Павел Амнуэль

Чайка

На набережной Утоквай она часто встречала старика, одетого в длинное пальто, холодное зимой и слишком теплое летом. Сутулый, с нечесаной седой гривой, он брел вдоль берега, ни на кого не обращая внимания, и что-то бормотал себе под нос. Поравнявшись с ним, она всегда говорила: «Добрый день, герр профессор», хотя и не знала, был ли старик рассеянным ученым или неопрятным бомжем.

Сегодня старик не встретился. Может, потому что она пришла не одна?

– Посидим здесь? – сказала она своему спутнику и, не дожидаясь ответа, присела на ажурную скамью, подобрав оборки платья.

Ее спутник сел рядом – не так, как она, не на краешек, а основательно, – откинулся на гнутую спинку, прищурился – солнце, стоявшее довольно высоко, светило в глаза – и сказал:

– Двадцать шестого я отплываю в Англию из Остенде.

– Вы, – поправила она. – Вы отплываете. С Эльзой.

Он молча разглядывал далекие крыши домов на противоположной стороне озера.

– Ты не захотел повидаться с Тете, – осуждающе сказала она.

Он, наконец, ответил:

– Не думаю, что это было бы... – он помедлил, подыскивая слово, – полезно для нас обоих.

– Полезно, – повторила она с легким презрением. – Ты весь в этом слове. Тебе не приходило в голову, что Тете хочет увидеться с отцом?

– Не будем спорить, – терпеливо проговорил он и положил ладонь ей на колени. Она не ожидала от него этого жеста, означавшего, возможно, попытку примирения, может быть – просьбу о прощении или, на худой конец, знак понимания, которого не было между ними долгие годы – точнее, четырнадцать лет и два месяца. Она считала быстро и подсчитала мгновенно: столько времени прошло после того, как ей пришел по почте конверт федеральной службы, в котором лежало заполненное и ею же двумя днями раньше подписанное свидетельство о разводе.

Она не убрала руку, только посмотрела удивленно в его глаза. Он не отвел взгляда, смотрел изучающе, напряженно. Ей знаком был такой его взгляд: он размышлял о чем-то, не имевшем отношения к окружавшей реальности, думал о том мире, который он всю жизнь хотел понять.

– Ты снова на перепутье? – спросила она. – Тебя беспокоят открытия Хаббла? Я иногда просматриваю научные журналы. Это не ностальгия, мне просто интересно.

– Нет, – он покачал головой. – Хаббл меня не беспокоит. Я написал об этом статью в «Нахрихтен», она должна была выйти в июне, но ее выбросили из номера. Ты слышала, я отказался от звания и гражданства?

– Кто же не слышал? – она все-таки сделала движение, и ему пришлось убрать ладонь. – Об этом писали газеты, а фрау Молнаг, ты ее не знаешь, я сдаю ей комнаты на втором этаже...

– Неважно, – прервал он рассказ, который мог затянуться. – Скажи лучше вот что. Если ты иногда читаешь научные журналы, то знаешь... думаю, ты не могла этого пропустить... ты всегда этим интересовалась...

– Да, – кивнула она, поняв, что он хотел сказать, прежде, чем ему удалось сформулировать вопрос, чтобы он прозвучал не напоминанием о прошедшем и невозвратимом, а всего лишь желанием обсудить новую проблему в теоретической физике.

– Знаешь, – сказала она, – мне это уже не кажется странным.

– Странным, – повторил он, сделав вид, что не понимает, или действительно не понимая. – Что?

– Все, что было тогда.

– Тогда... У нас было много разных «тогда»...

– Ты хочешь поговорить об этом? – спросила она спокойно, но он ощутил в ее голосе глубоко скрытое напряжение, понял, что говорить об «этом» не нужно, и вернулся к теме, занимавшей его последние месяцы.

– Мир меняется, – сказал он. – Мир становится все более неопределенным и грубым. Такое ощущение, будто квантовая неопределенность играет роль и в мире человеческих страстей. Никогда не знаешь заранее, чем закончится даже простой, казалось бы, разговор о погоде, – пожаловался он, и она вспомнила прежние баталии, когда в их берлинскую квартиру приходили друзья, тоже физики, а иногда не только, и разговоры, громкие, как военная музыка, велись далеко за полночь, и никто не знал, к чему приведут эти яростные споры, и, тем не менее, он был прав в своих ощущениях: она всегда знала, что произойдет потом, когда все мысли окажутся высказаны, все слова произнесены, гости и хозяин (сама она никогда не присоединялась к мужчинам, хотя ей было что сказать) в изнеможении сидели, бросая друг на друга красноречивые взгляды.

– Тебя это выводит из равновесия, – улыбнулась она одними губами.

– Да! – воскликнул он. – С тех пор, как я... как мы перестали чувствовать друг друга, я потерял ощущение правильности того, что делаю. То есть...

– Я понимаю, – прервала она его. – Это заметно по твоим работам, и мне странно, что никто из твоих биографов не обратил внимания на даты.

– Никому не пришло в голову, – усмехнулся он, – сделать самое простое.

– Самое простое, – сказала она, – было в том, чтобы...

– Не надо!

– Ты хотел простоты, а получил обыденность.

– Я не жалею, – твердо произнес он, и она на секунду отвернулась, чтобы он не заметил слезинку, которой, скорее всего, и не было, но она почувствовала, как капелька выкатилась из глаза и упала на подставленную ладонь.

– Мне тоже не о чем жалеть, – сказала она. – Но ты не за тем приехал, чтобы вспоминать то, чего никогда вспоминать не хотел, верно? Не ходи вокруг да около. Говори, наконец.

Крыши домов на противоположной стороне Цюрихского озера сверкали на солнце и выглядели отсюда, с набережной, нотными знаками, зримой музыкой, которую можно было прочесть.

– Кванты, – сказал он. – Умные люди, замечательные ученые. Бор. Гейзенберг. Шредингер. Умнейшие. Но уводят физику с пути ее.

– Кванты, – удивленно повторила она. – О чем ты? Премию ты получил именно за...

– Да! – воскликнул он. – Энергия распространяется квантами. Физические поля квантуются. Это математика. Но они, – он произнес слово «они» с неожиданной смесью уважения, презрения, и даже некий страх, глубоко в нем сидевший и не имевший шансов быть высказанным открыто, услышала она в его словах, – они уверены, что весь мир подчиняется законам вероятности, и никогда не предугадаешь, как закончится тот или иной элементарный процесс. Посмотри – вот летит чайка: да, я не знаю, нырнет она или взмоет в небо. Я смотрю на тебя и не знаю: улыбнешься ли ты сейчас или скажешь колкость, после которой мне только и останется, что встать и уйти. Я не могу предвидеть такие простые, казалось бы, вещи, потому что на самом деле они подчиняются огромному числу законов. Но если бы мне были известны все твои душевные побуждения, все твои страхи и эмоции, все рефлексы и инстинкты – это сложно, но сложность преодолима, – я смог бы предсказать, что ты сделаешь в следующую секунду так же точно, как могу сказать, где и когда взойдет солнце.

– Глупости. Я и сама не знаю, что сделаю в следующее мгновение – расплачусь или мило тебе улыбнусь. А ты при всем своем уме недалеко ушел от Лапласа.

– Ты понимаешь, что я хотел сказать!

– Да, – согласилась она. – Ты так и не смог смириться с тем, что миром управляют законы случайности, а не определенности.

– Видишь ли, – произнес он, следя взглядом за чайкой, которая сначала опустилась на воду, но в следующее мгновение взмыла высоко в небо и исчезла в его иссиня-глубокой вышине, – если бы миром управляла случайность, мы бы сейчас не сидели здесь и не разговаривали о вещах, в которых, кроме нас двоих, никто ничего не понимает.

Она внимательно посмотрела ему в глаза.

– Ты впервые говоришь эти слова, – медленно сказала она. – Раньше ты был более жестким... и жестоким.

Он покачал головой.

– Жестокость... Мы все равно не смогли бы жить вместе.

– Не смогли бы, – согласилась она. – Но Эльза... Ты мог бы придумать что-нибудь менее жестокое.

– Ты не допускаешь, что я мог влюбиться? Как раньше – в тебя? И что...

– Оставим это, – быстро сказала она и сделала движение, будто хотела прикрыть его рот своей ладонью – знакомый жест, так она делала всегда, когда его слова казались ей неправильными, обидными, глупыми... только она могла сказать ему, что он глупец, только ей это дозволялось... до какого-то времени, и тогда она стала говорить: «Какой ты умный», но таким тоном, что он понимал: в ней ничего не изменилось, она та же, и он для нее всего лишь глупый, не приспособленный к жизни мужчина, которого она вынуждена была отпустить, потому что он не понимал, и сейчас не понимает того, что сделал...

– Оставим, – повторила она. – Ты уже третий раз начинаешь разговор и уводишь его в сторону. Боишься? Ты всегда был немного трусом, верно?

– Нет, – он не желал признавать очевидное. Очевидное для него было менее понятно, чем странное, непривычное.

– Ты хочешь говорить о квантовой физике, – с удовлетворением сказала она, ощущая минутную над ним победу и желая предаться давно забытому ощущению.

Он промолчал, поняв ее чувства и позволив им на этот раз проявиться в полной мере. Он знал по старой памяти, что только так можно пустить ее сознание в свободное плавание по волнам интуиции, из которого она приплывала со странными идеями; он, бывало, интерпретировал ее слова по-своему и оказывался прав, и все получалось, как утверждал он, но она считала (не без основания?), что без ее несносной интуиции его математический поезд не сдвинулся бы с места и до сих пор буксовал бы на какой-нибудь из промежуточных станций.

Но о квантовой физике они не говорили никогда. Наверно, потому что в то время, когда Шредингер опубликовал свою первую работу, они давно жили порознь, встречались редко, и он не поверял уже ей свои сомнения, да и сомнений у него становилось меньше и меньше, хотя ошибался он (она читала его работы и следила за его дискуссиями) чаще и чаще.

– Вселенная возникла из первоатома, – сказала она.

– Наверно, – он решил, что теперь она уводит разговор в сторону. – Какое отношение...

– Помолчи, – сурово сказала она. – Ты, как всегда, нетерпелив. В первоатоме ничего не было, кроме света. «Да будет свет!» – сказал Бог. И стал свет.

– При чем здесь... – начал он раздраженно, но она не позволила ему договорить фразу, которая, по ее мнению, была еретической. Как и он, она не верила в Бога, но, в отличие от него, понимала, что ее вера или неверие ничего не означают – потому что Он есть.

– Был свет, – повторила она. – Фотоны. Те самые...

Она всего лишь напомнила ему весну почти тридцатилетней давности, когда они сидели рядом, склонившись над большой тетрадью, исписанной формулами. Два почерка – его и ее, а цепочка формул одна. Начало квантовой теории излучения.

Он мрачно кивнул. Он тоже помнил, как и то, что потом она сказала: «Не хочу. Будут сложности с публикацией, я женщина». И он согласился.

Она сидела, закрыв глаза, будто от солнца, а на самом деле отгородившись от всего – набережной, озера, города, неба и, прежде всего, от него, своим присутствием мешавшего ей погрузиться в привычное для нее, но непонятное ему состояние.

– Не было ничего, только фотоны, а потом другие частицы, ведь взялись же они откуда-то, – говорила она, не думая и, возможно, даже не осознавая, какие слова произносит. Слова рождались не из мыслей, а из осознания истины, в которой она не была уверена, но которую просто знала. – Кванты и частицы. Ничего, кроме связанных друг с другом квантов и частиц. Ты понимаешь, что я хочу сказать?

Он смотрел на крыши домов и покачивал ногой. Он не мог сказать «не понимаю». Сказать «понимаю» он не мог тоже. Он просто ждал продолжения.

– Первоатом, а потом Вселенная, – терпеливо произнесла она, – представляли собой одну квантовую систему. Изолированную систему, потому что ничего, кроме Вселенной, не существовало. И не существует. Понимаешь?

Пожалуй, он начал понимать причудливый ход ее мысли. Пожалуй, сейчас он понимал даже больше, чем она – так на мгновение показалось ему, но он счел благоразумным промолчать.

– Сколько лет расширялась Вселенная потом? – спросила она, то ли ожидая от него ответа, то ли не ожидая ничего, кроме пристального внимания к каждому ее слову.

– Это зависит от величины постоянной Хаббла, которая точно не измерена, и ты это наверняка знаешь, – сказал он. – И если ты воображаешь, что все это время фотоны первоатома оставались связаны...

– Частицы тоже, – кивнула она. – Не только те, из первоатома, но и другие, возникшие потом из первых, и следующие, возникшие из вторых...

– Как же, как же, – иронически проговорил он, уловив в ее рассуждении неминуемое противоречие, которого не должно быть в правильной научной идее. – Расстояние между частицами – миллионы парсек. Миллиарды. Единая квантовая система? И значит, частица – скажем, атом водорода – в туманности Андромеды и такая же частица, скажем, в твоем платье – кстати, красивое, тебе идет – связаны так же, как в первоатоме? И если ты сейчас случайным движением руки выдернешь атом водорода из той цепочки, в которой он находится в твоем платье, то другой атом, там, в туманности Андромеды, «почувствует» мгновенно это изменение и сам вынужден будет изменить свое состояние? Глупости ты говоришь, – сказал он сердито. – Дальнодействие – это мы с тобой еще...

– В том и проблема, – спокойно сказала она, – что ты не в состоянии понять это единство: дальнодействие в квантовом мире и близкодействие – в обычных масштабах.

– Дальнодействие и близкодействие несовместимы, – отрезал он. – Скорость света – предел.

– Потому тебе и не удастся сделать то, что ты хочешь, – с мстительным удовлетворением сказала она.

– Чего хочу я? – вопрос вырвался непроизвольно, он никогда не говорил с ней о планах, он даже с Бором еще не обсуждал свои идеи, хотел, чтобы новая физика сначала выкристаллизовалась в его мыслях, а потом... Что она имела в виду? Она не могла знать. Или...

– Единая физика, я права? Но ты не сможешь сделать ничего, потому что уверен: дальнодействие квантов несовместимо с близкодействием относительности. На самом деле нет двух миров: квантового и обычного. Мир един.

– Нет двух миров, – повторил он. – Конечно. Мир един, потому что квантовая физика, как ее изображают Вернер с Нильсом, – химера. Математический трюк.

– Мир един, – упрямо сказала она. – И если...

– Что если? – спросил он минуту спустя, потому что она замолчала на полуслове и сидела, плотно сжав губы и по-ученически сложив руки на коленях – усталая, немолодая, все в жизни потерявшая женщина.

– Если на твоем столе ты найдешь утром красивый камешек, которого не было вечером, ты повертишь его в ладонях и выбросишь в корзину... или положишь на подоконник... в зависимости от настроения. Главное – ты забудешь об этом через минуту, потому что мысли твои заняты другим, и бытовым странностям в них нет места.

Он покачал головой.

– Не напоминай, – сказал он, помрачнев. – Тете таскал домой все, что попадалось под руку. Теперь, наверно, тоже.

– Ты так и остался при своем мнении, – с горечью произнесла она. – Ты не хочешь понять, что Тете... Неважно, – прервала она себя. – Для тебя это бытовые глупости, ты никак не связываешь их с квантовой физикой.

– Опять ты об этом, – с досадой сказал он. – Я хотел говорить с тобой о важных вещах.

– Я о них и говорю! – она повысила голос, воображая, что так дотянется до его сознания, до его гениального, раскованного, все понимающего сознания. – Погляди на эту чайку, – ему показалось, что она опять переменила тему разговора, и он недовольно поморщился.

– Погляди на чайку, – повторила она. – О чем ты думаешь, когда смотришь, как она ловко подхватывает рыбу? О том, как великолепно создала эволюция этот живой организм, верно?

Он молчал, и она не была уверена – слушал ли. Он умел погружаться в свои мысли, становиться недоступным для собеседника, выглядя при этом немного рассеянным и вроде бы прислушивающимся.

– Ты слышишь меня?

– Да, – сказал он, глядя в небо. – Слышу и слышал. Лет пятнадцать назад мы с тобой повздорили, когда ты нашла у Тете камень, похожий по форме на Тадж-Махал, и сказала, что это такой же плод эволюции, как муха, ползавшая в это время по столу. Эта твоя идея не нова и...

– ...И глупа, я знаю. Тогда это была чистая интуиция, ничего больше, но сейчас...

– Сейчас это даже не интуиция, а непонимание, – отрезал он. – Тете таскал в дом всякую всячину, которую мы находили в самых неподходящих местах. Он и сейчас так поступает? Я правильно тебя понимаю?

– И сейчас, – повторила она. – Только ни тогда, ни сейчас он не таскал, как ты говоришь, всякую всячину.

– Да-да. Тете сам создавал эти предметы. Как фокусник в цирке. Правда, там...

– О, Господи, – сказала она. – До чего порой умны эти физики! Они так умны, что перестают понимать самые простые вещи. Ты можешь помолчать?

Он демонстративно сложил руки на груди и приготовился слушать внимательно, очень внимательно, как умел только он. Она обожала такие мгновения их прошлой жизни. Когда ей приходила в голову мысль, она застывала на месте, а он, уловив перемену, поворачивался к  ней, складывал на груди руки и впитывал не слова, она не всегда могла выразить свою мысль словами, он умел понимать идеи просто по выражению ее лица, по взгляду, и потом, когда он произносил вслух то, что она только подумала и не могла объяснить, оказывалось, что это цельная, необычная, новая потрясающая идея, до которой мог додуматься только его гениальный ум. Да, глядя на ее раскрасневшееся лицо, но лицо – не мысль, а мысль рождалась в его голове, в его сознании.

– Мироздание состоит из частиц и квантов...

Она сейчас не думала, не расставляла слова по местам. Она смотрела на его руки и вспоминала: маленький Тете очень хотел, чтобы Санта Клаус подарил ему на Рождество настоящий паровоз, и, когда игрушка действительно оказалась лежавшей под елкой в гостиной, мальчик не удивился. Удивилась она, потому что не клала этой игрушки. Подумала, что это сделал он, но и он не мог, он даже не знал о детской мечте сына. Она сказала ему... а он, рассеянно посмотрев, проронил: «Я попросил бы лошадку».

– Мироздание состоит из частиц и квантов, – говорила она, не слыша себя. – Все кванты и частицы во вселенной – единая физическая система. Раньше я не понимала, как это возможно, и не донимала тебя своими бреднями, а после работ Леметра поняла... Все началось в первоатоме...

– Да-да, – рассеянно сказал он, давая понять, что она уже говорила это, не надо повторяться, он все понимает с первого раза.

– В замкнутой изолированной системе все частицы связаны друг с другом. В первоатоме все частицы и кванты были связаны. Они остались связаны, когда Вселенная расширилась, потому что мироздание – замкнутая изолированная система. Это так просто! Электрон, бегающий под твоей кожей, связан с фотоном, летящим сейчас от туманности в Андромеде.

– Частицы вступают в реакции, фотоны излучаются и поглощаются, – назидательным тоном произнес он, воображая, что этим очевидным утверждением разбивает ее аргумент напрочь.

– Конечно! Но связь сохраняется – теперь между другими частицами! Энергия ведь не исчезает никуда, превращаясь из кинетической в химическую или тепловую, верно? Может, существует закон сохранения связи, такой же всеобщий, как закон сохранения энергии в замкнутых системах?

– Скорость света... – начал он.

– Скорость света ни при чем! – воскликнула она. – Информация не передается, электрон под твоей кожей ничего не может сообщить фотону, летящему из туманности Андромеды. Меняется состояние частиц, это совсем другое...

– Ты говорила о чайке, – напомнил он и вздохнул. – У тебя скачут мысли, ты стала рассеяна...

– Нет! Чайка – результат эволюции. Камень на столе Тете, паровоз под елкой – помнишь? – тоже результаты эволюции. Эволюции в квантовом мире. Эволюции квантов и частиц, разнесенных так далеко в пространстве-времени, что никто пока не подумал... а ты и думать не хочешь, ты вообще решил, что квантовая физика – математическая фикция...

– Конечно, – пробормотал он так, чтобы она не услышала.

Она не услышала. Почувствовала.

– Паровоз под елкой, – сказала она, – результат эволюции, да. Электрон с Земли, атом железа из звезды Барнарда, еще один атом из туманности «Конская голова», фотон из той красивой туманности, что значится в каталоге Мессье под номером пятьдесят семь... Связанные друг с другом в те еще времена, когда первоатом взорвался, эти частицы миллионы лет... миллиарды... искали новые связи друг с другом, эти связи возникали и переходили к другим частицам и квантам... в том мире, о котором твои коллеги ничего не знают, а ты и знать не хочешь. И как однажды из неорганической материи возникла жизнь в океане, так и из этих частиц и квантов время от времени возникает нечто упорядоченное... причудливый камень, кусок металла, похожий на человеческий глаз...

– Паровоз, – насмешливо дополнил он, подмигнув ей, как бывало, когда много лет назад какая-нибудь ее мысль представлялась ему не то чтобы глупой, но, с точки зрения физики, смешной.

– Конечно, – кивнула она. – И паровоз. Потому что в квантовом мире любой процесс заканчивается...

Она замолчала, ожидая, что он продолжит фразу. Он всегда продолжал ее мысль, когда понимал принцип рассуждения.

Он молчал, смотрел на нее с любопытством, смешанным с осуждением.

– Наблюдением, – вздохнула она. – Наблюдением он заканчивается.

– Ах! – патетически воскликнул он, взмахнув руками. – Конечно. Узнаю голос Эрвина. Если никто не смотрит на обезьянку, то она занимается сразу всем, что физически возможно: спит, ест банан, прыгает на ветке, чешется, дерется... Только когда мы на нее бросаем взгляд, она прекращает все дела, кроме одного, и мы видим обезьянку, жующую банан. Вот потому квантовая физика не отражает реальности! Реальность одна, а решений уравнения состояния множество!

– Твоя мысль, – осуждающе сказала она, – мчится быстрее того паровоза, который...

– Естественно! Эволюция на квантовом уровне? Электрон в моей коже и фотон в галактике Андромеды? Никогда не слышал более нелепого...

– Паровоз под елкой Тете...

– Ты сама его туда положила! Признайся. Сейчас можешь это сделать – столько лет прошло.

– Камень, похожий на птицу, на его подушке... Пятно на скатерти, возникшее, когда ты не отводил от нее взгляда... Мои очки, вторая пара, помнишь, они-то откуда взялись, если у меня всегда была только одна? Камешки причудливой формы, которые Тете откуда-то доставал, часто – просто протянув руку, из воздуха... сейчас у него получается тоже, но реже... может, потому что он уже взрослый, а способность стимулировать эволюционные процессы в квантовом мире больше свойственна детям?

– Никогда не слышал большей... – пробормотал он и не закончил фразу, не хотел ее обижать, не хотел произносить слово, которое она всегда ненавидела.

– Чепухи, – закончила за него она. – Конечно. Но ты не станешь утверждать, что ничего этого не было: паровоза под елкой, камешков в руке Тете, второй пары очков...

– Паровоз купила ты, – упрямо произнес он. – Камни... Ну, знаешь, способность нашего Тете таскать домой всякую всячину известна тебе не хуже, чем мне. Он и сейчас, повзрослев, не избавился от этой привычки? Послушай, – сказал он, помолчав, – я понимаю, ты всегда хотела... то есть, у тебя всегда были свои соображения, которыми я, по твоему мнению, пренебрегал... но это не так, ты знаешь...

– Знаю, – с горечью сказала она. – Потому ты предпочел мне Эльзу. Она не...

– Оставим это, – прервал он. – Квантовая эволюция, говоришь ты? Предположим. Наблюдение, завершающее этот странный процесс? Допустим. Как видишь, я сегодня готов принять любые твои... э-э... идеи. И результат такой эволюции: камни Тете, паровоз под елкой? Если бы никто под елку не заглянул, паровоза там не было бы?

– Если бы Тете не хотел эту игрушку... Если бы в его мозгу кванты и частицы не завершили этот эволюционный процесс...

– Извини, – сказал он, бросив взгляд на часы, поднявшись и отряхнув с колен невидимые ему самому пылинки. – Мне пора на вокзал.

– Знаешь, – добавил он, помогая ей подняться и впервые за много лет обняв ее располневшую талию, – наш разговор многое мне дал сегодня. Не то, на что ты, видимо, рассчитывала, но я подумаю. Проводить тебя?

Он надеялся на отрицательный ответ и получил его. Она покачала головой и забрала его руку со своей талии.

– Если ты так уверена в существовании квантовой эволюции и в том, что заканчивает этот процесс наблюдение, – сказал он с легкой насмешкой, – то почему тебе не сотворить такой же камень, что таскал домой Тете? Прямо здесь. Чтобы я увидел: ты не принесла камень с собой в кармашке этого широкого платья. Ну, попробуй! В физике, ты знаешь, все решает эксперимент. Наблюдение, да. Мало кто верил в общую относительность, пока сэр Эддингтон...

– Передай Эльзе привет, – сказала она и отвернулась, чтобы он не заметил слезинки в уголках ее глаз.

– Прощай, Иохонесль, – сказала она, подав ему руку и отняв сразу, как только он коснулся ее пальцев.

– Прощай, Доксерль.

Давно забытые прозвища, которыми они называли друг друга... когда же... почти тридцать лет назад.

Они разошлись в разные стороны и ни разу не обернулись. Оба прекрасно понимали, что больше никогда не увидятся.

Милева вздохнула и пошла вдоль берега. Навстречу ей шел бомж... или профессор? Поравнявшись с ней, он приподнял шляпу, тряхнул седой гривой, улыбнулся и сказал:

– Добрый день, фрау Эйнштейн. Всего вам хорошего.

Под мостом она постояла, глядя на воду, на чаек, на прогулочный катер, где тихо играла музыка. Протянула руку ладонью вверх, задумалась, и на ладони возникла чайка. Маленькая каменная белая в крапинку, расправившая крылья и готовая взлететь. Тяжелая. Милева опустила руку, и фигурка упала на гравий дорожки. Краешек крыла откололся.

– Иохонесль... – прошептал порыв ветра.

Оглавление журнала "Артикль"               Клуб литераторов Тель-Авива