Евгений Витковский

Из книги

«Разговоры в царстве еще живых»

* * *

                                    Я смотрю без раздраженья

                                    На такие вещи.

                                               Леонид Мартынов

Вот опять на свете смута                                                                          

и опять морока,

ни по умыслу чьему-то,

ни по воле рока.

Поздно ведовству учиться,

и ругаться кисло:

лихо прыгает волчица

через коромысло.

Шестилапая собака

засыпает чутко;

дремлет возле волколака

водяной анчутка.

Обдериха позабавит,

милости сподобит:

баня парит, баня правит,

баня и угробит.

В кузню попусту не лазай:

будь поближе к дому,

мечет пахарь одноглазый

искры на солому.

Крик отчаяния резкий

тронет за живое.

Сердцу страшно в редколеске

в поле страшно вдвое.

Там шальная полевица

мечется со смехом:

там не сможет пробудиться

спящий под орехом.

Всю-то ночь бесплодно лупит

ветер по вершинам,

ибо утро не наступит

с криком петушиным.

* * *

Что для печали – то и для веселья!                                                                                  

Понятно, что меж ними связь прямая:

вы, праздники народного похмелья –

восьмое ноября, второе мая.

День пробужденья с жаждой нездоровой,

день сковородки жареной картошки,

и огурца, и стопки стограмовой,

и скорого визита неотложки.

Ну хоть одно бы кто замолвил слово,

за этот праздник, право – что такое?!

...День тошноты и яростного блёва,

день крика и приемного покоя.

Лежи, дурак, не нарушая правил:

припоминай вчерашние событья.

Царь Петр для нас инструкцию составил –

спускать пары посредством мордобитья.

Но эта мысль, о дорогие други,

прискорбного итога не отсрочит:

печально то, что драться с похмелюги

никто не может, даже если хочет.

Не пыжься, ты беде не дашь отпора!

Перетерпи глухое лихолетье,

и в сказку верь, что будут очень скоро,

блаженные девятое и третье.

* * *

Тысячелетние древляне

пощады у князей не просят.

Любой кулик своей деляне

хвалу особую возносит.

Дивиться ли, что сей картине

столь радуются наши души:

ведь город Искоростень ныне

еще стоит на речке Уше.

И вот достиг он высшей славы

тысячелетних юбилеев:

он стал столицею державы

и учинил погром евреев.

Конечно, в радости и в горе

не грех бывает и подвыпить.

Как речка Днепр впадает в море,

так речка Уж впадает в Припять.

На кума в день по две бутылки

чи бильше, если хватит силы.

Что треба много пить горилки –

то москали наворотилы.

И вновь болезнь царя Гороха,

и снова ноги, словно вата, –

что в королевстве Датском плохо –

княгиня Ольга виновата.

Но для любого полководца

нет выше нашей высшей власти.

Коль Игорь, князь, опять припрется,

опять порвем его на части.

* * *

                                    Памяти Марка Фрейдкина

Никонияне блядословят,                                                                                       

рванувши на груди рубашку.

Трехцветный кот мышей не ловит –

его душа нарастопашку.

Он полон страстью неуёмной

и к помидорам и к цибуле –

и, значит – скоро дождь обломный

и, значит – скоро снег в июле.

...Под пихтой не пиши гедихты,

там на бабло не сыщешь мазу.

Договоримся – если псих ты,

не Гамлет ты еще ни разу.

Из памяти того не вытру-с,

как зал вставал с великим шиком;

мы знали: лучший в мире цитрус –

на Лихоборах Гоп со Смыком.

Ни в чем не хиппи и не яппи

и точно не осетр в запруде;

он говорил, что дело в шляпе,

но в ней не появлялся в люди.

Порой пугал до полусмерти –

не то, чтобы цензура дура –

он тискал прямо на конверте,

что ноты взял у Азнавура.

Ужель забудем те отрады?

Он так пленительно, так смело

мастырил дивные баллады

о самой главной части тела.

Пора бы тут остановиться!

Не разберешь – кто смерд, кто рыцарь.

Намучась болью треппенвитца –

беседер быстро стал бекицер.

Жизнь промелькнула так мгновенно,

как наспех выпитая чарка.

Тут не хватает Марка Твена,

и просто не хватает Марка.

Из цикла «Родня»

* * *

Весь род мой позабыт примерно поровну:                                                          

выходит, за него теперь в ответе я.

Прабабку Алоизию Егоровну

зову из позапрошлого столетия.

В дни императора золоторунного,

родившись в Вене, разве не на Пратере,

взыскуя мужа, бизнесмена юного,

уехала в Москву, к российской матери.

Не зная русского, могла отмачивать

загибы сложные, незаурядные,

пока супруг учился заворачивать

грильяжи и конфеты шоколадные.

Он опочил, в обжорстве невоздержаный,

над фирмой ей пришлось принять владычество.

Империи колосс, еще не сверженный,

служил поставщикам его величества.

Хранил отец воспоминанья детские,

как рухнули на мир событья главные,

сказали бабке: дрянь же ты немецкая,

немецкая, хотя и православная.

Конечно, надо б ей бежать подалее,

но медлила до самых дней падения

и умерла в какой-нибудь Латгалии,

за тридцать лет до моего рождения.

* * *

О Вена, ты столица, ты восторг,                                                              

с тобою время никогда не сладит

Здесь у Дуная проживал Георг,

известный лишь по имени прапрадед.

Какие он законы преступал?

Об этом было б разузнать занятно:

он, вероятно, что-то покупал,

и продавал, что тоже вероятно.

Судить об этом нынче трудно мне:

иначе было все во время оно:

мой предок жил в той сказочной стране,

где правил мрачный тесть Наполеона.

Что начиналось, и текло доколь:

темнее ночи был апломб имперский,

к тому же новоявленный король

предпочитал беседу по-венгерски.

Но пращур как-то жил в родном краю,

тихонько делал бизнес в одиночку

в Москву удачно отослал свою

похоже, не единственную дочку.

А нынче – где века, где рубежи?

На прошлое улегся мегатерий.

попробуй-ка, и заново сложи

обломки развалившихся империй.

Поскольку люди – сущие птенцы,

история выделывает трюки –

ни в чем не разбираются отцы,

и ни черта не понимают внуки.

* * *

Семья считала за позор –*

двоюродное чудо в перьях.

В руках старухи был фарфор

а в голове был полный Рерих.

Пусть даже путь по жизни крут,

исполнен хитростию адской;

однако все тропы ведут

к верховной мудрости Блаватской.

Ее вдоль времени несло,

подобно кукле-неваляшке:

всем оккупациям назло,

она расписывала чашки.

Сплошные беды на обед,

до Воркуты – маршрут неблизкий;

там протрубила десять лет

вот разве с правом переписки.

Открылась новая глава,

и ей искусство жизнь купило:

имеют в лагере права

на все – художник и лепила.

В богатстве или в нищете,

забыв про радость и про горе

прокоротала жизнь в мечте

о Рерихе и о фарфоре.

От этих баснословных лет

осталась горькая досада:

в них то ли вовсе смысла нет,

а то ли быть ему не надо.

* * *

Весьма скудны познания мои:**

докапываться тяжело до сути.

Отец его развешивал чаи

и четверть века проторчал в Калькутте.

А сам он вырос – парень хоть куда,

но был в мозгах повернут, – что за жалость!

На свете кроме Страшного Суда

его ничто, похоже, не касалось.

Когда пришли и немцы и паек,

то в сорок первом – в первое же лето –

он загреметь на виселицу мог,

вытаскивая девушку из гетто.

Но гаснущая на глазах война

оскал явить успела крокодилий:

была сестра в тюрьму уведена,

а он – дурак, его не посадили.

Не путь от Риги и до Воркуты,

а пропасть много большего размера:

им жизнь дала две разных правоты:

и вот иди пойми: где ложь, где вера.

Тянулся век, в нем каждый жил с клеймом;

он в воду вечно лез, не зная брода,

не праведник в значении прямом,

но праведник еврейского народа.

Однажды вправду будет Страшный Суд,

случится так в мистерии грядущей:

кого-то в бездну черти унесут,

кого-то пустят в благостные кущи,

что выпадет – о нет, о том ли речь? –

однако же достоин лучшей доли

кто душу смог в земном пути сберечь,

пусть отбивал поклоны против воли.

* * *

Былое в темных пропастях сокрыто***

значение имен установи:

Мангуп-Кале, страна феодорита,

Севергелин, «рожденная в любви».

С трудом найти судьбу понеприглядней,

я думаю, сумели б небеса;

весь день торчал отец на виноградне,

а мачеха вставала в два часа.

Тянулась жизнь в селении унылом,

и вот однажды, плюнув на молву,

она сбежала с дедом Михаилом

сперва в Одессу, а потом в Москву.

Она любила вспоминать, как глупо

от города впервые трепеща,

на первое взяла тарелку супа,

а на второе – котелок борща.

Вооружен нахальством несказанным,

вписался в строй рабочих и крестьян

прикинувшийся красным партизаном

бело-зеленый крымский партизан.

Пусть времена противились упорно,

не меньше них была упряма ты

и находила блещущие зерна

в семи десятилетьях нищеты.

Что ж уцелело? – ибо средь обломков

искать иное – стоит ли труда? –

две тонких нити выживших потомков

и больше ни единого следа.

* * *

Знаю, у времени – два направленья:

но не везде прорастает быльё;

кто-то в веках изрубил на поленья

все родословное древо мое.

Книгу открыть, заглянуть в содержанье,

крохи познанья оттуда украсть.

Думаю – предки мои горожане,

если не все, то изрядная часть.

Кто незнакомец, а кто незнакомка,

выясним, если поглубже копнем.

Предок обычно важнее потомка.

если хоть кто-то подумал о нем.

Тот – к Елисееву шел без доклада;

этот к приказчику шел на поклон;

боги чаев, мастера шоколада,

немцы, хазары и весь Вавилон.

Жребий увязывал общей срединой

черных как уголь и белых как мел.

Точно лишь то, что из них ни единый

слова по-русски сказать не умел.

Точно, что каждый стремился к удаче,

тяжким труд зарабатывал хлеб;

даже чутье не поможет собачье

чтоб разобраться в сплетенье судеб.

В вечности что и кому отломилось –

бедным разносчикам и торгашам?

Можно ль душе полагаться на милость,

нужно ль молчание жадным ушам?

Сытость нужна ли глазам завидущим?

Предки с потомками строятся в ряд:

вот потому, полагаю, в грядущем

эти поленья еще погорят.

Из того, что может быть интересно:

*«Семья считала за позор...» – Ольга Александровна Неймане-Катенева, праведница мира (см. в сети и в Яд-Вашем)

**«Весьма скудны познания мои...» – ее брат Владимир Александрович (см. там же).

***«Былое в темных пропастях сокрыто» – моя бабушка по матери, Любовь Лазаревна Сергеева.

Оглавление журнала "Артикль"               Клуб литераторов Тель-Авива