Эли  Люксембург,  Бецалель  Шиф

ЦАРСКИЙ     СЫН

       В год знаменитого ташкентского землетрясения  мало-помалу стали исчезать  городские кварталы.

      С первого взгляда дома выглядели  целыми. Но если  вглядеться,  были сразу видны трещины: сквозные, поперечные, вертикальные - от крыши и до земли. Эти дома были объявлены аварийными, на них было написано: " Жить  категорически запрещено!" Они безжалостно сносились.

       В ту осень Ташкент выглядел гигантской строительной площадкой. Повсюду ревели бульдозеры,  экскаваторы,  весь этот хлам грузили на самосвалы. Тучи  пыли висели в изнывающем от зноя воздухе.

       Тут и там рыли фундаменты под будущие высотки,  заливали бетон, свозилась  замысловатая арматура. По  городу  угадывались будущие грандиозные контуры. 

      А на окраинах  кипела иная деятельность, в массовом порядке тоже возводились кварталы. В  будущем они получат наименование  "спальных  районов", или " хрущоб". За серость и одноликость в  виде карточных домиков - скорее бы обеспечить жильем миллионный город.

      В восстановлении Ташкента принимали участие все пятнадцать союзных республик: тысячи рабочих, инженеров и архитекторов. Масса другого непонятного сброда. Словом, невиданный доселе наплыв, напоминающий годы войны и эвакуацию,  смешение рас и народов,  истинный Вавилон!.

       Реб Ицхака Зильбера интересовали исключительно еврейские дела: кто наш город оставил, уехал? Кто перебрался из одного района в другой, поменял адрес?  Кто  в палатках живет, посреди улицы, ибо было полно и таких.

                   На всех  имелись у него отдельные списки.

        В отношении одиноких, пожилых людей проводилась властями политика "подселения". Если семья получала  квартиру,  им  в придачу цепляли довесок – одинокого старика, либо старуху. Людей посторонних: вселяйтесь, мол, и живите. Как Бог на душу положит.  

        Если  старики эти были евреями, их жизнь превращалась в сущий ад.  Всеми правдами и неправдами их старались выжить. Не позволяли появляться на кухне, поднимали скандалы из-за ванной и туалета. Запирали  комнату, окна - не давали  проветрить. Короче, уловок избавиться от человека была уйма. Доводили  людей до инфаркта.  Так, чтобы все было шито-крыто.

          Про это мы  знали. Имели их адреса, каждую неделю старались приехать, проведать. Привозили еду и питье, белье, одежду. Стариков купали мы, а одиноких  старух – кто-то из цеховых женщин. 

        Трудно описать, как были благодарны нам эти люди – больные, беспомощные, одинокие. С нищенской пенсией,  жалким пособием. Никому до них не было дело. Социальные службы  в ту пору просто не существовали. Были, правда, школьные отряды,  пионеры-энтузиасты, державшие шефство над пожилыми  людьми, героями труда  либо Отечественной войны – знатными, заслуженными людьми перед "партией и народом".        

        Помню, приехали  как-то на Чиланзар – один из новых микрорайонов.

        Мне было уже лет двадцать, я   учился на  юрфаке Ташкентского Государственного Университета. Считалось, что мы, как будущие юристы, причастны к властным структурам.  Нам выдали "корочки"  с золотым тиснением и государственной печатью.  Действие  такого документа, похожего на милицейский, было неотразимым, в этом заключалась его огромная ценность.

       Когда мы позвонили в квартиру, я первым делом  предъявил  документ.     

       - Пришли навестить Натана Ашкенази, вашего квартиранта!

       Хозяева перепугались. Такой была  их  реакция на мои  "корочки". Засуетились, настежь раскрыли нам двери.

          Мы вошли, смрад и зловоние ударили в голову. На кровати лежал старик лет восьмидесяти, не бритый, не стриженный, страшно запущенный. Постель его  являла собой  гору лохмотьев. Стол был  завален грязной посудой, огрызками хлеба, фруктов и овощей, покрытых плесенью. Под столом, вдобавок, моталось  животное: то ли кошка, то ли щенок. Животное это, подумалось мне, мочится и испражняется прямо в комнате, в пестром букете вони сквозила и  его струя.

        Реб Ицхак подошел к холодильнику, там было пусто – шаром покати. Ничего из продуктов.

      Старик  сел, спустив ноги на пол. Судя по всему, реб Ицхак  здесь бывал, они говорили на идиш.

       Я подошел к кровати, голова старика находилась на уровне моего живота. То, что увиделось мне в его растрепанных волосах, я запомнил на всю жизнь: длинные, седые волосы были влажными, маслянистыми. На каждом из них  висели вши. Редкие волосики, стоявшие дыбом, вздрагивали и качались под их тяжестью. Мне  показалось, что  полчища паразитов тоже замерли на мгновение. С нескрываемым любопытством пялятся на меня: откуда, мол, ты такой интересный взялся?

          Реб Ицхак распахнул окна, в комнату хлынули потоки свежего воздуха. Он подошел к кровати, мельком глянул на голову и коротко бросил:

          - Нужно человека помыть, неси его сразу  в ванную…

          Я поволок старика в ванную. Он был  невероятно тяжелый, ногами он не ступал, его тянуло сесть на пол.  Борясь с брезгливостью, взвалил  его на руки из последних сил. Открыв оба крана,  принялся стаскивать с него  рубашку, кальсоны. Белье издавало треск, как электрические заряды. Во всех швах скрывались залежи паразитов, они делали  белье ломким, оно скрипело, трещало.

         И еще было открытие. То, что мне увиделось большим животом, оказалось паховой грыжей – чудовищно раздутой, запущенной, усеянной странными точками. Внимательно приглядевшись, я догадался:  это были   следы ссохшейся крови.

         Реб Ицхак показал хозяевам постель. Велел ее выбросить, немедленно сжечь. Вынести заодно и кровать –  все было исполнено  удивительно быстро. Старику принесли  новый матрац, простыни и подушку, заново перестелили.

         Затем мы с реб Ицхаком посовещались: как быть с его головой? 

        Седые, длинные патлы отхватили ножницами. Затем  побрили старика наголо. Он опять оказался  в постели. Теперь уже свеженький, чистый, совершенно опрятный.                               

        Поздно ночью мы возвращались с Чиланзара  домой. Чтобы скорее добраться, взяли такси. Оба были уставшие, раздавленные. Сидели в машине рядом, на заднем кресле. Я рассеянно глядел в окно.  

          - Да, Цалик, нелегкий выдался день! – сказал реб Ицхак. – Пришлось  нам с тобой потрудиться.  Тебе – особенно. Я ведь не совсем слепой, немножечко вижу...

           Он говорил на идиш, чтобы водитель не понимал. А может, и по инерции. На идиш мы  с ним общались чуть ли не целый день. Реб Ицхак  предпочитал  разговаривать на языке своего детства.

           Он продолжал:

           - А если  бы тебе сказали, что это не просто  грязный старик, а царский сын, ты бы тоже чувствовал тошноту? Да,  Б-жий избранник, наследник престола, похищенный  из своего дворца,  проданный в рабство. В чужую страну, грубому и  жестокому народу. Вконец опустившийся,    всеми презренный. Сам позабывший о прошлом  своем  величии.

         Я смотрел в окно: проплывали пустые троллейбусы, скрипели трамваи. Реб Ицхак, сидевший рядом, все больше и больше воодушевлялся,  начинал вскидывать плечом. Такой был у него тик.

         Я молча слушал, стараясь не пропустить ни слова, кивая на все, что он говорил.

          - Я тоже потомок знатных кровей!  Если не веришь – сегодня же покажу  генеалогическое наше дерево. Мой род ведет его издревле, вплоть до царя Давида.

          Он  дернул плечом,  весь обратившись ко мне, жарко заговорил:

          - Евреи – царские дети! И масса свидетельств об этом в Торе. Возьми хотя бы сегодняшнюю недельную главу. То место, где говорится, как после смерти  Сары отец Авраам явился к сынам Хетовым, чтобы  купить у них Меарат ха-Махпела, гробницу. И что отвечали ему жители Хеврона?  "В лучшей из гробниц наших похорони умершую твою. Князь Б-жий ты среди нас…" 

           На Сквере Революции был гастроном, работавший до глубокой ночи. Реб Ицхак  вспомнил, что дома кончился хлеб, а утром  нечем будет позавтракать. Велел водителю его подождать, притормозить под Курантами. Часы  на них не работали, их повредило землетрясение. Сейчас они  бы пробили полночь.

            - А знаешь, Цалик,  что Нобелевским лауреатом по литературе в этом году стал израильский писатель Шай  Агнон? – сказал он, вернувшись с двумя буханками хлеба в авоське. Буханки были горячие, дымились и восхитительно пахли.

            - И что  запомнилось больше всего? Его выступление на церемонии награждения в Стокгольме: речь истинного еврея, который представляет собой народ,  все помнит. Я слушал это по "Голосу Америки". Начал он  так: "По вине злодея Тита – римского императора, я родился в местечке Бучач,  Галиция – одной из провинций Австро-Венгерской империи. Но всегда считал себя  родившимся в  Ирусалиме…"

            Такси нас домчало до  дома на улице Горького, где окна  вовсю светились – Гита ждала своего беспокойного мужа. Прощаясь со мной, он стал смеяться:

          - А как замечательно поработал твой документ, красная книжечка! Хозяйка перемыла посуду, протерла пол, смела с углов паутину. Чего они только не сделали! Я напоследок  им прямо сказал: "Деньги есть и будут, сколько понадобится. Продукты ему покупайте, как родному отцу – щедро, от всей души. Будем приходить раз в неделю. Чтобы все выполнялось…"

       Сказал я ему:

         -  Когда я купал его в ванной, туда Марат зашел. Его Маратом зовут, хозяина этой квартиры. Он долго смотрел, как я Натана купаю. Потом спросил: а кем мы, собственно, старику приходимся?

        - Никем! – ответил я честно. – Обычные соплеменники…

         Марат опять замолчал. Смотрел, как мою я старика. Купаю и  вытираю. И произнес лишь две фразы:

          - Народ, который так заботится о своих стариках, достоин высших похвал. В этом  я вижу секрет вашей вечности!

Оглавление журнала "Артикль"               Клуб литераторов Тель-Авива