Инна Иохвидович
Превратности любви
По мотивам «Опыта над любовью» Александра Клюге.
70-е годы ХХ века. Западная Германия
-Герр доктор Краузе я мучаюсь с самой пасхи 1968-го. Это случилось в тот день, в страстной четверг , когда в Берлине стреляли в Руди Дучке, моего отца как будто подменили. Он решился и всё мне рассказал о моей матери...-женщина начала вытирать слёзы уголком батистового носового платка.
Доктор Краузе внимательно-изучающе осматривал свою пациентку. Ещё в тот миг, когда она зашла в кабинет он обратил внимание на её светло-серые глаза, со страдальческим выражением их, так не идущих к этому холёному моложавому лицу (опытный, он затруднился бы назвать её возраст), чужим было оно этим глазам.. Кроме того, что-то ещё настораживало его в этом светлокожем, обрамлённом венчиком льняных кудряшек , казалось бы, «праздничном» лице.
«Вот именно, праздничное , именно так» - сказал он сам себе, дивясь своей настороженности. А она тем временем продолжала:
-Отец рассказал,- она слегка высморкалась в батистово-кружевную белизну, - , что моя мама была еврейкой. То есть она не была еврейкой, она была христианкой, родилась в Гамбурге в семье крестившихся евреев. Отец её, мой дед, был врачом, имел свою практику. Она вышла замуж за моего отца, они поженились, венчались в соборе. Потом переехали в Ганновер, где отец преподавал в университете всемирную историю ...-Она снова начала сморкаться.
«Вот оно что, вот это неуловимо-еврейское, что смущало меня в этом праздничном лице...И это страдание в глазах, как же я раньше не догадался, хорош психоаналитик, знаток человеческих душ...»-упрекал он себя.
-С тех самых пор как узнала я обо всём , ношу светозащитные очки, чтобы люди ничего обо мне не поняли. И меня тоже, как отца , будто подменили. Я ведь не помню её, мать то есть, - чувствовалось, что слово «мать» или даже «она» даётся женщине с трудом. – И когда начались эти годы, ну эти самые , страшное двенадцатилетие, мать была защищена, брак с арийцем был спасительным. Её ведь не могли ни депортировать в концлагерь, ни даже «звезду», ну которую все евреи с сентября 41 года носили, не должна была бы носить, - она вновь всхлипнула, - Папа, правда, сказал, что все её родные, а значит и мои - вздохнула она, и глухо-тяжело произнесла, - погибли в Аушвитце.
Она надолго замолчала и не поражённый её рассказом, но сам поникший знаменитый психоаналитик герр доктор Краузе не торопил пациентку, ему самому было нелегко...
-А я ведь никогда не задавалась ранее вопросом: «Где моя мама?», даже в детстве. Её просто не было, и я принимала это как данность. Во многих сказках у детей не было мамы, а были мачехи, и я радовалась тому, что у меня нет злой мачехи. Только позже обратила внимание, что в сказках много персонажей из, как теперь бы сказали, неполных семей Та же Красная шапочка, где скажите отец Красной шапочки? Как вы думаете герр доктор Краузе почему я пришла к вам со своими душевными треволнениями? – перебила она себя.
Он, несколько смешавшись, досадливо-неуверенно промямлил:
-Думаю, что кто-то из ваших знакомых порекомендовал меня вам фрау Шмидт или...
-Нет. Мишлинг,(1) я пришла к вам как к мишлингу, расово чистый меня не поймёт.Я навела о вас справки.
-Но я, -растерялся доктор Краузе, - я –не половинка, у меня только четверть, от бабушки, еврейской крови...-Он понимал, что глупо это и выглядит и звучит, но не смог удержаться .
-Ах, бросьте,- пациентка будто враз устала, и лицом даже постарела,- четвертушка, восьмушка или одна шестнадцатая... как говорили тогда: «осквернение еврейской кровью»! Я с «этим» своим чувством отверженности , что ли, не могла пойти к чистокровному немцу, скорей всего он меня не понял бы...
-Я, конечно, понимаю ваши чувства, но ведь истина вам открылась ещё в 68-м году, а ко мне вы пришли только сейчас, почему?
- Недавно мне делали рентгенографию, у меня было подозрение на воспаление лёгких . Слава Богу, обошлось, только бронхит курильщицы. Ну, так вот, когда мне надели защитную юбочку, чтобы не подвергнуть облучению ни женские органы,ни мочевой пузырь, я вдруг вспомнила свою бедную маму и...побежала к вам! Правда я уже лет несколько хотела придти к вам, да всё боялась, а сейчас не выдержала... Всё из-за проклятого рентгена...
-Рентгена, - повторил врач вслед за своей больной, предчувствуя ужас предстоящего откровения...
-В концлагере маму облучали рентгеновскими лучами, эксперимент был такой , будет ли она стерильна или останется способной к зачатию?
-Но как, как она попала в этот ад? – закричал, перебивая пациентку доктор Краузе, даже не думая в о том, о чём он думал почти всегда – о врачебной этике.
-Из-за любви, - почти прошептала женщина, - из-за чего происходят многие человеческие несчастья? Из-за этой самой, любви... «Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте»? Ещё как есть! Там, в Вероне, трагедия была, а здесь, - она промокнула платком мокрые глаза, - здесь ставился опыт над любовью! Маму мою звали Юлией(2), и на её беду сыскался ей Ромео на 15 лет старше,такой же как и она, крещёный еврей...
Германия 1937 год
«Нет, нет, нет...Это какая-то напасть, наваждение...Этот человек действует на меня как удав, гипнотизирует своим агатовыми глазами . Нет, я не хочу, и никуда с ним не пойду, в конце концов у меня есть мой муж, моя маленькая дочурка, я изучаю Северное Возрождение, да, да Ренессанс не хочу, я не пойду с ним в те дешёвые меблирашки, куда он тянет меня, приказывает мне своим жутким взглядом...Мои любимые домашние и близкие, я не хочу и не пойду с ним...Я ведь и увидела-то его только вчера, когда он шёл за мною от библиотеки и до самого дома...Я не знаю его, я боюсь его, этот страшный, отчего-то возомнивший что он имеет надо мною власть, человек. Ничего он не имеет, я сама знаю чего я хочу...Хочу побыстрее домой, к своему Армину, к своей крошке Энхен, хочу пить жасминовый чай и раскачиваться в кресле- качалке...хочу штрудель, или, на худой конец, бисквит, хочу домашнего тепла и уюта...Этот человек, чую, он меня к гибели приведёт..но что же делать? Делать что? Абсолютно не могу ему сопротивляться, иду вслед за ним, как за собственной смертью ...а-а-а !» - вся эта лихорадочная скачка мыслей настолько изнурила Юлию что она вложила свою бесчувственную кисть в руку незнакомца. Так рука в руку, не признесшие друг с другом и слова вошли они в «меблированные комнаты Циммермана».
И в постели оба были немы, любовь, безъязыкая, творилась телами, яростная, беспощадная, словно встретились двое нещадных врагов...
В комнату вползли сумерки, и только в них, будто угадывая друг друга, смутно различая черты, она сказала:
-Когда я вчера тебя увидала возле библиотеки, я страшно перепугалась. Так перепугалась, что решила спасаться бегством. Это теперь мне понятно, что и боялась я себя, а не тебя, И бежала от себя тоже.
-Расскажи мне о себе, - глухо спросил он, - и как...как тебя зовут.?
-Юлия, - рассмеялась она этому вопросу, - а тебя?
-Даниэль.
-Ну, вот мы и познакомились, формально, конечно же, у меня ведь чувство, что я знаю тебя давным-давно... - счастливо засмеялась она.
-Тогда расскажи мне о себе, всё-всё, пожалуйста.
-Мне 22 года. Моего мужа зовут Армин, ему 30 лет, он приват-доцент, преподаёт всемирную историю .. У меня есть моя Анна, доченька, моя Энхен, ей годик. Мы живём здесь, в Ганновере, но родом я из Гамбурга.Вот, кажется всё.Почему ты молчишь? Теперь ты говори, я тоже хочу знать о тебе всё-всё…
-Если я расскажу тебе всю правду, ты меня возненавидишь. Более того, в твоих силах будет меня уничтожить.
-Что ты говоришь! Я тебя! –Юлия чуть не задохнулась от негодования.
-Да, моя дорогая, это именно то, что я и хотел сказать…Но что-то мне говорит, что я могу тебе довериться.И не только потому, что эта внезапная страсть обоюдна….
-Ну, говори же, говори!
-Ладно, если погибать то только раз, - махнул он рукой.
-Ты знаешь ведь о нюрнбергских законах позапрошлого года « о защите германской крови и германской чести»», « Об осквернениии…»
Прервав его, Юлия захохотала. -
Господи, - сквозь смех говорила она, -видимо ты решил, что вступил в запрещённую связь с арийкой...
Отсмеявшись, она затихла и в комнате воцарилась тишина, которая показалась им зловещей, потому что оба уже думали о том, что совершили что-то не то, не так, неправильно, и в особенности здесь, в этих дёшёвых меблирашках, куда евреям и вход-то наверняка запрещён.
-Я буду с тобой всегда, навсегда, - заявила она.
-Это невозможно...
-Почему, я же не могу жить без тебя!
-Но ты же ничего обо мне не знаешь. Я то, что называется – «человек без опредёлённых занятий», всего-навсего еврей, что опасно. и особенно в Рейхе. Но даже если бы был знаменит на весь мир, то и тогда бы это ничего не изменило. Эйнштейн, к примеру, у нас в рейхе не великий физик, а всего-навсего презренный еврей, и всё!
-Но ведь я же тоже еврейка!
-Ты замужем за арийцем, тебе ничего не грозит. По крайней мере сейчас, - добавил он.- к тому же у тебя дочь.Тебе нужно к ним, домой, а в этот мир, где я беглец, без прав, без денег и даже, -он усмехнулся, - без профессии, которая смогла бы нас хоть как-то, и хоть где-то прокормить.
-Нет, ты слышал, что не могу жить без тебя, и это, - п р а в д а! И я не смогу вернуться к моему мужу, которого я по-своему люблю, но, знаешь люблю как-то ровно. От него идёт какое-то ровное, умиротворяющее тепло. А от тебя я начинаю задыхаться, у меня голова идёт кругом. Когда увидала тебя вчера, у меня поджилки затряслись, первый раз в жизни, если бы я хоть на минутьочку остановилась, а не бежала бы от тебя, или от себя, у меня бы коленки подогнулись. Я физически не могу уйти от тебя, ты это хоть понимаешь?!
-Милая,- он целовал её глаза, шею, грудь, - но у тебя же дочь, неужели ты никогда не пожалеешь, что пошла со мной?!
Она ничего не могла ответить своему возлюбленному, потому что, сама его целуя вновь впала в почти бессознательное состояние в предуготованности слиянного единения с ним. Снова стоны, любовные звуки, шёпоты, объятья, сплетённые словно в борьбе тела, вскрики наслажденья…и радостная усталость, когда ещё вроде бы и едины, но каждый уже и сам по себе…
И ночь, в которой хочется спрятаться им, как детям малым.
Юлия узнала о том, что её возлюбленному 37 лет, что он ровесник веку. Что когда-то , не закончив и средней школы, пытался «найти себя», занимался то живописью, то скульптурой, пытался стать то журналистом, то писателем, а уж после тридцать третьего года жалел , что не имеет никакой профессии и работал где и кем придётся, лишь бы заработать себе на пропитание. Был одиноким, братьев, сестёр не было, а родители погибли в автокатастрофе ещё до того как Гитлер стал рейхсканцлером…
-Знаешь, я ведь когда-то не очень придавал значение образованию, вон даже у Томаса Манна тоже среднего нет, а Нобелевский лауреат!
-Да,- не очень уверенно соглашалась она., -
- знаешь, мой, покойный отец был любителем русской литературы, зачитывался толстыми русскими романами. И я с детства учила русский язык. Со мною занималась молодая эмигрантка из России. Она с родителями спаслась бегством от большевиков. Она мне много читала из русской литературы. Когда-то она мне прочла рассказ какого-то то ли Бунича, то ли Бунина, назывался он «Солнечный удар». Прямо как про нас с тобой .Только закончивался грустно, даже катастрофично...
-Это как?
-Да эти люди, ослеплённые любовью, предназначенные друг для друга, больше никогда не встретились.Я не хочу, чтобы у нас с тобой так закончилось.
-Ничего, - бодро, но с некоторым налётом фальши, заверил он,- у нас будет всё в порядке- и вдруг его будто прорвало, и он заговорил о своём, о наболевшем, о чём хотел, наверное, сказать всем:
- Понимаешь, я – немец! А меня заставляют быть евреем.Я говорю по-немецки, думаю по-немецки, я остаюсь немцем! Я не могу свою немецкость выкорчевать из себя, и от этого ещё больше себя ненавижу. Я понимаю, что наци - это ещё не все немцы. И, если бы я даже возненавидел фатерланд, я бы и тогда не перестал бы быть немцем , моя немецкость – это основа моего существа, понятно ли тебе это?
-Конечно, конечно, любимый, - воскликнула она, прижимая его голову к своей груди, успокаивая его словно маленького, как часто свою крошку Энхен.
-Я жду, и жду уже долго, с начала 30-х годов, когда немцы очнутся, когда они вернутся к самим себе, к своей, к нашей Германии...- тихо, почти шёпотом проговаривал он.
-Да любимый, да, мы будем ждать вместе, я тоже, до тридцать третьего была уверена в своей немецкости. А немцы вернутся, обязательно вернутся..-гладила и целовала она его густые пряди.
«Если б только Бог дал нам, и в самом деле, дожить до этого, - думала она, подавляя в себе какое-то недоброе предчувствие, -если мы будем вместе, беды не случится. Лишь бы вместе, а там и ничего не страшно...»
Из-за Даниэля Варшера ушла Юлия из дому, разорвав спасительный брак, оставив даже малолетнюю дочь.. Муж пытался было, взывать к её трезвомыслию, убеждал не делать этих гибельных для неё шагов. Но всё было тщетно, Юлия как обезумела, она словно бы ничего не видела и не слышала, и даже предстоящая разлука с малюткой Энхен хоть и вызывала в ней бурные рыдания, но и только. Жалевший её муж отдал ей её приданое, фамильные драгоценности, чтоб было хоть на что первое время перебиться. Юлия плакала, принимая их. И опять ей вспоминалась любимая русская литература, и чудилось, что она будто бы Анна Каренина, и она благодарила благородного мужа, отпускавшего её, и содрогалась в жутком то ли предчувствовании, то ли предвиденности того, что предстоит.
1938 г. Прага и Париж
А в поезде, уносящем её в Прагу, в незнакомый мир, где ждал любимый, настигли и не отпускали, будто страшно пророчествовали, строки тоже русского поэта, когда-то она сделала себе подстрочник этого стихотворения:
„Und das Herz überwältigt Blut
Waschen die Erinnerung an die Heimat
Eine Stimme sang Entwicklung der Lebenshaltungskosten
Sie bezahlen mich für die Liebe!“(3)
В Чехословакии, маленькой приветливой стране, Даниэль с Юлией думали найти постоянное прибежище и жить годами. Они сняли крохотную дешёвую квартиру в мансарде Старого города. Вечерами любовались видом Старого Града, подчас забывая и то, в какие времена живут, и то, кто они сами...Да сами казались они себе детьми, приехавшими на летние каникулы в весёлую страну, где прохаживались на сказочных старинных улочках, где в погребках наливали пенистое пиво, и где часто слышалась любимая немецкая речь...
-Знаешь иногда мне кажется, что мы т а м и ничего страшного не случилось, - говорила Юлия. И молчавший Даниэль, казалось, был согласен.
Прагу Юлия полюбила, думая о ней, как о родном, тёплом доме, который, наконец, они, странники и изгои, обрели. К тому ж здесь она всегда могла созерцать лицо любимого вблизи, а оно было всем на свете, самим-самим белым светом, и другого ей и не надо было...
Но внезапно, идиллия закончилась. Третий Рейх настиг их и здесь. Мюнхенский сговор, оккупация Судет, расчленение Чехословакии, странно и страшно зазвучавшие сочетания: «Протекторат Богемии и Моравии»..
«.Нет, нет, нет,- -плакала Юлия, и не дивилась немилосердности судьбы, потому что вспомнила, что тысячилетия заповедано таким как они, быть вечными странниками - «Пусть будут чресла ваши препоясаны, обувь ваша на ногах ваших, и посохи в руках ваших».
-Даниэль, что нам снова нужно бежать? .
Он молчал. И снова тишина соединила их.
На этот раз путь лежал во Францию, страну-гаранта существования маленькой Чехословакии, страну-предательницу.
Юлия стала истово молиться, и не только в соборе Парижской Богоматери, но и в протестантских храмах, и в синагогах. Она молилась Ему, чтобы помиловал их с Даниэлем, чтоб простил им их грех, если, конечно, их любовь была греховной; молилась, чтобы Господь был милостив к благородному Армину и их маленькой Анне; чтобы спас фатерланд, Европу, евреев от нацистов. Аполитичность «чехословацкого» периода сменилась лихорадочным ожиданием выхода «последних новостей». Только теперь она начала осознавать масштабность трагедии, уже не только трагедиию немецкого еврейства.
В Париже Даниэль начал, почти регулярно, куда-то исчезать, и не на день-два, а на недели. Она только и жила мучительным ожиданием его прихода. Он ничего ей не рассказывал, да она его и не расспрашивала, догадывалась только, что это опасно, потому что напрямую связано с их родиной. Просто жила мгновениями с ним, и длящимися, будто растянутыми в вечности, днями без него. В эти дни она думала о своей прошлой жизни, о родственниках, она знала, как они там были ущемлены, да просто лишены всяких прав, и это с самого тридцать третьего года, ведь «нюрнбергские законы» тридцать пятого только юридически оформили вопиющее бесправие. О своей семье – дочке и муже она вспоминала , но сами воспоминания были какие-то блеклые, словно это было не только давно, но и не с нею, с Юлией, и вроде как бы та малышка и дочерью ей не приходилась. Он, Даниэль словно бы поглотил её, она полностью растворилась в нём, и страсть к нему стала основой её существа. Её, без него, точно и не существовало, только с ним, и в нём.
Когда Даниэль бывал дома, она, и не задавая вопросов, а только глядя в его хмурое лицо понимала, видно, скоро снова в путь- дорогу. Иногда её подмывало спросить, куда ж им на этот раз бежать? Она узнала, что еврейским беженцам Англия готова предоставить свои колонии в Восточной Африке, а Австралия готова принять пятнадцать тысяч человек, но в течение трёх лет, а к тому ж как-то услыхала по приёмнику очередную речь Гитлера, издевательски комментировавшего провалившуюся во французском Эвиане конференцию по вопросам еврейских беженцев. Голос фюрера со злорадной усмешкой произнёс: «Евреев не хочет никто!» Юлия похолодела, это был п р и г о в о р!
Но Даниэль, сумрачный, и сам ответил на этот , так и не заданный вопрос:
-Немного подожди, кое-какие дела ещё нужно доделать.А потом уплывём за океан Знаешь где остров Гаити?
Конечно, как ей было не знать, она уже давно нашла его на карте, там и располагалась Доминиканская республика со столицей Санто-Доминго. Ведь единственной страной, во время Эвианской конференции, безоговорочно, безо всяких квот и временных рамок, согласившейся принять еврейских беженцев, и была эта крохотная республика. Она уже представляла себе прибой Карибского моря.
-Dios, Patria, Libertad....
-Что, что?
- Девиз этого островного государства, - пояснила Юлия, - «Бог, Отечество, Свобода»
-Ты и в самом деле хочешь туда?
-Куда же ещё?.
-Что ж, видимо, по-твоему,и будет, - устало согласился он.
Но мечтам Юлии о прыжках в волны прибоя не суждено было сбыться. Вскоре Даниэль уехал и не вернулся.
Юлия оцепенела, и это была не только обездвиженность, но и обезмысленность. Врач, осмотревший ничего не отвечавшую на вопросы, с остановившимся взором молодую женщину только и сказал другу Даниэля: «Не трогайте её, не пытайтесь как-либо, даже и не насильно вступать с нею в контакт. Это сильнейшее потрясение, и если она не выйдет из него сама, то ей никто помочь не сможет. Мне доводилось наблюдать подобное: любовь, как сильнейшую, я бы сказал почти наркотическую зависимость. Разлука для таких – это как синдром отмены препарата, как ломка, что ли Ведь в подобной любви-зависимости сосредоточенность друг на друге становится повседневной привычкой, смыслом существования. Я бы даже сказал, что они должны были постоянно бороться за преодоление раздельности своей кожи... М-да, пожалуй, это самый сильный из случаев подобной любви, который мне пришлось наблюдать...»
Но Юлия, как впала, так же, неожиданно, и вышла из «ступора», как определил это врач, чтобы последовать за своим любимым без которого и её не существовало. Тогда она узнала, что Даниэль нелегально пересёк границы рейха, был арестован, находится в тюрьме в ожидании перевода в концентрационный лагерь...
Впервые Юлии стало совсем страшно- ведь хуже концлагеря в этом мире не было н и ч е г о. Она точно не знала , что же там происходит, но те немногие, возвратившиеся оттуда, были похожи на собственные тени, большинство же из тех, которых на её памяти туда отправили, не возвратились вовсе.
Ей было восемнадцать лет, когда в Рейхе построили первый лагерь- Дахау. Тогда она и поняла, что все окружающие люди больше всего на свете боялись попасть туда или в Бухенвальд, и страх, парализовывавший волю, делал своё дело, все готовы были на всё, лишь бы не попасть туда. Шёпотом рассказывали об этом аде на земле. А отправленный в отставку, как еврей, отец Юлии, тогда же и сказал: «Не только концлагерь – ад на земле, а вся моя страна – Преисподняя!»
Смерть прибрала его сердечным приступом, иначе б не миновать ему было земного ада.
Она же сама, оказавшись круглой сиротой, в панике и страхе, бросилась в спасительные объятия Армина. Выйдя замуж, как-то успокоилась. Не то, что позабыла о концлагере, нет, просто страх ушёл куда-то на периферию сознания, а она погрузилась в мирное существование любимой жены, а позже и матери...
И вот теперь Даниэлю грозило попасть в самый центр Ада. А что оставалось ей? Страдать неутолимой жаждой по нему, отчаиваться и смиряться, тосковать и кручиниться, пробовать покончить с этим, без него невозможным существованием? Что ей было делать? Она колебалась, страх перед концлагерем был столь же сильным, как и её немыслимое, (это она уже начала понимать), чувство к нему, зависимость от него, практически физическая, как нехватка кислорода, когда человеку не остаётся выбора...
И Юлия решилась – она поедет вслед за ним, может удастся, она вспомнила о своих фамильных драгоценностях, подкупить тюремщиков, Даниэлю совершить побег... кто знает, Бог ведь помогает любящим! Она в своих мечтах даже и мысли не допускала, что может сложиться всё иначе. Ведь если думать о поражении, то оно обязательно произойдёт.
Юлия стала готовиться, она смогла продать свои ценности, и получила солидную сумму, и не во франках, а в рейхсмарках! Это небольшое достижение придало ей сил и показалось добрым знаком, предзнаменованием того, что и в дальнейшем удача будет сопровождать её. Несмотря на то, что все парижские знакомые дружно отговаривали её от этого, сумашедшего и чрезвычайно опасного, по их мнению, шага, она только нервно посмеивалась: знали бы они, как она боится, но и по-другому не может. К тому ж она, и впрямь, как безумная, уверовала в то, что всё будет хорошо. О том, как сможет осуществить свой замысел Юлия и не помышляла, на месте всё будет видно, она будет на своей родине, у себя дома. А дома и стены помогают, ободряла она сама себя, пытаясь отогнать проклятый страх, который постепенно завладевал всем её существом. Вот так, разрываемая противоречивыми чувствами отправилась она к французско-германской границе.
Проводник был удивлён этим навязчивым желанием. Он выводил людей о т т у д а, из Рейха. «Туда» отвёл только одного - Даниэля . Чувствуя обречённость молодой женщины, вдруг, неожиданно для себя, спросил: «Может быть, откажетесь от этой идеи?» Она ответила надменно: « Я вам недостаточно заплатила?».
Потом он смотрел вслед ей, превращавшейся в неразличимую в рассветных сумерках фигуру, смутно сожалея о и зная наверняка, что ей одна дорога, один путь - попасться, пропасть, погибнуть...
1938 . Германия
В первый же день своего пребывания на родине Юлия была арестована. Первому же патрулю показалась она подозрительной. Поначалу, правда, её посчитали безумной, она всё что-то, бессвязно, но постоянно толковала о своём возлюбленном Даниэле. Но, разобравшись, направили её в ту же тюрьму, где находился он. Когда она узнала, что её отправляют туда же, где томится её Даниэль , то была почти счастлива и пришла в столь экзальтированно-просветлённое состояние, что следователи снова начали склоняться к мысли о её умопомешательстве.
И она увидала - на очной ставке.. Любимый человек поразил её какой-то своей безучастностью, он будто бы покорился неизбежности, будто отсутствовал здесь, в этом кабинете, и не реагировал на крики и оскорбления следователей, называвших его не иначе как „Jud“ или „schmutzige Jud“(4) Смеясь над ним они кричали: „Еr saugt uns aus, der Jud, Trinkt unser Blut!“(5) – кричали и смеялись, и плевали ему в лицо, и пинали его то в лицо, то в плечо, то в живот, и всё говорили о близком для всех евреев конце. Под конец старший из них просто заявил: „Und Schuld hat der Jud, denn er ist da!“(6) . Иногда Юлия прикрывала веки, потому что не могла видеть этого, незнакомого, почти ч у ж о г о лица. Но подходивший следователь заставлял её открывать заплаканные глаза, грозил наказанием за непослушание...
Несколько раз Юлия была в предобморочном состоянии, но каждый раз холодная струя из графина с водой, приводила её в чувство, и вновь оказывалась она в этом кабинете, где кроме них с Даниэлем было ещё трое эсесовцев, и где, наверное, много уже часов продолжалось издевательство над ними обоими. «Наверное мы и попали в Преисподнюю, о которой когда-то говорил отец», - была, пожалуй, единственная то ли мысль, то ли воспоминание, посетившее её в эти первые часы откровенного измывательства. Она не догадывалась, как постепенно и её лицо принимает выражение покорной безучастности, которая так поразила несколько часов назад, когда она увидала Даниэля. Она и не вспоминала любимое ею выражение Сенеки о том, что если поделать ничего не возможно, то можно просто презирать. Но в том-то и дело, что презирать она уже не могла, потому что унижения уничтожали её, растоптанную, потерявшую даже представление о чувстве собственного достоинства. И до самого переезда в лагерь она жадно поглощала убогую арестантскую пищу, не думая уже ни о чём, кроме этого пайка, позволявшего не умереть с голоду.
Они с Даниэлем не знали того что им предстоитю Ведь отправка в лагерь не была обычным переездом из какого-то одного места заключения в другое. Не знали о некоемом, очень важном для СС обряде, напоминавшем «посвящение» или «инициацию». По сути это был «переезд на тот свет» - «свет» с которого для подавляющего большинства пути назад уже не было. В концлагерь обычно прибывал уже не тот человек, которого вывели из тюремных ворот и посадили в машиину
Их везли вместе, они было обрадовались возможности хотя бы словечком перекинуться, но вместо этого получали постоянно сыпавшиеся удары плетью, и уколы штыковым ружьём. Их избивали прикладами, до потери сознания, окатывали водой и снова били, в живот, в пах, всюду, да к тому же заставили оскорблять и избивать друг друга, а за невыполнения распоряжений били, били, били.. Даниэлю приказали забросать Юлию дорожной грязью, после недавно прошедшего тёплого дождика. И он, сначала нехотя бросавший, но понукаемый прикладными ударами в спину и штыковым остриём, холодяще касающимся шеи, вдруг разъярился, и начал почти обливать её грязью с каким-то даже злорадным удовольствием, будто наказывал за какие-то неведомые проступки. Каждый раз его меткие попадания ей в лицо будто бы сопровождались непроизносимым: «На тебе, на тебе, получи, получи...» Так что даже смеющимся эсесовцам пришлось унимать не на шутку разошедшегося мужчину. Юлия только беззвучно плакала, но на лице её, покрытом слоем грязи, слёзы видны не были.
Потом, неведомо сколько, казалось им, что вечность, должны были они стоять на коленях, а любое шевеление наказывалось побоями Ноги затекли до полного бесчувствия, и. Юлия свалилась без сознания.
Во время пути некоторые из перевозимых с ними заключённых покончили с собой, некоторым удалось выброситься из поезда, некоторых эсесовцы прикончили за неисполнение безумных приказов, и этим мёртвым можно было только позавидовать.
Теперь, когда Юлия встречалась взглядом с Даниэлем, ей тотчас же хотелось очутиться далеко-далеко отсюда, и ничего-ничего не знать не только о нём, но и о себе. Она не могла не вспоминать, как тоже била его по плечам, по голове, по некогда обожаемому лицу, когда-то это было бы для неё всё равно что бить саму себя неизвестно за что.
Ей стало безразлично всё, и она откликалась на „Scheisse“ (7) обращённое к ней, словно её так обзывали всю предыдущую жизнь, которая теперь казалось вовсе и не бывшей, а так – привидившейся, примерещившейся.. То, что происходило сейчас, тоже было призрачно. .Её сущность, на рефлекторном уровне знала только одно – немедленно подчиниться приказу.Такие понятия, как будущее перешло в область абстракций, неведомых существу, в которое она превратилась.
Лагерь. Семнадцатичасовый труд семь дней в неделю, скудная ненасыщавшая пайка, постоянное ожидание наказаний за несуществующие огрехи, постоянные оскорбления и унижения уже не воспринимавшиеся так остро, как поначалу, до эсесовской «инициации» в дороге, даже можно было сказать, что выработалась и привычка к ним, невозможность ни расслабиться, ни уединиться, да и потребность в этом возникала всё реже и реже...
Они с Даниэлем иногда переглядывались, если эсесовская охрана не видела, но в этих взглядах жил всего лишь остаток когдатошней привычки – «касаться друг друга взглядами». Так проходили вёсны и зимы, лето и сменявшая его осень, незамечаемым текло время. Почти все , с кем попали они в лагерь, давно уже исчезли, кто-то умер от работы, голода, эпидемий, кого-то убили, и все они вышли сладковатым дымом из крематорской лагерной трубы, на их места привезли новых, таких же уже сломленных в дороге, как и те, ушедшие.
Только раз Юлия увидала средних лет мужчину, который своим ясным взором поражал окружающих заключённых, но она же и слышала, как эсесовец говорил другому, указывая на этого мужчину: „Ich reib mir die Hände, wenn Ich mir vorstelle, wie Ihm die Luft ausgeht in der Gaskammer“.(8)
И добавил, что подобный кусок дерьма не заслуживает пули.
Был человек и не стало человека, и Юлия только взглянула на дымное облачко из трубы...
!943. Концентрационный лагерь.
Даниэлю и Юлии стало известно, что в лагере начинается серия каких-то медицинских опытов, но каких именно?
Вдвоём онипослушно зашли во вновь построенное лагерное здание, где их загнали в пустой рентгенкабинет, и что-то там долго, противно и грозно жужжало. Ну, рентген так и рентген, не всё ли равно, главное, что их в этот день не погнали на работу, и очень многие из бараков завидовали им.
К тому ж уже больше месяца и Даниэля и Юлию кормили отдельно, и вкусным Жадно набрасываясь на еду, они мгновенно съедали всё. Им давали даже яичное желе. Они не задавались вопросами о том, что всё это значит, потому что отвыкли от какого-либо предвидения, ведь за них всё решали .
Правда как-то неловко поначалу ощущали себя обнажёнными друг перед другом, потому и старались не смотреть. О том, чтобы, как некогда, «касаться взглядами», было уж лет несколько, как забыто.
Потом начало происходить что-то уж и вовсе немыслимое: их препроводили в камеру, задрапированную коврами. Они уселись в этой, будто свадебно украшенной камере, подальше, насколько возможно было, друг от друга. Но тихо переговаривались, удивляясь всему этому.
-Как ты думаешь, зачем нас привели сюда?-спросила Юлия
- Даже не представляю, - отозвался из своего угла Даниэль.
И снова воцарилась тишина, им нечего было сказать друг другу, да и отвыкли, просто разучились разговаривать, вести диалог. Да монолог, свой, внутренний, стал им почти чужд.
Так, в ненарушаемом ничем молчании прошло несколько часов, время от времени они впадали в дрёму.
Потом пришли эсесовцы, раздели их. Снова, как в рентгеновском кабинете, оказались они друг перед другом оголёнными. Но так же оставались в тех же, первоначально выбранных углах камеры, и снова дремали, не переговариваясь.
Как вдруг услыхали музыку, это были мелодии, знакомые из той, прежней жизни, видимо, ставили грампластинки. Многие годы не слыша ничего подобного , они как бы встрепенулись, - но ненадолго, снова впали в сонное оцепенение.
В последующие дни их поили спиртным, и натирали спиртом, давали забытое уже красное вино, и шампанское, и мясо и яйца – и прижимали друг к другу их тела. В камере создавалось то интимное освещение лампы с красным абажуром, то полумрак... Всё ими с жадностью выпивалось и съедалось, тарелки они вылизывали, но всё было понапрасну. Заключённые не возбуждались, как того требовала от них зачем-то администрация лагеря.
Они стали догадываться, а потом узнали, чего хотят от них эсесовцы, и, как дети малые, готовы были подчиниться... Но не могли.У него не было даже намёка на эрекцию, а у неё, как установил при проверке лагерный врач, лоно было совершенно неувлажнённым. Они ничего не могли поделать, ничего. Юлия пыталась сделать что-то правильное, для доказательства послушания, чтобы не наказали очень уж строго. Откуда-то вдруг всплыли строки, и она произнесла их так громко, чтобы услышали все:
-Хочу любить и быть с тобою,
Придёшь ко мне сегодня, в эту ночь?»
До ночи они не дожили, их пристрелили...
1.Мишлинг(нем.)-человек рождённый в смешанном браке,полукровка,метис
2. «Ромео и Джульетта» на немецком звучит как «Ромео и Юлия»
3. «И сердце захлестнула кровь
Смывая память об отчизне
А голос пел: Ценою жизни
Ты мне заплатишь за любовь»
А,Блок
4. «Жид», « грязный жид» (нем.)
5. «Он высасывает нас, этот жид, пьёт нашу кровь» (нем.)
6. «А виновен жид, потому, что он существует»(нем.)
7. Дерьмо (нем.)
8.Я потираю руки от удовольствия, когда представляю себе, как он задыхается в газовой камере (нем)
Оглавление журнала "Артикль"
Клуб
литераторов Тель-Авива