Ирина Грановская

Часть 1

 

Рисунок по памяти

 

На столе клеенка в нарядных маках,
В мисочке горох, размокая, бухнет.
Я сижу с тетрадкой, вдыхая запах
Пестрого бытья коммунальной кухни.

Вновь из пункта «А» вышел человечек,
А линейка в комнате – вот растяпа!
Там у мамы гость (говорит – разведчик,
Да хоть генерал, только он – не папа).

Дядя Моня час как пришел со смены,
Пьет грузинский чай из огромной кружки,
Заедая цимесом непременным,
Рыжим, как Мироновы конопушки.

На халате в треск натянув полоски,
Вновь дымит у форточки тетя Фира,
Стряхивая пепел от папироски
На медальку крышечки от кефира.

В ряд на керогазах кастрюль короны:
Хаш, рассольник, щи и супец с колбаской…
Попросить линейку бы у Мирона,
Только он на улице, с нашим Васькой.

Скоро шесть. Михеич придет с работы,
А за ним Армен, хахаль тети Нели,
Сядут отмечать, кто - приход субботы,
Кто - последний день трудовой недели.

Сдвинутся столы, зазвенят рюмашки,
Загремят кастрюли, роняя крышки.
Ну а я, доделав свою домашку,
Посижу с Мироном, листая книжки

В комнатке, где слоники под часами
Будут ждать, как в кухне, цветной и пьяной,
Отзовутся тосты «за тех, кто с нами»
Эхом от войны: «что ж, друзья, помянем…»

А пока спешит человек в тетради,
Скорость в пять кэмэ отмеряют ножки,
В такт его шажкам по бульонной глади
Неля мерно плюхает поварешкой.


 

 

И, перхая старчески, бабка Полька
Мозговую кость с упоеньем гложет.
Путь до пункта «Б» – два пи эр, поскольку
В понедельник будет опять всё то же:

Потекут до пятницы дни за днями,
Толкотня на кухне, домашка, споры,
И опять разведчик припрется к маме,
Или капитан, или дворник Боря.

Так же будем с модой сверять подолы,
Медяки считать у окошка кассы,
И взахлеб делиться взращенной в школе
Верой в урожай райских яблок с Марса,

Верой, что вот-вот заживем как люди,
Что преодолеем все-все барьеры.
Главное ведь: верить, что будет, будет,
И воздастся, может быть, нам по вере.

Под окном надсадно скрипят качели,
С них в песок сигают Мирон да Васька…

Принеси-ка, внученька, акварели –
Нарисуем память в прозрачных красках.

 

I век н. э

      
 
      Тех, кто стремился к свету,
      кого тяготила судьба
      твари, амебы, раба,
      кто жаждал скользить по нагретой солнцем воде,
      любить ли, владеть, раздавать хлеба,
      творить, попирая смерть,
      а может взлететь незримым над пламенем Рима,
      смеясь,
      как будто он Марс,
      или червь, но с именем Марса -
      
      их славила серая масса...
      
      Но смыло небесную твердь дождями, словами, слезами
      в античный поток Геллеспонта;
      И образы, став образами, осели на стены.
      
      А тех, разрывающих вены
      в паденьи без крыл с высоты,
      их всех перекладина горизонта
      на миг превращала в кресты, уводя в прошедшее время,
      известное тем,
      что запанибрата со всеми,
      и точно "на ты" с покрытым уже расстояньем,
      
      где, в точке земного касанья,
      героев средь пошлой толпы
      встречал в черной траурной тоге
      паромщик Харон, говоря:
      - Под ликами идолов разных
      вы часто
      искали в бессмертье дорогу,
      забыв про исход бытия и неотвратимость порога,
      где - триединством Бога -
      Стикс, переправа и я.

 

От и до

 

Свет ученья
ман'ит, но усилия гаснут вотще,
Все, кто прав на сегодня, назавтра окажутся левыми,
Труден путь прониканья в глубокую сущность вещей –
Лес неявных причин скрыт надёжнейше следствий деревьями.

Все понять невозможно, как выплатить пеню с гроша,
Это может аукнуться шуткой: по рельсам и маслицем.
А незнанье от знанья – сквозь пропасть коротенький шаг,
Фантастический, как размышленья Вачовски о матрице.

Свет любви
искушает и копит коллекцию душ.
У Амура работа простая, не требует меткости.
Ты сдаёшься, пощады не просишь, не вьёшься как уж,
Пополняя собой мировое собранье нередкостей.

Над распластанным чувством трещит погребальный салют,
Хоть душе не впервой – но опять заикается стонами.
От любви к нелюбви расстоянье стремится к нулю,
Прикрываясь надеждой на мудрость кольца Соломонова.

Свет добра
монохромно течёт над рекой передряг
И чумных новостей о поэтах, разорванных пушками.
Хочешь мир возлюбить и спасти всех детей и собак,
Но собаки кусают, а деточки бредят войнушками.

И пускай ты могуч и плюёшь на десятки препон,
Лишь бы имя своё подпереть стометровою стелою,
Между злом и добром невозможно просунуть ладонь,
Потому что они – суть, одно неразрывное целое.

 

 

 

 

 

Часть 2

 

У овсянки запах нищеты...

      
      У овсянки запах нищеты,
      на кастрюльке бледные потеки.
      Дочь Мариша делает уроки,
      пятилетний Димка у плиты держит чашку -
      
      тоненькая нить
      режет пополам фарфор и душу.
      - Димыч, маргарин принес бы лучше...
      - Мам, а дашь бабулю покормить?
      
      Комната три на три, плюс балкон,
      на кровати мать лицом в подушки,
      стол, сервант, за ним три раскладушки.
      Снимками заклеенный картон на стене.
      
      Ведь шел уже отсчет,
      мы ж ни сном ни духом, как всё плохо.
      Улыбались дочка, Димка-кроха,
      и Андрюша, муж... живой еще.
      
      Взгляд скользит, цепляясь за портрет -
      черный креп на рамке и на буднях.
      За окном февраль белесым студнем
      поглощает звук, контраст и цвет.
      
      Строй лекарств на тумбочке. Морфин
      мамин, упаковка барбитала...
      
      Я люблю ее.
      Но так устала
      тыкать клином в предыдущий клин.
      
      Душит вездесущий аммиак
      сквозь преграду бесконечных стирок.
      Хорошо, что есть пока квартира.
      
      Жаль, сменять на меньшую - никак.

 

Сто лет до конца моря

 

 По мнению экологов, Мертвое море не доживет до конца столетия

 

В потоках просолённого тепла,
Шурша многоязычными речами,
Туристы расстилали под лучами
Соловые, вальяжные тела.

 

Блеск тихих вод был нестерпим для глаз,
И дамы, щурясь чувственно и сладко,
Размазывали по массивным складкам
Лечебную струящуюся грязь.

А поплавки-купальщики в воде,
Густой, как первый отжим из оливок.
Считали островки воздушных сливок,
Плывущих небом к солнечной слюде.

Пьянили, словно легкий алкоголь,
Верёвочки купальников по моде.
Невдалеке, меж гор, белел заводик,
Пакующий целительную соль.

Песок под нежным ветром шелестел,
Похожий на старинную бумагу,
И солнце жадно слизывало влагу
С распластанных вдоль моря потных тел.
Седой уборщик, важный, словно Ной,
Искал в песке обёртки и обломки…

На берегу, у самой водной кромки,
Сидел поэт с беременной женой,
Читая ей с листка последний стих
О вечной тайне глаз оттенка нори…

А Мёртвое живительное море
Тихонько умирало возле них.

 

Несвободна

 

Несвободна, словно тень от кошки,
Шла река в наручниках мостов,
У причала строем тётки-ёжки
Продавали трупики цветов,

Предвкушая яблочную мякоть,
Корни яблонь тискала земля…
Что ж теперь, достать чернил и плакать?
Или подождать до февраля?

Подождать, когда замерзнут воды,
Станут сном последние цветы,
И, наевшись досыта свободы,
Может быть, ко мне вернешься ты.

http://moscvichka.ru/tv/topic/160

Оглавление журнала "Артикль"               Клуб литераторов Тель-Авива