть.

      — Блазонировать, — наконец, произнёс он.

      — Слава Богу, выговорил, — съязвил Миша.

       Он повеселел и велел продолжить диалог. Снова зазвучал гениальный текст Шварца:     

      Король. Говорите родословную принцессы, но короче.

      Ученый. Слушаю, ваше величество! Когда Адам…

      Король. Какой ужас! Принцесса еврейка?

      Ученый. Что вы, ваше величество!

      Король. Но ведь Адам был еврей?

      Ученый. Это спорный вопрос, ваше величество. У меня есть сведения, что он был караим.

      Король. Ну, то-то! Мне главное, чтобы принцесса была чистой крови. Это сейчас очень модно, а я франт.

      На этом месте Миша снова остановил актёров.

      — Понимаете, что происходит? Нет? Сейчас объясню. Король опасается, что в жилах его невесты может быть капля еврейской крови, но учёный успокаивает его, утверждая, что Адам был караимом. Король не знает, кто такой караим, но уверен – лучше быть кем угодно, только не евреем. Юмор в том, что учёный посмеивается над королём, потому что караим тоже еврей. Всё поняли? Тогда отыграйте мне этот парадокс.

      Через день я опять уехал в командировку на целых два месяца, а вернувшись, увидел в знакомом зале при ЖЭКе удивительную картину. Он был заполнен какими-то людьми, причём многие стояли в проходах. Все они, внимая происходившему на сцене, дружно смеялись, но не столько остроумным диалогам Шварца, сколько репликам Миши, когда тот, по своему обыкновению, уничтожал актёров. Среди публики выделялся толстый мужик в первом ряду. Он хохотал после каждой Мишиной реплики и при этом умудрялся практически одновременно повернутся вправо, влево и назад, проверяя, все ли соседи разделяют его восторг. Но ещё удивительней, что на сцене кроме принцессы и учёного я не увидел знакомых лиц – репетировали совершенно незнакомые мне актёры. «Где только Миша их всех набрал? Хоть бы одно знакомое лицо увидеть», — подумал я, и, словно угадав мои мысли, передо мной возникла Ниночка. Она была печальна, потому что на её глазах роль гувернантки репетировала другая актриса. Мама Ниночки чуть было не выгнала за это неблагодарного Мишу из подведомственного ей помещения, но благородная Ниночка умолила её это не делать. Тем более Миша клятвенно заверил и Ниночку, и её маму, что роль гувернантки от Ниночки не уйдёт, но при этом нахально продолжал репетировать с другой актрисой.

      — Текучесть в этом спектакле превзошла все ожидания, — сказала печальная Ниночка.

      Я грустно кивнул в ответ и спросил:

      — Вы не скажете, кто эти люди в зале?

      — Не знаю. Каждый раз приходят новые. Хотя, видите толстяка в первом ряду? Он администратор  Ленконцерта. Ни одной репетиции не пропускает. Садится в первый ряд и хохочет. Чего хохочет, думаю, сам не знает.

      — Да, весело тут у вас, — сказал я ей в тон.

      — Ещё как весело. Мы тут недавно свадьбу сыграли. Вас долго не было, вы и не знаете – Леночка, ну, девушка, которая при вас репетировала принцессу и Юра – учёный, который всё время текст забывал, поженились.

      Когда репетиция закончилась, я подошёл к Мише, и мы вместе вышли на улицу.

      — Уже есть польза от твоей деятельности, — сказал я, имея в виду свадьбу бывшей принцессы и экс-учёного.

      — О чём ты говоришь – два дурака нашли друг друга, — ответил он в своём стиле и посерьезнел. – А у меня новость так новость.  Благодаря одному актёру появилась возможность показать наш спектакль продюсеру Госконцерта, а это много лучше, чем Ленконцерт.

      — Чем лучше? — не понял я.

      — Да уж, лучше, ты мне поверь. Ленконцерт – это Питер, а Госконцерт – Москва. Чуешь разницу?

      — Нет, — честно ответил я.

      — Ленинград – провинция. Как сказал какой-то высокий начальник, это тупик Октябрьской железной дороги. А Москва – центр вселенной. Там все деньги, другие возможности. В общем, ура, Госконцерт.

      — Ура, — согласился я. – Когда показ?

      — Тяжёлый вопрос, – вздохнул Миша. – Чтобы этих инвалидов (так он называл своих актёров) до ума довести, мне ещё минимум два месяца надо. А встану на довольствие, их всех, кроме принцессы, выгоню и новых инвалидов наберу.

      «Жестокие нравы, сударь, в нашем городе, жестокие»! — вспомнил я слова из «Грозы»  Александра Николаевича Островского и спросил:

      — Слушай, а что за люди у тебя сидели в зале?

      — Не знаю, — ответил он и гордо добавил: — У меня на всех репетициях кто-то сидит. В театре всё пересмотрели, вот и ходят ко мне. И хорошо. Слухом земля полнится. Глядишь, и нужные люди обо мне прослышат. Один администратор ко мне как на работу ходит. Сидит в первом ряду и ржёт.

      — А ты не боишься, что к тебе стукачи придут?

       — Не боюсь, потому что они уже пришли.

      — Откуда ты знаешь?

      — Да уж знаю. Что ж ты думаешь – ко всем ходят, а ко мне нет? Так не бывает.

      — И ты спокойно об этом говоришь?

      — А что мне, волосы на себе рвать? Не я их придумал, не мне их отменять.

      Незаметно подошёл Новый год, а сразу за ним день рождения Миши. Я к нему не поехал, так как отравился чем-то в очередной командировке, но слышал, что он весь вечер распевал куплеты стукачей и всё повторял, как ему повезло с авторами, то есть со мной, Севой и Шварцем. Вскоре я снова уехал в командировку почти на два месяца, а когда вернулся, позвонил Мише, но его телефон не отвечал. Я позвонил Севе, но тот в Воронеже заканчивал свою «Травиату». Тогда я позвонил Ниночке, и она сообщила печальную новость – репетициям под руководством Миши пришёл конец, и виной тому  долгожданный продюсер из Госконцерта. Он пришёл, наконец, на одну из репетиций –добродушный, демократичный – удобно устроился в третьем ряду и стал с благожелательной улыбкой смотреть на разворачивавшиеся перед ним действо, а все, кто были на сцене и в зале, внимательно следили за его реакцией. Вроде всё шло как надо – он смялся и печалился в соответствии с режиссёрским сценарием, пока не зазвучал диалог учёного с королём:

      Король. Говорите родословную принцессы, но короче.

      Ученый. Слушаю, ваше величество! Когда Адам…

      Король. Какой ужас! Принцесса еврейка?

      На этом месте лицо продюсера перекосило.

      — Ребята! Вы, что, с ума сошли? Зачем вам это – родословная, евреи? – воскликнул он.

      — Диалог короля и учёного иллюстрирует идиотизма власти, — начал объяснять Миша, но продюсер перебил его:

      — Понимаю, вам власть не нравится. А кто отвечать будет за ваши экзерсисы? Пушкин?

      Миша возразил, что «Голый король» не самиздат, напечатан в сборнике Шварца и благополучно идёт в театре «Современник».

       — Что позволено Юпитеру, то бишь Олегу Ефремову, не позволено мне. Я лично не знаком с Фурцевой, как он. И вы с ней не знакомы, — опять остановил Мишу продюсер. – И потом у вас не канонический текст Шварца. Какие-то песенки повставляли, и в каждой по фиге в кармане, а в некоторых по несколько фиг. Взять хотя бы песенку принцессы. Вроде безобидная лирическая песенка. Ну-ка, прочтите мне первый куплет.

      Миша послушно прочёл: «Мой милый, разгони мою беду, явись сюда, хотя б на миг короткий. Мне все твердят, коль замуж не пойду, то не смогу считаться патриоткой».

      — Однако! – усмехнулся продюсер. — Не смогу считаться патриоткой, если не пойду замуж. Как сей пассаж прикажете понимать?

      — Никак. Это шутка.

      — Есть вещи, над которыми не шутят, — наставительно произнёс продюсер. – Патриотизм – священное чувство. Люди вас не поймут. Пойдут жалобы. Вам это надо? Мне точно нет. А куплеты на показ одежды. Напомните-ка мне первый куплет.

      «Когда король слегка устанет», — начал было Миша, но продюсер его остановил:

      — Целиком куплет читать не надо, только две последние строчки.

      «Когда король садится кушать, всё королевство хочет есть», – бодро произнёс Миша.

      — То есть в стране дефицит, потому что король всё скушал. Я правильно понял?

      — Неправильно. Это опять шутка, — возразил Миша.

      — Я понимаю, что шутка. Поверьте, не тупой. Только уж шутка больно зловредная. У нас в стране голодных нет, а вы намекаете, мол, есть. Ну а замечательная фраза в куплетах стукачей – я её даже запомнил: «Ведь это чудо из чудес – мы «тук-тук-тук», и вот король исчез». Намекаете, что у нас спецслужбы, так сказать, над партией и органами управления? Дескать, им всё позволено, и они истинные хозяева страны?

      — Ничего подобного я и в мыслях не имел, — удивился Миша неожиданному умозаключению продюсера.

      — Верю, что не имели, только читается ваш текст так, а не иначе, — вздохнул продюсер и посмотрел на Мишу ласково, почти по-отцовски. – Послушайте опытного человека. У вас перспективный коллектив, вы умеете работать с материалом, только материал для дебюта выбрали неподходящий. Я вам дам другую пьесу и ручаюсь – с ней вы объездите все столичные города.

      — Другую пьесу будет ставить другой режиссёр, — гордо ответил Миша.

      Московский продюсер поперхнулся от такой наглости. Он предлагал работу и ожидал услышать слова благодарности, тем более подобные предложения он делал нечасто. А тут…

      — Что ж, удачи вам, — сказал продюсер, надевая дефицитную в то время дублёнку. — Каждый сам решает, как ему жить. Только я бы на вашем месте не упускал синицу, которая у вас почти в рукаве.

      Он не торопясь пошёл к выходу, и следом, на ходу обжигая Мишу презрительным взглядом, устремился актёр, который и подбил Мишу поменять директора Ленконцерта на московского продюсера. Когда они ушли, Миша объявил оставшимся, что расстраиваться нет причин – в ближайшее время он пригласит сюда директора Ленконцерта, который в отличие от москвича пьесу Шварца читал и не испугается ни Адама, ни евреев с караимами, ни даже очень голого короля, но надо провести ещё несколько репетиций. Однако актёры на следующую репетицию не пришли. Через несколько дней из Воронежа вернулся Сева и сразу позвонил мне. Он уже был в курсе последних событий и считал, что мы должны потребовать от Миши объяснений – пусть расскажет, что он собирается делать дальше. Вариант, что ничего не собирается, им не рассматривался. На телефонные звонки Миша не отвечал, и мы нагрянули к нему без предупреждения. Увидев нас на пороге своей квартиры, Миша решил, что мы пришли его бить.

      — Почему ты прекратил репетиции? — прямо с порога грозно спросил Сева.

      — Да вы проходите, садитесь, — с наигранным гостеприимством пригласил нас в комнату испуганный Миша, но Сева никуда проходить не желал.

      — Ты ответь. Почему репетиции прекратил? – повторил он вопрос.

      — Я не прекращал. Они сами прекратились, – промычал Миша.

      — Как это? — удивился Сева.

      Миша рассказал то, что я уже знал про неудачное явление московского продюсера.

      — Выходит, я зря писал музыку, а он стихи? – возмутился Сева. – А кто нам за работу платить будет?

      Он прошёл на кухню и закурил, а мы с Мишей остались стоять в коридоре.

      — Я никому не гарантировал оплаты, — напомнил Миша.

      — Да, но мы по твоей просьбе написали больше двадцати номеров. Правильно? – обернулся он ко мне, — больше двадцати?

      — Не помню, не считал, — пробормотал я.

      — Включая пролог и эпилог, точно больше двадцати номеров. Может, их даже двадцать пять. За работу надо платить, — настаивал Сева.

      — Заключим договор с Ленконцертом, вам и заплатят, — пообещал Миша. – Эта организация богатая.

      — Когда? – поинтересовался Сева.

      — Думаю через месяц - другой.

      — Забито, — успокоился Сева и угрожающе добавил: — Но имей в виду. Через месяц мы к тебе снова зайдем. Пошли, — обратился он ко мне, но я ответил, что ещё побуду.

      — Как знаешь, — проворчал Сева и ушёл, а мы с Мишей прошли на кухню, и он устало спросил:

      — Тоже будешь требовать с меня деньги?

      — Нет, конечно, — ответил я, — но, понимаешь, обидно. Работали-работали...

      — А я не работал? Я ещё как работал, — вспыхнул Миша. – Я подготовил четырёх королей, трёх министров нежных чувств, пять гувернанток и не счесть камергеров, Генрихов и Христианов. На этом точка. Мне надоело готовить актёрские кадры для города Ленинграда.

      — Как же ты заключишь договор с Ленконцертом, если тебе всё надоело? – резонно спросил я.

      — Устрою показ и заключу. Мою договорённость с директором Ленконцерта никто не отменял.

      — У тебя же артисты разбежались.

      — Ничего, сбегутся. Надо только хорошенечко свистнуть.

      Последние слова Миши меня обрадовали – вроде не всё потеряно. Но прошёл месяц, за ним ещё два, наступило лето, а он словно забыл «Голого короля». Когда его спрашивали про Ленконцерт, он злился и отвечал, что всё будет, но только не надо к нему приставать. А вскоре прошёл слух, что Миша уезжает в Израиль. Я не поверил и, оказавшись у него дома, сказал, так, чтобы посмеяться:

      — Слушай. Про тебя говорят…

      — Правильно говорят, — остановил он меня.

      — Ты ещё не знаешь, какой слух я принёс на хвосте.

      — Знаю.

      — То есть ты хочешь сказать, что действительно…

      — Действительно, — подтвердил он.

      — Но с чего, вдруг? 

      — Это не вдруг. Я прошёл три стадии. Вначале активно спорил с теми, кто уезжать собирался, – доказывал, что реализовать себя можно только здесь по принципу, «где родился, там и пригодился». Потом спорил с теми, кто уезжать не собирался, – доказывал, что реализовать себя можно только там, за бугром. И, наконец, перестал спорить – стал готовить документы на выезд. Здесь у меня неплохая работа, квартира, девушки и будущее, про которое известно всё, вплоть до места в крематории. Увы, в моём сытом будущем нет места искусству, а без искусства мне жизни нет. Звучит пафосно, но это так.

      — Неужели на тебя так подействовали слова идиота из Москвы? Что-то я не слышал до того о твоём намерении уехать? Наоборот! Ты репетировал, мечтал создать театр мюзиклов здесь. И вот, на тебе.

      — Беда в том, что этот, как ты его называешь идиот, прав.   Quot licet iovi, non licet bovi. Что позволено Юпитеру, не позволено быку. Что можно Олегу Ефремову, нельзя мне.

      — Но сам же говорил – Голый король не самиздат, напечатан в сборнике Шварца.

      — Правильно. Но там твоих стихов нет, а сейчас с этим строго, — вздохнул Миша. – Говорят, в минкульте уже составили список произведений, которые не рекомендованы для перевода в мюзиклы. Во главе списка, разумеется, бессмертный «Ревизор». Представляешь, к примеру,  как толковый куплетист разовьёт слова незабвенного судьи Ляпкина Тяпкина: «Я говорю всем открыто, что беру взятки, но чем? Борзыми щенками. Это совсем иное дело»? Представил? То-то! Уверен, что «Голый король» тоже в том списке.

      — Ну, точно знать это никто не может. А что до стихов, так я готов написать другие, менее острые, — предложил я.

      — Менее острые мне не нужны. Если на то пошло, нужны более острые.

      — Хорошо, напишу более острые, только оставайся.

      — Вот и напиши, — засмеялся Миша. – Пригодятся в лучшие времена.

      — А они будут, эти лучшие времена? – усмехнулся я.

      — Не знаю. Но в одном уверен: мюзикл «Голый король» я поставлю, поэтому прошу, нет, умоляю, — Миша вдруг заговорил с подчёркнуто просительной интонацией, — никому не отдавайте наработанный материал. У тебя будут пьесы, у Севы симфонии, а мне ничего не надо, кроме «Голого короля».

      Сказав это, он сменил жалобный тон на свой обычный, насмешливый:

       — Видишь, как я униженно заговорил? И это была не шутка.

      Но я его слова именно как шутку и воспринял – ведь уезжает чёрт знает куда, а просит сохранить тексты и музыку для своей будущей постановки. Где будет эта постановка? С кем и когда? Полный абсурд!

      Когда я уходил, он достал с полки книгу Товстоногова «О профессии режиссёра» и написал на титульном листе: «Потенциальному дррраматургу. Немного о профессии лиц, с которыми на свою беду он начал налаживать связи, дабы он знал, как мало можно с них взять. А вообще, написанному на 51 странице, верить». На странице 51 я прочитал: «Поверить, во всем довериться автору стало считаться признаком творческого бесси­лия режиссера. Идти за автором почему-то в последнее время стали стыдно. Надо не на словах, а на деле признать примат автора над ре­жиссером. Обратное — хочет того режиссер или не хочет — неиз­бежно приведет его к конфликту с содержанием и формой пьесы, что пагубно отразится на его работе». Не знаю, пользовался ли этим прекрасным принципом сам Миша в своей последующей деятельности, но уверенно могу сказать – ни один из режиссёров, с которыми меня позже свела судьба, этому завету Товстоногова не следовал. Наоборот, все они, работая над спектаклем, поступали именно так, как не советовал Товстоногов. Мучительно ре­шали: «смягчить или расширить» автора? «Углубить или поднять»? «Обнажить или спрятать»? 

       Это был наш последний разговор с Мишей. Я уехал в очередную командировку, оттуда в отпуск, который на этот раз провёл вместе с молодой женой в подмосковном местечке Валуево, а когда вернулся, оказалось, что Миша улетел и в отличие от Карлсона не обещал вернуться. Я почувствовал себя несчастным и одиноким. А ещё было жаль работы, которую мы проделали с Севой. С ней, по мнению всех, что-то надо было делать. Но что?

Великий Любимов

      Однажды в Москве я встретил на улице Горького актёра, с которым Миша недолго  репетировал министра нежных чувств. Высокий красивый парень, он блистательно перевоплощался в уморительного урода, и лучшего министра нежных чувств представить было нельзя, но его позвали в московский театр, и с тех пор мы не виделись. Я поведал ему о печальной гибели нашего «Голого короля», и несостоявшийся министр искренне расстроился.

      — Жаль, очень жаль! — воскликнул он. — Меня очень воодушевляла идея превратить «Голого короля» в мюзикл.

      Вдруг он оживился:

      —  А что, если тебе попытать счастья в Москве?

      — Как это? – не понял я.

      — А так. Позвони завлиту театра имени Ленинского комсомола Анне Ивановне Березиной. Там недавно молодой режиссёр Александр Прошкин классно поставил мюзикл по «Запискам Пиквикского клуба». Думаю, интерес к жанру у них не пропал. У тебя есть на чём писать? Ручка?  Тогда записывай номер её телефона. Скажи, что от меня. Запиши ещё один номер. Это домашний телефон Любимова Юрия Петровича. Говорить, кто тебе дал его номер, не надо. Да он и не спросит. Я точно знаю, что он мечтает о мюзикле. Звонить ему надо ровно в девять часов. Юрий Петрович человек конкретный – если ему материал понравится, он поставит. Запиши и мой телефон, может, ещё чего посоветую.

      В тот же день я дозвонился до Анны Ивановны, и она назначила мне встречу назавтра в театре. Идти туда я решил со своей юной женой, дабы приподнять свой авторитет перед ней и её родителями. Было немного страшно, но я подбадривал себя, мол, раз мои тексты до сих пор всем нравились, почему бы им не понравиться и неведомой Анне Ивановне, если, конечно, она не монстр, наподобие московского продюсера.

      На следующий день, в назначенный час, мы с моей юной женой оказались в прокуренном кабинетике под самой крышей театра имени Ленинского комсомола. Там Анна Ивановна, благообразная седая женщина с заострёнными чертами лица, очень бледная, видимо, от чрезмерного курения, любезно предложила нам сесть. Она тепло отозвалась об актёре, который дал мне номер  её телефона и, тем самым, как бы пообещала отнестись ко мне благожелательно. Потом взяла из моих рук отпечатанные на машинке тексты песен (их действительно оказалось больше двадцати) и, всмотревшись в моё лицо, вдруг, спросила:

      — А вы, собственно, кто – профессиональный поэт, драматург, свободный художник?

      Мне стало неловко, что я не профессиональный поэт, не драматург и даже не свободный художник, а всего лишь инженер, в чём тут же честно признался, но Анна Ивановна ничуть не удивилась – видимо, видела и не таких чудиков.

      — А вы, наверно, актриса? — повернула она голову к моей жене.

      Та пришла в восторг, что её приняли за актрису, и заулыбалась:

      — Нет, не актриса, я его жена.

      — Всюду ходите вместе? — понимающе спросила Анна Ивановна.      

      — Стараемся.

      Анна Ивановна тоже улыбнулась и стала читать мои тексты. А я вдруг понял, в какую влип авантюру. Всё-таки впервые в жизни сидел перед живым завлитом, а они, по слухам, всем неизвестным автором говорят «нет». Вот пошлёт меня Анна Ивановна с моими экзерсисами понятно куда – что тогда скажут родители моей юной жены? И так они считают, что я ерундой занимаюсь, вместо того чтобы деньги для жены зарабатывать.

      Это продолжалось минут сорок – Анна Ивановна читала, моя юная жена скучала, а я трясся от страха. Наконец, Анна Ивановна закончила чтение.

      — Да, это вполне в духе Шварца, — объявила она.

      Я внутренне возликовал, но она тут же добавила маленькую ложку дёгтя:

       – Есть некоторые шероховатости в стихах, видимо из-за того, что это тексты песен.

      — Да, да! Некоторые тексты я писал на готовую музыку, — поспешно согласился я с Анной Ивановной, а она, милостиво приняв моё объяснение, продолжила:

     — Я готова показать вашу работу единственному режиссёру, который в настоящее время работает с нашим театром, Штейну. Но прежде вы должны сделать инсценировку пьесы со своими текстами.

      Я погрустнел, но по лицу Анны Ивановны понял, что иного не услышу.

      — Что, Алла, будешь печатать? — спросил я у своей юной жены.

      — Да уж, Аллочка, придётся вам попечатать, — поддержала меня Анна Ивановна, и та важно кивнула в знак согласия. 

      Мы попрощались с Анной Ивановной и в хорошем настроении поехали домой. По дороге я объяснял Алле, что сделан первый, но не главный шаг к успеху. Ведь у меня в кармане лежал номер домашнего телефона самого Любимова.

      Юрий Петрович Любимов уже тогда был легендой. Чтобы попасть в его «Театр на Таганке», требовалось истратить немало сил и ума, но я как-то умудрился посмотреть почти все его спектакли, каждый из которых будоражил зрителей, особенно молодых. Однажды во время гастролей «Таганки» в Ленинграде, стоя на галёрке Дома культуры имени Первой Пятилетки, я смотрел спектакль по пьесе Брехта «Жизнь Галилея», где в финале ученик Галилея Андреа, раздосадованный отступничеством своего учителя, восклицал: «Несчастна та страна, у которой нет героев», и Высоцкий в образе Галилея отвечал ему своей неповторимой хрипотцой: «Нет! Несчастна та страна, которая нуждается  в героях». Рядом со мной стояло несколько молодых людей, и один из них вдруг воскликнул с сильным кавказским акцентом: «Здорово! Но как это им разрэшают такое»? Никто ему не ответил, хотя у меня, например, ответ, пусть наивный, но был: «Потому, что Любимов – гений, а гению трудно что-нибудь не разрешить».

      Полностью сознавая, кто такой Любимов, и вдохновлённый успехом у Анны Ивановны на следующее же утро после похода к ней, ровно в девять, я решительно набрал номер его домашнего телефона. Когда он ответил, я представился и сказал, что вместе с молодым ленинградским композитором Севой Киселёвым написал на основе пьесы Шварца мюзикл «Голый король», и спросил, может ли это его интересовать.

      — Может, — ответил Юрий Петрович, — но я уезжаю на некоторое время из Москвы. Позвоните мне ровно через месяц в это же время, и мы договоримся о встрече.

       У меня перехватило дыхание. Чувствуя, что лопну от избытка чувств, я бросился к Алле, но оказалось, она уже уехала в свой пединститут. Я отправился по служебным делам, но целый день только и думал, как сообщу ей прекрасную новость, и вечером, когда она открыла мне дверь, вместо «Добрый вечер» произнёс нарочито тихим голосом, чтобы не заорать от радости:

      — Свершилось! Случилось немыслимое.

      — Что свершилось? — тут же откликнулась  появившаяся в коридоре мать Аллы. Она всегда прислушивалась к моим словам, как бы тихо я не говорил.

      — Любимов согласился со мной встретиться, — восторженно произнёс я.

      Из комнаты вышел отец Аллы, который тоже услышал мой голос.

      — По-моему, вчера ты встречался с женщиной-редактором. Результат пока нулевой, а ты также радовался, — попытался он меня охладить, и мать Аллы закивала головой в знак согласия.

      — Как тебе не стыдно, папа! — возмутилась Алла. – Вечно ты пытаешься преуменьшить всё, что он делает. Получается, ему и стараться не надо, мол, всё равно ничего не получится.

      Её отец меньше всего хотел ссориться с дочкой и немедленно дал задний ход.

      — Ты не позволила мне договорить, — засмущался он.  – А я как раз хотел сказать, что с Любимовым дело верное.

      Слова его прозвучали фальшиво, и обиженные непониманием родителей мы с Аллой ушли в её комнату. А на следующее утро я улетел в Ленинград. Ровно через месяц я снова позвонил Юрию Петровичу Любимову, и он отложил нашу встречу на неделю, потом ещё на одну. За это время я успел сделать инсценировку «Голого короля» с моими текстами и даже получить одобрительный отзыв Анны Ивановны, но и тут дело застопорилось – режиссёр Штейн уехал на постановку в другой город. Я, было, решил, что никогда не встречусь ни со Штейном, ни с Любимовым, но вдруг, после моего очередного звонка, Юрий Петрович объявил, что готов принять нас с Севой в ближайший понедельник. Алла как раз жила у меня в Ленинграде и собиралась гостить ещё неделю, но по такому случаю в воскресенье мы вместе вылетели в Москву, а в понедельник ровно в пять часов вечера с ней вдвоём подошли к служебному входу «Театра на Таганке». Там уже стоял Сева, и, посоветовавшись с ним, мы решили Аллу на встречу не брать, дабы она не нарушила своим легкомысленным видом серьёзность предстоящей встречи. Внутри театра мы столкнулись с артистом Ронинсоном и, увидев знакомое лицо, поздоровались. Ронинсон снимался в эпизодах, наверное, во всех фильмах, выходивших на экран в то время, и ему давно надоело внимание посторонних. Рассказывали, что когда на улице его донимали охотники за автографами, он говорил: «Вы ошиблись. Я не артист. Я бухгалтер». Ронинсон на наше приветствие не ответил, но на вопрос, как пройти к Юрию Петровичу, показал на лестницу, ведущую на второй этаж, и, вдруг, обеспокоившись за незнакомых молодых людей, почти закричал:

      — Торопитесь! Идите скорее, он сейчас уйдёт.

      «Как уйдёт? Мы два месяца договаривались, а он уйдёт? Да быть такого не может»! – подумал я и, забыв про Севу, рванул на второй этаж. Сева за мной. Через минуту мы оказались в маленькой приёмной и чуть не налетели на средних лет секретаршу, которая  при виде нас на секунду оторвалась от пишущей машинки.

      — Мы к Юрию Петровичу, — почти выкрикнул я.

      Не спросив, кто мы такие и зачем нам Юрий Петрович, как это бывает в солидных учреждениях, она кивнула в сторону массивной двери и сказала:

       — Проходите.

      На лице её читалось удивление, мол, стоит ли так волноваться – никаких баррикад на пути к Юрию Петровичу нет. Мы зашли в кабинет Юрия Петровича Любимова (тот самый, куда теперь водят экскурсии) и замерли. По-крайней мере я замер точно. Мне показалось, что это не кабинет вовсе, а преддверие театрального рая, а может быть и сам рай, у входа в который за письменным столом разбирал какие-то бумаги словно сошедший с телеэкрана Юрий Петрович Любимов, а за его спиной блистало красками радуги дивной красоты громадное живописное полотно, выполненное в абстрактном стиле. Только спустя несколько минут я понял – то, что я принял за живописное полотно, было стеной кабинета, на которой знаменитости со всего света разноцветными фломастерами оставили свои автографы. Юрий Петрович посмотрел на нас удивлённо, и стало ясно – о назначенной на пять часов встрече с нами он забыл.

     — Здравствуйте, — сказали мы с Севой хором, и я добавил тоном человека, требовавшего вернуть долг: – Мы договаривались на пять часов, а сейчас ровно пять.

      Похоже, Юрий Петрович вспомнил о нашей с ним договорённости, но тратить на нас время ему явно не хотелось.

     — Да-да. Но вы, очевидно, надолго, — печально сказал он глуховатым голосом, который, как я отлично знал по театру и кино, мог по его желанию стать наполненным и сильным.

      «Всё. Придётся уходить не солоно хлебавши», — испугался я, но Юрий Петрович неожиданно продолжил:

      — Я могу выделить вам не больше часа.  

      — Часа достаточно, — поспешно сказал я, ликуя про себя, что вот, нас всё-таки не гонят.

      — Тогда посидите, — показал Юрий Петрович на стулья, стоявшие у стола, — а я ненадолго выйду к директору.

      Он собрал со стола бумаги, которые разбирал перед нашим приходом, и вышел, а мы стали рассматривать надписи на стене позади его рабочего стола. Я сходу прочёл: «Все богини – как поганки перед бабами с Таганки» и подпись — Андрей Вознесенский. Эта надпись, как я узнал позже, не понравилась московскому вождю Гришину. Он собрал актив и заявил, что у Любимова, как в сортире, размалеван кабинет и там оскорблены все женщины СССР строчкой, которую Гришин переделал на свой лад: «Все гражданки — как поганки перед бабами с Таганки». Получилось забавно: вариант Гришина «все гражданки, как поганки» из-за внутренней рифмы оказался эффектней авторского: «все богини - как поганки», и позже Любимов донимал Вознесенского: «Член Политбюро, а лучший, чем ты, стихотворец»! Далее я разглядел автографы Андрея Тарковского,  Артура Миллера, Сергея Параджанова, Беллы Ахмадулиной, и тут раздался смех Севы.

      — Посмотри, что тут написано, — сказал он и прочёл: — «Юра, не зря мы с тобой столько лет работали в органах». Подпись — «Сергей Юткевич».

      Через много лет я узнал, что и Любимов, и Юткевич когда-то работали в ансамбле песни и пляски НКВД имени Берия – отсюда и диковинная надпись, а тогда даже улыбнуться не успел, потому что Юрий Петрович вернулся. Он сел за свой письменный стол и сказал:

      — Пожалуйста, я готов.

      Для начала я отрекомендовал Севу. Сказал, что он – студент консерватории, учится композиции у Слонимского. В ответ Юрий Петрович  кивнул в сторону стоявшего недалеко от стола пианино. Сева уверенно разложил свои клавиры на пюпитре инструмента, клавиш которого касались пальцы Шостаковича, Шнитке, других прославленных композиторов, и запел своим противным голосом, под собственный аккомпанемент, как всегда, очень приличный (не зря учился в консерватории). Каждый номер он предварял коротким и абсолютно излишним спичем, а  Юрий Петрович лёгким наклоном головы демонстрировал, что уловил все его глубокие мысли. И с каждым показанным номером росло моё удивление. Перед исполнением куплетов министра нежных чувств Сева объяснил Юрию Петровичу, что этот министр – человек изломанный и отсюда все его переживания, после чего, вместо «люблю я очень женщин и молодых мужчин», спел «люблю я очень женщин и молодых девиц». Мне потом Сева объяснил, что «люблю я очень женщин и молодых мужчин» – это пошло, чего он раньше почему-то не замечал. Не показал он Юрию Петровичу Гимн королевства, где его же стараниями слова «прекрасный наш король» превратились в «прекрасный-красный-красный-красный наш король», что всегда вызывало приступы смеха у Мишиных артистов. Были и другие накладки того же рода. Видимо, решив не пугать Юрия Петровича нашей смелостью, Сева пропустил или переиначил самые крамольные, по его мнению, строчки, забыв, что перед нами человек, который никого не боялся и единственный в стране мог их реализовать на сцене, если бы захотел. Я внимательно следил за выражением лица Юрия Петровича. Какое-то время он слушал с интересом, но минут через тридцать пять — сорок посуровел и стал смотреть на часы, демонстрируя, что наше время в его прекрасном кабинете заканчивается. Ещё через пять минут Юрий Петрович встал. Сева перестал играть и повернулся к нему лицом.

      — Вы показывали это Слонимскому? — спросил Юрий Петрович с интересом.

      — Нет, — с достоинством и даже с вызовом ответил Сева.

      — Свои дела? – понимающе спросил Юрий Петрович.

      — Да, — подчеркнул свою независимость от Слонимского Сева, после чего последовал жёсткий вопрос Юрия Петровича:

      — Вы специально сделали так, что всё, что вы играли, на что-то похоже?

      — Да, — обрадованно сказал Сева. Он словно благодарил Юрия Петровича за то, что тот разгадал его блистательный замысел. 

      — Ваше право, — демократично согласился с таким странным подходом к сочинению музыки Юрий Петрович и после паузы вынес приговор:

      — Не думаю, что «Голого короля» нужно превращать в мюзикл. Я люблю Шварца, Андерсена очень люблю, и полагаю, что «Голый король» хорош сам по себе. Ведь именно с постановки Голого короля начался театр «Современник».

      Он посмотрел на нас чуть удивлённо, мол, неужели вы этого не знали, после чего сурово  спросил:

      — Что нового у вас по сравнению со спектаклем «Современника»? Куплеты стукачей? Но мы уже это сделали в спектакле «Под кожей статуи свободы».

      Неожиданно в голосе Юрия Петровича зазвучала доверительная интонация:

      — Я ищу материал для мюзикла. Видел я и этого Христа.

      Он имел ввиду  рок-оперу  Эндрю Ллойда Уэббера и Тима Райса «Иисус Христос — суперзвезда», о которой тогда все слышали, но никто не видел.

       — А для меня образцом мюзикла является «Вестсайдская история», — закончил мысль Юрий Петрович. Он словно поделился с нами чем-то очень личным, после чего стал официален.

      — Всё, пожалуйста, — сказал он, и это «пожалуйста» означало, что он уделил нам, никому не известным авторам, столько внимания, сколько мог от щедрот своей души.

      Мы с Севой вскочили и, поблагодарив Юрия Петровича, пошли к выходу, а он вышел из-за стола и пошёл за нами. В ту минуту мне показалось, что он, такой высокий и красивый, вытесняет нас из своего удивительного кабинета, чтобы духу нашего там не осталось, и только много позже понял, что как воспитанный человек Юрий Петрович просто проводил нас до дверей.

      На улице нас ждала Алла с двумя стаканчиками мороженого в руках.

      — В утешение вам, — сказала она, протягивая мороженое мне и Севе.

      От мороженого, в отличие от Севы, я отказался. По моему лицу было видно, что произошла катастрофа. Ведь до встречи с Любимовым мои тексты восхищали множество профессиональных людей. Что же произошло теперь? На меня было жалко смотреть, а Сева расстроен не был и, похоже, иного исхода не ожидал.

      — Не переживай, мы ещё мемуары будем писать, как были у самого Любимова, — сказал он и оказался прав, потому что вот, я пишу эти строчки. Только, вместо освобождения от давнего переживания, испытываю чувство стыда, совсем как в момент, когда Юрий Петрович провожал нас до двери.

      На следующий день после визита к Любимову я улетел в Ленинград, а через неделю Сева пригласил меня на свой день рождения, и в назначенный час я к нему пришёл. Его гостями оказались только я и незнакомая мне девушка, которая прилетела к нему из далёкого и неведомого мне Нижневартовска, где она оказалась после окончания консерватории. Мы сели за красиво сервированный стол, выпили по рюмочке-другой, после чего Сева произнёс монолог. Для начала он осветил последние музыкальные события, каковыми считал оперу «Мастер и Маргарита» Слонимского – её он слушал в авторском исполнении в Союзе композиторов, и зонг-оперу Журбина «Орфей и Эвридика». Оба эти произведения, по его мнению, развивали советское искусство, но с разных сторон. Во время монолога, который превратился в лекцию, я налил себе рюмку, потом другую. Никто меня не поддержал, и я выпил ещё рюмку. Сева посмотрел на меня долгим внимательным взглядом, и я подумал, сейчас скажет: «Хватит пить»! Но он вдруг объявил:

      — А у меня новость. Я передал твою инсценировку Юрию Михайловичу Барбою.

      — Кто это? — удивился я диковинной фамилии. (Впоследствии Юрий Михайлович стал очень известным театроведом, но тогда я про него услышал впервые.)

      — Не знаешь Барбоя? А ещё пишешь для театра. Все театральные люди знают Барбоя. Барбой при Голикове, нынешнем Главном режиссёре театра Комедии, как  Шварц при Акимове. И сидит в кабинете Шварца. Так что его одобрение дорогого стоит.

      — Так он завлит? — догадался я.

      — Точно. 

      — Небось, мою работу будет год читать.

      — Он её уже прочитал и сказал: «Всё это очень симпатично, но надо бы с музыкой послушать». Так что скоро нас ждёт худсовет. Готовься, — заключил Сева.

      О походе к Любимову он не вспомнил, словно и не ходили мы к нему вовсе, но я наш провал не забыл и больше позориться не хотел.

      — А чего мне готовиться? Мы со Шварцем испытание выдержали, и на худсовет  я не пойду. Тебе музыку показывать, ты и готовься.

      Моя реплика Севе не понравилась, но он не ответил и сел за рояль.

      — Я покажу несколько своих новых песен, уж извини, — повернулся он в мою сторону, — не на твои стихи.

      Сева запел противным голосом под собственный аккомпанемент, и в пассажах, которые зазвучали над его бордовым роялем, я не услышал ни одной свежей ноты. Как же так? Ведь совсем недавно его музыка мне нравилась. Чтобы приглушить возникшее раздражение, я, не закусывая, выпил ещё несколько рюмок и поставил перед собой задачу – спокойно досидеть до конца вечера и перед уходом сказать что-нибудь типа: «Молодец, старик, классная музыка». Но последняя выпитая параллельно с пение Севы рюмка сыграла роль спускового крючка. Я вдруг вскочил с места и закричал:

      — Но это же никуда не годится!

      Девушка Севы ахнула, как от внезапной боли, и бросилась к нему, словно желая его защитить, но смягчить свои слова я не пожелал и вылез из-за стола:

      — Мне домой пора.

      — Иди, — мрачно сказал Сева.

      Качающейся походкой я вышел на улицу и посмотрел на часы – до закрытия метро оставалось немного времени. Но тут выяснилось, что мне трудно идти по прямой. Всё же я почти дошёл до метро, но за несколько метров до станции «Невский проспект» меня остановил незнакомый мужчина.

      — И куда ты такой пойдёшь? — спросил он строго.

      — В метро, куда ж ещё? — с достоинством ответил я.

      — Там тебя менты заметут, — прояснил незнакомец мою ситуацию.

      — Не заметут. Я мимо них пройду, не качаясь. Так сказать, соберу волю в кулак.

      — Пройди, не качаясь, здесь десять шагов, — потребовал незнакомец.

      Тут я заметил, что он выпил не меньше меня. Сознавая абсурдность ситуации (на глазах у всей улицы выполняю команду незнакомого подвыпившего человека), я прошёл ровно десять шагов, стараясь держаться прямо.

      — Ладно, иди, — разрешил незнакомец, — может, и не заметут.

      Он зашёл со мной в верхний вестибюль метро и, убедившись, что мне удалось миновать контроль, навсегда исчез из моего поля зрения, а я благополучно добрался до нижнего вестибюля и, счастливо не перепутав направления поезда, зашёл в почти пустой из-за позднего времени вагон. Там я сел на скамейку и моментально заснул, а проснулся на конечной станции, то есть две лишние станции я проехал. Сообразив это, я направился на противоположную сторону нижнего вестибюля, но тут случилось то, что предсказывал незнакомец на Невском проспекте. Меня остановил молоденький милиционер зловещим

вопросом:

      — Ты куда?

      — Домой, — ответил я гордо, мол, не бомж какой-нибудь, у меня дом есть, но милиционер среагировал неожиданно:

      — Домой добирайся трамваем или автобусом. Здесь таким не место.

      — Каким таким? — удивился я. – И почему  не место?  Мне две остановки до дома осталось.

      — Кончай базар. Сам уйдёшь или тебя вывести? — не понял меня милиционер.

      — Никуда я не уйду. Я домой хочу, — пробормотал я и попытался обойти милиционера, но тот вдруг заломил мне руку за спину и быстро доволок до эскалатора, после чего вернулся на прежнее место, полагая, что наверх я доберусь сам. Но я пошёл назад и, сделав несколько шагов, снова налетел на него.

      — Опять ты? – вознегодовал милиционер и снова доволок меня до эскалатора.

      Охваченный праведным гневом я крикнул ему в лицо:

      — Тебе в удовольствие унижать людей? Ты же хуже опричника, хотя опричник и есть. Кто дал тебе право так обращаться с человеком?

      По лицу молодого милиционера я понял, что ещё немного, и я закончу свою речь в каталажке, но вдруг рядом возник новый  подвыпивший незнакомец.

      — Всё в порядке, начальник, всё в порядке, мы уходим, — обратился он к милиционеру осипшим голосом и потащил меня к эскалатору. Я стал упираться, так как мне было ещё что сказать милиционеру, но незнакомец прошептал:

      — Давно в клоповнике не был? Валим отсюда.

      Я послушался и пошёл вместе с ним к эскалатору. Милиционер не препятствовал – видимо, я ещё не наговорил ему на ночь в кутузке.

      — Ты где живёшь? - спросил меня незнакомец, когда мы вышли из метро.

      — На улице Ленсовета.

      — А я у аэропорта, в другой стороне. Чего делать-то? Одного тебя оставлять нельзя.

      — Поехали ко мне, — предложил я и испугался – вот мама обрадуется, когда увидит подвыпившего мужика бандитского вида.

      — Нет, меня жена ждёт, — отказался от приглашения мой новый знакомец на моё счастье.

       «Надо же, а по виду не скажешь, что семейный», — подумал я, а он остановил пустой автобус и спросил шофёра:

      — Довезёшь его до Ленсовета, а потом меня к аэропорту?

       Шофер критически осмотрел нас.

      —  Десять рублей, — потребовал он.

      — У тебя есть? — спросил меня новый знакомец.

      Я ответил утвердительно.

      — Плати, — приказал новый знакомец.

      Я заплатил за себя и за него и через двадцать минут был дома. Утром проснулся с больной головой и задумался. Говорят, Бог помогает пьяным, и потому среди них гораздо меньше увечных, чем могло быть. Может это и так, только той ночью я увидел, что помогает им не Бог, а они сами друг другу. Более того, у них существует ночное братство с прекрасным моральным кодексом – они помогают не только своим собутыльникам, но и случайным клиентам, вроде меня. Ах, если бы это братство могло избавлять от стыда, я бы только и делал, что ходил подвыпивши по ночным улицам. Но, увы, ночное приключение не затмило периодически возникавшую перед глазами картину – Юрий Петрович Любимов, вытесняющий нас с Севой из своего кабинета.

      Пару дней спустя в отвратительном настроении я шёл по Невскому и вдруг встретил Толю Резниковского.

      — Ты чего такой мрачный? – удивился он.

      — Да вот, понимаешь, — пробормотал я и остановился. Было неловко его грузить – у него, небось, своих проблем хватает.

      Толя оценил моё состояние и предложил:

      — Давай зайдём в «Лягушатник».

      «Лягушатником» в Ленинграде называли кафе-мороженое на Невском, стены которого были выложены мрамором лягушачьего цвета, где, кроме мороженого, можно было получить коктейль, что уже много лет делало «Лягушатник» популярным у молодёжи. Мы зашли и сели за столик. Официантка принесла нам по коктейлю в длинных зелёных фужерах с ягодкой на дне и земляничное мороженое только для Толи – я не мог отвлекаться. Мне вдруг показалось, что умру, если немедленно не поделюсь пережитым, и, отхлебнув пол фужера, я рассказал, как мы с Севой ходили к Любимову. Толя терпеливо выслушал и спросил:

      — Извини, я так и не понял, из-за чего столько переживаний?  Ты же замахнулся на лучший театр страны.

      — Ты прав. Я со свиным рылом полез в калашный ряд. У Любимова – Евтушенко, Вознесенский...

      — А теперь и ты, — засмеялся Толя.

      — Ахмадулина, — пропустил я мимо ушей реплику Толи.

      — И ты, — не останавливался Толя. – Слушай! А тебя Любимов не попросил оставить автограф на стене? 

      — Издеваешься? – возмутился я.

      — Смеюсь над твоими страданиями. Как говорят йоги, смех очищает, — улыбнулся Толя. – А теперь серьёзно. Музыкальные предпочтения Любимова – это авангард: Шостакович, Шнитке, Губайдуллина, Каретников – список можно продолжить. Как говорится, имеет право. Сева со своей вторичной музыкой в этот ряд не вписывается. Однако Любимов не прав, отвергая идею мюзикла на основе «Голого короля». Я был у Миши на нескольких репетициях, и, по-моему, он мог создать прекрасный спектакль. Но Миши нет, а потеряв режиссёра, вы потеряли всё.

      Я ощутил в груди холодок, но возразил:

      — А вот и не всё потеряно. У меня, как у хорошего шулера, в рукаве Анна Ивановна есть, а ей моя инсценировка понравилась. И Барбою инсценировка понравилась.      

      — Прекрасно, — обрадовался Толя. – Театр Комедии всё-таки дом Шварца. Сева, конечно, никакой не композитор, но не стоит уж очень его ругать. Композиторов, которые пишут вторичную музыку, полно – её легче воспринимает зритель. Может, вам и повезёт, тем более, обрисовка некоторых персонажей ему удалась. А куплеты стукачей можно хоть сейчас в народ пускать, если не побоитесь. Но я бы на твоём месте сейчас о другом думал.

      — О чём? – живо заинтересовался я.

      — О новой работе, разумеется, — сказал он тоном школьного учителя.

      Мы допили свои коктейли и вышли на Невский. Толя заторопился домой и скрылся в метро, а мне захотелось пройтись по той части Невского, которую мои ровесники когда-то называли Бродом (сокращённо от Бродвей). Я шёл от Садовой к Лиговке, а навстречу мне весёлым потоком куда-то спешили весёлые и нарядные парни и девушки. У них всех было не меньше ста причин для радости, а у меня ни одной. В ушах звучали казавшиеся пророческими слова Толи: «Потеряв режиссёра, вы потеряли всё». Но подолгу расстраиваться я не любил и, побродив немного по Невскому, поехал домой. А через несколько дней позвонила Анна Ивановна и сказала, что ни чем мне помочь не может, потому что уходит из театра. Пришёл новый Главный режиссёр, Марк Захаров, – режиссёр замечательный, но она ему не нужна. Оставался ещё театр Комедии, но я решил – в дальнейшем за свою работу пусть Сева ответит сам. Он и ответил. Как мне рассказали, Главный режиссёр, Вадим Сергеевич Голиков, прослушав до конца наши с Севой опусы, надолго задумался. Казалось, впечатлённый услышанным, он очнётся и скажет:

      — Дорогие мои! Где вы были до сих пор, и почему я даже не знал о вашем существовании? Ну, конечно же, я хочу и буду это ставить.

      Однако Вадим Сергеевич, очнувшись, произнёс странную фразу:

      — Я ничего не понимаю в музыке. Она на меня действует очень. Но впечатление от спектакля театра «Современник» музыка не перебила.

      На этом в истории нашего «Голого короля» можно было ставить точку. «Вот если бы Миша вдруг объявился. Тогда другое дело», — уподобился, было, я мечтательному Манилову, но в то время отъезд за кордон был подобен уходу в край, «откуда ни один не возвращался».

О, женщины, вам имя — вероломство!

      В тот же год у меня начались трудности иного рода. Мой брак длился уже почти два  года, и, несмотря на шероховатости с родителями моей юной жены, это было счастливое время. Каникулы, праздники, иногда выходные моя юная жена проводила в Ленинграде, а я, благодаря шефу, регулярно ездил в Москву. Но однажды моя юная жена  заявила, что междугородний брак – это чёрт знает что, но только не брак, и нам пора жить в одном городе, а именно в Москве, поскольку уезжать насовсем в Ленинград, так далеко от родителей, она не собирается. Я и сам понимал, что вечно жить в разных городах нельзя, и принялся за обмен нашей с мамой  двухкомнатной квартиры. Быстро выяснилось, что без грандиозной доплаты равноценный обмен ленинградской квартиры на московскую невозможен. Пришлось идти на жертвы, и, после полутора лет неудачных попыток, мы всё-таки обменяли нашу квартиру в Ленинграде на квартиру меньшей площади в дальнем районе Москвы, Бирюлёво. Казалось, вот оно, счастье – живи себе с молодой женой в Бирюлёво и радуйся, но тут возникла проблема с работой. Дело в том, что в Ленинграде я трудился на режимном предприятии, единственный аналог которого находился под Москвой в Зеленограде, и там директор обещал, что, как только у меня появится московская прописка, он примет меня на достойную должность. Но пока я обменивал квартиру, в зеленоградском НИИ появился новый директор, который начертал на моём заявлении о приёме на работу краткую резолюцию: «Не надо». Директора этого по фамилии Мотин, имени Пётр с диковинным отчеством Ермолаевич, я в глаза не видел, и понять не мог, почему он начертал такую резолюцию. Работу не по специальности в Москве найти было можно, но не выбрасывать же на помойку десять лет специализации. И, надеясь, что всё как-нибудь рассосётся, я решил остаться пока в Ленинграде, благо в родном НИИ о смене моей ленинградской прописки на московскую никто не знал. Но мама осталась в Москве, а мне в Ленинграде пришлось снять комнату в коммунальной квартире – в общем, дурдом. Мой знакомый, давно работавший в зеленоградском НИИ, успокаивал:

      — Не отчаивайся, ситуация исправима. Просто тебе надо лично встретиться с Мотиным и произвести на него хорошее впечатление. С твоим обаянием, уверен, это пара пустяков.

      Легко сказать. Только как с этим Мотиным встретиться? И насчёт обаяния… Я даже толком не знал, что это такое. Как же его обаивать? Однако добрый зеленоградский знакомый через некоторое время позвонил мне в Ленинград и сказал:

      — Я с Петром переговорил. Он очень хочет с тобой встретиться и ждёт тебя завтра в секретариате нашего Главка ровно в двенадцать.

      Пробраться в Главк было непростым делом, но шеф организовал мне пропуск в министерство, и я срочно выехал в Москву ночным поездом. На следующий день ровно в без десяти двенадцать я был в секретариате Главка. Прийти раньше я постеснялся – болтаться без дела по коридорам Главка было не принято.

      — А Пётр Ермолаевич уже минут десять, как ушёл, — ошарашила меня секретарша.

      Я бросился звонить своему знакомому в Зеленоград.

      — Как же ты его упустил? — расстроился он. — Кубарем катись вниз. У Мотина «Волга» зелёного цвета. Он очень хочет с тобой переговорить.

      Я скатился вниз, и (о, радость!) «Волга» зеленого цвета стояла у подъезда.

      — Это машина Мотина? – спросил я у шофёра через окно.

      — Да, — ответил шофёр обиженным голосом. – Я его больше часа жду. Он сказал, что забежит в Главк на пятнадцать минут, и поедем домой, а его больше часа нет. Это не вы его куда-то спрятали?

      Тут показался странный человек с лицом алкоголика, впрочем, совершенно трезвый, и заспешил к зелёной «Волге». На ходу он всё время оборачивался, словно опасался преследования, и я решил, что он хочет избежать встречи ни с кем-нибудь, а со мной.

      — Здравствуйте, — сказал я ему. – Ведь вы Пётр Ермолаевич?    

      — Да, — ответил он и с удивлением посмотрел на меня, мол, кто ты и откуда взялся на мою голову.

      Я представился.

      — Да, да, – вроде вспомнил он разговор с моим знакомым и замолчал.

      — Что вам рассказать о себе? – спросил я после паузы, полагая, что ему как будущему

работодателю очень интересно узнать, чем я занимался до него.

      — Рассказывай, что хочешь, — сказал он равнодушно.

      Я рассказал, что четыре года проработал цеховым технологом на заводе и ещё шесть лет в НИИ, где занимался тем-то и тем-то. Он слушал меня довольно рассеянно и вдруг спросил:

      — Ты можешь организовать звонок начальника Главка ко мне?

      — Зачем? — удивился я.

      — У меня режимное предприятие, взять на работу человека с улицы не могу, — объявил Пётр Ермолаевич. — На этот счёт есть инструкция.

      — Я работаю точно в таком же режимном НИИ, как ваше. И письменные рекомендации я вашему предшественнику передал. Если пропали, могу обновить.

      Он задумался и спросил:

      — У тебя допуск к секретным документам имеется?

      — Вторая форма, — ответил я гордо.

      — В длительные командировки можешь ездить?

      — Сколько угодно.

      — Позвони мне через неделю. Ответ, я думаю, будет положительный.

      Не попрощавшись, он сел в свою зелёную «Волгу», засмеялся неизвестно чему и уехал, а я почувствовал, что выиграл если не сражение, то авангардный бой. Настроение моё поднялось. Я позвонил своей юной жене и сказал, что у меня хорошие новости и по этому поводу приглашаю её в кафе. Не подумал я тогда, что положительный ответ он мог дать сразу, если бы захотел, или на следующий день, ну, на худой конец, через день. Впрочем, и через год было бы не поздно. Что ему стоило? Да ничего. И, возможно, моя жизнь сложилась бы иначе. Но, когда я позвонил через неделю, Пётр Ермолаевич снова потребовал, чтобы я организовал звонок к нему начальника Главка. Я бросился за помощью к шефу, и тот меня почти успокоил:

      — С начальником нашего Главка у меня отношений давно нет. Но не расстраивайся. Я организую твоему Петру звонок его заказчика, ему он отказать не сможет. А супруге твоей пламенный привет.

      Но звонок заказчика на зеленоградского вельможу не подействовал. То есть он ему  пообещал, что возьмёт меня на работу, и мне подтвердил, что возьмёт, но только если его попросит не какой-то там заказчик, а начальник Главка. (Видимо, мечтал получить от него какие-то преференции). Я снова бросился к шефу.

      — Экая сволочь твой Пётр, — вздохнул шеф. — Но эти директора — удельные князьки. Даже заказчик ему не указ. Ладно. Организую ему звонок начальника Главка, но дело это не быстрое. Ты уж потерпи.  

      Я терпел больше года, но однажды, когда рано утром приехал в Москву и с вокзала позвонил своей юной жене, услышал:

      — Всё, я устала от этой междугородней жизни. Мы расстаёмся.

       В тот же день я узнал от общих знакомых, что она встречается с каким-то типом, служившим в одном из московских театров третьим или четвёртым администратором, где он по долгу службы командовал гардеробщицами и уборщицами. Получая нищенскую зарплату, тип этот жил широко, а, главное, владел «Жигулёнком», при виде которого у моей юной жены закружилась головка, и мой светлый образ выветрился оттуда навсегда. Правда, вскоре выяснилось, что финансовая независимость её бой-френда основывалась на фарцовке, занятии, считавшимся малопочтенным, но у моей юной жены был на всё независимый взгляд. «Миша (так звали моего счастливого соперника) не виноват, что у него способности к коммерции, а советская власть не позволяет их реализовать», —  говорила она. Через десять лет он и ему подобные получили возможность легализовать свои способности, но реализовал ли их конкретно он в новой жизни, я не знаю и, надеюсь, не узнаю никогда. Мне он  был неинтересен, но партию в шахматы ему я проиграл, что неудивительно, – нельзя оставлять молодую жену надолго одну. Следовало не заниматься «Голым королём» и ездить в Тбилиси и Баку, а устроиться на работу в Москве, пусть не по специальности (не такой уж великий специалист), и тогда никакой блистательный бой-френд к ней близко не подошёл бы. Хотя, кто его знает – а вдруг подошёл бы? В таких делах гарантии нет.

      От подобных рассуждений я впал в депрессию, и в моей окололитературной голове завертелись знакомые с десятого класса похоронные строчки Асеева: «Мой дневник! Не стань анекдотом Лорелейной грусти – если женщину выкрал кто-то, он её не пустит». Моя  мама была согласна с Асеевым, но оценила ситуацию другими словами: «Она нашла мальчика побогаче»! Маму поддержал мой любимый дядя Гриша. Он произнёс целую речь:

      — Никакие «Жигули» даже через десять лет тебе не светят. Но если необъяснимым образом твоя юная жена к тебе вернётся – это будет катастрофа. Изменив раз, она попадает под действие алгоритма: «эх раз, да еще раз, да ещё  много-много раз», а потому радуйся, что ты от неё отделался, и возвращайся в Ленинград. Там ты будешь подальше от неё, что уже хорошо. Кроме того, в твоём ленинградском  НИИ пока никто не знает о твоей теперешней московской прописке, но вечно так продолжаться не может. Тебя уволят, и придётся искать работу уже в Ленинграде. Не думаю, что это легче, чем в Москве.

      Я понял, что дядя Гриша прав, и мы с мамой в срочном порядке поменяли нашу московскую квартиру на ленинградскую. Тут произошло неожиданное. Пётр Ермолаевич Мотин, не зная, что я покинул Москву навсегда, вдруг подписал моё заявление о приёме на работу. Прямо как в плохом кино – ситуация неразрешима, и вдруг бац, всё хорошо. Древние называли это «Бог из машины», только в моём случае этот Бог посмеялся надо мной и нанёс после нокаута ещё и джеб вдогонку.

      О решении Мотина оповестили мою бывшую жену, но та и не подумала меня известить – с глаз долой из сердца вон. Узнав о таком её коварстве, я перестал себя корить. Теперь виноватой стала она, не имевшая права, как отныне я полагал, не то, что знакомиться с будущим бой-френдом, но даже взглянуть на него. Но взглянула, познакомилась и стала жить с ним. До конца понять произошедшую с ней перемену я не мог – ведь совсем недавно, провожая меня, она плакала и жалобно приговаривала: «Не уезжай»! Мои более опытные друзья говорили: «Не ты первый, не ты последний. Пройдёт год, и ты забудешь свою юную жену, как плохой сон. Это жизнь», и я соглашался с ними, а про себя думал, что это не жизнь, а сплошная подлость.

Конформист

       Прошёл год, а я всё тосковал и поскуливал про себя: «А счастье было так возможно, так близко», хотя оно было и не близко, и не возможно. Как известно, лучшее лекарство от любви – другая любовь, но с этим было туго. Чтобы отвлечься от тяжёлых мыслей, я взялся писать пьесу, герой которой, честный и наивный юноша (как мне казалось, копия меня), оказывался жертвой мещанских представлений о жизни своей жены и тёщи — ну, прямо, герой «Доходного места» Островского. Когда мне удавалась какая-нибудь сцена, я с мысленной угрозой обращался к своей бывшей жене и её родителям: «Ничего, вы ещё узнаете, кто я такой, и поймёте, как много потеряли, променяв меня на богатого жулика». Разумеется, это были пустые мечты, но вдруг наяву возникла возможность для осуществления мстительных планов. Мой друг, молодой композитор Борис Фогельсон, написал песню на мой текст, и очень известный  тогда артист Юрий Охочинский спел её в вечернем телевизионном концерте. «Вот он успех, да какой лёгкий», — подумал я и утром пошёл на работу в большом воодушевлении. Мою фамилию вчера произнесли на всю страну, и я ожидал, что как только пересеку проходную, каждый встречный будет спрашивать: «Слушай, а это действительно твою песню вчера передали по первому каналу»? А я в ответ скромно пожму плечами и скажу: «Ну да. Песня Бориса Фогельсона, а текст мой. Что тут особенного»? Но, то ли сотрудники не обратили внимания на нашу песню, то ли фамилию автора текста не разобрали, только ни в тот, ни во все последующие дни никто с восторгами или вопросами ко мне не подошёл, и я чуть-чуть приуныл. А когда никто не заметил исполнения по телевизору второй нашей песни, исполненной ансамблем «Лира», я понял, что никакого успеха у нас с Борей нет. Он мог быть, если бы осуществлялась, как теперь говорят, ротация наших песен, то есть, если бы они звучали по телевизору или радио раз в день или в неделю, но этого не случилось. Всё же наше сотрудничество с Борей продолжилось, и однажды он попросил меня написать песенку клоуна для студенческого спектакля в Театральном институте, где он работал концертмейстером. Я согласился, но написал не столько про клоуна, сколько про себя:

                                                           Не плачу я, когда меня бранят,

                Я хохочу, когда меня дубасят.

                Обиженный всегда мне друг и брат,

                Пусть даже мне за это нос расквасят.

                Я хохотун, я плакса, я чудак!

                Проигрываю все свои сраженья.

                В сравнении со мной любой простак

                Находится в завидном положении.

                              Жизнь, увы, подобна драме,

                              Мы в ней роль избрали сами,

                              Ну, так смейтесь же, так смейтесь

                              Все над клоунской судьбой.

                              Хохочите до упаду.

                              Это нам как раз и надо,

                              Только может получиться,

                              Что смеетесь над собой.

      Песенка всем понравилась, и я по просьбе Бори стал регулярно писать для него тексты. О «Голом короле» я забыл начисто, но однажды мне приснился сон, который преследовал меня потом ещё много лет. Будто я прихожу к Любимову в кабинет и говорю: «Юрий Петрович! Я, наконец, написал пьесу, достойную Вашего театра», и он отвечает: «Верю, но всё-таки покажи свою пьесу вначале Мише Казакову». Проснувшись, я не сразу сообразил, что это был сон, и задумался – что же означали слова Любимова? С одной стороны, они напоминали о нашем с Севой провале, а с другой вселяли крохотную надежду, что когда-нибудь я снова окажусь в его волшебном кабинете, время ещё есть. Но почему таинственный Бог сновидений связал Любимова и Казакова, ведь вместе они никогда не работали? А впрочем, как сказал бы Сева: «Связал и связал — для того и сон, чтобы связать то, что в жизни не связано». «Но всё-таки, интересно, к чему этот сон?», — продолжал размышлять я и решил, ни к чему, потому что предпосылок для звонка ко мне Любимова или, на худой конец, Казакова в ближайшие дни точно не было. С этой печальной мыслью я поехал на работу, где про странный сон благополучно забыл. Но сон оказался в руку. Вечером у меня дома зазвонил телефон, и я услышал незнакомый женский голос:         

      — Здравствуйте. Я Ида. Мы незнакомы, но вы наверняка обо мне наслышаны.

      — Ида? — переспросил я. – У меня нет знакомых с таким именем. И почему я должен быть о вас наслышан?

      — Неужели Миша вам обо мне ничего не рассказывал?

      «Миша? Бой-френд моей жены»? — удивился про себя я и тут же начал медленно соображать: — «Наверно, она говорит про моего уехавшего из страны друга Мишу. У него действительно когда-то была знакомая по имени Ида, работавшая концертмейстером в Ленконцерте. В своё время именно она сводила его с актёрами. Но это было давно – а давно и неправда почти синонимы…».

      — Здравствуйте, Ида. Конечно, я о вас наслышан, — откликнулся я после почти неприличной паузы. – Как там Миша, что-нибудь про него известно?

      — А вы ничего не знаете? – весело воскликнула она.

      — Никто про него ничего не знает. Он никому не пишет, — пожаловался я на Мишу.

      — Прямо никому. Мне, например, пишет. Миша в Торонто. Он руководит там русским театром.

      — Руководит театром? — ахнул я. — Невозможно поверить.

      — Но это так. В Торонто полно украинцев, русских, евреев, и все они его зрители. Он поставил «Свадьбу» Зощенко, миниатюры Чехова, всё успешно. Пишет, что пришло время

 «Голого короля».

      — Здорово! Жаль, что не здесь. Передайте ему привет.

      — Но требуются ваша инсценировка, в крайнем случае, тексты песен, — неожиданно сказала Ида.

      — Мои тексты? — удивился я.

      — Ну, да. Приносите мне свои тексты, а я найду способ их переправить Мише.

      От слова переправить повеяло нелегальщиной, и я с опаской в голосе спросил:

      — Каким способом?

      — Их много. Например, сделаем микрофотоплёнку.

      Слово микрофотоплёнка меня добило – я встречал его только в фильмах про шпионов.

      — Разве Миша не помнит мои тексты наизусть? – спросил я в тщетной надежде  отделаться от опасного предложения.

      — Вы не представляете, через что ему пришлось пройти. Думаете, он как приехал, так ему сразу театр и дали? Как бы не так. Он и разнорабочим работал, и даже бутылки мыл, — укорила меня Ида. – Разумеется, подзабыл многое, не только ваши тексты. Давайте ближе к делу. Завтра, часов в семь, вы могли бы ко мне подъехать? Я продиктую адрес.

      — Но я не могу ему передать свои тексты.

      — Это почему не можете? – услышал я негодование в голосе Иды.

      — Миша забыл, где я работаю.

      — А где вы работаете?

      — Мне не хочется говорить об этом по телефону.

      — Тогда приезжайте и расскажите. Или написать Мише, что вы даже приехать ко мне отказались, настолько  он стал вам неинтересен?

      В голосе Иды прозвучала угроза, и я записал её адрес, а потом позвонил наудачу Севе. Он по окончании консерватории уехал в Нижневартовск к своей  девушке, той самой, которая  когда-то трогательно защищала его от меня, но всё же при любой возможности приезжал в Ленинград к своей больной маме. Сева на счастье оказался дома. Услышав мой голос, он процедил что-то в своей обычной равнодушно-снисходительной манере, но, когда узнал про разговор с Идой, ожил и заговорил неожиданно ласково:

      — Ты неправ, чувачок. Приглашают, надо пойти. Во сколько, говоришь, она нас ждёт? В семь? Отлично, я как раз свободен. Давай встретимся завтра в полседьмого на выходе у метро «Петроградская».

      Я объяснил, что Ида приглашала меня одного, о нём речи не было, и я позвонил, чтобы посоветоваться, идти или не идти, но его было не сбить.

      — Ты, чувачок, опять неправ. Раз она тебе звонила, то и мне звонила наверняка. Только у меня телефон целый день не работал, его только включили. Не забыл, во сколько завтра встречаемся? Вот и ладушки. Только не опаздывай, чувачок. Есть у тебя такая привычка, скверная, между прочим.

      Следующим вечером в назначенное время мы с Севой  вошли в парадную Иды и сразу услышали прекрасные звуки рапсодии Гершвина, разносившиеся по всей лестнице.   

      — Я думаю, номер квартиры искать не надо, — сказал Сева.

      Мы позвонили в квартиру, откуда звучала музыка. Дверь открыла привлекательная брюнетка нашего возраста с усталым лицом и, поняв, кто мы такие, удивилась, увидев двоих. Тем не менее, она пригласила нас в комнату, большую часть которой занимал большой белый рояль, а рядом в кресле сидела молоденькая симпатичная девушка. При виде нас она засобиралась, но Ида остановила её.

      — Скажи напоследок — тебя зарплата устраивает?

      — Зарплата?  Мне кажется, не мне, а я должна платить. Ты не представляешь, какие там костюмы, ткани, — с чувством ответила девушка.

      — Где это там? — заинтересовался Сева.

      — В мастерских Мариинского театра, — холодно, мол, вам меня не понять, ответила девушка и заспешила к выходу.

      — Какая альтруистка, — сказал Сева, когда, проводив девушку, Ида вернулась в комнату.

      — Она только устроилась и не может прийти в себя от радости, — объяснила Ида.

      — А вы играете Гершвина тоже по велению души? — спросил Сева не то с уважением, не то с иронией.

      — Я готовлюсь к квалификации. Нас в Ленконцерте периодически заставляют демонстрировать комиссии, что мы не потеряли навыки, — холодно ответила Ида и обернулась ко мне.

      — Так что у вас за работа такая особенная? Уж не ракеты ли делаете? — спросила она резко.

      — Скорее электронную начинку к ним. Я точно не знаю, куда идут наши изделия, —  ответил я.

      — А может, вы просто интересничаете? Мол, я такой таинственный, засекреченный с головы до ног. Нет? А то у моей знакомой актрисы завёлся любовник, инженер-атомщик. Она до него в жизни живого атомщика не видела и запала на него. А потом выяснилось, что никакой он не атомщик, а слесарь. Вы, случайно, не как он? – съехидничала Ида. 

      — Нет, не как он, — мрачно ответил я. Её агрессивный тон мне совсем не нравился.

      — Ну, хорошо. Пусть вы будете секретный-пересекретный. Что случится, если вы отдадите товарищу стихи, в которых никаких военных и, кстати, невоенных секретов нет? Вас в тюрьму посадят?

      Я сразу вспомнил, что сталось с видным специалистом за то, что он принёс на работу «Архипелаг ГУЛАГ». А тут меня уговаривали нелегально переправить свои тексты на Запад. За это могли и реальный срок впаять. Как Даниэлю и Синявскому.

      — С работы выгонят, — уверенно сказал я. — И в тюрьму могут посадить.

      — Смешно, — воскликнула Ида. – Что там такого в ваших стихах, чтобы выгонять с работы. Стукачи? Вот новость-то. Будто мир не знает, что они у нас есть. За бугром они, кстати, тоже есть. Там настучать на соседа — милое дело. Миша уверен, что ваши стихи и там будут звучать. Вам это лестно должно быть.

      — Мне, без сомнения, лестно, но Миша, похоже, забыл нашу действительность. Пусть возвращается, и я отдам ему всё, что  уже написал, а если он захочет, напишу столько же. Поймите, я работаю в учреждении, где категорически запрещены контакты с иностранцами и где свято оберегают идеологическую невинность сотрудников.

      Мои последние слова ещё больше разозлили Иду.    

      — Как вы можете? — возмутилась она. – Ведь Миша ваш  друг?

      — Мы дружили, — подтвердил я.

      — Так вот. Ваш друг, наконец, стал работать профессионально, о чём мечтал всю жизнь. И он просит вас помочь. Причём, я уверена, что вашей невинности ничего не угрожает. Вы со мной согласны? — повернулась она к Севе.

      — Думаю, ему есть чего бояться, — ответил Сева, доброжелательно взглянув на меня.

      Слова Севы ещё больше подогрели Иду. Она повернулась ко мне и грозно спросила:

      — Так ваше последнее слово, господин автор. Готовы вы совершить поступок ради прежней дружбы? Отдаёте мне тексты?

      — С радостью отдал бы, — печально ответил я, — если бы мог.

      Ида посмотрела на меня огненным взглядом – казалось, ещё минута, и прожжёт.        

      — Предатель! — прошипела она с ненавистью.

      Я встал и пошёл к выходу, Сева за мной. Настроение было ужасное. Ведь я только что собственными руками поставил крест на общей с Мишей и Севой красивой мечте. «Но не повторять же мне судьбу Даниэля и Синявского, — мысленно утешал я себя. – Они наверняка не предполагали для себя мордовских лагерей, надеялись укрыться за псевдонимами. Но оказалось – от бдительных органов ни за какими псевдонимами не скроешься». От тяжёлых размышлений меня отвлёк Сева. 

      — А знаешь, чувак, Ида могла тебя обойти, — неожиданно сказал он.

      — Как? — испугался я.

      — Очень просто. Все твои стихи есть в моих клавирах, о чём она как концертмейстер со стажем должна знать. Конечно, без твоего согласия я бы клавиры ей не отдал. В этом, старик, можешь не сомневаться. Но попросить их она могла. Как ты думаешь, почему не попросила?

      — Я об этом вообще не думаю.

      — Ну и зря, чувачок. Клавиры она не просила потому, что в далёком Торонто у Миши наверняка завёлся другой композитор. Но с другим  композитором будет другой спектакль. Так что правильно ты им не отдал свои стихи.

      Сева снисходительно похлопал меня по плечу, и мне показалось, что он, несмотря на ревность к неведомому композитору, был в восторге от собственной проницательности. У метро «Петроградская» мы расстались, а на следующий вечер мне позвонила мама Миши. С ней я знаком не был, поскольку в Ленинграде он жил отдельно от родителей, и очень удивился её звонку.

      — Не хотите ли узнать последние новости о Мишеньке? — спросила она сладким голосом.

     — Конечно, хочу, —  вежливо ответил я и с тоской подумал, что разговор снова пойдёт о моих текстах, а потому добавил:

       — Хотя вчера я был у Иды, и она мне всё рассказала.

      — Ида не сказала вам самого главного, — сказала Мишина мама и, сделав интригующую паузу, объявила: — Миша собирается вам хорошо заплатить.

      «Вот это поворот. Меня хотят купить, причём в первый и, наверняка, последний раз в жизни», — улыбнулся я и сказал:

      — Извините, но деньги меня не интересуют.

      Я сказал чистую правду. После ухода моей юной жены, мне хватало инженерной зарплаты на повседневную жизнь.

      — Не интересуют деньги? — удивилась Мишина мама. — Никогда о таком не слышала. Но тогда, может быть, вас интересует слава?

      «Да это Воланд какой-то или Мефистофель», — подумал я и спросил, так, из интереса:

      — Вы мне предлагаете славу в Канаде?

      — И в Канаде, и здесь, — оживилась Мишина мама. — О вас узнают те, кто слушают «Голос Америки». А слушают его все, у кого с мозгами в порядке.

      — После такой славы меня точно посадят, — засмеялся я.

      — Кто не рискует, тот не пьёт шампанское, — хихикнула Мишина мама. — Просто вам предоставлен выбор: деньги или слава, или то и другое вместе. Хотя, конечно, вы правы. Зачем вам опасная слава? Не нужна, и слава  Богу. Мишенька сделает так, что про ваше авторство никто не узнает. А деньги вы получите в любом случае. Я сама их вам передам – не сомневайтесь, ни один доллар не пропадёт.

      «Вот только не хватает, чтобы меня посадили за валютные операции», — подумал я, но Мишина мама словно угадала мои мысли:

      — А не хотите гонорар в долларах – не надо. Я вам его в рублях вручу. По самому выгодному туристскому курсу.

      Я почувствовал себя неловко – тяжело отказывать пожилому человеку, тем более матери друга, но я сказал твёрдо:

      — Простите, я не могу передать Мише тексты, просто элементарно боюсь.

      Опять наступила пауза, а потом я услышал укоризненное:

      — А Миша на вас так надеялся.

       Мишина мама повесила трубку, и мне стало стыдно. Но у меня тоже был мама, причём с очень больным сердцем.

      Прошло десять лет. Наступили суровые девяностые годы. К тому времени у меня появилась новая семья – жена, маленький сын, а семью надо было кормить – нешуточная проблема для того времени. На предприятиях начались задержки зарплаты, а когда её, наконец, выплачивали, на неё ничего нельзя было купить из-за дикой инфляции. В моём родном НИИ больше половины сотрудников ушли – кто в примитивный бизнес типа купи-продай, а кто в охранники и сторожа. Те же, кто остались, жили за счёт случайных заработков на стороне или помощь более удачливых родственников – мужей, жён, родителей, кто чем был богат. Но удачливые родственники имелись не у всех, и у некоторых сотрудников начались голодные обмороки. К тому времени в трёх профессиональных театрах поставили несколько моих пьес, но прожить на авторские гонорары хотя бы год оказалось невозможно, и, чтобы прокормить семью, я пустился во все тяжкие – писал тексты рекламных буклетов, придумывал слоганы, сочинял сценарии рекламных роликов и представительских фильмов. Однажды меня пригласили на Ленинградское радио, что на Итальянской улице, 27 (ныне «Радио Петербург»), и предложили написать на пробу сценарий для новой детской радиопередачи «Дом для гнома». Моя работа понравилось, и я за копейки стал регулярно писать для этой передачи, а музыку песенки  Гнома на мой текст по просьбе редактора (который не хотел тратиться на профессионального композитора) сочинил мой восьмилетний тогда сын и сам её спел: 

              Много разных страхов бродит в мире,

              Их по пальцам все не сосчитать.

              А в моей малюсенькой квартире,

              Каждый день и тишь, и благодать.

                                 Я маленький гном, я маленький гном,

                                 И мне одиноко в жилище моём,

                                 А годы всё мчатся и мчатся.

                                 Не нужен мне хлеб, не нужен мне сыр,

                                 Мне ягодки хватит и капли росы,

                                 Да было бы с кем пообщаться.

      Целый год эта песенка вместе с передачей «Дом для Гнома» звучала два раза в неделю по радио, и всё детское население города знало её практически наизусть. Знакомые, встречая меня, говорили:

      — Вчера слышали вашу песенку по радио. Илюша (это мой маленький сын) на этот раз спел её гораздо лучше, чем неделю назад.

      А некоторые родители Илюшиных соучеников по музыкальной школе возмущались:

      — Это как вы сумели внедрить своего ребёнка на радио — заплатили или по блату? Мой вот ребёнок намного музыкальнее вашего, а по радио не поёт. Кстати, вчера ваш Илья пел ещё хуже, чем в предыдущий  раз. 

      С теми, кто хвалил Илюшу, я соглашался, мол, да, на этот раз он спел лучше, а с теми, кто ругал, не спорил, хотя ни хуже, ни лучше петь на радио свою песенку Илюша просто не мог, потому что там весь год крутилась одна и та же запись. Наскоки на нас с Илюшей огорчали, но они были мелочью по сравнению с гордостью, которую я испытывал, слыша своего ребёнка по радио. В общем, кому война, а кому мать родна. На Итальянскую, 27 я бегал с удовольствием, но мою эйфорию сбила неожиданная встреча. Однажды я пришёл туда с очередным сценарием и, ожидая, когда мне спустят пропуск, присел на скамейку в фойе. Следом за мной зашла женщина и, увидев меня, радостно заулыбалась. Пока я соображал, кто это, она бросилась ко мне со словами:

      — Здравствуйте, дорогой! Рада вас видеть. Слышала про ваши успехи. Говорят, ваша пьеса идёт в Александринском театре. Это правда?

      — Идёт, но на малой сцене, — засмущался я.

      — Какая разница, малая сцена, большая. А как пьеса называется?

      — «Прощай, Россия».

      — Очень своевременное название. Сейчас все, кто могут, уезжают. Не рассказывайте, о чём спектакль. Я его непременно посмотрю. А с кем-нибудь из наших общаетесь?

      Тут я узнал в ней Ниночку – актрису, которая когда-то пробовалась у Миши на роль гувернантки.

      — Увы, ни с кем, — грустно ответил я.    

      — Понятно. А про Мишу что-нибудь знаете?

      — Последний раз о нём слышал десять лет назад. Тогда у него, вроде, был свой театр в Торонто.

      — Про театр я тоже слышала. А что сейчас?

      — Ничего не знаю.

      — Совсем ничего?

      — Совсем.

      — Странно, ведь вы дружили, — удивилась Ниночка. — Мне говорили знакомые, что он недавно приезжал в Ленинград, теперь это возможно. Его видели в аэропорту в эмигрантском блеске. Вам он не звонил?

      — Увы.

      — А мне Ида говорила перед своим отъездом из страны, что Миша собрался ставить в Канаде  «Голого короля» с вашими текстами. Поставил?

      — Нет. Я ему тексты не отдал.

      — Так вы угробили спектакль! — ахнула Ниночка.

      — «Голый король» хорош сам по себе, — вспомнил я слова Любимова.

      — Безусловно, но в мюзикле, я уверена, он зазвучал бы по-новому.

      — Я не мог отдать ему тексты. Вспомните, какое было время. Я испугался.

      — Что ж, это был ваш выбор. Каждый человек его делает сам, — сухо сказала посуровевшая Ниночка и словно припечатала меня к позорному столу. Я почувствовал, что должен непременно оправдаться, хотя не так уж близко мы были знакомы.

      — Поймите. У меня был долг перед мамой, другими близкими мне людьми, — сказал я и пробормотал ещё какие-то слова, но лучше бы их не говорил, потому что глаза её презрительно сузились.

      — «… и больно и приятно,  как будто тяжкий  совершил я долг…», — неожиданно продекламировала она. – Да вы прямо Сальери. Заметьте, все, кто совершил  что-то из подлости или, как вы, из трусости, все они выполняли не что-нибудь, а долг. Извините, мне надо идти. У меня запись.

      Она достала из сумочки пропуск – у неё он был постоянным, в отличие от моего разового, который мне ещё только собирались принести, и поднялась в студию записывать стихи Цветаевой. А я выскочил на улицу, чтобы никто не увидел моё вдруг запылавшее от негодования лицо. Кто такая Ниночка и что она себе позволяет? Какое у неё право упрекать меня, сравнивать с Сальери? Она жена Миши или его любовница? Или мой близкий друг? Да нет же, малознакомая и мне и ему женщина, и не ей объяснять мне, кто я такой. Хотя, почему не ей? Ведь её уста глаголили истину. Ну, передал бы я Мише тексты, и что? С работы погнали бы? Так  люди поталантливей меня работали в котельных, и ничего, все живы. А Миша, пусть на другом конце света, поставил бы спектакль. А там, глядишь, может и сюда бы его привёз. Волшебник в пьесе Шварца «Обыкновенное чудо», обращаясь к влюблённому юноше (он же Медведь), говорил: «А ты знаешь, что всего только раз в жизни выпадает влюбленным день, когда все им удается. И ты прозевал свое счастье. Прощай. Я больше не буду тебе помогать. Нет! Мешать начну тебе изо всех сил». В искусстве то же, что и в любви. Я не дал Мише шанса и потерял свой, потому что мои тексты, вырванные из канвы спектакля, никому не нужны. И значит, печальная судьба – пылиться в моём письменном столе до скончания времён —ожидала и лихое обращение Христиана к элите: «Раз пахнет воровством от ваших дел, то скоро быть беде! Да, быть беде!», и манифест первого министра: «Правда то, что приятно королю», и куплеты стукачей, других хитроумных и не очень персонажей. Как говорится, от судьбы не уйдёшь, но было грустно сознавать, что мои тексты не дойдут до публики, а значит и дорогая для меня «Песенка принцессы»:

Не сплю уже какую ночь подряд,

Перины, объясняю, нехорошие.

А близкие со смехом говорят:

«Подумаешь, принцесса на горошине»!

               Я пытаюсь вычитать из книжек,

Как прожить на свете не любя.

Что ни день, я к совершенству ближе,

Что ни день, я дальше от тебя.

Возвращение к началу

      На этом месте я поставил было последнюю точку, как вдруг по электронной почте получил такое письмо: «Hello Igor. You might remember me, I am Misha Witta (Buтта), now a Canadian Director/Producer. You, I and Seva Kiselev together worked on Musical "Naked Emperor". How are you»? Даже моего скверного знания английского хватило, чтобы понять — это Миша впервые за тридцать пять лет напомнил о себе, и что он (в настоящее время канадский режиссёр и продюсер) хочет возобновить общение со мной. Поскольку письмо пришло 31 декабря 2014 года, я посчитал его новогодним сюрпризом и тут же ответил: «Миша, привет! Как ты нашёл меня и почему через тридцать пять, а не двадцать пять, или, скажем, через десять лет»? В ответном письме он объяснил, что забыл мою фамилию, а как раз перед Новым годом вспомнил. Из дальнейшей переписки и разговоров по скайпу выяснилось – Миша действительно осел в Торонто, где поставил около двадцати спектаклей, большей частью на основе прозы Чехова. Первые спектакли он ставил с русскоязычными актёрами, которые все были детьми и внуками эмигрантов первой волны, но вскоре ему стало ясно, что для настоящего успеха на Западе надо ставить только на английском языке. Первый же его англоязычный спектакль «Палата № 6» удостоился какого-то приза  и благожелательных рецензий в центральных газетах Канады. В то время он изъяснялся на английском скверно, и во время одного из интервью его спросили, как он, не зная языка, общается с англоязычными актёрами?

      — А я им так ответил, — рассказывал мне Миша по скайпу. — С актерами чем меньше говоришь, тем лучше. Я покажу, как надо, а спорить они не могут – я ведь по-английски не понимаю. Вот и приходится со мной соглашаться. Уйма времени экономится.

      Журналисты засмеялись и написали в своих газетах, что русский режиссёр считает разговоры с актёрами излишними: «О, эта загадочная русская душа»! Вскоре Мишу пригласили вести курс актёрского мастерства в Канадской киношколе, чем он и занимался несколько лет. И хотя Мишин английский стал не намного лучше, студенты его понимали – им он тоже больше показывал, чем рассказывал, – это был теперь его основной творческий метод. А ведь когда-то, во время репетиций «Голого короля», он доказывал актёрам, что показ – плохой метод, поскольку лишает их возможности самим нащупывать зерно роли, но без языка работать иначе Миша не мог. Забавно, что и теперь, овладев английским языком, он продолжает считать метод показа самым действенным способом работы с актёрами. Думаю, и тогда и теперь он был искренен. А ещё Миша умудрился поставить детский фильм, за который получил гонорар, несравнимый с  теми, что получал в театре, после чего переключился на видеопродукцию и вместе со своими учениками создал фирму по изготовлению игровых видеороликов для телевидения. Один ролик по рассказу Чехова «Дипломат» я видел, и хотя он снят на английском языке, почти всё понял и очень смеялся. Видимо, другие ролики не хуже, потому что, по словам Миши, они хорошо продаются по всему свету, что позволяет ему содержать собственный дом в трёх километрах от Торонто, ездить на спортивном  автомобиле и владеть солидным, по нашим понятиям, счётом в банке. Причину своего успеха с присущей ему скромностью Миша видит в наличии у него большого таланта, а также в том, что практически с самого приезда в Канаду не общается с русской эмиграцией – только с англоязычной публикой. Можно сказать, жизнь удалась за небольшим исключением – не поставлен мюзикл «Голый король», но он уже приближается к реализации этой главной мечты своей жизни. Мои тексты он с трудом, но восстановил по памяти, а музыку к ним напел музыкантам, и те по его просьбе написали клавиры. Готов перевод на английский сделанной им инсценировки «Голого короля», имеются эскизы сценографии будущего спектакля.

      — Мюзикл «Голый король» — это будет мировая сенсация, — сказал Миша по скайпу будничным голосом. – Вначале я его поставлю в России, а затем представлю американской и европейской публике. Есть только одно препятствие – у меня нет прав на

использование музыки Севы. В интернете я его не нашёл, так что одна надежда на тебя.

      Я ответил, что вряд ли смогу помочь – после визита к Иде Севу я больше не видел. Один раз, очень давно, получил от него бандероль из Нижневартовска с вложенной в неё огромной афишей, на которой крупными буквами было написано незнакомое слово «Самотлоры», а буквами поменьше разъяснялось, что это название вокально-инструментального ансамбля под руководством Всеволода Киселёва. На этом наше общение прервалось. А ещё я робко заметил, что, возможно, музыка Севы совсем не так хороша, как нам казалось когда-то. На это Миша ответил с почти юношеским пылом: 

      — Я показывал здесь, в Канаде, эту музыку многим музыкантам, и она всем понравилась, особенно тема песенки принцессы. Я видел все Бродвейские мюзиклы и уверяю тебя, что для успеха достаточно одной, максимум двух достойных мелодий, а тут их минимум три.

      Чтобы я лучше усвоил эту его мысль, он написал мне письмо, почему-то на английском языке, которое начиналось так: «Believe me Princess's song as well as other characters songs are very good even now…». То есть, «поверь мне, что песенки принцессы и других персонажей очень хороши даже сегодня».

      Я стал звонить нашим общим с Севой знакомым, никого не нашёл и тогда позвонил в Санкт-Петербургское отделение РАО. Там мне сказали, что Сева умер от инсульта, аж в 2001 году, не дожив до пятидесяти лет, а наследники его о себе в РАО не заявляли. Он успел написать музыку ко многим спектаклям, которые шли в разных городах страны, но все они давно сошли со сцены. Я вспомнил, как восхищался музыкой Севы, когда мы вместе работали над «Голым королём», как переменил отношение к ней после похода к Любимову, и мысленно воскликнул: «Да кто я такой, чтобы давать какие-то оценки? Тем более они ничто в сравнении с тем, что случилось с несчастным Севой».

      — Ужасно, — сказал Миша по скайпу, когда я сообщил ему, что Севы больше нет.  

      Тут он признался, что у него есть клавиры только пяти песен, мелодии которых он чётко помнит. То есть он лукавил, когда писал, что воссоздал все клавиры.

      — С другой музыкой я наш спектакль не представляю, — заключил Миша и, помолчав, добавил:

      — Но, как не печально, придётся думать на эту тему.

      Прошёл почти год. За это время в разговорах со мной по скайпу Миша лишь однажды вспомнил о «Голом короле» – сказал, что продолжает о нём думать. Додумается ли он до чего-нибудь, предугадать нельзя. Скорее всего, не успеет. Времени для осуществления своей мечты у него уже не осталось.

Санкт-Петербург

2015 год

 Мощицкий Игорь Иосифович, член Союза писателей и Гильдии драматургов Санкт-Петербурга

Домашний телефон:  (812) 695 03 76

        Мобильный телефон: 8 962 699 845

E – mail:     Minster22@yandex.ru

Оглавление журнала "Артикль"               Клуб литераторов Тель-Авива