Инна Иохвидович
Дядя Вольфганг
Обычно телефон у Лии молчал. Она почти никому и никуда не звонила, а ей тоже разве что, иногда из каких-то учреждений и организаций.
Работала же она архивариусом, с бумагами, так что ей почти разговаривать не приходилось ни с кем. Её это устраивало, чем меньше общения было с людьми, тем было спокойней.
Потому и звонок, её пришедшую со службы, будто бы врасплох застал. Звонили из клиники Святой Анны. Лечащий врач герра Вольфганга Шранка. В первое мгновение Лия даже хотела сказать, что не знает такого, но вдруг сообразила, что речь идёт о дяде Вольфганге! Когда же они виделись в последний раз, наверное, на похоронах отца Лии!
Врач сообщил, что больной изъявил желание увидеться с ней, и добавил, чтоб она долго не затягивала свой визит. Она поняла из несказанного им, что речь идёт даже не о днях!
Постучавшись, предупредив о своём появлении, Лия зашла в палату с одной-единственной койкой. На ней лежал спящий человек, незнакомый ей своим обликом, изможденный, старый, ничуть не дядя Вольфганг?! Лия, присев рядом, ещё раз взглянув на больного, внезапно поняв, что он не спит, а находится в забытьи. Она не знала, что ж ей делать, когда у лежавшего, дрогнули веки и открылись глаза. И она увидала его осмысленный, узнающий взгляд…
-Лия! Ты пришла! – даже не услыхала она, а догадалась. Потому что вместо голоса было еле слышное шелестенье.
- Да, дядя Вольфганг, Вольф, - она назвала его так, как называла тогда, во все годы войны.
-Лия! Мне надо уходить, и скоро! Я хочу попросить у тебя прощения…
-Что ты, что ты! – замахала она руками,- тебя вылечат, ты будешь жить, я буду приезжать к тебе часто, не так как было всё это время, - быстро, убедительно быстро, спеша, говорила, и говорила она…
-Нет, девочка, не перебивай! Мне и так нелегко говорить. Но я должен. Многое должен сказать тебе. То, что не успел сказать моему единственному другу, твоему отцу.
Лия подчинилась приказной нотке, что зазвучала в этом шелестенье
-Мы с твоим отцом были настоящими друзьями, ещё со студенческих лет! И это при том, что был он евреем, пусть и крестившимся евреем. А я не просто немцем, а настоящим швабом!
Он замолчал, будто задохнувшись. И , вновь, будто сил набравшись, продолжил:
- Закончили мы учёбу и стали дипломированными ветеринарными врачами.. Но над нашим фатерландом произошло затмение. Существование евреев стало ограниченным, в правах они стали поражены. А с 35 года, с действия нюрнбергских «декретов», неведомо почему имевших силу законов, жизнь их стала и вовсе несносной. Ты была маленькой, только в 30 году родилась, мало что понимала. А в 39 началась эта проклятая бойня. Твоя мать этого уже не смогла пережить, не смогла смириться. Сама ушла…
Тогда-то я и предложил Михаэлю вместе с тобою пережить тяжёлое время у меня. Во-первых, жил я в Шварцвальде (Чёрном лесу), уединённо. Только старая глухонемая Берта была у меня одновременно экономкой, кухаркой, домоправительницей, всем. Вот так в самом конце 39 года я сам привёз Вас на своём автомобиле.
Лия хоть и была девятилетней, отчётливо помнила, как заставили тогда всех евреев надеть отличительный знак, - шестиконечную звезду Давида
-Я думал,- и дядя Вольфганг замолчал. Тут уж Лия попробовала его уговорить, чтоб он больше не говорил, не нервничал, но, он знаком заставил замолчать её.
-Я думал, - повторил он, - что война быстро закончится, а с нею закончится и преследование евреев, «как зачинщиков войны», как это постоянно утверждал фюрер.
Пришлось Вам с отцом поселиться у меня в подвале, там, где стояли кадки с солениями, заготовленными Бертой, бутылки с домашним вином, различные домашние заготовки продуктов, копчёности, рыбы и мясо, различные окорока и прочие продукты длительного хранения. Там и были поставлены для вас две кровати.
Днём ведь ко мне приезжали бауэры со всего Шварцвальда, со своими заболевшими животными, народу наверху у меня скапливалось.. Иногда приезжали и эсэсовцы со своими собаками. Этих я боялся, Мало ли что их псы могли учуять. Но всё обходилось.
Но шли годы, ничего не менялось. Только всех немецких евреев вывезли на Восток. Наших местных евреев отвезли в Ригу, кто-то рассказывал, что их в тамошнем, рижском гетто и истребили. Но говорили обо всём этом глухо, все боялись концлагеря. Сказать, что я его не боялся глупо! Конечно, как все, хоть и виду не показывал. А тут ещё и вы вдвоём, в моём подвале! Это ж как камень на шее, и книзу тянет, и не выбросишь!
И, как несчастная Берта тебя полюбила, настолько я тебя возненавидел, избалованную, капризную, надменную еврейскую девчонку. Я проклинал тот час, когда предложил вам убежище. У меня кончились силы быть великодушным, быть д о б р ы м! Я устал!
Дядя Вольфганг снова замолчал, не говорила ничего и Лия….
-Я пытался вспоминать наше юношеское с Михаэлем прошлое, чтоб вызвать в себе тёплые чувства к нему, а через него к тебе. Ничего не получалось. Будто сердце превратилось в кусок льда. А, может оно льдом и было, моё холодное сердце?! Помнишь те дни траура по погибшим солдатам армии Паулюса?! Как ты стояла у приёмника и готова была выбежать и приветствовать Красную Армию прямо здесь и сейчас, здесь в Чёрном лесу?! И как ты восторженно говорила, что русские придут и уничтожат нацизм, спасут евреев, освободят! Ты готова была плясать от радости, а я должен был, смотреть, слушать тебя и безмолвно ненавидеть! Хоть ты и была моим домочадцем, но и я был твоим. Мы были взаимно заложниками друг у друга. Мы были словно цепью одной скованы. Если бы Вас обнаружили, то меня бы тоже упекли на тот свет, в КЦ!
Ты, радовалась гибели сынов моего фатерланда, а мы оплакивали их в тот семидневный траур! В ту бессонную ночь я думал о том, как люблю свою родину, а с другой стороны прячу некогда любимого друга и его дочь?! Ты стала для меня олицетворением врага рейха, а я ещё должен был тебя прятать?! К тому же ты стала для меня и выразителем того самого самого плохого, что видал я в евреях, и через ненависть к тебе я стал антисемитом?! Я, который дружил с Михаэлем, считал его братом! Я любил Агнесс, твою мать, безответно, беззаветно, безнадёжно, её единственную. И когда-то так же чисто и нежно, маленькую тебя, как её продолжение…
Большой грех лёг на мою душу…
А Лия вспоминала, как сама она люто даже не ненавидела, а терпеть не могла дядю Вольфа! Как даже его фамилию – Шранк, терпеть не могла. Да и сам он, квадратно-крупный виделся ей шкафом, в который, как, читала в какой-то книжке, запирали непослушных детей!
Как, и этот дядин подвал, в котором столько лет пришлось провести ей. В нём ей из девочки девушкой довелось ей стать. Подвал представлялся ей огромным шкафом, жутким, в котором умирают не только надежды, а вообще абсолютно всё…
-Шранк, Шранк,(Schrank нем. Шкаф) – часто про себя, безмолвно, повторяла она, чувствуя как набухает этот никому невидимый клубок ненависти к ни в чём неповинному Вольфу , спасавшему их от вездесущего СС!
-Когда в мае сорок пятого вы уехали от меня, я свободно вздохнул, ненависть к тебе измучила меня!
Лия понимающе кивнула, ведь с нею произошло то же самое. Но тут, же и вспомнила, как отец предупредил её, никогда и никому не говорить, где они прятались эти годы. Она тогда только кивнула, она и сама не хотела вспоминать об этом
Но через три года им , вместе с отцом. пришлось свидетельствовать перед американской администрацией (отец тогда работал ветеринаром в армии США), в пользу Вольфганга Шранка, чуть было не посаженного в тюрьму по обвинению в сотрудничестве с СС.
Сам Вольфганг Шранк на допросах утверждал, что лечил не служебных собак из СС, а домашних, к нему привозимых. И что у него есть карточки с болезнями, диагнозами и курсами проводимого им лечения
Здесь же они с отцом, впервые признались, в том, что Вольфганг Шранк, шесть с половиной лет прятал их в подвале собственного дома.
И только тогда Лия поняла, какой опасности подвергался ненавидимый дядя Вольф из-за них, он бы, наверняка разделил их судьбу, если б убежище было раскрыто и их нашли! Всех их постигла бы одна участь!
Тогда же, когда они вышли из американской комендатуры восемнадцатилетняя девушка, захлёбываясь в слезах просила у дяди Вольфа, прощения, за всё, за всё...
И вот прошло с того времени – двенадцать, дюжина лет, не было уже в живых папы. Ей самой было тридцать, а дядя Вольфганг теперь просил прощения у неё.
-Дядя Вольф! Не надо! Один русский писатель, Ф.М.Достоевский, как-то совершенную правду написал: «Все перед всеми за всех и за всё виноваты!»
Вот ты любил наш фатерланд и чувствовала ответственность за него, за его будущее; и одновременно ты был н а с т о я щ и м другом, и спас нас от неминуемого уничтожения, спас…А то, что приходили к тебе разные мысли то, по поводу то одного, то по поводу другого, так известно, что слаб человек…Прости меня, а я тебя уже простила…
И тут же почувствовала его лёгкое прикосновение к её руке.
Он стих, впав в бессознательное состояние….
Тогда Лия и дала волю слезам, тихо плача….
Медперсонал пытался было на неё воздействовать , да ничего у них не вышло.
Обессиленная, но умиротворённая приняла она его последний выдох…
Ушёл её земной спаситель, её второй отец…
Так она его назвала впервые, не вслух, в душе…
.
Оглавление журнала "Артикль"
Клуб
литераторов Тель-Авива