Виктор  Голков

Я  СДЕЛАЛСЯ СТАРШЕ

***

Нельзя утверждать,что меня далеко унесло:

Уключины целы,волной не разбито весло.

И ветром солёным ещё не продуло насквозь,

Как если бы море всерьёз за меня не бралось.

За что-то жалея, меня утопить не хотело

И так притворялось, как только оно и умело.

Неужто и солнце хоронится этой водой?

Я видел, как пеной туман становился седой.

И в фосфоре море от всех затонувших сокровищ.

Я чувствовал шорох по дну проползавших чудовищ.

Мог дикие бредни единственно так отвести –

Я понял – от смерти одно остаётся – грести.

Безумие страха, я вырву проклятое жало!

От соли рубаха к склонённой спине прилипала.

Спасусь, я уверен,  там  берег маячит   вдали.

Мне хватит , конечно,  клочка задубевшей земли.

Сон

Сегодняшней ночью туманная смерть мне приснилась.

Я сделался старше: отрывисто сердце забилось.

Две комнаты смежных, на койке подушки белели

в одной из них. Рядом, смеясь, телевизор смотрели.

Дыша тяжело, говорил я друзьям: «Угощайтесь»,

и всё мне казалось, что я говорил им: «Прощайтесь».

Потом провожал их, советы привычные слушал,

но слышал лишь сердце, больную хрипящую душу.

А ночью мне снился отец, переспрашивал всё: неужели?

Как будто бы он, задохнувшись, опять не поднялся с постели.

Наутро впервые проснулся я мёртв и спокоен.

Но было ли это, и что это было со мною?

Стена

Не заметил: стена появилась глухая,

и окружность была формой этой стены.

И стучали, как град, постепенно стихая,

звуки разные с той стороны.

И блестели лучи, упадавшие косо,

совмещаясь в едином прозрачном пучке.

И не мог никому там задать я вопроса,

на пустынном моём пятачке.

И гуськом облака проплывали над тесным

этим царством, подобно колонии льдин.

Так столетия я простоял с неизвестным

с глазу на глаз – один на один.

И внезапно под треск обвалившейся кладки

отлилось в форму тела моё естество.

И в пролом змеевидный летя без оглядки,

я забыл про себя самого.

Веко

Опустите свинцовое веко!

Дверь заприте скорей на крючок.

Слишком много внутри человека

кой – чего обнаружил зрачок.

Это знание – вовсе не сила,

что способна держать на плаву.

Много всякого напрочь скосило,

и не нужно оно большинству.

Эх ты, воля, дыхание спёрло.

Ты, свобода, наивный порыв.

Как и прежде, хватают за горло,

к отступлению путь перекрыв.

Те левее, а эти – правее

и шумят, как лесная листва.

А когда оживаешь, трезвея,

то с похмелья болит голова.

И не видно уже человека,

только хитрый и жадный мертвец.

Опустите свинцовое веко,

опустите ж его, наконец!

Встречa

Постучала тревожно в калитку мою: «Отвори!»

Я поднялся с постели под жалобный скрип половицы.

В темноте моих близких белели расплывчато лица,

за окном разгорался осколок осенней зари.

Двор, засыпанный листьями, не торопясь пересечь,

я под ветками шёл, беспричинно внушавшими жалость.

Мне казалось: она к деревянной калитке прижалась,

в тёмно – серой косынке, как будто сползающей с плеч.

Заметалась душа в непонятной и жгучей тоске .

Различил я, как тлеет болезненный, странный румянец.

И на прежнюю жизнь оглянулся я, как иностранец,

на полоску чужой, безымянной земли вдалеке.

Кто она, эта женщина? Раньше её не встречал,

но почувствовал–глянет , и  в пропасть за ней побреду  я.

Протянула ладонь – стало жутко - такую худую,

и не в силах ответить, беспомощно я промолчал.

Цепенели в низинах холодные топи болот.

Грибовидный туман вырастал из коричневых пашен.

Сбит на скорую руку, предутренним светом окрашен,

начинал своё плаванье новой судьбы моей плот.

Экспедиция

«Туда, туда! В страну туманных бредней,

где обрывается последней жизни нить!»

Н. Заболоцкий. «Седов».

Последние следы последнего ночлега,

ко льду примёрзшая, колючая зола.

Под небом, с примесью металла и стекла,

равнина голая, лишь куст торчит из снега.

Их было несколько, тех, кто пришёл вчера

сюда. Замёрзшие, к огню собаки жались.

И искры яростно летели из костра,

и блики красные на лицах отражались.

И еле слышен был в безмолвии седом

звук разговоров и визгливый лай собачий.

А вечность бодрствовала, скованная льдом,

скосив единственный свой жёлтый глаз незрячий.

И слово краткое упало с губ – «цинга»,

и тонкой линией рассвет засеребрился,

и крошки чёрные вдавила в снег нога,

и уголь тлеющий блеснул и задымился.

И стали волосы от инея седы,

а смерть волчицей шла, принюхиваясь к снегу.

И тонкой коркою стянуло их следы,

следы последние последнего ночлега.

Милош Обилич

Достанет и меня турецкий ятаган,

на поле Косовом   лежать останусь тоже.

Синеет  облако, бежит мороз по коже,

И жёлчью харкает заколотый султан.

О Сербия моя, ты девочкой босой

прошла через века –как страшно крик был тонок!

Рассёк твоё лицо удара след косой,

и не узнать тебя, зарезанной спросонок.

Губами чувствую руки застывшей лёд,

мой смертный час теперь не может быть мне страшен.

Ко мне склоняется, в багровый цвет окрашен,

как будто кровь мою впитавший небосвод.

Еретик

1

Дрожал при каждом шаге мерзкий балахон,

и дьявол на груди как будто усмехался.

Он слышал хриплый рёв и свист со всех сторон,

и ядовитый чад вдыхал, и задыхался.

А пот слепил глаза, стекающий со лба.

Он тело нёс с трудом, уставшее от пыток.

Поодаль от него теснилась голытьба,

и человек читал какой-то длинный свиток.

Ещё в его ушах звенело «Отрекись!»,

когда исчез монах, на смерть его крестивший.

Он в этот час почти не вспоминал про жизнь

и не жалел о ней, всегда её любивший.

Хотя и не был мёртв, но жить уж не желал,

лишь боль со дна души, как жёлтый смерч, вздымалась.

И виден за сто вёрст его костёр пылал,

и чёрной пеной гарь в пространство поднималась.

И туча тяжело висела над землёй,

над пышной нищетой и нищенской юдолью.

И шёл всю ночь подряд дождь пополам с золой,

сухой комок земли кропя водой и солью.

И в неком далеке, где мрак и пустота,

и где молчание печально и сурово,

однажды родилась гигантская звезда,

как отблеск пламени, горящая багрово

2

Я наверху: смотрю, полоской тонкой

чернеет море где – то вдалеке.

А солнце, словно, облепили плёнкой,

и тень гвоздя скользнула по руке.

Здесь, вне земли, я помню привкус боли,

и на язык, что чёрен стал и сух,

как хлопья снега, как крупицы соли,

летит пушистый тополиный пух.

Я помню звук шипящий – это ветер

свистел в ушах, и капало со лба.

И та любовь, которой нет на свете,

пришла к подножью моего столба.

Оглавление журнала "Артикль"               Клуб литераторов Тель-Авива