Владимир МАТЛИН

 “IWILL LOVE YOU TONIGHT” 

Все началось с безобразного случая, о котором Семен старался не вспоминать.

В тот вечер он как всегда допоздна сидел за печатной машинкой (компьютер появился у него несколькими годами позже), пока не закончил статью о женском футболе. Речь шла, разумеется, о европейском футболе, который в Америке называют «соккер», и тут было что рассказать. Закончив, он срезу же лег в постель, поскольку  утром пораньше нужно было спешить в редакцию «Голоса Освобождения», чтоб записать статью для дневной программы. Но едва он уснул, как был разбужен  страшным грохотом. Спросонья ему показалось, что рушится дом, и прошло какое-то время прежде чем он сообразил, что это музыка у соседей за стеной включена на полную мощность.

  - I will love you, I will love you, I will love you tonight…- без конца повторял пронзительный голос. Уснуть под такой вопль было невозможно. В раздражении Семен закричал «Quiet! Quiet!» и стукнул несколько раз кулаком в стенку, но перекрыть шум не мог. Не помня себя от бешенства, он как был босиком и в пижаме выскочил из квартиры на лестничную площадку и стал барабанить в соседскую дверь. Долго никто не открывал, Семен удвоил свои усилия, наконец дверь распахнулась. В дверях стояла негритянка с бокалом вина в руке в халате, наброшенном на голое тело .

-В чем дело? - спросила она, не утруждая себя запахнуть халат. Вернее, можно было догодаться, что она спросила, поскольку голоса не было слышно из-за шума..

-Я тут живу рядом… Я пытаюсь спать… невозможно… слишком громко. Спать невозможно!… - кричал Семен, силясь перекрыть музыку.

  Из-за спины соседки появилась еще одна негритянка, постарше:

  -Что ему надо? - спросила она, смерив взглядом Семена.

  -Ему музыка наша не нравится,- сказала первая.

  -Ах, вот что. - Она ухмыльнулась. - Пошли его к черту, Бренда.

  -В чем дело… собственно говоря? - проговорила Бренда заплетающимся языком, и Семен понял, что она пьяна. - Я у себя дома делаю что хочу. Громко? Имею право: еще не поздно.

Из-за ее спины появилась еще одна черная девица -- в бюстгалтере и микроскопических трусиках:

-Бренда, пусть он зайдет, - сказала она игриво. - Он симпатичный, мне он нравится.

-После одиннадцати вы обязаны соблюдать тишину! - прокричал Семен.

-Обязана? Я никому ничего не обязана. Понятно? Пошел вон!

Она попыталась закрыть дверь, но Семен успел сунуть ногу в дверной проем. Бренда изо всех сил рванула дверь на себя, защемив его ногу. Семен взвыл от боли. Испугавшись, Бренда распахнула дверь, и Семен опустился на пол. Он попробовал подняться, но снова со стоном повалился -- не мог стоять на поврежденной ноге.

-О черт! -- выругалась та что постарше. - Как бы не перелом… Давай посмотрим. Бери его, Бренда, под руку. Да не под эту -- с той стороны. Теперь подымай, подымай. Осторожней!

Сама она подхватила Семена за талию и начала медленно поднимать:

-Потерпи, миленький, потерпи. Вот так. Садись сюда. Не бойся, я медсестра, я знаю, что делать.- И подругам: - Да заткните эту чертову музыку!

Она ловко закатала штанину и начала ощупывать посиневшую лодыжку:

-Здесь болит? И здесь? Потерпи, миленький, я знаю, что больно… Перелома, кажется, нет, но трещина может быть. Снимок нужно сделать немедленно. У тебя медицинская страховка есть? Нет? Плохо. Ну, приходи завтра с утра ко мне в больницу. Бренда, слышишь? С самого утра привези его ко мне, я ждать буду. А сейчас давай лед приложим. Бренда, дай тазик какой-нибудь и льда побольше. Тебя как зовут? Саймон? Ты откуда? Из России? Надо же… Ну, не бойся, Саймон, поболит и заживет, ничего страшного. И не обижайся на Бренду. Она не со зла, она не хотела... Она извиняется. Верно Бренда?

  И правда -- Бренда чувствовала себя виноватой и изо всех сил старалась помочь. Сначала все трое отвели его домой, уложили в кровать. Медсестра дала ему обезболевающего, а Бренда прикладывала к ноге пузырь со льдом. Когда уходила, дверь в его квартиру оставила незапертой и среди ночи дважды входила проведать, как он себя чувствует. А утром помогла подняться, стащила по лестнице к подъезду, усадила в машину и отвезла в больницу. Перелома, действительно, не оказалось, не было и трещины -- просто сильный ушиб, из-за которого Семен неделю прыгал на костылях. Постепенно нога зажила, но отношения с Брендой сохранились. Весьма своеобразные отношения…

  В семидесятых годах прошлого века имя молодого спортивного радио-репортера Семена Лутицкого было широко известно. Его слушали даже люди, не слишком интересовавшиеся спортом. Популярность Лутицкому приносил его журналистский стиль -- легкий, шутливый, несколько ироничный. Остроты его не всегда были безобидны и не всегда вмещались в рамки приличия, поэтому когда он вдруг исчез из эфира (так же неожиданно, как за три года до этого появился), публика легко поверила слухам, что его выгнали с работы за неприличную остроту. Непосредственно по радио никто этого не слышал, но все с удовольствием пересказывали с чужих слов хохму, которую рассказывали люди, которые слышали от знакомых, которые слышали своими ушами… и т. д. А крамольная фраза, якобы произнесенная в эфир Сеней Лутицким в репортаже с международных студенческих игр, была такая: «Рядом с нашей спортсменкой по соседней дорожке бежит Нагами Херовато, японская спортсменка. Действительно, бежит неважно…».

  Люди смеялись и охотно верили, хотя на самом деле ничего подобного не произошло, Лутицкий этих слов не произносил, и даже никогда не существовала японская спортсменка с таким именем. На самом деле все было гораздо проще. Семена Лутицкого действительно «ушли» с работы, но по другой причине. Пока он вел  репортажи по радио, его могли терпеть: правда, имя подозрительное, но все же не слишком очевидное, не Исаак Рабинович, к примеру. Но когда, следуя движению технического прогресса, он перешел со своими репортажами на телевидение, главный начальник советского вещания товарищ Лапин такого не вынес. Рассказывают, он крикнул своим приближенным: «Это что за морда? Вы бы еще Голду Меир показали…»

  Была ли сказана руководящия фраза насчет морды и Голды, или это такой же миф, как история с японской спортсменкой, достоверно неизвестно, но в один прекрасный день Лутицкого из радио- и теле-  вещания убрали, хотя в спортивной журналистике вообще работать не запретили. После своей недолгой славы в эфире, он еще много лет перебивался скромной поденщиной в «Советском спорте», «Физкультуре и спорте» и других периодических органах, а также написал несколько книг в качестве «негра» -- так называли журналистов, пищущих безымянно (но не бесплатно) за каких-нибудь знаменитых людей, которые сами, естественно, ни уха, ни рыла…

  Про разбитного репортера поговорили, посудачили и, как водится, забыли, а вот для самого Сени Лутицкого короткое время работы на радио осталось навсегда звездным часом его жизни. Все что происходило с ним потом, было серым, будничным существованием, лишенным блеска и головокружительного подъема тех незабываемых дней, когда услышав его имя, люди начинали заискивающе улыбаться, а хорошенькие девушки строить глазки. Имя его больше не вызывало у людей, включая хорошеньких девушек, никаких ассоциаций, а без этих ассоциаций он казался довольно ординарной личностью. Женился Сеня уже в период «пост-славы» на женщине, которая еще помнила его былой блеск, но вскоре забыла под давлением жизненной рельности: характер у Лутицкого сильно испортился, он стал мнительным, желчным, обидчивым. Жить с ним исключительно ради его былого успеха не стоило, и жена ушла через четыре годы супружества, забрав с собой маленького сына.

  Последовавшие за этим событием годы Семен прожил обиженным не только на зловредное начальство, выгнавшее его с любимой работы, не только на неблагодарную публику, так скоро забывшую своего кумира, но еще и на бывшую жену, бросившую его и отнявшую сына. В таком безрадостном состоянии он провел лет десять, пока  наконец в середине восьмидесятых годов ни решился на эмиграцию. Отпустили его без особых сложностей, что он воспринял как еще одно унижение.

В Нью-Йорке он твердо решил заниматься своей профессией -- спортивной журналистикой -- и не идти ни на какие компромиссы в виде курсов программистов или доставки газет. При этом английского он не знал, и, следовательно, его единственный путь лежал в русскоязычную прессу и на радио. Надо сказать, в редакции государственной радиостанции «Голос Освобождения» его приняли хорошо: там нашлись люди, помнившие его радио-репортажи эпохи расцвета. В штат его не взяли (он еще не был американским гражданином), но внештатно работать давали. Платили не ахти как здорово, но все же, пописывая еще в две-три русскоязычные газеты, на прожитие он зарабатывал. И повезло ему также с жильем: он вселился в дом с регулируемой квартплатой -- редкая удача. Это был старый четырехэтажный дом без лифта с самом центре Манхэттена, населенный весьма разношерстной и притом весьма небогатой публикой. Впрочем, ни с кем, кроме Бренды, он в доме не познакомился.

Что касается Бренды, то она сразу же заняла в его жизни, а точнее сказать, в его быту важное место. Первое время ее внимание к Саймону объяснялось чувством вины: ведь она чуть не оставила его инвалидом; и еще, конечно, опасением, что он потянет ее в суд за причененный здоровью ущерб. Но нога мало-помалу зажила, о суде Саймон явно не помышлял, а отношения сохранились и даже упрочились.

Бренда, проведшая детство на суровых улицах Бронкса, сразу распознала в Саймоне неприспособленного к жизне белоручку, да еще эмигранта, плохо ориентирующегося в новой стране. По-английски есть такое выражение -- street smart, к Бренде оно подходило идеально.

Она как-то естественно приняла на себя роль руководителя и наставника -- Семен не возражал и, напротив, был ей признателен, когда она, к примеру, покупала для него продукты по оптовым ценам в специальном магазине за тридевять земель, или когда убедила домоуправление, что оно должно вставить стекло у Саймона в квартире, или когда приводила знакомого водопроводчика, или когда  нашла для него сравнительно недорогую медицинскую страховку.

  Из-за всех этих дел виделись они часто, но при этом нельзя сказать, что много беседовали. По простой причине: плохо понимали друг друга. Семен никогда не слышал такого произношения, как у Бренды: слова она не договаривала, сокращала (opportunity, например, звучало у нее, как «аптюнти»); дифтонги не произносила (my у нее звучало как «ма», buy как «ба», nine как «на» и так далее), глагол to be употребляла только в единственном числе; в некоторых словах переставляла буквы, так что узнать их было невозможно: слово ask (спрашивать), например, произносилось как «экс» (топор). Но это был ее родной язык, и все обязаны были его понимать, тогда как бедный Сеня, пусть и на правильном английском, мучительно путался в словах: «э… э… как это?… ме… ме…». Но видимо одиночество было тоскливее Сениного произношения, и часто долгими вечерами, когда обоим нечего было делать, они  сидели вдвоем, пили вино и -- «э… э… ме… ме…» -- пытались беседовать. А то и просто молчали, думая каждый о своем.

Начинался такой вечер обычно с того, что Бренда заходила в Сенину квартиру спросить, не надо ли чего купить в оптовом магазине, куда она завтра поедет, или как работает кран, починенный ее приятелем-водопроводчиком. Семен усаживал ее в кресло, доставал из холодильника белое вино, наливал два бокала. «Wait» -- говорила Бренда, выбегала из квартиры и тут же возвращалась с закуской: нарезанным сыром, орешками, печеньем. Они неспеша попивали вино, жевали орешки и пытались говорить. И вот что интересно: с каждой неделей общаться становилось легче: они постепенно привыкали к особенностям произношения, а у Семена как бы спадали путы с языка, он меньше «экал-мекал», речь его принимала вполне осмысленный характер.

О чем же они говорили? Несмотря на весьма ограниченные языковые возможности, темы их бесед на этом этапе знакомства касались довольно сложных вопросов: образования, профессиональной карьеры, внутренней и международной политики. И по всем этим вопросам, как вскоре выяснилось, они придерживались диаметрально противоположных мнений. Если, скажем, главной проблемой образования в Америке Семен считал его крайне низкое качество из-за заниженных требований, то Бренда видела корень проблемы в абстрактной отвлеченности образования, в его пренебрежении интересами простых людей.

-Зачем таким людям, как я, все эти английские поэты девятнадцатого века, и даже еще старше? Я их не знаю и знать не хочу.

-Но без классической поэзии -- какая может быть культура? - возражал Семен.

-Это культура двно умерших белых людей, а нам по старинке прдолжают забивать ею голову. В Америке существуют другие культуры со своей поэзией и музыкой.

-Что ты имеешь в виду? Рэп?

-Блюз, баллады… мало ли? И рэп, да, и рэп. Чем он плох? Мы имеем право на свою культуру.

  Мы -- это негры, которых следовало называть в соответствии с правилами политической корректности «афро-американцами». Они были, как утверждала Бренда, самой обездоленной частью американского населения. Их не принимали на хорошую работу, не пускали в престижные профессии, не продавали им домов и квартир в хороших районах. Семен слушал это и вспоминал, как его в свое время выгнали с работы за этническое происхождение, иначе говоря, за «жидовскую морду». Может быть, и с неграми в Америке происходит что-нибудь подобное? Во всяком случае, он никогда не ставил под сомнение жалобы Бренды на расовую дискриминацию.

  Все же это был вопрос, так сказать, ее личного жизненного опыта. Но вот когда речь заходила о проблемах Ближнего Востока, и она с пеной у рта защищала право палестинцев силой вернуть себе территории, с которых они были изгнаны, Семен становился в тупик. Да что ты знаешь об истории конфликта? И что значит «силой»? С помощью террора что ли?

- Палестинцы страдают, и никто им не помогает, а Израилю идут миллиарды со всего мира от евреев, -- уверенно изрекала она знакомые формулы, явно не собственного изобретения. - У палестинцев нет танков и самолетов. Все, что у них есть, это их  тела. Вот они и используют их в качестве бомб в своей борьбе. Ты говоришь -- террористы. Ты лучше подумай, до какого отчаяния нужно довести человека, чтобы он захотел взорвать себя!

Странно, до ужаса странно. Она была по-настоящему добрым и отзывчивым человеком, готовым на деле помочь всякому нуждающемуся. Семен знал это по собственному опыту. Но почему-то страдания взорванных вчера в автобусе еврейских детей не вызывали у нее сочувствия, тогда как страдания палестинцев, якобы изгнанных пятьдесят с лишним лет назад со своих земель, бесконечно ее волновали. В чем тут дело?

Семен не спорил с ней: ее взгляды явно были результатом воздействия среды, а не продуктом ее собственных размышлений; в таком случае переубедить человека невозможно, думал Семен. Да и его английского на это не хватит… Он замолкал, насупившись, и видя это, она меняла тему разговора. Как бы то ни было, расставались они всегда по-хорошему и через день-два встречались снова. Тем более, что вскоре у них появился новый повод для регулярных встреч.

С осени прошлого года Бренда работала на новом месте -- в отделе школьного образования Нью Йорка. Из-за недостатка собственного образования (два года колледжа) ее взяли на должность помощника инспектора и при условии, что она немедленно поступит в колледж и закончит его заочно, экстерно или как угодно. Тогда она могла рассчитывать на  повышение. И Бренда поступила в колледж на вечернее отделение.

В свое время она бросила учебу, которая ей плохо давалась, а теперь  почувствовала, что учиться стало еще тяжелей. Может быть, возраст -- ведь ей уже тридцать… Особенно трудно давалась ей «ё---ая математика», все эти задачи по алгебре, из одной трубы выливается, в другую вливается… И тут Семен пришел ей на помощь. Правда, с алгеброй он не соприкасался с самой школьной скамьи, но каким-то образом вспомнил всякие иксы-игрики и задачи решал. И писал за нее домашние задания. И еще он вспомнил, как писал когда-то в качестве «негра» книги за известных спортсменов. «Так кто из нас негр»? - думал он и незаметно посмеивался …

Теперь они виделись почти каждый вечер.Задачки, честно сказать,  были несложные, на уровне шестого-седьмого класса советской школы, Семен решал их запросто. Тем не менее, в глазах Бренды он был почти сверхчеловеком. Она не скрывала своего восхищения и удивления: как можно хранить столь долго в памяти такую бесполезную вещь, как алгебра? И еще она была бесконечно ему благодарна за помощь. Ее жизненная школа хоть и не включала курс алгебры, зато учила ценить бескорыстную помощь, оказанную в трудной ситуации …

Встречались они попеременно -- иногда у него в квартире, а чаще у нее. И вот однажды, когда они засиделись в ее квартире несколько дольше обычного и выпили несколько больше обычного, и он уже собрался уходить,  поднявшись с дивана, она стала перед ним вплотную и, глядя в его глаза, со смехлм спросила: «А ты спал когда-нибудь с черной женщиной?» И толкнула его так, что он опрокинулся  навзничь на диван, и тут же сев верхом на его бедра, сдернула с себя через голову свитер. Он увидел ее ярколиловые соски…

  Лутицкий работал вне штата, его рабочий день был не нормирован, а подчинялся только производственной необходимости. Если с утра не назначали запись, он работал дома. В редакции появлялся к концу рабочего дня, к четырем часам, когда начиналась программа «Ночная сова» (в Москве в это время была полночь). В конце программы у него был постянный раздел -- «Спортивная страничка». Вспомнив былые времена, он вел ее «в живом эфире», без предварительной записи, и судя по письмам слушателей, его узнавали и слушали охотно.

На обратном пути он часто забегал в редакцию русской газеты, так что дома появлялся часов в семь-восемь. Бренда ждала его в своей квартире с обедом. Стряпать она не умела, а приносила из кулинарии что-нибудь готовое, или целый обед из китайского ресторана, или заказывала по телефону пиццу. Они неспеша ели, обильно запивая еду вином, обсуждали новости. Говорить друг с другом им становилось постепенно все легче. Потом вместе готовили ее задания для колледжа. Потом пили кофе с печеньем и смотрели телевизионные шоу. Бренда хохотала до слез и пыталась объяснить Саймону, как это потрясающе  смешно, но юмор на английском языке до него не доходил. Холодными вечерами они не включали телевизер, а растапливали камин; Бренда, сидя на кортачках перед огнем и орудуя чугунной кочергой с медной ручкой, разбивала головешки, а Семен неотрывно смотрел на летящие снопом искры и думал о своей прошлой жизни. Потом они укладывались в кровать. Около полуночи Семен одевался и, нежно распростившись, уходил к себе. Ночевал он всегда в своей квартире.

По воскресеньям она отправлялась в церковь. Это казалось ему странным, но и она не могла его понять:

-Неужели ты никогда не молишься? А если что-то очень-очень нужно, кого ты просишь?

Ходить им было некуда. Как-то раз или два Бренда вытаскивала его на новые фильмы, которые он нашел примитивными и глуповатыми. Сам он однажды, в дни фестиваля российскх фильмов в Нью-Йорке, уговорил ее пойти на фильм Тарковского -- она не смогла досидеть и до середины. Так что все вечера они проводили дома. Иногда к ним приходили в гости ее подруги -- те самые, с которыми Семен познакомился в незабвенный первый вечер: медсестра Селма, серьезная, сдерженная, и молоденькая, беспокойная Таша. Они пили вино и говорили о своих делах. Семен плохо их понимал, в общем разговоре не участвовал, а молча дремал на диване с бокалом в руке и думал о том, на чем основана дружба этих трех женщин, столь разных и непохожих друг на друга.

  Селма очень серьезно относилась к своей работе, профессией медсестры гордилась. Семен мог представить себе, с каким трудом она пробивалась через колледж: у нее на руках был тогда младенец. Сейчас мальчику уже четырнадцать, и все ее усилия направлены на то, чтобы дать ему хорошее образование. Ее мечта -- видеть его врачом. Таше двдцать с небольшим, она предельна беззаботна, не работает и не учится, живет с бабушкой и дедушкой на их пособие. Она непрерывно хохочет и ходит по комнате, пританцовывая. После первых двух бокалов пьянеет, и тогда раздевается до трусов, подсаживается на диван к Саймону, начинает с ним заигрывать.

-Зря стараешься, девушка, - снисходительно роняет Бренда. - Он черных женщин не любит, он сам мне говорил.

-Так я и поверила,- не унимается Таша. - Тебя-то он как-то…

-Ну, я живу рядом, ему деваться некуда.

  Эта шутка пользуется у Таши неизменным успехом, она заливисто  хохочет.

  -Девочки, пожалуйста, тише, - говорит Селма и достает из сумки мобильный телефон. - Мне нужно позвонить, проверить, сделал ли он уроки. Им помногу задают.

  Таша ненадолго умолкает, Бренда унимает ревущее стерео -  «I will love you tonight» - и Селма выполняет по телефону свои педогогические функции.

  Семен смотрит на трех подруг, сравнивает их. Бренда и Селма выросли в Бронксе, жили в «проджектах», то есть в домах для бедноты, у обеих не было отцов, обе пробивались в жизни своими силами. Таша тоже из «проджекта», тоже из самых низов, тоже росла без отца, мать-наркоманка то в больнице, то в тюрьме, но она совсем не такая, как те две, у нее нет никаких устремлений, она ничего не добивается… Вот то-то и оно, размышлял Семен, что люди из одной среды все равно разные, сходное бытие не рождает автоматически одинаковое сознание, что бы там не утверждал Маркс. В этом всегда есть что-то античеловеческое, когда людей пытаются «обобщать», -- каждый человек индивидуален, это прописная истина, и тем не менее…

Семен вспоминает книгу под названием «Перевернутый колокол», которую он прочел некоторое время назад. Авторы, социолог и психолог, с помощью обширного статистического материала показали, что распределение интеллекта у разных расовых и этнических групп разное, в частности, интеллектуальный уровень негров на пятнадцать процентов ниже, чем у людей белой расы. Тогда это утверждение не вызвало у него никаких особых раздумий, а вот сейчас, познакомившись с Брендой и ее друзьями, он увидел все в другом ракурсе. Пусть даже  так, думает  он, пусть выводы авторов верны, но что из того? Ведь это статистический показатель для больших чисел, а на индивидуальном, личном уровне он никакого значения не имеет: данный конкретный человек черной расы может всегда оказаться умнее данного конкретного белого человека. Пообщаться хотя бы  с Селмой -- она воплощение жизненной мудрости. Между прочим, эти данные насчет IQ, коэффициента интеллектуальности -- они вообще относятся к абстрактному мышлению, и человек с высоким IQ в жизненных делах может оказаться дурак-дураком. Сколько угодно.

  А какая умница его Бренда, сколько в ней такта, понимания. Уже одно то, что она никогда не говорит о прошлом --- ни своем, ни его… И всегда знает, где нужно остановиться, перейти на другую тему. Вообще, столько внимания, сколько проявляет к нему Бренда, он в жизни не видел ни от кого. В годы успеха он вызывал у людей любопытство, после краха карьеры -- снисходительное сочувствие, но внимание и понимание -- никогда. Даже у своей бывшей жены…

  -Мне пора, - говорит Селма, - завтра утренняя смена. - И Таше:- Собирайся, я тебя домой отвезу. Хватит задницей крутить перед Саймоном. Ничего не выйдет: он верен Бренде.

Около полуночи Семен стал одеваться. Он приподнялся на кровати, натянул штаны и взялся за рубаху. Бренда наблюдали за ним с улыбкой, свернувшись колачиком под простыней.

  -Да брось ты, - промурлыкала она «ночным» голосом, - оставайся до утра.

Эту фразу она повторяла почти каждый вечер, а он каждый вечер отвечал:

-Нет-нет, я хочу встать завтра пораньше и закончить статью.

Остаться до утра и завтракать вместе -- это уже совсем выглядело как семейная жизнь, а Семен подобно многим мужчинам боялся женитьбы. В какой-то степени его оправдывал собственный неудачный опыт…

Он уже почти сунул голову в рубашку, как вдруг увидел, как Бренда вздрогнула и напряглась, глядя расширенными глазами на входную дверь. Семен взглянул в ту сторону и увидел, как дверь медленно открывается. Они оба замерли.

Дверь открылась настежь и в комнату вошел высоченного роста негр, закутанный в куртку с поднятым капюшоном. Он остановился в дверях, уставившись на Семена, и по выражению его лица невозможно было понять, каковы его намерения.

-Что тебе здесь надо? Пошел вон отсюда! - крикнула Бренда, словно очнувшись.

На лице пришельца появилась недобрая улыбочка:

-Это мой дом. Вот мой ключ от дома. - Он помахал ключом, которым только что отпер дверь.

-Я сказала тебе, чтобы больше не появлялся. Убирайся немедленно!

-Ты меня не можешь отсюда выгнать, я твой муж. По закону.

-Никакой ты не муж! - закричала Бренда. - Ты упросил меня не оформлять развод, пока ты в тюрьме, а теперь… Я не буду жить с уголовником. Убирайся!

Он плотно прикрыл дверь:

-Я -- убирайся? - улыбка сменилась  оскалом. - Я, твой муж, прихожу домой, а ты, сука, в кровати с ё---ым крэкером*. И ты мне говоришь «убирайся»? Да я сейчас его удушу и отвечать не буду.

И он двинулся в сторону Семена.

Бренда завизжала и в следующее мгновение, совершенно голая, в чем мать родила, прыгнула, как пантера, с кровати на пол и встала перед Семеном, заслонив его собой. Каким-то образом она успела схватить  каминную кочергу, и теперь размахивала ей, наступая на пришельца:

-Только тронь его, я тебе башку разобью! Пошел вон!

Он попятился:

-Ты потише…

Бренда замахнулась кочергой, он еще попятился и оказался припертым к двери. Она продолжала наступать.

-Ты дождешься…Лучше не доводи меня, - прошипел он.

В его руке неожиданно появился нож.

  -Не доводи меня, сука…

  Бренда попыталась ударить его по руке, но он увернулся. Она опять замахнулась и тогда…

Семен не заметил удара, он только увидел, как Бренда на мгновение замерла с занесенной кочергой, потом выронила ее и начала медленно опускаться на колени.

-Ты что? Ты что? Бренда, Бренда! -- он бросил нож обхватил ее обеими руками, пытаясь поднять. - Я же говорил -- не доводи… Сама виновата! Ну что ты, Бренда?

  По его лицу текли слезы, смешанные с кровью. Он не смог удержать Бренду, она выскользнула из его рук и ничком повалилась на пол.

  Стрелка на стенных часах словно остановилась. Семен сначала сидел, потом вскочил и заходил взад-вперед по приемной, потом заставил себя снова сесть. В другом конце пустой комнаты сидел покрытый ее кровью бывший муж. Он сидел, закрыв лицо капюшеном, плечи его тряслись в беззвучных рыданиях. Час назад (Семену казалось прошла вечность) час назад они вдвоем снесли окровавленную Бренду вниз по лестнице, положили ее в машину. У него оказался ключ и от машины. Он сел за руль и домчал до больницы за считанные минуты. И вот теперь за этой белой дверью, за этой белой стеной с неподвижными часами шла операция, решалась судьба -- выживет? нет?

  Семен не выдержал, вскочил и снова стал метаться по комнате. Неужели это не страшный сон, неужели это произошло на самом деле? Как получилось, что он даже не попытался ее защитить? Наоборот, она защищала его. Он вдруг осознал то, о чем не задумывался до этого: что значила для него Бренда. Как он будет жить без ее заботы, ее смеха, ее голоса, ее ласки? Подумать невозможно… Его начало трясти, он повалился на первый попавшийся стул. И оказался рядом с ним, с бандитом, с бывшим мужем.

Так они сидели рядом, не обращая внимания друг на друга и только поглядывая то на белую дверь, то на стенные часы. «Господи, не дай ей умереть»,- подумал Семен и тут же удивился: он никогда раньше не поминал Имени Божьего, ни в мыслях, ни вслух. Больная, прикованная к кровати, какая угодно -- пусть только останется жить. Он будет день и ночь сидеть у ее постели, он посвятит ей всю свою жизнь. Господи!..

Кто-то тронул его за плечо и он дернулся от неожиданности. Перед ним стоял тот же детина, Брендин муж. Выглядел он ужасно: весь в крови, лицо опухло от слез, глаза ввалились…

-Ты… ты не думай, я не смоюсь, - проговорил он с трудом. - Я сам сдамся полиции, ты не сомневайся. Я тюрьмы не боюсь. Раньше я хотел выйти из тюрьмы, чтобы побыть с ней -- он кивнул в сторону белой двери. -А теперь -- зачем? Пусть хоть пожизненно… Вот только узнаю, что с ней, и сдамся.

  Он опустился на стул рядом с Семеном и затих. Они сидели рядом и напряженно ждали. Странные чувства вызывал у Семена этот человек. Конечно, негодяй, преступник, бандит, но он тоже страдает и молит Бога о том же самом… Они вместе ждали результата, вместе боялись ее смерти, вместе молились за Бренду…

  Прошло какое-то время -- кто знает, какое -- может час, может несколько часов, а может одна минута. И вот белая дверь под неподвижными часами стала медленно открываться, оттуда появился человек в белом халате, обвел взглядом приемную, увидел две фигуры и направился к ним. Они оба затаили дыхание и замерли: ну, что? что с ней? она жива? ..

Врач приближался к ним медленно, как бы нехотя, с опущенными глазами и беспомощно разведенными руками, и прежде, чем он произнес свое слово, убийца рванул капюшон и в голос зарыдал, а Семен побелел и опустился на пол.

*Крэкер -- пренебрежительное название белого в жаргоне американских негров.

Владимир Матлин

  СОЛОМОН, ВОДИТЕЛЬ АВТОБУСА

Автобус номер двадцать девять ходил от центра города до химкомбината. Это был обыкновенный маршрутный автобус, но поскольку на химкомбинат ездили почти одни работники комбината, пассажиры автобуса все знали друг друга. Все были сослуживцы. И все нервничали, боялись, что автобус опять сломается, застрянет в пути, такое случалось нередко. Надо сказать, что автобусный парк состоял сплошь из рухляди, списанных отовсюду машин. Поэтому ходили городские автобусы крайне нерегулярно. А опозданий на работу нам не прощали. Время было строгое, военное...

  Мне только-только исполнилось пятнадцать, но я наврал в отделе кадров, что шестнадцать, и начальник посмотрел на это сквозь пальцы: люди нужны были до зарезу. Таким образом я был зачислен учеником наладчика, а это значило, что я получаю рабочую карточку, то есть 800 граммов хлеба в день. Благодаря чему моя семья – мама и две младшие сестры – из голодного существования переходили на полуголодное. Так что я очень ценил свою работу и опаздывать не хотел, как и остальные сотрудники химкомбината.

  В тот день, о котором я рассказываю, два утренних автобуса не вышли на линию, и потому на трёхчасовой набралось полно народу. К вечерней смене мы вроде бы  поспевали, - только бы в пути ничего не случились! Мы тревожно поглядывали на водителя, молчаливого невзрачного человека, заросшего рыжей щетиной. В автобусном парке он появился недавно, про него никто ничего не знал. Знали только, что зовут его Соломон.

  Поначалу всё шло хорошо, автобус а клубах жёлтой пыли и лилового дыма продвигался в сторону комбината; позади остался центр города, железнодорожная станция, мост. И тут чёрт толкнул в бок спавшего до того Бубака. Он проснулся и начал что-то говорить. Вначале это было неразборчивое пьяное бормотание, но потом речь его сделалась более определенной, и стало понятно, что он говорит на обычную для пьяных тему – поносит евреев. К этому все давно привыкли, и внимания на его болтовню никто не обращал, тем более что сам Бубак был личностью мало уважаемой: всегда полупьяный, оборванный, грязный, скандальный. На работе его без конца переводили с места на место: из табельщиков в диспетчеры, из диспетчеров в охранники, из охранников в кладовщики... толку от него не было нигде. Но ему всё прощалось, поскольку был он инвалидом войны, только недавно вернувшимся с фронта, вернее из госпиталя –  раненый, контуженный, больной, рука не двигается, нога не сгибается,  голова трясётся...

Нёс он обычное:

-Ишь абрамчики... жиды проклятые. Сидят, понимаешь, в тылу, на рынке торгуют, а мы за их кррровь проливаем... Я на Втором Украинском воевал, Днепр, понимаешь,  форсировал. А они жируют в тылу...

  Как я уже сказал, это обычное, почти что природное явление: пьяные обязательно поносят евреев. Не то, что трезвые никогда этого не делают – делают, ещё как! Но трезвому нужен какой-то повод. Ну, допустим, на рынке запросили слишком высокую цену, и тогда уж... И неважно, что продавец-то вовсе не еврей...

  Так вот, дребезжа и содрогаясь всем корпусом, автобус продвигался по шоссе, люди негромко переговаривались, кондукторша Зойка считала деньги в своей сумке, как вдруг пассажиры вскрикнули и повалились друг на друга: автобус резко затормозил, съехал на обочину и остановился. Передняя дверь открылась, и негромкий хрипловатый голос произнёс:

-Пусть он вИйдет. Никуда не поеду, пока он не вИйдет с автобуса.

  Мы поняли, что это заговорил водитель Соломон. Кажется, до той поры никто не слышал его голоса, а тут вдруг сфинкс заговорил. Наступила тишина. Потом люди стали спрашивать друг друга:

  -Кто “пусть выйдет“? Кто?

 - Да это он на Бубака, - объясняла Зойка поведение своего напарника. – Ну, за то что ругает евреев. А он сам, Соломон-то, он это...-и понизив голос, – он еврей.

Тут опять наступила глухая пауза. Прервала паузу Лизавета Фадеевна, пожилая женщина, работавшая на комбинате в отделе готовой продукции много лет:

-Да брось ты, Соломон, кто на Бубака обращает внимание? Пьянь безмозглая, контуженный на голову. На него обижаться – себя не уважать, ей-Богу. Давай поедем, а то опоздаем, не ровен час.

- Никуда я не поеду,- ответил Соломон ровным голосом. – Пусть он вИйдет с автобуса.

Тут пассажиры дружно стали уговаривать Соломона, что Бубак – просто ничтожество, наплевать на него, нужно ехать. Соломон выслушал их доводы, ничего не отвечая, вытащил ключ из зажигания, встал и вышел из автобуса.

-Пока он не вИйдет, не поеду, - бросил он на ходу. Отойдя в сторонку, он уселся на жёлтую осеннюю траву, показывая таким образом серьёзность своих намерений. Дверь автобуса осталась открытой.

  Что делать? До начала смены всего полчаса, а ещё ехать и ехать...

  -Когда следующий автобус? – спросил кто-то из пассажиров.

  Зойка махнула рукой:

  -Да не будет никакого “следующего“. Сегодня на линию один Соломон вышел, все остальные в ремонте. А Соломон сам чинит свой автобус, он ведь механик.

  -Во, хитрый еврей, - подал голос Бубак.

Кто-то предложил:

-Надо пойти к нему, попросить за всех.

-Вот Зойка с ним работает, знает его, - сказала Елизавета Фадеева. - Пойди, Зоя, поговори с ним. Скажи, мы извиняемся за Бубака и просим ехать. Должен же он понимать, в каком мы положении.

-Вот еще, - огрызнулась Зойка. - Я его не обижала, чего это я пойду извиняться? Вы его обговняли, вот теперь и расхлебывайте.

Тут неожиданно вступил старик Поплугов, инспектор ОТК:

-Я полагаю, нужно вот его послать на переговоры. - Он указал на меня. И отвечая на недоуменные взгляды: - Его Соломон быстрее поймёт, чем нас, потому что они свои...

  Эта фраза шибанул меня, как утюгом по голове. “Свои“! До сих пор я  наивно надеялся, что мои сотрудники не знают и не догадываются, а вот даже Поплугов, с которым я никак не соприкасаюсь, прекрасно знает...

Предложение Поплугова понравилось, и все дружно стали меня просить поговорить с Соломоном. “Ты ведь тоже опаздываешь на работу“.

Ох, как мне не хотелось... Но противиться воле коллектива я не посмел и медленно поплелся к тому месту, гда на травке восседал Соломон. Подойдя вплотную, я сел рядом с ним и прочно замолчал, не зная, что сказать. Соломон сбоку посмотрел на меня, усмехнулся и проговорил:

-Ага, тебя выбрали. Они думают, еврей еврею не откажет. Так они ошибаются. Не поеду, пока этот поц сидит в автобусе.

  В общем, на другой ответ я не особенно и надеялся. Больше меня задело, что вот и Соломон с первого взгляда определил...

Несколько минут мы молча сидели, опустив ноги в канаву. Молчание прервал Соломон:

-Слушай, а ты сам-то откуда? Ведь евреи в этом городе не живут.

-Мы эвакуированные из Ленинграда. Мама и две сестры - девять лет и семь. А папа на фронте.

-Пишет? Папа-то.

-Последнее время что-то давно не было писем.

-Ну, это еще ничего не значит. Ничего плохого. В наступлении почта хуже работает.

  Мы опять помолчали. Соломон вздохнул, потер щетину на подбородке и тихо сказал:

-У меня хуже. У меня семья осталась в Виннице. Жена и сын. Что с ними? В газетах такое пишут... не хочется верить.

Я заметил, что из автобуса за нами пристально наблюдают. Они не могли слышать нашего разговора, они только видели, что мы о чём-то беседуем. И это, наверное, подавало им надежду. Я подумал, что будет честнее вернуться в автобус и сказать, что миссия моя провалилась.

Моё сообщение, естественно, радости не вызвало. В наступившей тишине голос старика Поплугова прозвучал твёрдо:

-В таком разе, пусть Бубак вылезает. Его вина, пусть вылезает из автобуса.

  -Да я-то что такого сделал? - возмутился Бубак. - Я только сказал, что все говорят. Чего вы на меня вешаете?

  -А Соломону обидно, - сказала Зойка. - Он фронтовик, у него левой ступни нет, миной оторвало. Еле-еле разрешили автобус водить. Ему обидно.

-А я-то откуда знаю, что он инвалид? Я ничего такого не сделал. Только сказал...

-Во-во. Сперва подумай, потом варежку разевай. Твоя вина, вылезай из автобуса! - включилась Елизавета Фадеева.

  Тут все пассажиры разом навалились на Бубака: твоя вина, вылезай из автобуса! Что ему оставалось делать? Бурча под нос ругательства, он вылез. Постоял несколько секунд, раздумывая, а потом поковылял в сторону комбината.

-Эй, Соломон, он вылез! Поехали, поехали! - закричали несколько человек и замахали руками из окон.

Соломон поднялся с травы, отряхнулся, и направился к автобусу. Я обратил внимание, что он хромает на левую ногу. Он сразу завёл двигатель и плавно взял с места. Работники комбината заметно повеселели: авось не опоздаем, поспеем в последнюю минуту.

  Автобус набрал скорость и в клубах дыма двигался по шоссе, как вдруг затормозил и остановился. Что опять? - заволновались пассажиры, и кинулись к окнам.

По обочине, сильно хромая, шёл Бубак.

Передняя дверь автобуса распахнулась.

-Пусть садится. - сказал Соломон. - Я не знал, что он хромой. До комбината ему нипочем не дойти. Пусть садится в автобус.

  Вот и всё, вся история - случай с водителем автобуса Соломоном. Вскоре меня перевели в утреннюю смену, и я потерял его из виду. Вспомнил я Соломона значительно позже, когда читая историю Холокоста, узнал, что в Виннице всё еврейское население было поголовно уничтожено. При активном участии местных полицаев.

Оглавление журнала "Артикль" Клуб литераторов Тель-Авива