Мария Махова

Замкнулось

С чувством собственной вины, ситуацией измотан, 
он уходит от жены, от детей и от работы,

и берёт себе билет, долго курит на перроне, 
ничего уже не помнит, никому не смотрит вслед.

Больше нет ему преград, он душой, как прежде, молод, 
едет-едет в Ленинград, в свой любимый с детства город,

едет-едет он туда, где его уже встречают, 
учащённое дыханье, вторник, пятница, среда…

Вот и лето за весной, вот зима и снова холод, 
неуютный, серый город, сон кончается цветной.

Будто в этой же реке, будто обручем поймали…
Он очнулся на вокзале, с сигаретою в руке.

Не идут часы, стоят, он проходит вдоль перрона, 
он сюда приехал ровно, ровно год тому назад.

И тогда была весна, и капель в весёлом танце… 
Вот билет, вагон семнадцать, то же место у окна.

И сидит всю ночь во мгле, пьёт коньяк в пустом вагоне,
ничего уже не помнит, никому не смотрит вслед.

Синяя рыба

Чего ты хочешь, — спрашивает он, — чего ты хочешь?
— Всего. — говорит она, не зная, как ответить ещё короче.
Самолёт улетает в полночь, с высадкой на луне.
Он наконец-то сможет забыть о ней.

Ей неуютно и жарко в его пустыне.
Хочется быть холодней.
(только держи меня.
нет, поскорей отпусти меня)
Он наконец-то сможет забыть о ней.

Хочется музыки, солнца, дождя и лета.
Синих планет и звёзд, замок из лего.
Чехова перечитать, переплыть Неву.
На Луне есть Море Спокойствия — можно к нему.

«В кратере Лангрен…» —  она говорит монотонно. 
«Ещё там Болото Сна и Залив Молчания»
Она — рыба в банке и хочет быть астрономом.
Все рыбы — в душе астрономы, не спят ночами.

— Чего же ты хочешь?.. 
Она стоит у окна.
Капли стучат по стеклу, цветок на окне.
Синяя рыба плывёт туда, где луна.
Он наконец-то сможет забыть о ней.

Мама смотрит Парад Победы

Вот и май пришёл незаметно.
Скоро лето по всем подсчётам.
Мама смотрит Парад Победы.
Улыбается самолётам.

Мама смотрит, как смотрят дети
на салюты и на парады.
Вспоминает: ей было девять.
Диктор, радио, сорок пятый.

Солнце прыгает, будто мячик,
вверх подброшенный, яркий, новый.
Коммуналка. Танцуют. Плачут.
Обнимаются, плачут снова.

И бегут по пролётам узким
вниз, по лестнице, прямо к солнцу…
И никто ещё не вернулся,
а, возможно, и не вернётся,

но не нужно сейчас об этом, 
но об этом сейчас не надо…
Мама смотрит Парад Победы.
Мама мысленно в сорок пятом.

Я бы хотела

Я бы хотела лечить и это и то, 
говорить на всех языках мира, 
взять всего один лучик — вернуть сто, 
никогда не смотреть в бездну, пройти мимо, 
укрыть любого от пули и от огня, 
да всё уберечь — от тополя до кузнечика… 
Но эта бездна идёт за мною и вглядывается в меня, 
и мне убежать некуда, ответить нечем.

О необъятный мой край, простуженный небосвод, 
куда не пойдёшь, а всё далеко, не близко, 
и я всё пишу туда, где никто уже не живёт, 
куда уже много лет не доходят письма, 
а кто вон там босиком по дороге идёт, 
и нет ему дома нигде на огромном свете, 
о бедный мой край, сиреневый небосвод, 
отпускай своих певчих птиц, расплетай сети.

Всё, что не так сложилось, где год за два, 
давит тебе на плечи, в затылок дышит, 
воля твоя неволя полынь трава, 
кружит над полем ворон всё ниже, ниже, 
как бы вот перебраться из тени в свет, 
где-то уже кометами путь прочерчен, 
сколько ж ещё идти через боль и бред, 
чтобы вернуться в доброе, человечье.

Дядя Гриша

А он вот так представлял себе Бога:
с метлой, в телогрейке, добрым и рыжим.
Стоит себе, щурится на дорогу.
Доброго дня тебе, дядя Гриша.

Дядя Гриша живёт в небольшой каморке,
встаёт раньше всех, позже всех ложится.
Он цветы поливает, сажает ёлки,
и пшено подсыпает в кормушки птицам.

Он, наверно, на небо летает ночью,
а, возможно, снег убирает с крыши.
— Добрый день, дядя Гриша, спаси щеночка,
он сыночек Рыжей, такой же рыжий.

Он замёрз и видит ещё не очень,
он за тем сараем — пойдём, покажем!
Дядя Гриша сыночков спасёт и дочек,
рядом с ним совсем ничего не страшно.

Да и мир такой — весь большой и долгий,
очень добрый мир — вот ещё ступенька.
Мальчик крепко за руку держит Бога,
с бородою, рыжего, в телогрейке.

Мама и рай

Мама мне говорит: — Я увидела сверху рай.
Там холмы и река течёт, умирать не страшно.
Отвечаю я маме: — Не надо, не умирай.
Я не знаю про рай, но, наверно, он свой у каждого.

Лично мне бы и там хотелось увидеть снег.
Как блестит он на солнце, падая ниоткуда.
Мама тихо вздыхает: — Мне жаль, но там снега нет.
Да и солнца там тоже нет, хоть светло, как утром.

— Это грустно, что там нет осени, наших зим.
Говорят, там другое время, другие краски.
Я веду её под руку медленно в магазин.
Нынче скользко и ей одной выходить опасно.

— Там есть ангелы… Хочешь, думай, что это сон —
мы летели звездою белой под небом тёмным.
Но я помню детали и помню подробно всё.
Так во сне не бывает, я сны никогда не помню.

И ещё — там при деле все, и такой покой,
будто каждый там что-то понял и что-то знает…
Я держу её за руку, мама идёт за мной,
рассуждая про рай и немножечко отставая.

А дорогу метелью утренней замело,
мы идём осторожно, след оставляя свежий —
то ли ангела я веду за его крыло, 
то ли ангел меня ведёт по дороге снежной.

Не трогать

Были и крылья, верили мы их силе, были и дали, плыли за сине море,
доктор, я помню, в детстве меня любили, не было там травмирующих историй,
нет, не ломал никто и не переехал, нет, мне уже давно ничего не снится…   
кто подстрелил эту птицу?.. о доктор Чехов, 
вам ли не знать, кто стреляет по этим птицам.

Кто-то когда-то ждал, но не помню имя, это другие дни и другие танцы, 
лучше идите мимо, глядите мимо, лучше не трогать, лучше не прикасаться, 
лучше уйти, забыть и пропасть из виду, не понимая времени и пределов, 
переселяясь в вечную антарктиду, 
жёлтое перекрашивая на белый.

Годы иные в прах ли, где пух и перья, вышла ошибка, кажется, нет ответа, 
лучше не трогать, днями и льдами мерить, но не касаться этого континента, 
лучше не думать в вынужденной отсрочке, кто и кого догонит холодным ветром... 
доктор, не в вере дело, а дело в точке, 
кем-то уже поставленной незаметно.

Йозеф

В уме он придумал музыку — записать бы ноты.
Что-то такое лёгкое, не унылое…
Сидит, смотрит в даль и грызёт по привычке ногти.
Мама всё отучала, — не отучила.

Йозеф, какая музыка, кто там рядом?
Йозеф неловко щурится, всё неловко.
Поезд стучит колёсами — там-тададам.
Хочется пить, ну скоро ли остановка.

Йозеф тихонько кашляет, он простужен.
Холодно, ноет тело и сердце ноет.
Через неделю выгрузят из теплушки,
тех, кто живым остался — под Воркутою.

Йозеф, другие ноты здесь ветры прячут,
ветви качая, горестно завывая.
Йозеф, мой златовласый, весёлый мальчик,
музыка здесь другая, совсем другая.

Окрик, конвой, и в новый вагон погрузка.
Белой стеною снег, ледяное утро.
Там и останется дивная эта музыка.
Тонкие твои пальцы, златые кудри.

Когда убивают дерево

Когда убивают дерево, на земле погибает один человек.
Потому что так связаны люди и все деревья.
Мне об этом сказал старик, белый, как снег.
Мудрый и древний старик, и я ему верю.

Он сказал: я теперь не знаю, где мой отец.
Он сказал: я давно не видел его лица.
Он сказал: люди пьют металл и едят свинец.
Люди в лес идут, чтоб убить или ранить лес.
Это дети идут убивать своего отца.

Те слова обернулись облаком — выдох, вдох —
за пределами правд и всех уходящих книг.
Ветви дерева вверх растут — в них ночует Бог.
Он сплетает им пальцы и вновь расплетает их.

Что ж, ликуй и резвись над каждым на сотни миль.
Веселись и гордись собою, пока живой.
И доносится с ветки, с облака: не убий.
И топор поднимается снова над головой.

сними новый фильм

Ну а кто там и кем в прошлой жизни был, да и кто ускользнул от своей судьбы —

всё равно засосало всё в ту же грязь —

Фил, очнись, этот фильм про нас.

Мне не то, чтобы страшно, и я не злюсь, только груз этот больше, чем просто груз,

как унять эту дрожь и рассеять дым —

Фил, давай снимем новый фильм.

Что ты помнишь о том, где ты жил, кем был, ты погибнешь в блестящих погонах, Фил,

в непонятном мундире неясных лет —

Фил, придумай другой сюжет.

В этом странном спектакле судьба слепа, кто полез в эту драку, тот сам пропал,

хоть ползком, хоть бегом через гул и шум —

Фил, давай о другом, прошу.

О невиданных странах, каких и нет, где откроют нам тайну и вод, и нег,

о прозрачном молчании чутких дней,

о случайном и лёгком сне.

О волне, о качании звезд и крыл, и о первых лучах, что разбудят рыб,

и о пении птах, где им равных нет,

о рождении и луне.

И когда мы откроем глаза, то зыбь распадётся на капли живой росы,

разойдутся круги по большой воде —

Фил, сними этот новый день.

Дунины сны

Вот когда вырасту, нарожаю деточек.
Нескольких мальчиков, но сначала девочек.
А кричать не буду, не буду на них кричать.
В глиняную посуду налью им чай.
Разложу им пряники, а ещё куличи,
всё, что сама к празднику испеку в печи.
Весело, а не худо будем жить, не скучать.
Ну а кричать не буду, не буду на них кричать.

Сидит у окошка Дуня, думает, рассуждает.
То на ладошки подует, то кулачком взмахнёт.
И долго в окошко смотрит на дикую птичью стаю,
что в небо легко взмывает, не видно уже её.

А там, за крылечком вьётся тропинка, уходит в чащу.
А там, за крылечком солнце большое, как это счастье,
что Дуня наговорила, да это никто не видел,
водицей лицо умыла, забыла всех, кто обидел.

О чём ты там шепчешь, Дуня, тихонечко засыпая?
Да будет тебе, всё будет, и лёд на реке растает.
И день будет завтра яркий, былое затянет былью…
Качает печальный ангел сны Дуни на лёгких крыльях.

К созвездью рыб

Мы полетим ещё, полетим.
Она соглашается: — В тартарары.
Он отвечает, глаза закрыв: 
— Есть одно место — Созвездье Рыб.
Надо его найти.

Будет нечаянным вздох и взмах.
Там, за плечами — зима, зима,
столько ненужных уже вещей,
что я любил, берёг.
Я бы оставил здесь всё вообще,
взял бы лишь пару строк.

Всё не случайно  — плывёт, дрожит.
Там, за плечами — вся жизнь, вся жизнь, 
всё, что смогли понять.
Веточка, почка, ночной цветок, 
и запелёнутый в люльке Бог,
небо любого дня.

Всё, что осталось — сожму в горсти.
Мы полетим ещё, полетим,
истины все стары.
С ветром весенним то вверх, то вниз —
там, говорят, есть Созвездье Птиц 
рядом с Созвездьем Рыб.

***

«…ты страдал, но не озлобился… я прощаю тебя…» (слова Бога в психиатрической больнице в фильме "Андерсен. Жизнь без любви".)

Старый плащ, шляпа и немного солнца


1.
Как только заходит солнце, 
выходит на берег мальчик, 
садится на берег, долго 
глядит — неподвижен взгляд.
Не это ли сын башмачника 
и Анны-Марии, прачки?
А он говорит, что он родственник 
нашего короля!..

А там, за высоким лесом — 
его не отыщешь сразу, 
за сумраком этим сизым,
откуда приходит мгла, 
живёт во дворце принцесса, 
о, как же она прекрасна, 
о, как же она капризна, 
о, как же она мила!..

2.
Сколько ещё не свяжется, быть бы только 
лёгким, как этот ветер, как эта птица.
Бог одиноко смотрит с больничной койки.
Всё-то тебе простится, в глазах двоится.

Господи, если можешь, не дай исчезнуть.
Камни в песок уходят и ветер стонет.
О соловей мой, спой мне другую песню!..
Я ль о тебе не плакал, не звал, не помнил.

Это за тенью тень начинает соло.
Это стекла осколки летят повсюду.
Андерсен, в Ваших сказках ужасно больно.
Где Вы их взяли, Андерсен, и откуда?..

Лодка под старым парусом сны качает.
Кто расшифрует сны, кто их нам расскажет?
Андерсен, да простятся Вам все печали.
Пусть никогда не тонет корабль бумажный.

3.
В том мире, где  много моря, где всё и всем удаётся, 
в том мире, где много света, где утро приходит рано,
в старинном плаще и шляпе (а в шляпе немного солнца)
выходит на берег мальчик, седой, одинокий, странный.

Идёт он куда-то тихо, не зная ни дня, ни даты,
а где-то в окошке синем опять распустились розы,
вот мир, и он так же тонок, вот жизнь, и она в тетради,
а вот расплетает ветер все тайны его и грёзы.

А если ещё остаться и всё отложить на «после»,
а если опять помчаться туда, где легко согреться…
Старик забывает сказки, и голос, тот дивный голос,
что падает и взлетает, и снова тревожит сердце.

Летят над землёй, кружатся листы и его записки,
ложатся как снег печальный, летят за моря и страны.
Любил его кто-то дальний, забыл его кто-то близкий,
плывёт по волне кораблик с солдатиком оловянным.

 

Зайчик

Раз – два - три-четыре-пять, вышел зайчик погулять.
Убегай отсюда, зайчик – здесь ведь могут и стрелять…
Миг, минута, сутки, год. В синем небе самолёт.
Улетай скорее, зайчик, самолёт не подведёт.
Три, четыре, восемь, шесть. Расскажите, кто я есть.
Может быть я здесь и с вами, может, с вами, но не здесь.
Я останусь жить в лесу. Может я кого спасу?
Зайчик белый, был ты смелый, прыгал выше всех в лесу.
Пятью пять, двенадцать, сто. Я спасу тебя, ты что.
Ты не должен быть в ответе ни за это, ни за то.
Дважды два, четыре, семь. Злой охотник, брысь отсель.
Мы тебя и знать не знаем, не хотим тебя совсем.
Позовём давай лису, барсука и стрекозу.
Я вас всех в другую сказку на руках перенесу.


 

Оглавление журнала "Артикль"               Клуб литераторов Тель-Авива