Дмитрий Близнюк

***

Пять часов в сонном городе.

Жжёт в брейкдансе метель.

Какой же безумный ангел сжалился

и вытащил этот уездный город из проруби?

Устроил вихрастый ледяной беспредел.

Хищная улица

держит в синих когтях вывеску "Булочная",

а ты зыблешься передо мной

лунной женщиной не вымышленной

из давным-давно облетевших садов.

И бессонница будто служанка -

о, как же прекрасно ее монгольское лицо! -

протягивает мне бокал с желчью

едкой, янтарной, сладостной.

Приносит гарнир со змеиной головой

и оставляет на столике у изголовья.

Пять часов в сонном городе. Ну, а утром вокзал

тускло заиграет всеми пластиковыми плоскостями

в горьком ореоле растворимого кофе.

Как Остап однажды сказал:

это мое аутодафе. Кто же эту память порочными

узелками на горле темной нитью связал?

И першит прошлое. Голова, как чугун, тяжела,

а метель тинейджером вертится,

семирукая пляшет Шивой...

Нет возврата в прошедшее,

в уездные городки,

где остались мои лунные женщины,

и на голые стулья небрежно наброшены

полупрозрачные, чуть шипящие,

змеевидные чулки…

***

Черный кот перебегает поляну,

усеянную ярко рыжими мокрыми листьями,

останавливается на середине,

и внимательно смотрит на меня.

Это у кота крепко желтые глаза

или это сквозь прорези кошачьих глаз

я вижу палую листву за его спиной?

-  будто рассматриваю осень

сквозь театральный бинокль черного кота.

И я застываю посреди улицы

с охапкой невыразимого, как выпускница с бантами,

но чудо длится несколько мгновений,

и вот уже истина выскальзывает из рук, как змея,

облитая подсолнечным маслом,

но не чтобы ужалить или сбежать, а что бы снова обвиться

вокруг мыслей, заползти мне на руки.

Тема рук, как звук, продлевает себя:

девушка скучает на скамье - удрученное божество,

и не замечает, как два ее пальца – указательный и большой –

медленно занимаются любовью, целуются,

гладят и ласкают друг друга –

пальцы-любовники с лицами на затылках.

Реальность, прощай!

Как же я оказался на чердаке?

Вот картонный ящик с грецкими орехами -

я зачерпываю пригоршню плодов

и высыпаю их обратно, словно крошечные черепки.

И смотрю сквозь окно на дождливое недружелюбное небо,

небо похоже на мрачного полицейского,

вызывающе жует зубочистки деревьев,

надвинуло козырек горизонта на самые глаза.

Что я здесь делаю?

Прислоняюсь лбом к холодному, точно стетоскоп, стеклу,

и с жадностью созерцаю

кусок еще теплого, еще не отброшенного мира

как ящерица, которая решила оглянуться на свой любимый хвостик,

прежде чем нажать на рычаг,

сократить необходимые мышцы. Реальность, прощай!

Я медленно дотрагиваюсь языком до холодного стекла -

стекло горькое на вкус,

за годы пропиталось лунным светом.

Вот так устроена волшебная лампа Аладдина.

Но что я здесь делаю?

Время снежинками отслаивается от меня,

перхоть судьбы.

Я чувствую, как превращаюсь в воспоминание,

прошедшее застывает, словно холодец.

И бабочка, не испытав свободного полета,

вновь становится беспомощной куколкой,

узор морщится на крыльях и сворачивается, подобно вееру.

Еще мгновение и ничего, ничего не останется,

кроме отпечатка прохлады на лбу.

Лунная горечь во рту и пряный запах орехов...

* * *

Есть сорт темноты,
похожий на шоколадное мороженое.
Ты его жадно глотаешь… Тьма сладко тает в глазах…
А в это время любимая разлеглась на твоей груди –
пантерой на могучей ветке парадиза –
и мурлычет легчайшую чепуху,
переваривает ужин любви при свечах
с красной нежностью задранной косули.
Есть тьма, которая мне интересней света:
в ней плавают образы, словно
эритроциты в тёмной крови Бога.
Вот вальсирует цветная тьма нерождённых образов;
вот они, ещё мягкие скрипки и смычки,
ещё без костного мозга и роговой оправы,
замотаны в коконы сюрреальных нитей.
И под твоими ногами – осторожней! –
бесстрашно гуляют карликовые смерчи фантазии,
каждый размером с детскую юлу.
Будь с ними аккуратней – можно вывихнуть палец
или повредить Пизанскую башенку мозга,
если попробуешь схватить образ
голыми руками-словами.

И ты видишь, что это не горы с белыми вершинами,
а девушка-зима в вязаной шапочке, необъятная,
с заснеженными грудями задумчиво смотрит на солнце,
перебирает альпинистов точно растянутые чётки
и медленно накручивает спускающихся лыжников.
Накручивает их на пряди белых волос,
на длинные чешуйчатые пальцы сосен...

* * *

Кто-то ходит внутри слова «осень»
на высоких красных каблуках
этажом выше, пониманием выше.
Останавливается возле окна, отодвигает штору
и любуется исподтишка, как загорелые всадники листопада
гарцуют и становятся на расклешённые золотые дыбы.
А ива возле фонарного столба совсем потеряла себя
И горюет, свесив безалаберную голову,
пускает зелёные слюни на муравьев.
И так до самого позднего вечера, а потом
появится тонкая, что твоё веко, луна –
учительница с родимым пятном на лице –
ведёт толпу звёзд-второклашек
на экскурсию в город ночной.

Оглавление журнала "Артикль"               Клуб литераторов Тель-Авива