Светлана Шенбрунн

   СОКРОВИЩА ХРАМА

1. Даниэль Бен-Гиора

Даниэль Валаб, юноша лет двадцати – двадцати пяти, прибыл в Израиль из США в июле 1967 года, то есть сразу же по окончании Шестидневной войны. В Министерстве внутренних дел сохранилось его прошение (от 19 августа 1968 года) о перемене фамилии и приложенное к нему длиннейшее и, по сути, абсолютно излишнее – в те времена любому еврею, принявшему израильское гражданство, не только не возбранялось, но и рекомендовалось "ивритизировать" свои имя и фамилию – объяснительное письмо. Сомнительно, чтобы кто-нибудь из министерских чиновников удосужился с ним ознакомиться, однако, как всякая входящая бумага, оно осело в бюрократических затонах и оттуда уже перекочевало в полицейское досье: дело 26/45о об исчезновении гражданина Даниэля Бен-Гиоры (Валаба – Валабрега), удостоверение личности номер 1193216.
"Мой отец Йосеф Валабрег, – писал Даниэль, – прибыл в США из Европы в 1936 году. По настоянию таможенного чиновника он вынужден был сократить свою фамилию до приятного американскому уху Валаб, которое унаследовал и я, родившийся в 1942 году. Невежественный таможенник, видимо, никогда не слыхивал ни о латинском документе, где упомянут Ротелюс из Вала-брега, живший в конце 13-го – начале 14-го века в Тарасконе, ни о Исраэле из Валабрега, ученике раби Эмануэля Тарасконского, ни о целой плеяде медиков, юристов, грамматиков, поэтов, драматургов и публицистов, носивших это имя и прославивших его в более поздние века. Отважный генерал Мордехай-Жорж Валабрег приходится двоюродным братом моему прадеду. В ряду моих предков стоит также и небезызвестный Ашер бен-Ашель Валабрег, врач и гебраист, но более всего музыкальный теоретик – разработанная им система композиции до сих пор пользуется вниманием специалистов. К сожалению, в Америке эти имена мало кому известны.
Взойдя в минувшем году на Святую землю, я рассудил, что теперь, когда по воле Всевышнего, да будет благословенно Имя Его, выправляются многие пути и разъясняются исторические и прочие заблуждения, надлежит и мне вернуться к нашей родовой фамилии Валабрег. Просьба моя была удовлетворена. Однако, как выяснилось, в те дни, а именно год назад, телом вернувшись на землю предков, чувствами своими и помыслами я все еще в немалой степени оставался в изгнании. Истинное Сияние Израиля много древнее нашего, пусть и славного, пребывания во Франции. Кстати, моя мама, более даже, чем отец, дорожившая нашими семейными преданиями (хотя сама она происходит из российской Лифляндской губернии, где ее дед и прадед кормились портняжным ремеслом), – мама моя утверждала, что наш род восходит к ритору Цецилию, потомки которого якобы перебрались во Францию между 5-м и 6-м веками. Эти сведения она будто бы почерпнула из старинной рукописи, семейной реликвии, которую отцу, к великому сожалению, не удалось вывезти из Европы; судя по всему, этот ценнейший манускрипт погиб в дни гитлеровской оккупации.
И все-таки, повторяю, вся слава галута не стоит того далекого времени, когда мы были здесь, на своей земле, в собственном нашем государстве народом, независимым от чужих мнений и оценок, чуждых вкусов и прихотей и звались не Исраэль из Тараскона или Авраам из Эльбергена, а Исраэль из Бет-Эля и Авраам из Бет-Лехема. Именно это новое и чрезвычайно радостное для моей души ощущение родства с великим прошлым побуждает меня вторично обратиться в ваше ведомство с просьбой о перемене фамилии..."
Сочинение это, написанное на хорошем, даже изысканном иврите и проникнутое, как пишут в старых книгах, непритворным чувством, свидетельствует тем не менее о некоторой предвзятости автора и однобокости его подхода к нынешнему 20-му веку. Естественно, что в Министерстве внутренних дел письмо никем не было замечено, никого не тронуло, не удивило, не позабавило и не взволновало.
Пятнадцать лет, прожитые Даниэлем Бен-Гиорой в Израиле, легко уложились в пятнадцать строк непритязательного полицейского отчета: учился в ешиве "Ор ха-нецах" (проявляя похвальное прилежание), по словам товарищей тех дней, готовился стать раввином. В 26 лет женился и с помощью оставшегося в Америке отца, мистера Джозефа Валаба, купил квартиру в новом иерусалимском районе Рамат-Эшколь. Вскоре молодая жена родила первенца-сына. По непонятной причине бросил занятия в ешиве, приобрел велосипед, и каждый день на рассвете стал уезжать на нем в направлении Старого города. Основываясь на некоторых – достаточно туманных – высказываниях мужа, Брурия-Лея (так звали жену) вообразила, что он перешел в другую, более отвечающую его запросам ешиву и постигает там науку Скрытой Торы.
Как выяснилось, она ошибалась. Ее муж Даниэль Бен-Гиора приобрел в собственность одинокий полуразрушенный арабский дом в долине под Масличной горой и из его подвала принялся прорывать подземный ход в сторону Храмовой горы. Дом был куплен на средства оставшегося в Америке друга (горячего сиониста, которому лишь досадные обстоятельства всю жизнь мешают переселиться в Эрец-Исраэль), но на имя израильского гражданина Даниэля Бен-Гиоры. Друг, по-видимому, ничего не знал о работах, ведущихся в подвале здания. Не исключено, что, занятый поисками доказательств своего родства с ритором Цецилием, и, забираясь все глубже в дебри семейной хроники, Даниэль действительно обнаружил какие-то старинные чертежи или записи, но скорее всего это было чистое наитие, одно из тех "указаний Оттуда", которые трепетные души улавливают то во сне, то наяву.
Приступив к "освобождению" сокровищ Храма, то бишь долблению на пути к ним скал под горою, Бен-Гиора поначалу позволял себе нанимать одного или двух рабочих, но затем почел за благо отказаться и от этой помощи. Никому из людей невозможно доверять. Если бы по легкомыслию или злому умыслу рабочие разгласили тайну, его, чего доброго, арестовали бы и осудили за недозволенные раскопки. Но он обязан был любой ценой добраться до подвалов Храма. Попади сокровища в руки каких-нибудь там инженеров или любопытных археологов, страшно даже подумать, что сделают эти глупцы со святыми предметами и куда они их употребят. Ведь согласно закону все клады принадлежат государству. Впрочем, и в этом нет полной уверенности, не исключено, что по новым прогрессивным и демократическим законам сокровища Храма придется – во имя поддержания добрососедских отношений – передать какому-нибудь мусульманскому совету или королю Хусейну. От правительства, которое с легкостью уступило сердце Эрец-Исраэль – Храмовую гору – Бог весть каким случайным проходимцам, пришельцам из Аравийских степей, не приходится ожидать ничего доброго. Мелкие глупые людишки. Пастыри, недостойные того великого чуда, которое на их глазах сотворено ради Израиля. Жалкие пресмыкатели, вечно предпочитающие снисходительность констебля милости Всевышнего. Да, у Даниэля Бен-Гиоры, занятого нелегким трудом землекопа, было много времени для размышлений.
День за днем продвигался он к тем залам и огромным коридорам со сводами и колоннадами, которые в прошлом веке посещали Де Соси, Уорен и Вильсон. Бен-Гиора не пытался обрести единомышленников даже в среде так называемых Верных Храмовой горе, он разочаровался и в них, понаблюдав их шумную и скандальную деятельность. Их путь не имел ничего общего с его путем. Это была первая и главная причина, по которой он расстался с рабочими, вторая же заключалась в том, что семейство его с каждым годом увеличивалось, чего нельзя сказать о доходах, выражавшихся в скромном, хотя и регулярном вспомоществовании, поступавшем из Америки от любящего отца (а теперь уже и дедушки) Джозефа Валаба, и тех жалких грошах, которые Институт социального страхования выплачивал им с Брурией-Леей на семерых детей и которые лишь крайняя нужда заставляла Даниэля Бен-Гиору брать у неуважаемого им государства. Мог ли он отнять эти гроши, эти скудные лиры у своей нежной жены ради того, чтобы облегчить себе труды? Нет, не мог. Тем более что и сама Брурия-Лея являлась ничем иным, как доказательством благосклонности Всевышнего к его призванию – ведь не каждому провидение посылает такую удивительно тихую и непритязательную спутницу жизни. Ни единой жалобы. Ни одного лишнего вопроса. И сколько света, сколько чудесного лучистого сияния в ее милых глазах... "О, моя Рахель!.. – бормотал он, потея и задыхаясь в темном чреве горы и тоскуя вдали от ласковой Брурии. – Я подарю тебе Золотой Иерусалим! Увидишь, голубка моя, – я подарю тебе Золотой Иерусалим..."
Один помощник, верный и бескорыстный, все же у него был – ешиботник Эзра, которому не требовалась никакая плата, потому что он с детства был одинок и скромен, и всегда готов был спать на выброшенном кем-то на помойку поролоновом матрасике и питаться одним хлебом с маслинами ради чести хоть единое мгновение постоять у подножья Храма – в наши дни, в это время, да будет благословенно имя Его... Если от него, от Эзры, зависит хоть на долю секунды приблизить пришествие Мессии, он со смирением и радостью положит свою жизнь на удары зубила и урчание дрели.
В этом самом месте – над их головами! – царь Шломо воздвиг Дом Предвечного. Тюк-тюк, тюк-тюк – слышите ли вы, люди, как Храм вновь прорастает – миллиметр за миллиметром, вершок за вершком, сквозь мечеть Омара и мечеть ал-Акса, как расцветает вершина его, как основание пускает корни в пустые залы и коридоры? Неспешно, неспешно свершается обещанное. Всевышний – свидетель их усердия, да будет воля Его...
Что, собственно, они надеялись найти?
Вдвоем, поддерживая и сменяя друг друга, трудились они от зари до зари. Чуткий и недоверчивый Даниэль разработал собственный способ бесшумного дробления скалы. Много ли скальной породы можно вынуть в четыре руки? Представьте себе, немало – если не отвлекаться и год за годом неотступно посвящать себя только этому и ничему другому. Да и скалы иерусалимские, чего уж там! – не столь уж они неподатливы, не из базальтов и не из гранита, – песчаник и ломкий мрамор положил Господь в основание мира.
Главная трудность, как довольно скоро выяснилось, состояла в невозможности дышать в узком прорытом ими лазе. Человек целый месяц может обходиться без пищи, сутками может не пить, но дышать он вынужден постоянно. Вначале Даниэль приобрел баллон с кислородом. Но даже при самом скромном расходовании его не хватило и на три дня. Кислород оказался им не по карману. Они испробовали надевать на лицо маски со шлангами, выведенными свободным концом наружу. Но это приспособление лишь затрудняло работу, а в смысле дыхания не приносило облегчения. Они трудились теперь по очереди, поскольку пока один дробил скалу, другой отлеживался, набираясь сил для нового подвига. Заднее колесо от велосипеда, служившего Даниэлю средством передвижения, было водружено на козлы и приспособлено для нагнетания ветра в траншею. Пластиковые лопасти, прикрепленные к колесу, приводил в действие небольшой моторчик. Но хотя лопасти и крутились весьма бойко, они загоняли в подземный ход недостаточное количество иерусалимского воздуха – свежий воздух, натыкаясь на плотные и тяжелые испарения недр, не мог продвинуться далеко.
Они попробовали расширить ход, на это ушло так много драгоценного времени! У Даниэля даже возникла идея обратиться к системе йогов, которые якобы могут не дышать как угодно долго, но вскоре ему стало ясно, что, во-первых, для достижения данной ступени самообладания придется лет двадцать провести в терпеливых учениках, а во-вторых, в подобном состоянии, напоминающем летаргический сон, человек уже не станет заниматься никакой работой.
И тем не менее на одиннадцатом году своего подвижничества они выбрались в описанный туннель со сводами. Сначала они услышали впереди пустоту, пробили в этом месте отверстие и, расширив его, при свете шахтерской лампы разглядели изумительно гладкие и белые стены.
Им повезло – они попали, как будто бы чисто случайно, в ту невеликую нишу, где волей судеб не оказалось ни наносов, ни завалов. Большая же часть туннеля, как они вскоре убедились, была плотно забита землей, камнями и обломками скал. Но раскапывать эту вторичную породу оказалось все-таки проще, чем долбить девственную скалу. Тоннель был явным и неопровержимым доказательством того, что они идут по верному пути, – рука Всевышнего направляла их туда, куда следовало!
И вот еще: в прошлые времена тоннель был обитаем. Видимо, спасаясь от чужеземцев: вавилонян, греков или римлян – спускались сюда евреи. Даниэль и Эзра натыкались то на осколки сосудов, то на изображения меноры и шофара, то на обломки всякой утвари и, что всего горше, на человеческие черепа и кости. Надо было бы тотчас призвать уполномоченных на то людей и захоронить останки согласно Закону, но осторожность вынуждала помалкивать. Они складывали кости в корзины, выносили в подвал полуразрушенного дома и верили, что исполнят свой долг после – после того, как найдут, то, что ищут, – тогда уж можно будет позаботиться и о костях.
Что же они рассчитывали найти? Золотой венец и четыре кольца золотых? Обложенные золотом шесты? Двух херувимов из золота с распростертыми вверх крыльями? Стол хлебов предложения, обложенный чистым золотом? Блюда, и ложки, и чаши, и кружки из золота чистого? Жертвенник воскурения? И щипцы к нему, и совки к нему – из чистого золота? Светильник большой, выкованный из таланта чистого золота? Две цепочки? Синету, багряницу, червленицу, виссон, козью шерсть? Кожи бараньи красные? Нагрудник первосвященника с двенадцатью камнями драгоценными? Или два камня с наплечий? Сорок серебряных подножий? Да, не даром, не даром сказано: грабили Храм и оскверняли блудом, но чем больше грабили, тем больше преумножалось его великолепие...
Ведь если бы только то, что завещал царь Давид сыну своему Шломо, представить вдруг людским глазам и оценить, хватило бы выплатить весь внешний долг нынешнего государства Израиль, и еще не оскудела бы царская сокровищница! А прибавить к этому собранное позднейшими царями, и в особенности Хордусом, который не только на храмовые постройки и собственный свой дворец, но и на простые здания выстроенных им для забавы ипподромов и театров отпускал щедрой рукой, талантами, а то и целыми тоннами пластины и слитки золотые и серебряные!.. Десять золотых светильников было в Храме Шломо, сто золотых люстр освещали дворец Ирода. И виноградная кисть с ягодами и листьями из чистого золота – в человеческий рост! – украшала вход в большой зал. Не зря ведь написано, что у путника, приближавшегося к Иерусалиму, издали слепило в глазах от его сияния...
Брурия-Лея была слишком занята детишками и хозяйством, чтобы замечать, как день ото дня тает и истлевает ее возлюбленный супруг. Поседели и поредели каштановые локоны, ввалились и мертвенно бледными сделались нежные щеки, и даже глаза утратили свою живость, покраснели, опухли и принялись беспрерывно слезиться. Но и обратив внимание на эти безрадостные перемены, не стала она мучить его и себя расспросами. На все Божья воля, и жизнь, и смерть в руках Господа. Но когда ее муж, всегда такой мягкий и добрый, вдруг вспылил и закричал: "Если ты скажешь еще слово, ты не увидишь меня больше никогда!" – Брурия растерялась и заплакала.
И в тот же день они с Эзрой нашли кувшин. Серебряный. Почему серебряный? Разве не была вся храмовая утварь из чистого золота? Но, может, тот маленький кувшинчик, сокровенный хранитель освященного масла, чудесным образом восемь дней поддерживавший горение храмового светильника, именно и был из серебра? Может, поэтому его и не заметили, не тронули алчные и порочные греки? Как бы там ни было, это был явный знак и великая радость. Даниэль не выдержал и принес сокровище домой. А когда дети стали спрашивать, что это и откуда, открыл им всю правду. То есть, разумеется, ни словом ни обмолвился о своих поисках, но сказал, что держит в руках тот самый – тот самый! – кувшинчик из Храма. Однако тотчас испугался их болтливости и страсти к хвастовству и перевел все в шутку.
А Брурия-Лея, поразмыслив, написала свекру в Америку, что она встревожена состоянием Даниэля, что в последнее время он сделался сам на себя не похож и, наверное, болен, и в связи с этим она просит дорогого мистера Валаба по возможности скорее приехать в Израиль и принять меры к спасению сына. Да, пусть он учтет, что положение серьезно.
Но мистер Валаб не смог выехать немедленно – в связи с состоянием собственного здоровья, а также в связи с делами. Когда же он наконец прибыл в Израиль...
Кувшинчик был путеводным знаком. Но почему эта находка оказалась единственной? Вскоре они наткнулись на глухую стену. Коридор заканчивался небольшим круглым помещением. Дальше хода не было. Возможно, они пропустили какое-то ответвление в тоннелях. Проскочили в спешке. Они вернулись и стали прощупывать и простукивать пядь за пядью глухие белые стены, забывая о сне и отдыхе, прощупывали и простукивали, расчищали мраморные плиты, продували стыки, пытались приподнять и сдвинуть тесные камни, но так ничего и не нашли. Если тут когда-то и был выход в Храм, то либо его искусно замуровали, либо он находился в противоположной стороне – не в той, куда они двинулись, попав в тоннель.
Мистер Валаб прислал ответное письмо, в котором советовал невестке, не дожидаясь его приезда, обратиться к местным раввинам, поскольку сын его, как он знает, всегда с большим почтением относился к религиозным авторитетам. К местным авторитетам Брурия-Лея обращаться побоялась, разумно опасаясь мужниного гнева. Вот уже несколько лет как Даниэль Бен-Гиора вовсе забросил посещать синагогу, а когда она однажды указала ему на это, только буркнул: "Моя молитва в другом месте!.." И потом, одно дело, если отец и дедушка как бы сам по себе, по собственному своему желанию, приедет навестить сына и внуков, и совсем другое, если к вам домой вдруг ни с того ни с сего явится раввин и пристанет с расспросами и увещеваниями. Не хватает только, чтобы Даниэль заподозрил, что она, Брурия-Лея, вопреки его запретам, ходит и жалуется!
Последний раз она видела своего мужа в 1985 году, накануне Дня Независимости. Он пришел домой более чем всегда усталый и озабоченный и не захотел говорить ни с ней, ни с детьми. Немного поел и уснул, а час спустя вскочил и ушел. Исчез навсегда.
Эзра стоял и смотрел на небо и думал, до чего же прекрасен Божий мир. И тут начался салют, заполоскались с четырех сторон россыпи бухающих и шипящих искусственных звезд, каждая из которых, опадая, метила прямо в него, в Эзру, и заставляла отступать под своды полуразрушенного дома. С каждым новым залпом трепетная душа его наполнялась восторгом и страхом. Правильно ли это, – усомнился он вдруг, – столько лет подряд провести, как кроту, под землей? И тут, будто в наказание за крамольную мысль, легкое колыхание прошло по долине. Впрочем, землетрясения в Иерусалиме – дело обычное, просто не все и не всегда их замечают. Когда же, вновь погрузившись в тишину и темноту, Эзра опомнился и решил вернуться к работе, никакого подземного хода он не нашел. Осталась лишь небольшая пещерка, эдакий грот, плотно забитый обломками камней и скал.
Он рухнул на колени и принялся разгребать их руками – все инструменты, разумеется, находились в чреве горы, на весьма значительном от дома расстоянии. Безумие, безумие – завалу не было предела! Он вскочил и выбежал наверх, на шоссе. Трое арабов, направлявшихся в Сильван, не поняли, чего он хочет. Он кинулся в сторону Западной стены. Площадь, недавно еще переполненная веселыми праздничными толпами, теперь была пуста. Дежурные полицейские остановили странного человека, истошно призывавшего на помощь. Что делать – один из иерусалимских сумасшедших, не он первый, не он последний...
Полицейское начальство также не решилось поверить истеричным утверждениям бывшего ешиботника о том, что друг его остался в толще слегка пошатнувшейся и незаметно для постороннего глаза осыпавшейся горы. Рассказ о подкопе, в течение пятнадцати лет якобы ведшемся под Храмовой горой при необъяснимом попустительстве израильских органов безопасности, мог обернуться черт знает каким международным скандалом. Конечно, ни для кого не секрет, что роют тут многие: по некоторым предположительным оценкам, ежегодно из недр страны добывается и контрабандно вывозится за рубеж археологических находок на общую сумму в десять миллиардов долларов. Да, что греха таить, роют евреи, роют арабы, роют сметливые представители других народностей. Армия этих расхитителей национального достояния Израиля, опять-таки по предположительным оценкам, составляет около ста тысяч человек. Представьте себе: сто тысяч человек с утра до ночи заняты только этим и ничем другим – поисками древностей, которые можно сбыть заокеанским коллекционерам. Роют, долбят, сверлят, взрывают, ползают по поверхности страны с миноискателями – и находят. Как не найти, если вся земля начинена сокровищами, словно именинный пирог изюмом! И кто может встать у них на пути? Полиция? Нету будто у полиции задач более важных? Например, борьбы с карманными воришками, угонщиками автомобилей, плутами-чиновниками и нарушителями правил дорожного движения? Не сидят разве у нее на шее держатели подпольных притонов и всяких там казино, а также террористы международного класса и диверсанты-любители, иностранные рабочие и прочая хвороба? И не обязана ли полиция, в конце концов, заботиться также и о поддержании собственного прожиточного минимума? Разумеется, одно дело рыть в подвале семейного коттеджа или в скверике перед районным клубом, и совсем другое – под Храмовой горой. Поэтому самое лучшее, что придумало сделать начальство с рыдающим и изнемогающим от отчаяния Эзрой, это направить его на излечение в хорошую психиатрическую больницу, желательно в районе Беэр-Шевы или Хайфы.
К тому времени, когда Джозеф Валаб прибыл в Израиль, судебные органы постановили считать Даниэля Бен-Гиору пропавшим без вести. Соломенной вдове остался дом – полуразрушенный арабский дом, о существовании которого она, кстати, не ведала, а узнав, весьма удивилась. Внутри дома обнаружились старинный серебряный кувшин и велосипед, с которого зачем-то было снято заднее колесо.
Некоторые мужья, заметил по этому поводу полицейский чин, пускаются черт знает на какие ухищрения и уловки, лишь бы сбежать от жены и семерых детей. В самом деле, даже если вся история с подземным ходом, поведанная Эзрой, чистая правда, все-таки никак невозможно доказать, что в момент обвала Даниэль Бен-Гиора, номер удостоверения личности 1193216, находился внутри горы, а не где-нибудь в другом месте. И что потерпев фиаско в своих безумных раскопках, он от отчаянья не подался куда-нибудь в Бразилию или на остров Котлин.

2. Гиора бен-Йосеф

Складывали золото в подвалах дворца и в нишах водовода Этамского, в тайниках под очаговой камерой и удаленных подземных тоннелях. Серебро из царской сокровищницы укрыли в семи местах на Храмовой горе. Сорок золотых слитков снесли к большому водоему и зарыли вблизи него. Утварь храмовую золотую самую ценную и драгоценные каменья доверили сохранять старейшему из священников Матитьяху бен-Шмуэлю. Теперь же Гиора бен-Йосеф и с ним один левит, и двое из храмовой стражи, придерживая руками ношу, пробирались вдоль южной стены, чтобы оттуда свернуть на площадь и спуститься в колодец, но не на всю глубину – лишь до половины его, до того уступа, откуда шел тоннель. Отсчитав по тоннелю сорок шагов, сдвинули они в сторону плиту серого мрамора – ту, что лежит меж двух розовых плит. И когда открылась перед ними отвесная круглая шахта, спустились вниз до самого дна ее. Много, много шахт, и ходов, и тоннелей прорыли под горой в разные времена, но в особенности при царе Хордусе – страшен был гневный и мстительный Хордус царскому своему двору, но и сам он боялся всех, более же всего родственников своих жен, отцов их, братьев и детей. Из каждой палаты и из каждого зала велел устроить для себя потайную дверь, чтобы невидимо появляться и неслышно исчезать.
Пройдя еще шагов двести, остановились Гиора бен-Йосеф и с ним один левит, и двое из храмовой стражи, поскольку подземный ход разделялся тут надвое. Стражнику Нехемии пришлось повернуть отсюда обратно. Хоть и был Нехемия желанным помощником по причине невероятной своей силы – говорили про него, что он один может раздвинуть храмовые ворота, которые обычно открывали двести человек, – но был он слишком могуч и слишком широк, чтоб протиснуться в узкий восточный ход. Так что Нехемию отослали обратно в Иерусалим, а сам Гиора бен-Йосеф и с ним левит по имени, кажется, Ахимелех, и второй из стражи двинулись дальше. Через час или два, а может, и больше выбрались они на поверхность. Шагах в ста от них виднелась дорога на Бет-Лехем, и одинокий дуб стоял на обочине, а слева высилась башня праотца Яакова.
Не мешало бы им тут присесть и отдышаться, но коротки летние ночи и немного часов оставалось до утренней зари. Так что не мешкая направились они в сторону Черного поля. Левит Ахимелех поскользнулся на краю его, на все еще непросохшей с весны черной глине, там, где расширяется русло потока, и уронил в грязь свою ношу. Но тут же встал, не дожидаясь посторонней помощи. И, двигаясь так втроем друг за другом, достигли они склепа в подножье холма, и почти войдя уже внутрь, услышали женский голос.
Любой в Иерусалиме знал эту женщину, была она дочерью бен-Ханании, одного из самых богатых иерусалимцев, и женой бен-Арзы, одного из самых отчаянных воинов. Поэтому странным показалось Гиоре бен-Йосефу ее присутствие здесь, на краю Черного поля – в одиночестве и ночью. Он вспомнил и имя ее: Брурия – и подумал: нехорошо, что она видела нас. Но быстро расстался с этой мыслью и, склонившись, зашел в склеп.
А женщина снаружи кричала и плакала:
– Не римляне, не римляне это сделали!..
Тут Гиора бен-Йосеф вспомнил, что у этой Брурии была сестра Рахель, нежная прекрасная Рахель, которую он увидел однажды на улице. В белом легком платье стояла Рахель, шея ее была унизана драгоценным ожерельем, а на руках сверкали золотые браслеты. Было бы понятнее, если бы нежная Рахель рыдала теперь на краю усеянного камнями и терниями Черного поля, если бы она оплакивала здесь разоренный свой дом, загубленных братьев и обреченный Иерусалим, а не суровая и гордая, под стать мужу своему бен-Арзе, Брурия. Бесстрашным, но слишком уж неуступчивым оказался муж ее, бен-Арза.
Платье из белого полотна и тяжелый плащ из виссона были на Брурии, но край ее прекрасной одежды побурел от крови – поскользнулась она сегодня, когда увидела своего мужа лежащим на мраморной иерусалимской мостовой и бросилась к нему, поскользнулась Брурия в его крови. Не римляне, не римляне это сделали!..
Они спустили тюки в подземелье, накрыли каменными плитами, засыпали землей, а сверху привалили обломком скалы.
А женщина снаружи все рыдала и взывала к кому-то. Им пришлось пройти мимо нее, совсем близко, потому что уже вставал рассвет, и не было сил искать другую тропу. Они прошли рядом, но она не посмотрела на них.
Прежде чем спуститься под землю, они присели у входа. Первые лучи солнца осветили высящийся на горе Храм. Вчера пробили римляне внешнюю стену Храмового двора. И Гиоре бен-Йосефу теперь казалось, что он и отсюда видит эту черную брешь.
– Не пойду в Иерусалим, - произнес левит угрюмо. Кажется, его звали Ахицедек. – Уйду я, пожалуй, в Явне...
Когда солнечный диск оторвался от края Черного поля, Гиора бен-Йосеф сказал:
– Что ж, иди в Явне.
– А как они будут знать, где искать? – спросил стражник.
– По этому дубу, – объяснил Гиора. – По руслу потока. По башне праотца нашего Яакова. Все отмечено и описано.
Сказать по правде, священник бен-Йосеф в глубине души надеялся, что никакие записи не потребуются. В самом деле – ведь не все же семьдесят лет придется им дожидаться нового освящения! Он и приведет, если не детей, то внуков, к тайникам – в тот день. Не мог же он подумать, что римляне в бешенстве своем сравняют Иерусалим с землей. Прекраснейший Иерусалим... Ведь не дикари они, не воины вавилонские. Вообразить такое – разрушение Храма?..

Дуб? Давно уже нет того дуба по дороге из Иерусалима в Бет-Лехем. Растут на Земле Израиля дубы, но другие и не в том месте. Поток пересох и сровнялся с 
землей. Дождями и ветром разнесло, размело всю глину и черные камни. Башню 
праотца Яакова, вернее, полуразрушенный остов ее, путники еще видели в 17-м веке. Но вот уже триста лет, как нет и ее. Нет и следа... Где же искать? Что же осталось?
Женщина. Женщина сидит и взывает. Припадает головой к земле, бьется о жесткие камни, вскидывается, застывает на минуту и снова падает и стонет. Не хочет утешиться!.. Голос слышен в Раме, вопль и горькое рыдание – в Бет-Лехеме.

Оглавление журнала "Артикль"               Клуб литераторов Тель-Авива