Лариса Казакевич

СИНЯЯ  ТЕТРАДЬ

Глава из книги

В 1952 году мы всем семейством отправились на машине из Москвы на юг – сначала в Крым, а потом на Кавказ. И совершили поездку на озеро Рица, на берегу которого стоял один из сталинских дворцов. С прогулочного катера была видна колоннада крыльца. Дворец производил внушительное впечатление. Это и понятно - дворец! Впрочем, дворцов у него было много.

     Личность Сталина, феномен Сталина, синдром Сталина... Что это был за человек, почему народ, переживший свержение царской власти, участвовавший в революции, позволил воцариться тирану, гораздо более жестокому, чем российские цари? Эти вопросы волновали папу, и он искал на них ответы.

    Повесть о Сталине папа задумал еще при жизни Иосифа Джугашвили. Думаю, свои мысли о нем, заготовки к повести он писал уже после его смерти – в середине 50-х, а может быть, и раньше. Думаю, даже первоначальное название повести – «Сталин на Рице» – было связано с той нашей поездкой на озеро Рица, которую мы совершили в 52-м году. Помню разговоры родителей о Сталине. Нужно сказать, это были крамольные, опасные разговоры, – взрослые забывали, что рядом ребенок, который все наматывает на ус.

    Папин эпиграф к повести о Сталине  – слова Данте: «От долгого молчания у меня охрипло горло».

   В набросках папиной повести о Сталине есть такие строки:

   «Недаром же Сталин, изменив делу Ленина, тем не менее беспрестанно клялся Лениным и называл себя его учеником. Недаром, преисполнясь презрением и ненавистью к людям, забыв о своем долге заботы о человеке, он все время твердил, что человек не иначе как «ценнейший капитал». Если бы он все время этого не говорил, не повторял и не подчеркивал – его давно бы уже не было. Он не только по инерции, но и из страха продолжал повторять прежние формулы. А мы, отдавая жизнь для строительства социализма, не любя его, часто верили, что он искренен. Мы ведь не могли себе представить глубины его падения. И мы строили социализм, несмотря на великие потери и большие ошибки... В отношении народа к нему не было ласки, жалости, любви. Так же естественно, как народ называл Ленина Ильичем, – мог ли он назвать его Виссарионычем? Это было бы только смешно и нелепо, в то время как имя "Ильич" звучало ласково и гордо».

  Папа считал, что труды Ленина нужно изучать, и он был против бесконечного восхваления Ленина, против превращения его – человека – в лик, за которым прятал свое истинное лицо Сталин. Вот папина запись в дневнике: «Если бы меня спросили, что надо делать для изучения Ленина, я бы перепечатал обращения Н.К. Крупской и добавил бы от себя: перемените названия всех городов, названных именем Ленина, перемените все названия улиц, названных именем Ленина. Снимите с денег портрет Ленина. Похороните под мавзолеем тело Ленина. Прекратите принудительное изучение сочинений Ленина. Не клянитесь на каждом углу именем Ленина, снимите все бездарные бюсты и памятники Ленину во всех городах и селах, не называйте на каждом слове великим».

   (Эти наброски к повести «Озеро Рица» были опубликованы в книге «Э. Казакевич. Слушая время». Изд-во «Советский писатель», 1990. Вышла эта книга мизерным тиражом – 30 тысяч экземпляров. Что были эти 30 тысяч для многомиллионной страны? Подозреваю, что читали ее только составитель, то есть мама, редактор и корректоры. Кому нужны были такие книги в сложном 90-м? Сейчас, свежим взглядом просмотрев эти дневники и записные книжки, вижу папу совсем по-новому, как он многое понимал и предвидел. И так многое хочется опубликовать заново!)

   И еще о Сталине: «Он знал, что даже у великих артистов, поэтов, ученых и философов есть только по два яйца, и если хорошо отдавливать их дверью, то данный артист, ученый и философ забудет, кем он был. И, зная это, он неоднократно с успехом применял эту методу. Он требовал от всех скромности, сам же был одержим бешеным честолюбием. Он требовал от всех бескорыстия, а сам жил как миллиардер. Он требовал от всех моральной чистоты, а сам был глубоко аморальным человеком в семье и политике. Он учил всех быть марксистами и пролетарскими революционерами, а сам был обыкновенным царем. Ни Иуда, предавший своего бога, ни Азеф, предавший свою партию, ни Филипп Орлеанский, предавший свое сословие, не наделали столько вреда своему богу, своей партии и своему сословию, сколько он – своему делу».

   Это было написано в 55-м году, то есть до доклада Хрущева на съезде о сталинском культе личности, до так называемой оттепели. Я подчеркиваю время написания, потому что это было время еще неизжитого страха – страха доноса, страха репрессий и прочих многочисленных страхов советской эпохи. Люди боялись сказать что-то не то и даже написать в дневнике.

   Написала: «еще неизжитого страха». Да он и сейчас еще не изжит во многих бывших советских людях. Недавно посмотрела документальный фильм о певице Аиде Ведищевой, которая говорит о том, что во всех советских людях живет этот страх, она признается, что и у нее он не ушел, где-то подспудно живет, хотя уже нет никаких причин для этого – она много лет живет в Америке.                                                                   

    Папа, как и его родители – искренние, убежденные коммунисты, считал  Сталина антагонистом Ленина. Ленин, по их мнению, в отличие от Сталина, был человеком гуманным, интеллигентным, любил людей, и в особенности – трудящихся, а жестокости революции совершались помимо его воли и желания. Поддерживавшееся Сталиным послереволюционное представление о Ленине как о величайшем и гуманнейшем вожде было искренним убеждением многих и многих. И папа хотел писать о Ленине – не только потому, что он восхищался им, а потому, что видел в нем антагониста Сталину.

     В 58-м году папа написал повесть о Ленине «Синяя тетрадь» (первоначальное название – «Ленин в Разливе») – о том периоде, когда тот, скрываясь от полиции, жил в шалаше в Разливе. Уже после выхода повести в печать папа написал: «Всю мою жизнь меня больше, чем все другие люди на свете, интересовал Ленин. Я знаю, что в этом смысле я не одинок, все мое поколение, миллионы людей думали о нем с пристальным, жгучим интересом. В годы детства и юности мы не знали и не могли понимать Ленина, но нам хватало веры в него, веры почти религиозной и не нуждавшейся в анализе. Он был олицетворением справедливости и правды…»

   Тогда, в 1950-х, не было еще той информации, которая хлынула впоследствии, не были опубликованы документы, раскрывающие некоторые тайны революционных и послереволюционных лет. Моя мама, например, выдвинула идею (это было уже в конце 1990-х), что Ленина подменили другим человеком. Такова была убежденность в том, что Ленин был «хорошим», и отвергнуть те убеждения, которые на протяжении десятилетий господствовали в сознании, было очень трудно. Да и нужно ли? Повторяю: папа искренне верил в то, что писал о Ленине. Это отношение к Ленину в ту эпоху хорошо сформулировано в http://publ.lib.ru: «Повесть "Синяя тетрадь" (1961) отразила стремление обрести в образе В. И. Ленина новый общественный идеал после крушения сталинизма».
    В дневнике папа написал: «Напечатанная рядом с "Лениным в Разливе", она (повесть о Сталине) будет иметь громоподобный эффект, равный шекспировской драме по контрастам, величию и дыханию века».

    Папа отнес повесть Твардовскому в «Новый мир». Тот, бедный, начал читать и начал подчеркивать фамилию Зиновьева – он, видимо, решил, что она случайно попала на страницы повести. А потом перестал подчеркивать. О том, что  вместе с Лениным в Разливе пребывал Зиновьев, никто тогда не знал, так как имя Зиновьева было строжайше запрещено даже к упоминанию. А уж появление его в повести, где он наряду с Лениным является главным действующим лицом, который спорит с Лениным, не соглашается с ним в чем-то, но выведен как соратник, а не как предатель и враг народа, – это был скандал. Редакция предъявила папе ряд претензий. К сожалению, большинство претензий были вздорными и довольно глупыми, о чем можно судить по папиному ответу на одну из этих претензий: «Что касается умозаключения… что Зиновьев притворялся, что любит Ленина (до революции!), то не кажется ли Вам, что из карьеристских соображений Зиновьеву было бы много выгодней притворяться, что он любит графа Витте?»

   В общем, в конце концов Твардовский настолько испугался, что вместо того, чтобы вернуть повесть автору с отказом печатать, он обратился к вышестоящим  партийным товарищам – в президиум ЦК партии. Так велик был его страх. Повесть, конечно, запретили. Помню папино потрясение этим поступком Твардовского. Но папа был человеком бесстрашным, а Твардовским владел страх, который  глубоко въелся в людей «сталинского поколения», стал их второй натурой. Твардовский как-то признался папе, что иногда, после крепкой выпивки он ставил перед собой фотографию Сталина и говорил ему: «Я тебя не люблю». Бедные, бедные люди!

   На какое-то время отношения с Твардовским разладились, но потом наладились вновь. Папа, человек абсолютно бесстрашный, понимал силу страха – самого страшного зверя на свете. Должна сказать, что они относились друг к другу вполне уважительно, даже дружественно. Пытались перейти на «ты», но так и не смогли.

   Слух о том, что повесть запрещена «на самом верху» с суровой формулировкой, разнесся сразу. И, как обычно после критики, которой подвергалась почти каждая папина вещь, замолкал телефон…

   А потом неожиданно позвонил главный редактор журнала «Октябрь» Федор Панферов и предложил напечатать «Синюю тетрадь»  в его журнале. И папа согласился. Слух об этом сразу разнесся среди литературной общественности. И папе начали звонить в основном литературные дамы и говорить: «Эмик, фи, вы согласились печататься у Панферова?» Дело в том, что журнал «Октябрь» был, так сказать, по другую сторону баррикад по сравнению с «Новым миром». Он считался реакционным, а «Новый мир» – прогрессивным. В общем, так и было. Тем не менее «прогрессивный» Твардовский поступил так, как поступил, а «реакционный» Панферов предложил напечатать повесть. Опять потребовалась доработка, объяснения и прочее. Но в процессе объяснений и согласований Панферов умер. И повесть опять не была напечатана. 31 августа 60-го года папа записал в дневнике: «Приехала Маргарита [Алигер] из города и сообщила, что утром умер Панферов. Он умер во сне, не просыпаясь, без мучений и без знания того, что он умирает. Жаль его. Среди редакторов нашего времени это был единственный, способный на поступки».

   И папа послал тогдашнему главе государства и первому секретарю коммунистической партии Никите Сергеевичу Хрущеву большую телеграмму, в которой объяснял не только необходимость напечатания этой повести, но необходимость начать говорить правду, перестать замалчивать некоторые факты советской истории. В общем, на самом деле он высказался об идиотизме идеологической политики советской верхушки. Понятно, что он выразился в телеграмме дипломатичнее, но суть была такова. Папе кто-то рассказал, что Хрущев потрясал папиной телеграммой на очередном заседании президиума ЦК и кричал: «Вот настоящая пропаганда!» – и вроде бы даже нецензурно выражался в адрес присутствующих.

   Дай бог, чтобы все неприятные истории так заканчивались. Хотя, пока эта история длилась, мои  родители пережили тяжелые месяцы. Говорят, нервные клетки не восстанавливаются…

   После реакции Хрущева повесть напечатали в «Октябре», где тогда главным редактором была уже вполне одиозная фигура – Всеволод Кочетов, а потом издали отдельной книжкой, правда, очень маленьким тиражом – 5 тысяч экземпляров. Перед выходом этой книжки папа записал в дневнике: «Сегодня Ляличка мне сказала по телефону, что верстка "Синей тетради" уже прибыла в редакцию "Октября" и завтра будет у меня. Это очень хорошо, но уже трудно радоваться после трех лет ожидания, суеты, волнений. Помимо того, чем ближе все дело к завершению, тем больше мне кажется, что вещь слабая. Иначе, если бы она не была слабая, зачем бы ее разрешить к печати?»

   Следующее издание – синенькая книжка 61-го года – имело уже гораздо больший тираж – 75 тысяч экземпляров.

   Поскольку речь зашла о Кочетове, привожу вот такую папину эпиграмму:

На ленинградских литераторов, переехавших в Москву

                          1

Недавно ведал только Невский,

Что туп и злобен Лесючевский.

Теперь твердят Иркутск и Жлобин,

Что Лесючевский туп и злобен.

                           2

Был областным подонком Друзин,

Теперь же Друзин – всесоюзен.

                          3

О том, что Кочетов подлюга,

Лишь знали Гатчина и Луга.

Об этом через Литгазету

Оповестили всю планету.

               Эпилог

Так ли бедна говном столица,

Что должен Питер с ней делиться?

   Эпиграмма была написана в связи с тем, что эти три ленинградца были переведены из Ленинграда в Москву и назначены там на хорошие должности партийных функционеров от литературы. Кочетова назначили редактором журнала «Октябрь». Лесючевского – директором издательства «Советский писатель». А о Друзине я ничего не знала, кроме упоминания в папиной эпиграмме. И, слава интернету, только сейчас обнаружила, что он был назначен сначала заместителем главного редактора и членом редколлегии «Литературной газеты», потом исполнял обязанности главного редактора этой же газеты, в 1959 году стал заместителем председателя правления Союза писателей РСФСР, был также профессором, заведующим кафедрой советской литературы в Литературном институте имени Горького. Оказывается, он даже преподавал и в Государственном педагогическом институте имени Ленина, в котором я училась, но не на моем курсе. То есть эти партийные функционеры от литературы – злобные антисемиты, люди без чести и совести, в общем, то самое, с чем Питер поделился со столицей (см. эпиграмму), – заняли ключевые посты в советском литературном процессе.

   На Кочетова папа написал еще несколько эпиграмм. Вот одна из них:

Как это смело – отвагой дыша,

Власти кричать, что она хороша!

   По поводу Кочетова мне вспомнилась довольно смешная история. В составе туристической группы в поездке по Италии из писателей кроме папы были  Арбузов, Каверин и его жена Лидия Николаевна и чета Кочетовых. Видимо, за знаменитостями с интересом наблюдала вся группа. И как-то к папе подошла  одна из туристок и спросила, почему он общается с Кавериными и Арбузовым, а с Кочетовыми – нет. На что он, спросив о ее  профессии и узнав, что она архитектор, резонно заметил ей, что вот она, архитектор, не знакома ведь со всеми архитекторами, и он не знаком со всеми писателями. «Но вы ведь можете познакомиться сейчас», – удивилась та. «А я не хочу», – ответил папа. И эта неглупая женщина все поняла и тихонько отошла.

    А по поводу Лесючевского мне вспоминается такой разговор папы с Твардовским. В издательстве «Советский писатель», где директором был Лесючевский, папе предложили издать книгу. И нужно было предстать пред его очи для подписания договора. Папа сказал Александру Трифоновичу, как ему не хочется лицезреть этого товарища. И Твардовский ему ответил: «А вы не рассматривайте его как личность. Отнеситесь к нему, как пес относится к столбу: подошел,  помочился и пошел дальше».

   С Лесючевским я познакомилась лично, когда в 70-х годах работала в издательстве «Советский писатель». Должна рассказать эту историю, так как попахивает она мистикой.

   Работала я в корректуре. Когда стало известно, что в редакции русской прозы есть вакансия младшего редактора, я загорелась идеей получить это место. Это сейчас я понимаю, что не стоило так уж рваться в младшие редакторы: должность это незавидная – чисто техническая, да и получала я в корректуре гораздо больше денег, чем младший редактор. А тогда мне казалось, что работать в редакции более престижно, чем в корректорской. Что поделаешь? В молодости такие глупости важны. Да и муж всё подзуживал меня: сходи к Лесючевскому, сходи к Лесючевскому... Тоже был молодой и глупый. В конце концов я пошла, хотя мне очень не хотелось. Лесючевский мне отказал, причем сделал это довольно злобно и с удовольствием. Назавтра Лесючевский на работу не вышел, и он отсутствовал довольно продолжительное время. Оказалось, что у него случился инфаркт. После его появления в издательстве я опять поддалась на уговоры мужа и опять, правда с еще большей неохотой, пошла к Лесючевскому. И он опять, с тем же злобным удовольствием, отказал мне. Вы будете смеяться, но назавтра он опять не пришел в издательство. Через несколько дней стало известно, что у него псориаз. Его секретарша, если мы сталкивались в коридоре, проскакивала мимо, глядя на меня с некоторым ужасом. И когда Лесючевский появился на работе опять и мой муж опять заикнулся о том, чтобы я к нему пошла, я сказала: «Нет! Боюсь, что в этот раз мой приход кончится его смертью!» Ну не мистика ли?

   Как же папа не любил этих функционеров от литературы, а вместе  с ними и бездарных писателей, выбившихся в известные, так как они блюли принципы «социалистического реализма», одним из главных постулатов которого было следование такому принципу: «в нашей стране нет конфликта плохого с хорошим, а есть только конфликт хорошего с отличным»! Именно о них он написал: «Их объединяет не организация, и не общая идеология, и не общая любовь, и не зависть, а нечто более сильное и глубокое – бездарность. К чему удивляться их круговой поруке, их спаянности, их организованности, их настойчивости? Бездарность – великая цепь, великий тайный орден, франкмасонский знак, который они узнают друг на друге моментально и который их сближает, как старообрядческое двуперстие – раскольников». Это – запись в дневнике 14 октября 61-го года. 

     Да, такие лица  командовали газетами, журналами, издательствами, и приходилось иметь дело именно с ними. Но интересно, что они, судя по некоторым признакам, тяготились своей репутацией реакционеров и пытались как-то ее поправить.  Вот Панферов, например, взялся печатать «Синюю тетрадь», Кочетов – его преемник – с восторгом ее напечатал (естественно, потому, что было уже разрешено). Как-то значительно позже, уже после смерти папы, я искала работу. Видимо, не только наши отцы, но и мы, их дети, были на виду, и ко мне тут же начали звонить сотрудники журнала «Октябрь» и предлагать работу в их журнале. Они меня обхаживали и обхаживали. Слухом земля полнится – тут же начали звонить всякие знакомые и стыдить меня за то, что я иду работать в этот журнал, хотя я и не собиралась, просто воспитание не позволяло сразу дать им поворот от ворот. И я так удивлялась – откуда все всё знают?

    Итак, повесть называлась «Синяя тетрадь». Дело в том, что рефреном в повести проходит просьба Ленина к посещавшим его гостям – соратникам по партии взять у Надежды Константиновны его тетрадь синего цвета, озаглавленную «Марксизм о государстве», и переправить ее в Разлив. Тетрадь ему привезли, и он писал в ней свою, как он говорил, брошюру о государстве диктатуры пролетариата. По-моему, это была его работа «Государство и революция».

    Я сейчас перечитала папину повесть. И еще раз убедилась, что Ленин был абсолютным утопистом, осуществившим свою утопию, к сожалению. И сейчас, по прошествии времени, на расстоянии не только географическом, но и временном, увидела, читая повесть, что в споре Зиновьева с Лениным Зиновьев был прав, а Ленин трагически заблуждался. Прочла у кого-то фразу о том, что иногда бывает труднее не сделать, чем сделать. Вот эта история с октябрьской революцией, на мой взгляд, – как раз такой случай. У Ленина как у руководителя партии была убежденность, была сила убеждать других, была энергия создать партию и руководить ею, была практическая сметка схватить власть, когда ее фактически не было в стране. Но думаю сейчас: как было бы благотворно, если бы он не сделал всего этого!

   После выхода повести посыпались читательские письма. (В частности, было много вопросов, зачем автор поместил рядом с любимым вождем врага народа Зиновьева. Многие думали, что автор это выдумал для каких-то своих целей.) После ответов отдельным читателям папа написал письмо, так сказать, коллективному читателю – «Как я писал "Синюю тетрадь"». Там в частности, он пишет: «Над повестью о Ленине… я работал почти два года. Работа эта принесла мне много счастья, бывали дни и ночи, когда мне казалось, что я нахожусь с глазу на глаз с Владимиром Ильичем Лениным, человеком, под чьей звездой мы родились и росли. Бывали минуты, когда мне казалось, что я слышу его голос, вижу, как он смеется, задумывается, страдает. Всю мою жизнь меня больше, чем другие люди, на свете, интересовал Ленин. Разумеется, в этом смысле я не одинок, все мое поколение, миллионы людей думали о нем с пристальным, жгучим интересом. В годы детства и юности мы не знали и не могли понимать Ленина, но нам хватало веры в него, веры почти религиозной и не нуждавшейся в анализе. Он был олицетворением справедливости и правды».

   Моя приятельница как-то сказала мне, что она читала Андрея Дмитриевича Сахарова и была удивлена его отношением к Ленину – вот таким же, как у папы, которого  я только что процитировала. И я объяснила ей, что то поколение выросло в почитании Ленина, в любви к нему и отказаться от этих иллюзий, воспитанных с детства, очень трудно, порой невозможно. Даже для Сахарова, который ушел из жизни в 1989 году, когда многое изменилось в советском государстве, многое стало известным. А папа ушел из жизни в 62-м!  

   Папа предполагал, что если бы Ленин был жив, осуществилась бы его мечта и мечта верных ему большевиков о счастливом государстве.    

   О Ленине папа написал рассказ «Враги» – о том, как Ленин предупредил Мартова об аресте и помог переправить его за границу. И здесь – прямое  противопоставление Сталину: тот уничтожал противников, а этот спас своего идейного противника (Мартов был меньшевиком). Этот случай был на самом деле. Этот рассказ напечатал в «Известиях» главный редактор газеты Аджубей, зять Хрущева.

   И был еще у папы очерк, написанный в 1961 году, – «Ленин в Париже».

   В главе о «Литературной Москве» я писала, что в поисках статей об альманахе погрузилась в интернет и обнаружила, что там часто пишут люди, которые понятия не имеют о том, что происходило на самом деле. И, в частности, прочла: «После смерти И. В. Сталина его популярность стала быстро падать. Казакевич попытался вернуть себе расположение властей, написав в 1961 повесть "Синяя тетрадь", в которой создавал романтизированный и сильно приукрашенный в духе советской пропаганды образ В. И. Ленина». Первую фразу оставляю на совести автора – Казакевича и сейчас издают и переиздают в московских издательствах, и не только в московских. А дальше – о расположении властей. Видимо, автор этой заметочки повесть не читал и не знал, что второе главное действующее лицо в ней – Зиновьев, выведенный после долгих лет замалчивания даже его фамилии, и один этот факт должен был подействовать на эти самые власти, как красная тряпка на быка. Что, впрочем, и произошло. Казакевич прекрасно знал, как это будет воспринято властями предержащими. И шел на это. Если бы этот господин дал себе труд почитать Казакевича, почитать о Казакевиче, почитать его дневники и записные книжки, он узнал бы много полезного, в частности, то, что папа никогда не выслуживался перед начальством, и то, что папа писал о Ленине, потому что на самом деле относился к нему с огромным пиетето, а не потому, что руководствовался какими-либо конъюнктурными соображениями. Впрочем, я пишу об этом выше. Я не могу понять таких людей. Ну не знаешь – не пиши! Это же так просто! Мне хотелось бы встретиться с этим человеком.

   Ко второй половине 50-х времена изменились, и папа стал «выездным». Не все сейчас знают, что это такое. В годы советской власти «выездными», то есть людьми, которым было разрешено выезжать за рубеж, были только люди, облеченные абсолютным доверием властей. Из писателей выездным был, например, Лев Никулин. У папы было несколько эпиграмм на Никулина. Вот одна из них: «Он вспоминать не устает, что вспоминает, издает, и это всё читать должны России верные сыны» (у  Никулина был такой роман – «России верные сыны»). Но были эпиграммы и похлеще: «Каин, где Авель, Никулин, где Бабель?», «Зря языком, Никулин, блудишь. Ты ре-бабилитирован не будешь». Папины эпиграммы, в том числе и эти, были опубликованы в «Окнах» (приложение к газете «Вести» от 18 сентября 2008 года). Я не думала, что эта газета из Тель-Авива добирается до Москвы. Но – добирается. И когда я очередной раз была в Москве у моей приятельницы, туда позвонила Саша Никулина и объяснила мне, что ее папа – Лев Никулин – был, конечно, стукачом, но не такого ранга, чтобы стучать на отдельных личностей, то есть более высокого ранга, и поэтому он ездил за границу в «те» годы, ну и прочее. А что такое – более высокого ранга, она не объяснила. Мне было неловко, я подумала, что, учитывая, что есть две его дочки – близнецы Саша и Оля, может быть, не стоило помещать эти эпиграммы. Но так уж получилось. И я вспомнила, как еще тогда, когда мы были школьницами, папа рассказал, что у Никулина был сердечный приступ (даже, мне помнится, инфаркт) после того, как одна из дочерей крикнула ему: «Стукач!» И я время от времени ловлю себя на мысли: какое счастье иметь родителей, за которых не стыдно.

Оглавление журнала "Артикль"               Клуб литераторов Тель-Авива