МАКСИМ ЖУКОВ        

ПОЛНЫЙ ЕБАНЬКО

* * *

 

Ряды кариатид меж столиками в зале,

Где сцена, микрофон и рампа без огней;

Рояль был весь раскрыт, и струны в нём дрожали,

И подпевал тапёр всё глуше, всё пьяней.

 

Ты пела до зари, как канарейка в клетке

(Надеюсь, этот штамп читатели простят).

Бухали калдыри, визжали профурсетки,

И за двойным окном луной был полон сад.

 

Пока не пробил час, – в объедках рататуя

Танцующий в дыму ламбаду и фокстрот,

Излишне горячась, толкаясь и быкуя, –

Догуливал свое уралвагонзавод.

 

Сама себе закон, в слезах изнемогая,

Ты пела о любви – всё тише, всё слабей.

Гремя под потолком и жалости не зная,

Мне голос был – он звал: «Забудь её, забей!

 

Не будучи знаком ни шапочно, ни близко,

Ты думал, будет с ней и просто, и легко?»

Я отвечал кивком. «В притонах Сан-Франциско»

Наигрывал тапёр, как полный ебанько.

 

Тарам-тарам-тарам – в пылу цыганских арий

Поклонники её – соперники мои…

В саду был ресторан, за садом дельфинарий,

За ними порт и рейд, на рейде корабли.

 

И дела нет важней, чем выйти на поклоны;

Нет счастья, нет измен – есть только вечный драйв,

Есть рампа без огней и дама у колонны:

По виду (и вообще) – типичная sex-wife.

 

Под солнцем и луной не изменяя градус,

Не требуя любви и верности взамен,               

Мелодией одной звучат печаль и радость…

Но я люблю тебя: я сам такой, Кармен.

 

       

 

      Колыбельная для Оксаны

 

На пределе звука, в ангельском строю,

Ты послушай, сука, песенку мою.

 

К образам не липнем, славу не поём;

Мы нальём и выпьем. И еще нальём.

 

В Вере мы ослабли; Отче, укрепи!

Спи, бля! Крибле-крабле…Слышишь?

Всё, бля… спи.

 

Ничего не будет: к стенке, на бочок…

Пусть тебя разбудит – серенький волчок;

 

Прежняя обида – яровая рожь;

Пусть он будет, гнида, чудо как хорош!

 

Самопроизвольно: когти – цок-цок-цок;

Схватит он не больно детку за бочок –

 

Был хороший почерк в школе у неё;

Синенький платочек – не хуё-моё…

 

…Ничего не знаю; не о том пою.

Баю-баю-баю, баюшки – баю.

 

Говорила мама (как Полишинель):

«Девочка Оксана вышла на панель.

 

Сколько стоит пачка? Хватит ста рублей?»

Мать моя – казачка, не поспоришь с ней!

 

У афганской дури – подмосковный вкус.

Снуре, базелюре, крибле-крабле – бумс!

 

Ни свобод, ни тюрем мы не воспоём;

Мы забьём – покурим. И опять забьём.

 

Вот такая штука, будто на войне;

На пределе звука не пытайся, не…

 

…Синенький платочек. Было. Не срослось…

Восемнадцать «точек» – явный передоз.

 

Много или мало, в ангельском строю,

Как тебя не стало, всё пою, пою…

 

А о чем не знаю; Отче, укрепи!

Баю-баю-баю. Спи спокойно…

Спи.

 

 

                                  * * *

 

Какая разница, какая под нами вертится земля?

Нас примет родина чужая. Поймёт и примет. Буду бля.

 

Весь преисполнен мрачных мыслей, с тяжёлой сумкой на ремне,

С Отчизной я простился. Мы с ней расстались дружески. Вполне.

 

Нас до вокзала вёз бомбила, не затыкая помело,

И всё, что было, было, было – оно, как водится, прошло.

 

Так, подустав от русской ебли, бежал от Муз я и Харит:

Поэт цепляется за стебли, когда над пропастью висит.

 

Своё по полной отработав еще на стыке двух веков,

Достали игры патриотов и либеральных пидарков.

 

И стало жить невыносимо, всегда под лозунгом одним:

«Другие дым, я тень от дыма, я всем завидую, кто дым».

 

Но здесь – такой же eбaторий, лишь только с разницею той,

Что за порогом дышит море – арбузной коркой и гнильцой.

 

Жить будем здесь! Без сожалений; для звуков сладких и молитв;

На весь остаток сбережений и на текущий депозит в

 

Амбициозном укр-банке и ждать, что с гривной упадём

На самостийные коленки пред укрепившимся рублём.

 

Даст бог, и нам не выйдут вилы от двух финансовых систем.

А нет, так здешние бомбилы нам скинут цену. Без проблем.

 

Они стоят на перекрёстке, где по ночам, «у фонаря»,

Гуляют местные подростки, всем внешним видом говоря,

 

Что им без разницы, какая под ними вертится земля;

Стоят, молчат, понять давая, что знают, кто здесь будет бля.

              

 

              Украинско-крымский роман(с)

 

То яхонты, то аметисты сверкают и гаснут в волнах,

И берег темнеет скалистый, где спит на песке первонах.

Заплыв совершая то брассом, то кролем, то вдруг на спине,

Он всем показал, пидарасам, кто Главный при мелкой волне.

 

С усталой барменшей жопастой, подняв ледяные сто грамм,

Я пью за военные астры, как некогда пил Мандельштам.

Среди первонахов счастливых и мне побывать суждено,

Но не принимаю в заплывах участие я всё равно.

 

И как мне из века не выпасть? И, выпав, в него же не впасть?!

Пускай это будет как припездь, как неразделенная страсть,

Как будто в тоске и печали увидеть случайно пришлось,

Как жмет под луной на причале российскую девку пиндос.

 

Захочется крикнуть: “Зараза!” –  и выпить, Отчизну кляня,

За розы в кабине КАМАZа, за всё, чем корили меня;

За ложь панибратских и свойских всеобъединяющих пут;

За музыку сосен савойских, которые здесь не растут.

 

А после поспать бы хоть часик, заняв под навесом топчан;

Но слышу над пляжем: «Пивасик! Рыбасик! Креветка! Рапан!»

Не важно, в гавайской рубахе иль в хаки под цвет конопли

Пиндос угодит в первонахи, а мы с первонахом в нули.

 

Когда это с нами случится? Не стоит наморщивать мозг.

К барменше зайдёт продавщица, закрыв по соседству киоск;

Хоть южная кровь не водица, но перебродило вино;

Я сам не любитель трудиться и с ними бухну заодно.

 

Итак: НАШИ БЕДЫ УЖАСНЫ! Нам их не дано превозмочь!

Мы пьём за военные астры (барменша полковничья дочь),

За слёзы, что льёт продавщица, о тех золотых временах,

В которые нам возвратиться не в силах помочь первонах.

 

Так не задавайте вопросы тому, кто полжизни проспал;

Когда выгружались пиндосы на феодосийский причал:

Смелы, белозубы, плечисты, в погонах и новых ремнях…

Сверкали для них аметисты и яхонты гасли в волнах.

 

 

                     Патриотический роман(с)

 

Почти ничего не осталось от той, что любила меня,

Быть может, лишь самая малость, какая-то, в общем, фигня;

Ничтожная жалкая доля от чувств, что питала она:

Навязчивый вкус алкоголя; рельеф обнажённого дна.

 

Мы зря перед Смертью трепещем, напрасно о близких скорбим;

Внизу, среди впадин и трещин, во тьме отступивших глубин,

Доверчиво, просто, по-детски сказала, прощаясь, она:

«Не нужен мне берег турецкий, и Африка мне не нужна».

 

Я век коротал в бессознанке, но чуял, как гад, каждый ход.

Прощание пьяной славянки запомнил без знания нот.

На смену большому запою, приходит последний запой (?);

А мы остаёмся с тобою, а мы остаёмся с тобой,

 

На самых тяжёлых работах во имя Крутого Бабла;

Я век проходил в идиотах; ты медленно рядышком шла.

Меняя своё на чужое, чужое опять на своё,

Мы вышли вдвоём из запоя… Почти не осталось её.

 

Щекой прижимаясь к отчизне, в себе проклиная раба,

Мы жили при социализме, а это такая судьба,

Когда ежедневную лажу гурьбой повсеместно творят…

И делают то, что прикажут, и действуют так, как велят.

 

Летят перелётные птицы по небу во множество стран,

Но мы не привыкли стремиться за ними… ты помнишь, как нам

Не часто решать дозволялось  в какие лететь ебеня?

Почти ничего не осталось от той, что любила меня.

 

Все трещины, впадины, ямки: рельеф обнажённого дна;

Прощание пьяной славянки; родная моя сторона;

Простые, но важные вещи – как воздух, как гемоглобин.

Мы зря перед Смертью трепещем, напрасно о близких скорбим.

 

Где рухнула первооснова, там нет никого, ничего:

Мы не полюбили чужого, но отдали часть своего.

Уверенно, гордо, красиво –  не знаю, какого рожна:

«Таков нарратив позитива», – сказала, прощаясь, она.

 

Быть может, лишь самая малость – и кончится это кино:

Унылый столичный артхаус, типичное, в общем, говно,

Но нам от него не укрыться в осенней дали голубой,

Летят перелётные птицы, а мы остаёмся с тобой.

            

 

 

         

            1989 год

 

Это тело обтянуто платьем,

как тело у жрицы Кибелы обтянуто сетью,

оттого-то заколка в твоих волосах

мне и напоминает кинжал.

Если верить Флоберу,

то в русских жестокость и гнев

вызываются плетью.

Мы являемся третьей империей,

что бы он там ни сказал.

 

В этой третьей империи ты мне никто и ничто,

и не можешь быть кем-то и чем-то,

потому что и сам я

в империи этой никто и ничто.

Остается слагать эти вирши тебе

и, взирая с тоской импотента,

обретаться в столице твоей,

что по цвету подходит к пальто.

 

Если будет то названо жизнью,

то что будет названо смертью?

Когда я перекинусь,

забудусь,

отъеду,

навек замолчу.

Это тело имеет предел

и кончается там, где кончается всё

круговертью,

на которую, как ни крути,

я напрасно уже не ропщу.

 

В этой падшей, как дева, стране,

но по-прежнему верящей в целость,

где республик свободных пятнадцать

сплотила великая Русь,

я, как древние римляне,

спьяну на овощи целясь,

зацепился за сало,

да так за него и держусь.

 

В этой падшей стране

среди сленга, арго и отборного мата

до сих пор, как ни странно, в ходу

чисто русская речь,

и, куда ни взгляни, –

выходя из себя,

возвращаются тут же обратно,

и, как жили, живут

и по-прежнему мыслят –

сиречь,

если будет то названо жизнью,

то названо будет как надо –

с расстановкой и чувством,

с апломбом,

в святой простоте,

это тело обтянуто платьем,

и ты в нём – Менада.

Ты почти что без сил.

Ты танцуешь одна

в темноте.

    

 

   Кладбищенская элегия

 

Как при входе в Новодевичье

Повстречались два кота, –

Словно в песнях Макаревича, –

Хуета и маета.

 

Чтоб помериться силёнками

Повстречались те коты,

Где качают головёнками

Над могилами цветы.

 

Осень светлая, воздушная,

Как во сне или в мечтах,

Словно вера простодушная

В мир, стоящий на котах.

 

У последней тихой пристани,

Друг за другом в аккурат,

Либералы с коммунистами

Меж дворянами лежат.

 

Кто голубенький, кто аленький –

Всё равно – среди могил

Тихо вылез карлик маленький

И часы остановил.

 

Скоро снег повалит хлопьями;

Но пока ещё – легки –

Меж крестами и надгробьями

Доцветают ноготки.

 

 

 

                     * * *

 

Закат в Киммерии. Над городом пыль.

Скрывая похмельную робость,

Сойди на платформу, себя пересиль

И сядь на вокзале в автобус.

 

За окнами переместятся дома,

И перекупавшийся в море

Курортник, от скуки сошедший с ума,

Пройдет через двор в санаторий.

 

И свет на домах, как пришедший извне,

Как будто описанный в сказках, –

Блуждает огонь в голубой вышине

Среди переулков татарских.

 

И пригород тот, что являлся во снах,

Покуда ты значился в списках,

Мелькнет за окном, исчезая впотьмах

В пологих холмах киммерийских.

 

Отсюда твоя начинается быль:

Ни чести, ни славы, ни денег;

Лишь ходит по степи волнами ковыль –

Устойчивый крымский эндемик.

 

Как будто с Отчизной не порвана связь

И только с годами крепчает…

И та, что тебя так и не дождалась,

Стоит на перроне, встречает.

 

Как будто бы ты не погиб на войне,

А вышел, как все горожане,

На свет, где огонь разгребают во тьме

Татарские дети ножами.

                                   

 

 

               * * *

 

Где подрались скинхед и хачик

(Из-за чего – пойди спроси),

Там уронила Таня мячик,

Когда платила за такси.

 

А ей налили полстакана,

А ночка темная была.

Она запела про Ивана,

Но всё же с хачиком пошла.

 

 

                         Ностальгическое

 

Отгрохотал ХХ век над городком неприхотливым,

Где человека человек нет-нет, да и пошлёт за пивом.

 

Периферийная среда и быт с унылым постоянством;

Я помню времечко, когда я на проспекте жил Рязанском,

 

Что тоже было – не фонтан: ларьки, торгующие водкой,

И приходящих пара дам – с Марксистской и Автозаводской.

 

Я стал по глупости женат; потом развёлся «с этой коброй»;

И был, конечно, ебанат, но ебанат простой и добрый.

 

Но чу! Московская звезда сменилась солнцем над заливом;

Я сам не знаю – как, когда, но вот я здесь… иду за пивом.

 

Принёс – и ослабел, и лёг… Да, пиво – яд! Не в том ли искус,

Чтоб человек напиться мог и бегал за угол в гибискус? –

 

Где лежаки на пляже в ряд, где пахнет коркою арбузной;

Где мне привиделся закат над Удальцова с Профсоюзной.

                      

 

                          ***

 

Гелий и водород. Солнышко догорит.

Выдаст нам от щедрот. После: Shift+delete;

После: адзип рулю. Феноменальный йух.

 

Я тебя так люблю! Больше, чем прочих шлюх.

Больше, чем эту твердь с воздухом и водой…

 

Смертью Поправший Смерть, не приходи, постой!

Не умножай разлук, каждый Твой новый шаг

К нам приближает круг, где ожидает мрак.

 

Нет про былое дум. Кто виноват – вопрос.

– Что же нам делать, кум?

– Верить! И досвидос.

 

Даже восстав с колен, мысленно бью поклон:

Я говорящий тлен; монументальный фон.

 

Буду с тобою груб. Сделай потише pops.

Знай, что нагрянет – упс! – неотвратимый ёбс.

 

Ты ли придёшь, не Ты ль, знаю: в толпе задрот,

Спишут меня в утиль – гелий и водород.

Выйду с похмелья в чат, произведу наброс…

Я не могу молчать. – Что же мне делать, босс?

 

Как же мне верить, дух – вызволив из-под глыб?

Если в итоге – йух, ёбс и всему адзип.

 

Бодрствую или сплю, думаю, – в этом суть:

Я тебя так люблю! дуру и замазудь.

 

Будет стабилизец, или конец времён,

– Как же мне быть, Отец?

– Делай как я, сome on!

 

Значит, настал момент, не изменяя курс,

Переменить контент, но сохранить ресурс.

 

               Причал

 

Вот причал. Перед закатом

Солнце светит над заливом,

Чайка реет над волнами,

Мы на палубе поём:

«Если хочешь быть богатым,

Если хочешь быть счастливым,

Оставайся, мальчик, с нами –

Будешь нашим королём».

 

А чего тут оставаться,

Если мы уже приплыли?

И у трапа провожает

Пассажиров капитан.

Никаких инсинуаций!

Никакого «или-или»:

Нам ничто не угрожает –

Пересядем на банан.

 

Это стоит сорок гривен –

Со спасателем, без гида,

Если с фото – аппарат свой

Надо в лодку передать.

Даже если будет ливень –

Не показывая вида,

Мы помчим по этой блядской

Акватории опять.

 

Над седой равниной моря

Ветер тучи собирает.

Между тучами и морем

Я – писатель ноунейм –

Полечу, не зная горя,

Рядом с той, что понимает,

Чем закончится лав стори

Под тараньку и портвейн.

 

Наш банан по волнам скачет –

Сверху синяя пустыня,

Снизу синяя дорога,

Синий ветер посреди.

Имя очень много значит.

Очень много значит имя.

Имя значит очень много.

Что тут скажешь? – Не звезди.

 

В синем море, в белой пене

Пусть сильнее грянет буря,

Чтоб у нас возникли траблы –

Лишь бы не было войны! –

Жизнь скучна без приключений.

Нам ли плакать, негодуя? –

Наши слезы – только капли,

Капли в море не видны.

 

Но без имени – поплачешь,

Тело жирное в утесах

Пряча, словно глупый пингвин,

Как гагары гогоча.

Ведь – как ноунейм – не значишь

Ничего в любых вопросах:

Сам себя куда ни выдвинь –

Не прокатит, ЕВПОЧЯ.

 

Наш банан своим маршрутом

По волнам зеленоватым

Притормаживает – то есть

Всё, приехали, слезай.

В этом мире стебанутом,

На курорте плоховатом,

Ты меня с утра на поезд –

Не ходи, не провожай.

 

– Уезжаешь?

– Уезжаю.

Не реви, прими как данность.

Разливай по рюмкам «Балчуг»

Или что там – «Слънчев бряг»?

Всё, всё, всё – не возражаю! –

Если хочешь – я останусь

Словно тот сбежавший мальчик –

Я же сам себе не враг.

 

В жизни, прожитой негласно,

Средь других таких и прочих

Есть свои святые даты,

Как и в той, что на виду.

Будет всё у нас прекрасно.

Будет всё, как ты захочешь.

Будет всё! Пока жива ты,

И пока что я не у.

 

                             

 

                            Контркультурное

                                                                             

 

                                                                              Заблудился свет во мраке

                                                                              Занавешенных зеркал,

                                                                              Неразборчивые знаки

                                                                              Свет во мраке начертал.

                                                                                           Из раннего

 

День как день, только ты не в ударе – заплутал словно свет в зеркалах.

Пополняется твой комментарий: [1] нах, [3] нах, [5] нах!

Ни опомниться, ни оглянуться, не склонив к монитору лица,

Если пишут тебе: ИБАНУЦЦО! – напиши им в ответ: ЗАЕБЦА!

 

День десантника, порванный тельник, аксельбант, как рыбацкая сеть…

Среди сотен стихов пиздодельных напиши хоть один – АХУЕТЬ!

Не про то, как ты кровь проливал там, жопу рвал, не сдавался врагу;

За салютом, за праздничным гвалтом, поделись, как – я ржунимагу! –

Перемучился дизентерией, как курил по ущельям в кулак;

И награды свои боевые заслужил – ничевосибетаг.

 

Не тревожьте его, не замайте в зеркалах заплутавшую тень,

На любимом падоночном сайте размещая одну поебень, –

Не имеет значения, кстати иль некстати, ты чист пред людьми –

Ты такой же, как фсе здесь, втыкатель, и такой же, как все, хуйпойми;

Из вселенских просторов гигантских – словно свет одинокой звезды

Среди сотен стихов графоманских напиши хоть один Б/П.

 

Расскажи. Расскажи мне о многом: как ногой выбивается дно,

И плодят [нрзбрч] ёбань, и снимают плохое кино;

Как под гнет режиссерского груза за софитами стелется мгла…

 

Если в порно снялась твоя Муза – занавесь поплотней зеркала.

Оглавление журнала "Артикль"               Клуб литераторов Тель-Авива