Мара Будовская

  Вечер в Муристане

  «Ты никогда не мечтал посмотреть, как Мерилин Монро устраивает стриптиз в трех измерениях для тебя одного, в твоей комнате?  Ты никогда не думал о римейке «Великолепной Семерки» с  Лоуренсом Оливье, Брюсом Ли, Марчелло Мастроянни, Жераром Филиппом, Орсоном Уэллсом, Робертом де Ниро и Аленом Делоном? А Шекспир? Шекспир, являющийся к тебе во плоти, чтобы почитать свой сонет, когда ты хандришь?

  Тонино Бенаквиста, «Сага».

  Пролог.

 Он налил себе коньяку, развернул кресло от рабочего стола к телевизору, запустил DVD.  Итак,  художественный фильм « Мастер и Маргарита» по одноимённому роману Михаила Афанасьевича Булгакова, 1979 год. 

   Камера приближается из космоса к земному шару, в кадре – бесформенное  чудовище, которое распадается надвое, – морское женское чудище Левиафана и сухопутное мужское Бегемота ( причём  видно, что одно – женское, другое – мужское).  Чудище Бегемот обладает кошачьими чертами. Тут же, на глазах,  Бегемот обретает, вслед за кошачьими, черты артиста Андрея Миронова.  Затем камера уносится западнее, в райский сад, и там  тоже происходит раздвоение – из толстого болезненного гермафродита вынули разделяющую грань, и он расползся надвое, на мужчину и женщину, Адама и Еву. Восходит солнце.  Разноглазый змий («правый глаз чёрный, левый почему-то зелёный»)  превращается в артиста Евстигнеева. Засняв и это превращение, камера улетает дальше, в ночную пустыню, где скитается падший ангел Азазель. Восходит луна, и  он трансформируется  в  мрачного демона, непривычно красивого, тем не менее – Крамарова. Картинка вновь ускоряется, луна совершает круг по небосклону, солнце вновь восходит,  и из лилового восхода появляется фиолетовый рыцарь, Коровьев-Фагот – артист Олег Борисов на чёрном коне. Он  скачет на вершину холма,  где ждут его Бегемот-Миронов, Воланд-Евстигнеев  и Азазелло-Крамаров. Последней  на холм пикирует ведьма.

Пятёрка в сборе. Они, держась за руки, образуют круг, камера берёт вид сверху,  круг горит огнём, и в нём проступает дьяволов пентакль,  пятиконечная звезда. Камера обводит лица. Следующий общий план показывает, что пятерка стоит на Красной Площади.

  Титров не было. Он промотал вперед. Пилата играл Плятт, Иешуа – Олег Даль. Левия Матвея – Высоцкий. Афрания – неизвестно кто.  Геллу тоже играла незнакомая актриса. Глядя в её глаза, изжелта зелёные, с чёрным  игольчатым ободком  ресниц, он подумал, не  поднять ли архивы цыганских театров страны? А Маргарита кто?  Он отмотал к сцене разговора Бездомного с Мастером. Ах, вот оно что! О боги, боги!  Вот оно, оказывается, что!  Загадка Мастера! Семьдесят девятый! Одни покойники играют! Режиссер неизвестен!  Ну конечно, ну еще бы!

  Он снял телефонную трубку и срочно вызвал в офис своего юриста.

Часть 1.  Отрезанный ломоть.

Агитбригада

 Дюжина девятиклассников выстроилась на сцене свиньёй. Мальчишки стояли  в позе каратиста (широко расставленные ноги, полусогнутые руки,  у бёдер – сжатые кулаки).  Выступающие выкрикивали из Маяковского: 

Граждане!

  Сегодня рушится тысячелетнее "Прежде".

  Сегодня пересматривается миров основа.

  Сегодня

до последней пуговицы в одежде

   жизнь переделаем снова!

В перестроечном порыве  разрешены были уже и Высоцкий, и Галич. А тут пафосно и неумело цеплялись за Маяковского. Тая  рассмеялась, хотя это было непедагогично, и Лазарский сделал ей страшные глаза – рядом сидел завуч! Но ей простилось – она же не учительница, а актриса. Услышав смешок, Мишка  обозлился, не на неё – на неумех-товарищей, и загрохотал на таких децибелах, каких, верно, не достигал и сам певец революции:

  Граждане!

  Это первый день рабочего потопа.

  Идем

  запутавшемуся миру на выручу!

  Пусть толпы в небо вбивают топот!

  Пусть флоты ярость сиренами вырычут!

  Рычал он убедительно,  и актриса кивнула головой и зааплодировала Мишке. Он еле сдержал глупую улыбку, которая всегда норовит исказить благородные черты, когда тебя хвалят,  но краски в щеках не сдержал и порозовел от удовольствия.

  Потом  Лазарский повёз Таю домой,  боясь, что она передумает принимать от него руководство  этой мальчишечьей агитбригадой,  которая, к его стыду, даже на несчастном районном смотре заняла предпоследнее место.

 -- А почему там нет девчонок? – задала она резонный вопрос.

 -- У них в классе какой-то конфликт вышел межполовой. Поэтому, когда в агитбригаду первым записался Мишка, стало ясно, что она будет сугубо мужской. Но я его попросил уговорить Катерину Порохову. Папаша у неё джазмен, саксофонист. Сама - умница, красавица, театралка.

-- Да? Не предполагала, что школьница способна произвести на тебя столь сильное впечатление!  А кто такой Мишка?

-- Ну, этот, чёрненький, который орал-то.

-- А! Один среди всех с задатками. Орал, по крайней мере, выразительно. Фамилия?

-- Будешь долго смеяться, фамилия ему – Фрид.

-- Что ты говоришь? Надо же!  Возможно, он - потерянное колено моей семьи?

-- Может он, конечно, и колено, но больше похож на потерянный язык.

-- Что, трепло?

-- Всё время мне замечания по постановке делает.

-- Ты к ним прислушиваешься?

-- Ещё чего? Всякий сопляк станет мне указывать? И ты тоже не слушай, делай по- своему. С детьми главное – авторитет. Но, должен тебе доложить, в этом юноше умрет режиссер. Все, что он предлагает – свежо и оригинально. Но детская агитбригада в нашей стране – не место для свежести и оригинальности. Ты это учти.

-- Учту.

«Учту» подразумевало её согласие на эту халтуру. 

По поводу ее имени у них вырос целый фольклор. Домик с садом,  где она жила, назывался «Таиландом», набор блюд, которые любила готовить для Лазарского, – «тайской кухней». Во дворе (тайском королевском) обитал кот (сиамский, естественно) носивший имя Таёза. То есть носить-то он это имя носил, но откликался на него редко. 

  Рома Лазарский, сын того самого Лазарского, кинорежиссера, оказался в сибирском городе, куда невозможно приехать по своей воле, а можно только в нем оказаться. Что натворил Рома в Москве в андроповском году – сбил ли пешехода, попался ли на валюте, или же в рабочее время был застигнут дисциплинарным патрулем за преступным бездельем, никто не знал. Ясно было лишь, что папа его выручил из крупной передряги и услал от греха подальше.

  Тая и сама оказалась здесь не так давно. На священной церемонии распределения после училища она, самая талантливая на курсе, могла бы остаться в городе. Но, как хорошая комсомолка из плохого фильма, попросилась в Сибирь. Очень хотелось вырваться из плена двухкомнатной квартирки, набитой хламом и предрассудками. Мать не позволяла ничего выбрасывать, ни съедобного, ни несъедобного. Съедобное запасалось наголодавшейся в войну матерью в непостижимых количествах. Кладовка ломилась от банок. В кухне во всех углах были насыпаны для просушки сухари. Тая как-то попросила у соседа фотоаппарат со вспышкой, и запечатлела ночное пиршество тараканов на очередном подносе с недоеденным хлебом. Мама после просмотра фотографий разоралась, но стала сушить сухари в духовке, и упаковывать в полиэтилен. Кроме банок и сухарей, хватало и прочей дряни. Дом был забит флаконами из-под духов «Красная Москва», вереницами слоников и утят, свернутыми в трубочку наволочками, для которых не хватило подушек, и подушками, на одной из которых красовался почему-то вышитый Ленин. Чтобы наблюдать Везувий, не надо было ездить в Италию:  сядь на диван, подоткни под попу Ленина, и любуйся извержениями мамашиной лавы. Предрассудков – русских, еврейских, советских, было не меньше, чем флаконов и подушек. Мать вбивала Тае в  голову, что волосы у девушки должны быть непременно длинными и обязательно убранными в косу. Что юбку нельзя надевать и снимать через ноги. Что после захода солнца опасно выбрасывать мусор. Что нельзя сидеть в доме на низком (например, на том же «Ленине», брошенном прямо на пол). Что нельзя ходить босиком или в носках, а только в тапочках.

Папа, тихий, неразговорчивый, больше всего на свете ценил уединение. Любил слушать, но не разговаривать. Дочери побаивался, потому что ее нужно было воспитывать, что-то ей втолковывать, а он не знал, что именно. У кого-то он вычитал, что чем разговаривать с дураком, лучше почитать умную книгу. И подсовывал дочке книги, а та вытягивала его на вечерние прогулки, подальше от крикливой матери, чтобы их обсудить. Обсуждение же сводилось к тому, что она пересказывала отцу сюжеты и коллизии, представляла в лицах, иногда изображая даже походку персонажей.  Папа первым и сказал ей во время одной из таких прогулок, что у нее талант к лицедейству. Он, молчун и бояка, потом и отстоял на семейном совете право дочери учиться на актрису.

  После вожделенного распределения черт-те куда, мать отругала дочку за идиотизм, и поехала с ней в Младосибирск на целое лето. Купила ребенку дом в частном секторе, отремонтировала, обустроила хозяйство, познакомилась с соседями, наварила варенья, насушила сухарей, завела котенка Таёзу, чтобы у девчонки была хоть какая-то ответственность.

А потом они ушли, папа через год после мамы. Впоследствии, когда газеты обуяла glasnost, писали о вредных канцерогенных выбросах химического комбината, расположенного в нескольких километрах от их дома.

  Рома, чьим московским провинностям подошел срок давности, благодаря папашиному дистанционному вмешательству, получил назначение на должность главного режиссера. Он чувствовал, что не за горами и возвращение в Москву. Его ждали творческие свершения и крупные гонорары. Таю он решил бросить, но при этом передать ей школьное совместительство на прокорм,  всё-таки шестьдесят рублей в месяц.

  «Жигули» остановились у зелёных ворот «Таиланда». Таёза, по своему обыкновению, спрыгнул с черёмуховой ветви на тёплый капот.  Тая привычным жестом сгребла его в охапку и, по-матерински отчитывая, понесла в дом кормить. Он так же привычно лягался лапами, – отбивался от рук в прямом и переносном смысле.

Пороховая Бочка

Катерина Порохова, Миша Фрид и Борис Левитин дружили втроем с седьмого класса. Центробежные силы детского коллектива выбросили их за пределы круга популярности. Неприязнь соучеников Мишка с Борей даже не пытались списать на «пятый пункт». Ведь Сема Белкин тоже еврей, и даже обладает типичной внешностью, но он всегда окружён сверстниками, хвалим взрослыми и является бессменным председателем различных советов.

  Не то  были Миша с Борей.  С первого класса они обитали на обочине класса, никем из «центровых» не любимые и не ценимые. Изредка предпринимаемые попытки «влиться» были тщетны. Дашь списать – спишут неправильно, да ещё подстерегут после школы и побьют за то, что у тебя пять, а у них – четыре. Нарисуешь стенгазету – придёт тот же Белкин, свернёт в трубочку, унесёт на цензуру к завучу, и там же пожнёт лавры – молодец, быстро, наглядно, аккуратно и идейно выдержанно.

Катерина Порохова, немедленно прозванная Пороховой Бочкой, появилась в седьмом классе.  Она была толста и  прыщава.  Ничьей дружбы она не искала, на дразнилки и подначки не обращала внимания. Когда  всем классом подстерегли ее у школы и принялись бить,  она вынула из сапога острую вязальную спицу и с ловкостью опытного дуэлянта нанесла несколько уколов.  От нее отвязались, и она прибилась к Боре с Мишей.

  Прежде её единственным другом был Натик Фишель. Их отцы еще с консерватории были приятели –  не разлей вода.  Всю жизнь вместе играли в ансамбле, и подрабатывали в цирке, и лабали на свадьбах. Только на похоронах Марк Фишель один отдувался в свой теноровый тромбон – ведь саксофону с его полуприличным названием и полулегальным репертуаром не место среди могил. 

  Натик был старше Катерины на три года и учился в другой школе, но это не мешало им расти вместе. Во время взрослых вечеринок, в дальней комнате на тахте они строили из сваленных гостями шуб и шапок парусный корабль или рыцарский замок. В  щелястых гримерках летних эстрад, пока отцы выдавали гастрольный репертуар, играли в шашки на щелбаны или лепили из пластилина римских легионеров. Во время зимних каникул ходили вдвоем по елкам и утренним спектаклям. Считалось, что Натик водит туда Катю.  Она предпочитала не выспрашивать у родителей,  куда взяли билеты. Натик, бывало, появлялся по утрам на пороге квартиры Пороховых, румяный с мороза, и за  завтраком объявлял: «Сегодня у нас «Щелкунчик» с подарками».

  Из подарка они позволяли себе съесть сразу что-нибудь одно, чаще всего яблоко или мандарин, а все остальное, самое шоколадное, откладывали до последнего вечера каникул, и тогда устраивали грандиозное чаепитие со всеми накопленными дарами Деда Мороза. В этот же вечер у Пороховых торжественно разбирали елку – Катерина не терпела, чтобы она напоминала о каникулярной вольнице в учебное время.

Когда  Натик с матерью и её новым мужем эмигрировали в Израиль, Катерина осталась совсем одна. Натику она писала часто, Марк отправлял сыну её письма вместе со своими.  Но не было живой детской дружбы. Пробовала, как положено, завести подруг, но сошла с ума от тоски. Девчонки не умели толком играть в шашки, не  могли отличить двенадцатый легион Антика от второго легиона Августа и всадника от триария. Боря  с Мишей тоже не могли, но с искренним интересом осмотрели ее коллекцию пластилиновых легионеров и даже помогли ей долепить несколько недостающих коней и колесниц.  На зимних каникулах слепили сцену из греческой трагедии. А потом Мишка предложил это все оживить.

Мульти-пульти

Мишка любил оживлять неживое, хотя бы в игре, в воображении. Он был совсем маленьким, когда папа, накрутив лист блокнота на карандаш, быстро-быстро замелькал двумя  незамысловатыми рисунками, и вдруг эти рисунки исчезли, и перед ним полетела птица, рассекая крыльями нити линованных клеток.

Втроём друзья записались в  детскую студию мультипликации. Начали с небольшого и неудачного фильма из жизни Древнего Рима, с пластилиновыми воинами в главных ролях.

  Постепенно появились  новые  маленькие шедевры, изредка получавшие призовые места на конкурсах.

  Мишка находил или придумывал сценарии, режиссировал, рисовал компоновки – ключевые кадры. Борька фазовал, то есть прорисовывал переходы из одного ключевого положения в другое, изводя кальку и даже настоящую мультипликационную бумагу. Катерина подбирала музыку, озвучивала и в уме рассчитывала количество кадров под звуковой кусок. Руководитель студии Зиновий Семёнович ночами делал черновую съёмку за допотопным мультипликационным станком с разболтанными штифтами. Когда черновик проходил более или менее гладко и синхронно со звуком, все втроём превращались сначала в контуровщиков, копируя мультипликат на целлулоид, а потом в заливщиков, раскрашивая то, что получилось. И тогда Зиновий Семенович снимал, наконец, чистовой вариант.

На трёхминутный фильм уходили месяцы кропотливой работы. Но когда фильм впервые крутили на экране, всё Мишкино существо наливалось радостью за плоскую вселенную, в которой он сотворил и пространство, и время.

  Были у Мишки и два фильма, которые Катерина называла кукольными,  хотя никаких кукол там не было – в одном играли обычные парафиновые свечки, в другом – магнит и стая иголок.

  Зиновий Семёнович оказался в здешних местах после отсидки по политическому делу. Одинокий, дни и ночи напролёт проводящий за детским корявым мультипликатом, он даже не надеялся на старости лет обрести преемника. Увидев результаты Мишкиной работы и огонь в его глазах, он решился на серьёзный разговор  и  отправился к нему домой.

  Моисей Израилевич Фрид, Мишкин дед,  растолковывал самому себе недельную главу Торы. Заслышав дверной звонок, он положил Книгу высоко на шкаф и отпер дверь.

--Здравствуйте, меня зовут Зиновий Семёнович. Миша занимается у меня в студии мультипликацией, и я хотел бы об этом поговорить с кем-нибудь из его родителей, – проговорил пришелец.

Старики мирно потолковали. Кто откуда родом, кто как здесь оказался. Затем Зиновий Семёнович приступил к делу:

-- Вы понимаете, Миша – чрезвычайно талантливый мультипликатор. У него потрясающее чувство материала, удивительные по силе воздейстия на зрителя решения, он просто родился режиссёром. Он создаёт и оживляет удивительные миры!

Моисей Израилевич  неожиданно рассвирепел. Он сорвался с места и заметался по комнате.

  -- Ни в коем случае! Ни в коем разе мой внук не станет советским режиссёром!  СОЗДАВАТЬ и ОЖИВЛЯТЬ МИРЫ подвластно лишь Одному Ему. А всё, что в этой области напридумывали людишки, – это чистой воды идолопоклонство! Чистой воды! Мой внук не будет делать мульти-пульти!

В ярости Моисей хватил кулаком по торцу книжного шкафа, и неустойчиво закинутое на верхотуру Пятикнижие, распахнувшись на заложенной шёлковой закладкой недельной главе, шлёпнулось на лысину сидевшего на  притиснутом вплотную к шкафу диване Зиновия Семёновича, и, оттолкнувшись от неё, сбросилось на пол.

  -- Вот! – пуще распалился Моисей Израилевич, поднимая и поспешно целуя Писание, – Даже сам Всевышний, Господь Бог наш, Царь Вселенной, не желает, чтобы Мишка сделался каким-то там гойским мультипликатором-оживлятелем.

  Несчастный Зиновий Семёнович растерянно откланялся. Он направлялся  в этот дом в уверенности, что его похвалы и рекомендации найдут положительный отклик в родительских сердцах,  и никак не ожидал, что наткнётся на подобное мракобесие, да ещё заработает шишку от самого еврейского Бога.

  Моисей Израилевич никому не рассказал о визите Зиновия Семёновича. Ему хотелось забрать Мишку из студии, но уважительного повода для этого не нашлось.  Сам же Мишка  не говорил дома о режиссуре. Одно дело – ходить в кружок, и совсем другое – огорошить родителей своим решением заняться такой недосягаемой профессией. Правда, мама его поняла бы.

Мишка сам  чувствовал, что его призвание – ткать на экране свой мир, затягивающий зрителя, заставляющий думать и жить по своим законам. Ему казалось, что он знает всё об этой профессии с рождения. Единственное, чего он не знал и не понимал, – это как заставить не рисованных человечков на экране, а актёров на сцене играть в придуманную тобою игру. Театральные режиссёры казались ему высшей расой. А театральные актёры – несчастнейшими людьми, чьё искусство состоит лишь в том, чтобы на замкнутом пространстве сцены подчиняться чужой воле. Делить свою жизнь на сотни чужих.

Превращение Катерины

  Летом между восьмым и девятым классами умер Зиновий Семёнович. Оплакав учителя, троица покинула Дом Пионеров,  прихватив свои работы. 

  Мишка решил зайти с другого конца профессии  и в девятом классе записался  в  агитбригаду Лазарского, как только был объявлен набор. Но не затем, чтобы кого-то агитировать, а ради общения с  настоящим  театральным режиссёром.

Борька после ухода из студии подался в триатлон. «Очень удобно», - говорил он. -- Пока тепло, бегаем и ездим на велосипеде, а зимой будем в бассейне плавать.

  Катерина же за лето между восьмым и девятым  превратилась в дивную красавицу. Ещё не зная силы своей красоты, она и не догадывалсь, что в параллельном мире, в городе Дюссельдорфе,  танцует и музицирует такая же девушка, её ровесница и  почти копия.

  В результате Катиного преображения, учебный год в девятом классе начался с раскола. Мальчики, все, как один, чохом влюбились в Катьку. Влюблённость была замешана на новых параметрах Пороховой, на жалости к существу, доселе унижаемому и на рыцарской готовности защищать это существо до последней капли крови. Девочки великодушно решили включить Катерину в свой круг, коль уж она приблизилась к мировым стандартам. Но Порохова-красавица предпочла остаться с теми, кто любил Порохову-дурнушку. А мужская половина класса приняла в компанию всю троицу, без исключения.

  Все уже давно упрашивали Катерину присоединиться к агитбригаде, она отказывалась, не видя никакого смысла в выкрикивании речёвок. Но сегодня, когда выяснилось, что Лазарского скоро заменит волшебная Таисия Фрид, Мишка решил возобновить попытки залучить Катьку в коллектив. Ему не хотелось, чтобы Таисия чувствовала себя неловко среди сплошных пацанов. После репетиции Мишка направился к Катерине, проговаривая про себя убедительную речь. Речь состояла из дифирамбов Таисии. Какая она красивая – ей уже двадцать шесть, а выглядит лет на двадцать, не больше, и какая она живая, и приветливая, и смешливая, и как теперь, без Лазарского, все пойдет замечательно.

Катя уже ждала его, и, как только он вошёл, схватила за руку и увлекла в свою комнату.

Мишка никак не мог привыкнуть к её новому облику, к  лёгкости светлой гривы волос, чистоте линий, к огромным синим глазам, к маленькому носику, словно удивлявшемуся, куда это подевались толстые прыщавые щёки подростка и откуда  взялись нежные ланиты юной красавицы. Мишка по-взрослому позавидовал тому  мужику, которого Катерина будет так нетерпеливо хватать с порога  по-настоящему,  а не из детской дружбы.

  -- Катюха,  ты чего?

-- Ничего,  знаю я тебя – сейчас папа с мамой придут – и всё, будешь с ними беседовать, так и не поговорим, как следует.

  Мишка любил старших Пороховых, с ними было просто и интересно. Мама у Катьки работала программистом, а папа играл на саксофоне в джаз-оркестре при филармонии. В доме обсуждался самиздат, велись разговоры о джазе, роке, кино, накрывались столы, за которыми собирались и музыканты, и программисты, тут же топтались и дочь с друзьями.

-- Катюха,  у меня к тебе дело.

-- Миш, если ты зовёшь меня в эту вашу так называемую агитбригаду, то ты мой ответ знаешь.

-- Да погоди ты. Лазарский-то уходит. Он теперь стал главным режиссером, слышала? Вместо него кружок будет вести одна актриса.

--  Какая ещё актриса?

-- Таисия Фрид.

-- А, знаю. Я ее видела в арбузовской «Тане». И в «Филумене Мартурано». Я так удивилась, что Филумену играет та же актриса, что и Таню. Таня обычная, хорошенькая, советская. А в ее Филумене и страсть, и материнство, и коварство. И голос низкий, с хрипотцой,  а не пионерский, как у Тани. Одним словом – талантливая актриса в кои-то веки появилась в нашем захолустье.

Мишка был того же мнения, но ничего не сказал. В театр он ходил тайком, всегда один. Никогда не гулял по фойе в антрактах – боялся растерять в буфетной толкотне тот мир, в который погрузил его спектакль. Сидел, бывало, весь антракт с закрытыми глазами, и думал, что если когда-нибудь станет режиссёром, будет настаивать, чтобы его спектакли шли без перерыва.

-- Так ты придёшь?

-- Ну, разве что ради Таисии.

-- Она была сегодня на репетиции и смеялась над нами в голос.

-- Правильно. Вы с вашим  Маяковским просто смешны. Стихи Маяковского противопоказаны людям ниже ста восьмидесяти сантиметров. И даже ста восьмидесяти пяти.

-- Ну, ты загнула! При чём здесь рост? А Гердт?

-- Я не Гердта имею в виду, а Колотушкина. Ладно, Миш, я  подумаю.

-- Думай скорей. А я пойду, мне надо маму с курсов китайского забрать.

 Родители

Евгения Марковна десятый год изучала китайский язык. Подруги смеялись над ее странным увлечением, она же утверждала, что на китайском говорит четверть населения земного шара. Раньше занятия проходили в тихом месте, в педагогическом институте, на факультете иностранных языков. В этом году что-то не утряслось с помещением, и курсы переместились в  здание  строительного профтехучилища, славящегося своими хулиганами. Если бы не мама, Мишка ни за что не пошёл бы туда после заката солнца. Да и при свете дня непрошеный  школьник мог нарваться. Мишка прибежал за пять минут до окончания и  ждал маму на огромном освещённом крыльце. Не успел он умоститься в углу на перилах, как подошли двое.

-- Ты чё, ёлки-морковки, тут расселся? Это наше место.

  Если рассуждать здраво, надо было тихо, мирно уйти. Но Мишка подумал, что если сейчас струсит, то его совесть с этим не справится. Он не уснёт ночью от стыда. А побитый – уснёт.

-- Места до фига, – Мишка сделал приглашающий жест.

-- Не понял, ты на кого ручонками машешь? А ну, слазь!

  Когда мама среди прочих любителей китайского языка вышла на крыльцо, драка уже шла вовсю. Численное преимущество было использовано противником слабо – второй нападавший был настолько пьян, что его сил хватало лишь на то, чтобы подниматься и тут же падать на скользком крыльце. Курсанты драки не замечали, пристально смотрели под ноги, чтобы не поскользнуться. Одна лишь мама, увидев, что бьют её мальчика, с криком «Тора-тора-тора!» разбежалась, разогналась на накатанном льду, и сбила обидчика с ног. Второй благополучно сбивался с них самостоятельно. Пока первый задира елозил на четвереньках, мама ловкой подачей отфутболила его упавшую шапку в близлежащие кусты, дёрнула Мишку за руку, и они побежали прочь.

  Около самого дома  Мишка спросил:

-- Мама, а что ты орала-то? «Тора-тора-тора»? Имеется в виду Пятикнижие?

-- Дед тебя прямо замучил своим Пятикнижием! Пятикнижие – это один раз Тора. А три раза – позывные японских лётчиков. Я же летела к тебе на выручку!

-- Да уж, это было грозное зрелище!

  Они расхохотались.

-- Папе ничего не говорим, а то он тебя вообще из дому не выпустит, – предостерёг  Мишка.

Дома было как обычно. Папа еще не вернулся из больницы, а Бабарива и Дедамоня привычно ругались на кухне. Родители Мишки почти не ссорились. Честь своих детей в семейных баталиях отстаивали Бабарива и Дедамоня – мамина мама и папин папа. Абсолютные противоположности, они никогда не позволяли погаснуть костру своего конфликта. Он имел множество слоёв и ипостасей, от отношения к советской власти до борьбы полов. Дедамоня презирал власть во всех её проявлениях, слушал «вражеские голоса» вместе с сыном, старался привить внуку еврейское самосознание и постоянно призывал к отъезду в Израиль. Бабарива считала социализм самым приемлемым для жизни строем, обожала журнал «Работница» и певца Кобзона. Против Израиля она выступала категорически. Дедамоня применял в своей локальной национальной борьбе запрещённые приёмы. Однажды, например, пририсовал к напечатанному в «Работнице» портрету Кобзона ермолку, бороду и пейсы. Бабарива сожгла крамольный портрет на даче, в алюминиевом тазике для мытья ног.  Кобзон на портрете корчился и подмигивал. Плавилась его чернильная борода. Бабарива чувствовала себя инквизитором и плакала.

В часы примирений, каковые случались в их сложных политических отношениях, они ссорились по мелочам, обсуждая, на кого больше похож  Мишка: на маму или на папу.  Когда смысл беседы не должен был дойти до Мишки, известное дело,  переходили на идиш. Но Мишка, как все еврейские дети,  всё равно их понимал.

  Эту странную особенность – понимать  незнакомые языки – Мишка унаследовал от Бабаривы. Бывало, папа поймает заграничную музыку, прильнет ухом к «Спидоле». Там поют, например: «Your kisses are so sweet». Бабарива велит зятю: «Не слушай ты это непотребство!». «Почему непотребство? Вы хоть слово поняли?» - возмущается тот. «Чего не понять-то?  Что-то про засосы!» - парирует теща и оказывается права.

  Самые шумные баталии разгорались по поводу отъезда в Израиль. Дедамоня и папа хотели ехать, Бабарива и мама – не хотели. Мишка слышал эти разговоры регулярно, сколько себя помнил. Его мнения по поводу отъезда никто не спрашивал. Да он и не думал, что эти споры о чем-то реальном. Поспорив, все неизменно возвращались к своим обычным занятиям.

  Обьединяли старших членов семьи лишь очереди. Пока Бабарива рыскала по магазинам, дед почитывал книги, лёжа на диване. Но стоило ей занять очередь за чем-нибудь стоящим и позвонить из ближайшего автомата домой, как он спешил ей на помощь, чтобы в четыре руки набрать побольше добычи.

  Сегодня спорили как раз по поводу добычи – какую часть кур оставить на октябрьские праздники, а какую – съесть немедленно. Этот спор тоже носил политическую окраску, ибо Дедамоня не понимал, почему годовщину кровавой бойни нужно праздновать.

 Оставив маму разбираться с Бабаривой, Дедамоней и курами, Мишка принял душ и забрался в постель.

Любовь

Он выключил свет и принялся вспоминать лицо Таисии – неуловимое лицо женщины, которая каждый вечер проживает новую жизнь. Дедамоня говорил ему, что на иврите слово «лицо», как и слово «вода» - множественного числа. Потому что лицо – субстанция живая и изменчивая. Как холод останавливает воду, превращая её в лёд, так смерти подвластно остановить лицо человека, и лишь со смертью оно перестаёт множиться бесконечными минами и гримасами жизни. 

Хотелось узнать – а какова же Тая сама по себе, без грима, без роли, даже без той роли насмешливой актрисы, которую она разыгрывала сегодня? Как она сама, а не героини, смеётся, плачет, сердится, нежничает? Вдруг ему стало жарко. Он откинул одеяло, сел на постели и прошептал: «Тая. Тая. Тая».

  Три вещи он считал атрибутами взрослого мужчины – автомобиль, бороду и любовь.  Автомобиля не было даже у отца. Борода пока посылала Мишке лишь своих тонких одиночных гонцов, мол, жди, скоро буду. А любовь – настоящая мужская любовь к женщине, оказывается, не дожидаясь бороды и водительских прав,  уже жила в нём. Не принимая в расчёт очевидной безответности этого чувства, он принялся мечтать о Тае. О том, что они будут видеться три раза в неделю на репетициях. О том, что он сможет провожать её до дому, если того потребуют обстоятельства. О том, что будет ходить на все её спектакли, и она поймёт, что с ним творится.

 Мишка вскочил с постели. Он подошёл к окну, раздвинул шторы, уселся на подоконник. Напротив мигала нежной неоновой листвой вывеска продуктового отдела магазина «Берёзка». В витрине поблескивали антрацитом банки солёных афганских маслин, которыми почему-то наполнились все магазины города. Наверное, это были военные трофеи. Слева от «Берёзки», угрожая торчащими пиками, стояла на страже военных тайн кованая решётка ограды штаба военного округа. За оградой сквозь хвою елей и голые ветви берёз светились недреманные окна. Двое солдатиков подметали тротуар перед штабом лысеющими  мётлами. Дальше, на соседней улице, сияли накопленным за день светом церковные купола и бился в конвульсиях красный флаг на здании горсовета. Ветра на улице не было, флаг оживляли вентилятором. Над штабом, над валютным магазином, над  метельщиками в кирзе, над коваными пиками, над семью золотыми чалмами собора, над очумевшим флагом глядело сонными звёздами усталое предзимнее небо. Где-то за тремя трамвайными линиями, под этим небом, жила Тая!

Мишка ни за что бы не поверил, если бы ему сказали, что Тая, сидя в королевской опочивальне своего бревенчатого «Таиланда», пишет в записной книжке:

Зеленоглазый, зеленоглазый Фрид! Такой мой-мой во всех отроческих проявлениях. Ещё он, он ещё несовершенно... За него могут и посадить.

  С Лазарским муторно в последнее время. Хочется чувств, детей и денег, а ничего этого нет, и  животной  привычки тоже. Роль заботливой тайской принцессы себя исчерпала.

 Любовь должна начинаться и заканчиваться взглядом, ночной мыслью, воспоминанием. Никто никому не  должен принадлежать – это так просто. И тогда не будет состава преступления.

Кастрация черного кота

Прошёл месяц. Граждане протопали к трибунам по привычному ноябрьско-майскому маршруту, проветривая вынутые из летнего нафталина шубы, съели запасённое на ноябрьские и принялись запасаться на новогодние.

  Лазарский, в качестве прощального подарка, добился для Таи установки домашнего телефона. 

У Мишки выросла, наконец, полноценная щетина, и мама с папой преподнесли ему бритвенный прибор.

Дедамоня  тайком сунул Мишке синюю пятёрку «хануке-гелд», и Мишка стал захаживать в парфюмерные и галантерейные отделы универсальных магазинов в поисках новогоднего подарка для Таи.

  Китайские занятия матери переместились домой. Евгения Марковна отрабатывала устную речь. Два раза в неделю в комнате Бабаривы водворялась худосочная кореянка (полноценных китайцев в городе не нашлось) в детских валенках, подвергавшихся древней восточной церемонии обметания веничком в прихожей. Из комнаты доносились инопланетные интонации, и мамин выговор всё более походил на произношение Варвары Кимовны Пак, или как её там ещё.  Бабарива теперь не могла оторваться от телевизора, в котором воцарился весёлый Горбачёв со своей красивой женой.

Кроме того, мама, папа и даже Дедамоня записались в школу автолюбителей. Это давало надежду на покупку машины – недостающего атрибута мужественности для Фридов старшего, среднего и младшего.

  Жизнь Мишки отмерялась занятиями драматического кружка, в который трансформировалась агитбригада. Тая ставила немыслимые этюды. Ты – воздушный шарик, тебе надоело таскаться за пятилетним сопливым хозяином, вот он отпустил тебя, страшно, хочешь вернуться, но воздух, воздух бъёт под дых, летишь. Ты – молочный зуб. Шатаешься, выпадаешь. Вы, двое – застёжка-змейка. Вас застёгивают. Расстёгивают… Хорошо,  теперь сценическая речь. Маяковского – шёпотом. А вы ноктюрн сыграть смогли бы на флейте водосточных труб? Скрипка издёргалась,  упрашивая, барабан ответил…Хорошо, хорошо.

Тихий нудный завуч, угодивший в силки обаяния молодой актрисы, вызвал её к себе и дал социальный заказ: поставить спектакль о вреде пьянства в духе последних решений и вообще. Пьесу для постановки искали долго, пока дядя Володя, Катин отец, не выдал дочери отпечатанные на машинке листки:  «Борис Виан. Блюз для чёрного кота». Это был сюрреалистичный рассказ о том, как в Париже конца второй мировой войны всякий сброд во главе с неким Петером Нья и его добродетельной сестрицей всем миром спасает чёрного кота, провалившегося в канализационную яму. Счастливое спасение идут обмыть в бар неподалёку, и там кот до смерти упивается коньяком. Наконец, кота пренебрежительно хоронят в той же яме, откуда его только что на радость всем извлекли.

  Беда заключалась лишь в том, что сие поучительное антиалкогольное повествование было насыщено понятиями, действующими лицами и фразами, неподходящими для школьного спектакля. Среди персонажей были шлюхи, сутенёры, проститутка с двумя американскими солдатами, и даже две обычные женщины из толпы, заботам которых был поручен пострадавший во время  спасательных работ американец, подхватили его и «повели к себе, чтобы проверить, что у него в карманах. Там оказалось душистое мыло "Lux" и большая плитка "O'Henry", шоколада с начинкой. Взамен он наградил их первоклассной  гонореей, которую подхватил от одной восхитительной блондинки, встреченной третьего дня  на Пляс Пигаль».

Короче, советским школьникам это произведение было противопоказано. Решено было кастрировать «Кота». Мишка с Таей проделали эту процедуру за три вечера. Мишка после уроков приезжал на трамвае в Таиланд, и они, прерываясь на приступы смеха, до неузнаваемости уродовали новеллу Виана. Приступами смеха Мишка дорожил и нарочно длил их – Тая, заходясь хохотом, хватала его за руку или приваливалась лбом к его плечу.

Мишку  умилял возвышенный быт Таиланда – диван с потрескавшимися кожаными валиками, отсутствие телевизора, многоэтажный буфет, фотографии Таиных родителей и строгого опрятного мужчины, оказавшегося писателем Михаилом Булгаковым.  Умиляло его, как Тая  топит толстую русскую печь – как ребёнка с ложечки кормит: «Скушай, моя милая, на здоровье, моя золотая». Умилял Таёза, гнездившийся  в  ушанке, брошенной Мишкой на диван.

  Наконец, пьеса с циничной пометкой «по мотивам произведений Бориса Виана» была представлена на художественный совет директрисе и завучу.

 Конечный, одобренный к постановке, продукт имел мало общего с исходным материалом. Петуха, с которым Кот дрался на подоконнике консъержки, прежде чем угодил в выгребную яму, да ещё старую сердобольную кошатницу оставили как есть. Остальные герои претерпели страшные метаморфозы. Толпа сутенёров, проституток и их клиентов превратилась в пионерский отряд, Петер Нья – в комсомольца Петю по прозвищу Пятерня, его сестра – в пионервожатую, проститутка и двое американских солдат втроём породили  хулигана Женьку Американца. Злодей Женька и спаивает кота, но не в баре коньяком, а прямо на улице обыкновенной водкой. 

  Триумф и поцелуи

Поставил спектакль, что греха таить, Мишка. Во-первых, он придумал декорацию, которую из списанных парт и присланной шефами древесины соорудили во время уроков труда. Это был высокий пандус, разделяющий сцену горизонтально, – вниз должен был провалиться кот и провести там большую часть действия – для узника был оборудован тесный хорошо освещенный короб, а наверху должна была расположиться честная компания спасателей. Задник с  нарисованной перспективой простой советской улицы, сквером и памятником Тая выпросила в театре. Это была толстая  пыльная тряпка размером с три ковра и весом килограммов в двести пятьдесят.

Изготовленная в начале пятидесятых, декорация предназначалась для незапамятного спектакля, в котором необходимо было изображение памятника Сталину. Вскоре холст пришёл в политическую негодность. Сталина пробовали  переделать в Ленина или Чайковского. Наконец, из него вышел превосходный Пржевальский, без гранитного постамента и бронзового верблюда, как в Александровском саду, зато с чёткой надписью «Николай Михайлович Пржевальский». С тех пор задник повис на одном из колосников в свернутом виде.

Мишка закрасил Пржевальского-Сталина плотной зелёной краской, превратив в толстое, с кроной от земли, дерево. Меж листьев ещё просвечивали эполеты и усы.

  Роли Мишка распределил сам. Борька воплотил Петера Нья, то есть, простите, Пятерню. Катерина – его сестру. Роль Женьки-Американца Мишка взял себе. На роль Кота великодушно согласилась Тая. Вовка Колотушкин выпросил роль старой кошатницы. Он собственноручно соорудил себе костюм из плюшевой старушечьей кацавейки, к которой притачал трёх игрушечных кошек так, будто те сидели на плечах и спине своей покровительницы. Когда Вовка расхаживал в этом костюме по сцене, чучела болтали мягкими тяжёлыми хвостами и  мерцали пластмассовой зеленью очей. 

  Остальные ушли в массовку. Впрочем, по замыслу режиссёра массовка ни в коем случае не должна была впустую топтать сцену. Он каждому придумал образ, способ игры, место, реквизит. Всё было расписано до секунд, Мишка твёрдо требовал выполнения своих предписаний, и самое удивительное – его слушались.

  Уже на первых репетициях Тая поразила всех превращением в несчастного Кота. Тесное общение с шальным Таёзой не прошло даром. В чёрном трико и глухой шапочке с меховыми ушками она дралась, орала, ехидничала, напивалась водой из водочной бутылки, как коты надираются валерианкой, околевала по-настоящему, и когда хулиган Женька выбрасывал её обратно в зловонную яму, валилась на подстеленный мат с таким стуком, словно все кошачьи члены свело смертельной судорогой.

Спектакль уже был почти готов, когда на репетицию зашёл за дочерью старший Порохов. Он пришёл от постановки в такой восторг, что тут же достал саксофон и завернул блюз, переходящий от истеричного шепотка в кошачий уличный рёв. Мишка, задыхаясь от предвкушения, уговорил Порохова-папу присоединиться к труппе. Ему сколотили на декорации небольшой насест, где он, несмотря на занятость, согласился сидеть и комментировать происходящее саксофоном.

  Школа тем временем уже два месяца жила без полноценного актового зала – на сцене громоздился пандус. Новогодние ёлки пришлось проводить в спортзале. Близились двадцать третье февраля с восьмым марта, а Мишка всё доводил свою постановку до совершенства. Администрация насела на Таю – мол, и так пошли во всём навстречу – дали зал, гвозди, парты, трудовика. Порадуйте премьерой.

  И порадовали. Кот дрался, огрызался, напивался. Пятерня спасал, а Американец губил скромную зверюшечью жизнь. Игрушечные кошки шевелились на плечах Колотушкина. Массовка жила человеческими страстями – состраданием, жестокостью, жаждой отталкивающего зрелища. Саксофон то заходился в истерике, то – финальной нотой – достигал божественных высот.

Это был триумф. Лазарский, посетивший премьеру по просьбе Таи,  уломал директрису не разбирать декораций и дать ещё несколько спектаклей. Слух о тонком издевательстве над антиалкогольной кампанией пронёсся по городу. Актовый зал выдержал несколько аншлагов – труппа Драматического, коллектив филармонии, студенты университета – все ломились на спектакль, а затем директриса всё же велела разобрать декорацию.

Лазарский загорелся идеей приютить спектакль у себя на малой сцене, открыть на базе Таиного драмкружка студию, взять пожинающего плоды первой славы Мишку к себе в ученики. С этими надеждами и разобрали декорацию в школе.

Мишка,  последние два месяца проживший в состоянии лихорадки – творческой и любовной, принялся столь же лихорадочно ждать обещанных событий. Занятия драмкружка вернулись в прежнее русло – этюды, декламация. Мишка время от времени теребил Таю:

-- Ну, что там Лазарский?

Тая долго ничего не говорила определённого, но как-то после репетиции отозвала  Мишку в сторону:

-- Миш, ничего не жди. Он прочитал рассказ Виана и понял, что любая серьезная комиссия начнёт с того же. Это же не наш завуч. И придётся долго объяснять, откуда взялся дружный пионерский отряд.

-- Но он же может начать студию с нуля...

-- Я поговорю с ним, но ты особенно не надейся.

-- Что же делать?

-- Смириться, что студию не откроют. – Тая помолчала.  – Он очень высокого мнения о твоем таланте, но я не смогу его уговорить.  Он меня бросил, а злится, как будто это я от него сбежала.

-- Тая, ты все еще его любишь?  - страшась ответа, задал вопрос Мишка.

-- Нет, я давно уже люблю другого.

  Тут Мишке стало уже не до студии, не до «Блюза» и не до Лазарского.

-- Любишь? Кого? – прохрипел он умирающим шёпотом. И по вдоху, по улыбке, по кроткой слёзке в углу её левого глаза – понял. Его!

-- Тая...

  Для первого поцелуя это был подходящий момент, но неподходящее место. И они поехали на трамвае в Таиланд.

На таиландской трамвайной остановке, сидели те двое. Один из них, вновь пьянее другого, неестественно завалился затылком на спинку скамьи. Более трезвый обладал даром речи.

  -- Ты чё, трепетык, японский городовой, мало получил? За добавкой приехал? А девку чё поменял? Эта лучше, что ли, шапками кидается?

Мишка готов был принять бой, но Тая шепнула:

-- Побежали! – и дёрнула его за собой.

  Таиланд располагался в двух минутах скорого, со свистящими пролётами по ледяным раскатам, бега. Скоростная горка пролегла в коридоре между двух заборов – если неверно примешь первоначальное направление – тюкнешься об стенку и сойдёшь с дистанции, как плохо пущенный в кегельбане шар. Преследователь сильно отстал – ноги не так хорошо слушались его, как язык, и на первой же ледяной дорожке он растянулся, едва раскатившись. Его приятель так и остался полулежать на уличной скамье. 

Поцелуйный момент пропал. Мишке пришлось рассказать о том, откуда он знает этих двоих, о китайских курсах, о маме, которая шапками кидалась. Тая спросила:

-- У тебя мама что – молодо выглядит? Он её за твою девушку принял.

-- Маме  тридцать шесть. Она меня в двадцать лет родила. 

-- Молодая. Надо же, второй раз тебя от этих дураков спасают женщина и лёд. Забавно...

Тая накрыла на стол. Таёза мурчал и тёрся о Мишкины брюки. Поцелуи откладывались.

Фотография на визу

Мишка намеревался вернуть себе утраченные позиции, провожая Таю после очередного занятия драмкружка. Но не тут-то было – в школьном коридоре его ждала мама.

-- Пойдём, сынок. Дело есть. Давай, пока не закрыли.

  Мама поймала частника, и они отправились в центральный Дом Быта. Они, впрочем, могли ехать куда угодно, – Мишка не замечал дороги. Из всего заоконного ландшафта он выделял только идущие в обнимку парочки. Он загадал, что если насчитает их как минимум пять, – то они с Таей всё-таки сблизятся. Парочек набралось восемь, когда они подъехали  к шикарному летом, а теперь обледеневшему подъезду бытового комбината. Мама усадила его в очередь в фотографическое ателье, а сама побежала в швейное, – у неё была назначена примерка у лучшей закройщицы города, матери Борьки Левитина.

В приемной фотографа сидели нервно пудрящаяся девица, дядька в сапогах и старушка с толстой внучкой. Мишка бывал здесь и раньше, последний раз не так давно, фотографировался на паспорт. Интересно, зачем это мама его сама сюда привела? Любое её поручение он выполнил бы без напоминаний, слава богу, не маленький. И тут он заметил взгляд Таи. Она глядела с рекламного стенда, разделённого рамочками: «на паспорт», «на военный билет»,  «художественный портрет».  Тая была – художественный портрет. Фотографу удалось застать её врасплох, без роли и грима, такой, какой мечтал увидеть её Мишка, и какой ему уже случалось её видеть. Пока он разглядывал портрет, зашли по очереди в чёрную дверь и вернулись напудренная девушка, дядька и старушка со своим сокровищем. Дядьке напечатали «три на четыре» тут же, на месте, а девушке и старушке было велено явиться через несколько дней, – они делали художественную съёмку. Мишка не входил в мастерскую, ждал маму. Тогда чёрная дверь распахнулась сама, и появился высокий старик, сложением скорее напоминавший подростка.

-- Молодой человек! На что снимаемся? Паспорт? Права? Хотя, позвольте-ка, на паспорт вы уже снимались,  если не ошибаюсь? Значит – художественная съёмка на память любимой девушке?

-- Простите,  я  не знаю. Мама сейчас должна подойти.

-- Клаша, за ним не занимать, – бросил фотограф приёмщице. – А когда ваша мама придёт? Нам скоро закрывать, с вашего позволения.

-- Сейчас, вот-вот придёт. Скажите, а кто на этом портрете? – Мишка показал на Таю.

-- Молодой человек, или вы не бываете в театре? Или вы не узнали нашу приму, мадмуазель Фрид? Феерическая женщина! Но я её поймал!

-- Да, вы точно схватили её характер!

-- Мальчик! Вы меня простите, но почём вам знать её характер? Это ж надо быть либо старым созерцателем вроде меня, либо очень близким ей человеком. А сопливой публике вроде вас шиш она покажет,  а не характер.

Эх,  сказать бы этому насмешливому старичку, что он, Мишка, и есть самый близкий Таин человек, а не сопливая публика!

  Тут пришла мама, извинилась за задержку, шепнула что-то приёмщице. Фотограф сухо улыбнулся:

-- Проходите, мадам. Йир фотографирцех оф а визэ? Я так понимаю, надо вместе? Эр из нох а клейнер?

Он усадил маму в кресло, а Мишку поставил рядом, долго рассматривал всю композицию в фотоаппарат, подходил, нагибал Мишку ближе к матери, отодвигал ему ногу, чтоб стоял ниже, достигал нужного наклона их с мамой голов, крутя их за подбородки.

Тем временем в мишкиной  голове сплетались две мысли – он Тае близкий человек, и они с мамой фотографируются на визу.

-- Мам, а куда мы поедем? – спросил он на обратном пути.

-- Куда поедем?

-- Ну, мы же на визу фотографировались?

-- А, это... Я думаю, не съездить ли летом по путёвке в Болгарию? Или Венгрию.

-- До лета времени – вагон! Почему именно сегодня, в такой спешке?

-- Знаешь, сколько времени идёт оформление документов? Как раз к лету успеем.

  Но скоро виза, Венгрия и Болгария  выскочили из Мишкиной головы. 

 Древо познания

После драмкружка расходились по домам.

  -- Миш, ты  не мог бы меня до дома проводить? – подошла к нему Тая.

Он, стараясь не позволить сердцу расколотить грудную клетку, кивнул.

  В трамвае, несмотря на поздний час, была давка, и Мишка раскинулся, уцепившись за поручни, оберегая Таю от напора. Этому приёму научил его отец. Какие-то девчонки в одинаковых дублёнках сделали ему замечание:

-- Молодой человек, чего растопырились?  Вы не один в вагоне едете.

  И Тая передразнила их:

-- Да, чего ты растопырился? Стопырься.

  Это трамвайное, их первое,  обьятие продолжилось даже когда вагон, подъезжая к конечной остановке, опустел. А там, на остановке, вновь сидели те двое. Пьяны они были одинаково.  Трамвай сделал круг и уехал.

  Тот, который раньше бывал менее пьян, сразу вынул нож.

  -- Вот он, погляди! Пока целенький. А если будешь к бабам с нашей улицы на трамвае ездить – станешь дырявенький. Понял?

-- Понял? – эхом отозвался второй и тоже вынул нож.

-- Нож спрячь, - сказал Мишка, задвигая Таю себе за спину.  Тая же проговорила:

-- Ребята, может, разойдёмся по домам? По-соседски? А? На одной улице живем.

-- Мой адрес не дом и не улица! – завопил первый – Мой адрес – Советский Союз!  -- и стал медленно наступать.

  Тут Тая схватила Мишку за руку, и, как в прошлый раз, потащила к спасительному скоростному слалому меж двух заборов. Мишка, поскользнувшись, упал, сбил с ног Таю, и они клубком покатились с ледяной горы. Их преследователи из-за узости межзаборного промежутка шли гуськом, один за другим, с ножами наголо. Первый врезался в забор и упал. Второй, споткнувшись о лежашего первого,  свалился на него, не успев отвести ножа.  Нож воткнулся первому в спину. Увидев расползающееся на снегу тёмное пятно, второй в два счёта догнал замешкавшихся Мишку с Таей, и замахнулся на Таю своим уже окровавленным  оружием. Мишка оттолкнул его изо всех сил, нападающий опрокинулся на спину, стукнулся затылком об лёд и остался лежать.

Не успели они влететь в Таиланд,  как Мишка завопил:

-- Тая, они же без сознания! Пьяные! Раненые!  Надо им хоть скорую вызвать!

-- Ага, а скорая вызовет милицию. Тебе. И не ори ты так.

-- Тая, надо им помочь!

-- Я так не считаю. Они только что бегали за нами с ножами. Они – преступники, пусть пока у них и не получилось ничего. Они – агрессивные тупые бездельники, а это – самый страшный тип людей. Не переживай, их обязательно кто-нибудь найдёт. Лучше, чтоб не мы с тобой. Миш, иди ко мне...

Тая сделала всё, чтобы маленький Фрид забыл о происшествии, хотя при этом пострадали гигиена (она не успела расстелить постель) и Таёза (чуть не получил травму хвоста – так резко они на него повалились). Фотографический Булгаков улыбался любовникам.

  Мишке казалось, что он согрелся после длительного холода, или напился после многодневной жажды, или прошла какая-то застарелая боль, к которой давно привык и не ждал исцеления. Сквозь это любовное умиротворение он слышал, как Тая говорит по телефону:

  -- Алло, здравствуйте? Это квартира Фридов? Евгения Марковна? Говорит Таисия, актриса. Да, это я драмкружок... Нет, не беспокойтесь, всё в порядке!  Видите ли, Мишенька проводил меня до дому, очень замёрз, а пока я ставила чай, он угрелся и уснул на диване. Пусть остаётся, да? Я тоже так думаю. Что вы, не стоит благодарности, я же понимаю, поздно,  вы беспокоитесь...

  Тая положила трубку, и прошептала Мишке на ухо:

-- Хорошо, что у меня теперь есть телефон!

-- Хорошо, что у меня теперь есть ты! – прошептал Мишка в ответ, и все продолжилось уже на благоустроенной постели и без Таёзиных хвостов.

-- Заходите, Сергей Степанович, заходите. Я могу вам чем-нибудь помочь? Чаю?

-- Некогда, мне, Таисья, чаи распивать. Мне бы по телефону позвонить, а то до участка далеко. Ага, спасибо. Алё, Алексей Владимирович, участковый Дюкин беспокоит. У нас тут два трупа. Опознали. С нашей улицы два пацана, Серёга Шапошников и Витька Батурин. Один другого порезал по пьяни, не смертельно, но тот кровью истёк, а этот просто замёрз. В щели между заборами. Там зимой так ребятишки льду накатают, что и не ходит туда никто. А ведь, если прикинуть, один в тридцати метрах от своего дома, и другой метрах в семидесяти. Утром пошли бабы за водой, наткнулись. Ага, жду!  Всё, спасибо, Таисья. А ты хоть и актриса, девка проворная. Кому оладьев-то нажарила? Есть кто у тебя?

-- Да  не шепчите, Сергей Степаныч. Никого нет, в театр понесу. Масленица же нынче!

-- Ой, прости господи, а у меня и из ума вон. Всё утро с этими пацанами провозился, царствие им небесное. У Серёги мать совсем спилась, ей и горе – не горе, а повод за бутылкой сбегать. А у Витьки родители нормальные, сестра в институте учится. И за что им это?  Ну, давай свой чай.

  Мишка слышал этот диалог из спальни. Двое несчастных, один попьянее, другой потрезвее, один потупее, другой порезвее, агрессивные дураки – лежали мёртвые  в скользком мёрзлом межзаборье. Сами виноваты. Замёрзнуть по пьяни в  нескольких шагах от дома – это надо умудриться.

  Тая пекла оладьи,  участковый Дюкин пил чай. Мишка сидел под одеялом и чувствовал себя Адамом, объевшимся плодами древа познания добра и зла. Он бы сам себя изгнал из рая, если б мог.

Дюкин ушёл. Тая застала Мишку трясущимся крупной дрожью.

 -- Мишик! Ты давай не страдай. Совесть твоя чиста. Если бы вышло по-другому, они бы нас убили. Помни об этом! Не сегодня, так завтра. Не завтра, так послезавтра. Я сейчас буду занудничать, но ты потерпи, хорошо? Я всё-таки старше тебя. Послушай. Если человек агрессивен, но умён – с ним можно договориться. Если он добр и туп – не представляет опасности. Агрессивного дурака можно нейтрализовать, заняв делом. А вот если человек жесток, глуп и к тому же болтается, предоставленный самому себе – это и есть  самая страшная ситуация.

-- Мы могли вызвать «скорую». И их бы спасли. И, может быть, они бы не пили больше. Ну, хотя бы Батурин, у которого семья нормальная.

-- Миша, прекрати! Они бы дали против тебя какие-нибудь показания, и ты бы ещё оказался виноватым. Поверь  мне, тут вмешался наш еврейский бог. А он зря не сделает. Я давно за ним наблюдаю. Он всегда наказывает виновных, но никогда не устраивает показательных процессов.

-- Ты говоришь прямо как Дедамоня.

-- Твой дед?

-- Ну да.

-- Вот видишь, значит, я говорю правду. Так что ты ешь давай оладьи, и пойдём. Мне надо на репетицию, а ты в школу ещё успеешь ко второму уроку.

  Катя + Миша

  Израиль, Рамат-Ашарон, Натану Фишелю.

От  Пороховой Екатерины.

30 мая 1987 года

  Дорогой Натик! 

Рада была получить твоё письмо. Смешно, ты даже сделал одну ошибку, чего раньше за тобой не водилось. Неужели русский язык забывается? Твой папа очень по тебе скучает, но не жалеет, что ты уехал. Думаю, вы всё решили правильно, зря ты мучаешься. И с работы  папу не выгнали, как ты боялся. А раз до сих пор не выгнали – то и не выгонят. Так и будут они с моим отцом  вечно дудеть в свои дудки.

   Я, Натик, попала в странное, глупое положение. В нём никто не виноват, кроме моей ревности, и никто о нем не знает. Расскажу тебе, потому что ты далеко.

  Вдруг оказалось, что я – красивая женщина, чего не сулила моя детская внешность (ну, ты помнишь). В подтверждение высылаю фотографию. Это я, ты уж поверь мне на слово.

Красота бы – полбеды. А выяснилось, что я влюблена. Люблю. Мишку Фрида. Ты спросишь – а как же Борька? Дружили-то втроём! Борька – тот  втюрился в меня. А вот Мишка... 

Мишка относится ко мне по-прежнему, как к подружке детства. А любит он такую удивительную женщину, что мне и рядом с ней встать страшно. Она – сказка, она – чудо, она достойна лишь восхищения. И она на десять лет нас старше. Я не пишу её имени лишь потому, что её можно привлечь к уголовной ответственности за то, что она отвергла ухаживания  своего начальника, а  выбрала моего Мишку. Я извожу себя ревностью. Я за последние месяцы повзрослела лет на десять, а то и на двадцать. Я опустилась до выслеживания. В мою преступную голову забрался даже план выдать растлительницу моего малолетнего возлюбленного милиции или Мишкиной семье. Последствия равнозначны. Слава Богу, я на подобное не способна в силу хорошего домашнего воспитания.

Борька из нас троих один шестнадцатилетний. А наше с Мишкой детство кончилось, у каждого по-своему.

Как мне быть? А, Натик?  Спрашиваю твоего независимого совета, как мужчины и как человека. Только не пиши, пожалуйста, что надо больше времени уделять учёбе и меньше -  всяким глупостям. Я от тебя не этого жду.

Твоя Катя

СССР, Младосибирск, Пороховой Екатерине

От Натана Фишеля.

  15 июля 1987 года

  Физкультпривет, Котёнок, моя умничка!  О, да – ты  похорошела. Прими комплименты от всего нашего подразделения, включая  капрала Шломо Л., который снял с твоей фотографии копию на ксероксе и повесил у себя над койкой, как отличник боевой и политической подготовки портрет Ленина.

  В свободном мире такие девчонки, как ты, по улицам в школу не ходят, а поступают в распоряжение театральных студий, модельных агентств и самых богатых мужчин. Они носят короны, ездят на конкурс «Мисс Вселенная», получают автомобили, обвязанные шелковой ленточкой,  бриллиантовые колье и заманчивые предложения. А не спрашивают совета об отношениях с одноклассниками у пропахших порохом и носками рядовых израильской армии.

  Всё-таки отвечу. Мне кажется, дружба с М. и Б. приучила тебя к мысли, что оба эти высокородных рыцаря живут у тебя в кармане. Думаю, закрути роман с престарелой дамой не М., а Б., – он бы не пропал, а остался на трубе. То есть – в  твоём сердце. Твоя ревность – лишь обострённое чувство собственности. Триумф похорошевшей леди не будет полным без тушки и скальпа товарища Фрида. Подумай об этом и согласись, что я прав.

  У меня всё в порядке, если не считать того, что на месте моей службы вода только для питья, а для мытья воды нету. (Не знаю – может быть, это военная тайна. Если так, то я – мальчиш-плохиш.)

Прости за неаппетитные подробности. Я бы переписал письмо, но тогда отправить я его смог бы только через месяц – в следующий приезд с базы.

С пролетарским приветом,  твой Натик.

Одинокий дачник

Лето перед десятым, выпускным классом, Мишка провёл на даче. Все прежние летние каникулы они жили на даче вдвоём с Бабаривой. На выходные приезжали родители. Иногда гостили Борька или Катерина. Дедамоня показывался изредка. Он говорил:

  -- Не люблю русскую природу. А особенно – наш огород.

  Огород был детищем Бабаривы. Мишке, находясь в её распоряжении, приходилось по утрам отрабатывать повинность. Остальное его время делилось между книжками, велосипедом и рекой.

  На этот раз родители оставили его на даче одного.

-- У нас в городе много дел – пряча глаза, ответила мама на Мишкин изумлённый немой вопрос. – Тебе тут крупы, макароны. Сосиски в морозильнике. Молоко покупай в деревне. Овощи будет приносить Нюра, я с ней договорилась. Печку не топи. Керосинку не зажигай. Вари на электроплите. Если отключат электричество – иди к Галине Петровне, она накормит. Я с ней договорилась. Вот деньги на молоко. Если похолодает – приедешь домой. Вот деньги на электричку. В холодной воде не купайся. В баню ходи к Семёновым. Я договорилась.

  -- А огород?

  -- Огород в этом году отдохнёт. Малину и смородину поливай по вечерам, если дождей не будет.

 -- Как –  огород отдохнёт? Мама, скажи – Бабарива больна? Ты от меня что-то скрываешь? Что вообще происходит?

 -- Да всё в порядке. Бабарива здорова, типун тебе на  язык. В июле мы сдаём на права. Надо тренироваться водить. Потом, возможно, предстоит переезд на новую квартиру. И мы должны этим заняться. Понимаешь? Оформить документы, всё упаковать.

-- А почему ты мне об этом не говоришь?

-- Вот – говорю.

-- А как же наша поездка в Болгарию?

-- Какая поездка?

-- Ну, фотографировались-то мы зимой? На визу? Помнишь?

-- А, это... Это да... Не пускают пока. Вот. Так что огорода в этом году не будет. Радуйся.

На перроне, перед тем как сесть в электричку, мама всё повторяла наставления про керосинку и баню, а папа сунул Мишке завёрнутый в газету пакет:

-- Потом  откроешь.

  Мишка потом открыл, прочёл на упаковке: «презерватив в смазке».  Он покраснел – не от отцовской заботы, а от стыда, что с Таей никогда этим товаром не пользовался. А надо было, наверное. 

  Тая  приезжала к нему  в понедельник  и оставалась до среды – так позволял её театральный график. Каждый раз меняла наряд и причёску – до неузнавамости. Мишке нравилась эта игра. Новому образу они придумывали имя, фамилию и биографию. Мишка ставил режиссёрскую задачу, а Тая создавала великолепную галерею портретов наших современниц.

  Когда он вытащил один экземпляр из отцовского подарка и вопросительно показал Тае, она отрицательно замотала головой:

-- Не надо.

-- А вдруг...

-- Это моё  дело. 

Тая умело топила печку, жгла керосинку, варила обеды и даже пекла хлеб. Вечером в пятницу приезжали  родители, и Мишка старался до их приезда съесть все, что она приготовила. Тем не менее, они поняли, что здесь кто-то бывает. Например, Тая вычистила керосинку. Мишка никогда бы на такое не решился. Потом, в дощатом туалете, украшенном резной деревянной вывеской папиной работы: «кАлоСсальное сооружение», появился рулон импортной туалетной бумаги. Семёновы, которые предоставляли Мишке  баню по понедельникам и четвергам, уверяли маму, что в четверг Мишка моется один, а в понедельник приходит с кем-то. Дети у них в понедельник не могли заснуть, слышали голоса. Нюра донесла, что Мишка встречает по понедельникам на станции разных девок. Диапазон их разнообразия она определила так: «то фифа, то пацанка».  Наконец, Галина Петровна сообщила, что в один из вторников отключили электроэнергию на весь день, а Мишка к ней обедать не пришёл. Тогда она сама принесла ему еду. Так вот – печка была тёплая, вкусно пахло, и в спальне кто-то шуршал и ворочался.

Август, тоска

  К августу, когда вся эта информация просочилась к родителям, Тая уехала на гастроли, оставив Мишке для дачного чтения самиздатовскую копию романа Булгакова «Мастер и Маргарита».

В один из дачных вечеров он спросил ее, какую роль она хотела бы сыграть. Она ответила, сразу, не сомневаясь:

 -- Маргариту! Булгаковскую Маргариту. Маргарита – это свобода, которой я не в силах добиться от жизни. Маргарита – это бесстрашие, которому я никак не могу научиться.

-- А чего же ты боишься? – спросил ее тогда Мишка.

-- Больше всего на свете боюсь заболеть раком, от которого умерли мои родители.

Мишка тогда еще романа не читал, но с жаром пообещал любимой, что обеспечит ее ролью Маргариты, как только предоставится такая возможность. Но Мишкины возможности, даже если им суждено было случиться, плавали пока за горизонтом будущего, а режиссер Лазарский уже готовился на волне перестройки поставить инсценировку романа, и роль Маргариты, естественно, предназначалась Тае.

Роман потряс Мишку. Прочитав его очень внимательно и с наслаждением,  он принялся тут же читать заново.  Потом он перечёл отдельно московские главы, и отдельно – ершалаимские. Потом он понял, что если перечтёт четвёртый раз – сойдёт с ума. Мозг кишел загадками и вопросами. Мишка желал только одного – чтобы Тая поговорила с ним о романе. И затосковал.

От тоски он перечёл завезённые с июня книги, заданные на лето.  Потом перешёл на собрание сочинений Чехова. Потом – на подшивку журнала «Крокодил» за шестьдесят пятый год. Макароны и сосиски кончились. За молоком неохота было тащиться.  Двадцать третьего августа зарядил дождь. Мишка собрал в литровые банки  малину со смородиной  и вернулся в город.

  Однако без Таи и в городе царила тоска. Квартира перед переездом основательно опустела. Можно было подумать, что дом обокрали.  Исчезла почти вся мебель, ковры, сервизы, безделушки. Вместо хрустальной люстры болтался пластмассовый плафон. Постельное бельё осталось только старое, застиранное. Посуда – щербатая и дешёвая. Из книг остались одни учебники за десятый класс.

  -- Мама, папа, а где всё? Уже на новой квартире? Можно поехать посмотреть?

  -- Дом ещё не готов, − сказал папа, поперхнувшись. – Пока всё хранится в контейнере. Мы наняли контейнер. Его привезут на грузовике и разгрузят.

  -- А на дом-то посмотреть можно?

  -- Свожу тебя, когда время будет. Да, самое-то главное! Дедушка получил права!

  -- Дедамоня? Во даёт! А вы с мамой?

  -- А мы пока завалили, но ничего, успеем.

  -- Это мои единственные права в этой стране, – мрачно заметил Дедамоня. – Но и их-то  реализовать нельзя, ведь машины нет.

  -- Будет тебе машина, папа, будет! 

  -- Как же! Будет! На том свете!

  -- Мальчики, не ссорьтесь, – вставила мама. 

-- Моня прав. Когда ещё она будет? И где? – неожиданно поддержала деда Бабарива.

Мишка вышел на улицу. Купил сосисок и поехал в Таиланд. Нашёл промокшего насквозь Таёзу, который на время гастролей был предоставлен сам себе, ловил мышей, пил из луж, а в дом заходил через лаз под полом. Таёза Мишке обрадовался, съел сосиски и замурчал страстно. Тут Мишка вспомнил булгаковского Бегемота и дал душевную слабину: сунул в замочную скважину записку: «Таёза у меня. Миша», посадил кота за пазуху, и отвёз домой. Объяснил:

-- Взял на передержку ненадолго.

Дедамоня посмотрел на кота недоверчиво. Бабарива погладила гостя за ушком, угостила фаршированной рыбой и постелила в углу прихожей газеты. Папа равнодушно приветствовал кота кивком, не отрывая уха от «Спидолы». Мама говорила с кем-то по телефону:

-- Ну, Люсь, сглупили. Теперь – только в июне. Чтобы был аттестат. Там это очень трудно. Оказывается. Ну, не подумали, кто же знал? И куда теперь? Досмотр, печати, таможня, всё сделано. А отправлять рано. Придержишь? Не разворуют? Вот спасибо! За мной не заржавеет, ты же знаешь. А месяца через три можно отгружать.

Таёза съел рыбу, пометил газеты и  метнулся  через стол в проём форточки. В проёме он посидел немного, решая – туда или сюда, и сиганул наружу.

-- Третий этаж! – заорал Мишка.

-- Кот, не убьётся! --  воскликнула Бабарива, но внук уже ринулся по лестнице вниз.

Счастливый билет

Таёза  сидел строго под кухонным окном  и умывался. Мишка снова сгрёб его в охапку и повёз на трамвае обратно в Таиланд. Трамвай был почти пуст. В компостере торчал непробитый билет – кто-то забыл вынуть. Мишка пробил его и взял себе.  На билете значилось: 230887. Это было сегодняшнее число. Кроме того, две восьмёрки и семёрка давали в сумме двадцать три. Мишка сунул билет в рот и принялся жевать.

На остановке «Городская больница» в трамвай зашли две женщины в болоньевых плащах, одна молоденькая, другая - постарше. Они сели прямо за Мишкой.

-- Мама, ну не убивайся хоть из-за тёти Ани. И так было ясно, к чему идёт, – сказала молодая. – Она же не от горя померла, а от цирроза печени. Теперь хорони её. Алкашка. И сын у ней алкаш был. Я всегда Витьке говорила, что с такими друзьями, как Серёга, и врагов не надо. Вот и достукался. Нож в спину и сугроб.

-- Это не из-за Серёги. И не из-за Ани, царствие ей небесное. Это из-за меня. Я не доглядела. Гоняла их. Пили бы дома – не замёрзли бы.

-- Нет, мама! Мне тетя Аня призналась… Она в ту ночь на шум вышла и их увидела. Пьяная была. Обозлилась, что сын не с ней пьет и оставила их в снегу лежать.

  Мишка почувствовал, как полегчало там, где в душе размещается совесть. Это не они с Таей, а мать-алкоголичка сгубила и сына, и его друга. Он решил, что обернётся и посмотрит матери Витьки Батурина в глаза. Если он выдержит её взгляд – можно будет считать, что она его  простила.

  Мать глаз не отвела. А сестра сказала Мишке:

 -- Что тебе, мальчик?

На конечной остановке он дожевал счастливый билет и сглотнул безвкусную кашицу. Таёза спал на его груди.

  Ворота Таиланда были распахнуты, окна горели.

-- Тая!

-- Миша! Таёза!

  -- Как здорово, что ты приехала!  Да, а почему ты прервала гастроли? Ведь ещё две недели, да?

  -- Ничего. Есть дублёрша. Ей предстоит звёздный период. Миша, ну-ка, сядь. Я, конечно, могла бы ещё некоторое время врать, но скажу тебе правду. Я беременна.

  -- Ты... Значит, ты выйдешь за меня замуж?

  -- С ума сошёл? Ты сам ещё мальчик. Я выбрала тебя в отцы именно потому, что ты мал и не сможешь претендовать на ребёнка.

-- Что ты такое говоришь? Выбрала?  Я думал – ты меня любишь! А ты – выбрала? Из каких кандидатур, позволь спросить? 

-- Остынь.  Я люблю тебя.  Но жениться мы не будем.

-- А как же ты справишься одна? Театр придётся бросить! Хотя бы на время. А я тебе помогу. И у меня есть Бабарива и Дедамоня, и мама с папой, они ведь не чужие, они его полюбят. Они даже Таёзу почти все полюбили!

 -- Таёзу! Таёза-то от вас сбежал? А?

 -- Сбежал... Как Бегемот от Бездомного. Хорошо хоть – в трамвай не сам влез.  А ты откуда знаешь?

 -- А он всегда так делает. Я когда записку увидела – сразу поняла, что скоро явитесь – вместе или по отдельности. Но то – кот. А ребёнок? Представляю, как обрадуется твоя мама, когда в тридцать семь лет станет бабкой. Даже предвкушаю!

-- Тая, но я же – отец! Я хочу дать сыну свою фамилию!

-- Миш, насчёт фамилии – считай, что ты уже её дал.

-- Ой, чёрт! Забыл...

-- Послушай, Мишенька, родной мой!  Ты у меня – просто чудо. Другой бы на твоём месте уже не был бы на твоём месте. Сбежал бы. И не только десятиклассник. Даже взрослый. Вот давай договоримся – ты окончишь школу, институт. И тогда, если не передумаешь, – поженимся.

-- Ага, как же! Ты к тому времени уже замуж выйдешь!

-- Ради тебя – разведусь.

-- Не говори так.

-- Миша, успокойся. Давай чаю попьём. Усвой эту новость, переживи её. Не принимай поспешных решений. Смотри, что я из Ялты привезла! – и она выложила на стол горку персиков.

-- Из Ялты! Как прямо Стёпа Лиходеев...

-- Я смотрю, ты начитался «Мастера».

-- Начитался. Больше всего на свете я теперь хочу поставить по этому роману спектакль. И чтобы ты играла Маргариту.

-- Ладно тебе, Мишенька. Маргариту!  Садись-ка чай пить.

-- Нет, я обещаю тебе! Клянусь, ты будешь играть Маргариту.

Выпили чаю с персиками. Мишка захотел остаться на ночь. 

-- Лучше тебе сейчас домой, а завтра возвращайся на дачу. Я к тебе туда приеду. Хоть до тридцать первого. Хочешь?

-- Да. Я буду ждать, – обрадовался Мишка.

-- Я постараюсь быть десятичасовой электричкой. Высплюсь и приеду.

Неприятности средней тяжести

Утром двадцать четвёртого августа ветер разогнал тучи. Под предлогом возобновления лета Мишка вернулся на дачу. Он приехал рано утром,  прибрал в доме, и побежал на станцию к приходу десятичасовой электрички. Тая десятичасовой не приехала. В следующей её тоже не было. Не было и еще в двух. Часа в три Мишка испугался – а вдруг пропустил, не узнал её в очередном наряде? Побежал на дачу. Пусто. Вернулся на станцию, заодно зашёл на переговорный пункт и позвонил ей домой. Номер не отвечал.  Он совсем растерялся. Что делать – искать её в городе или ждать здесь? Решил ждать. Предпоследняя электричка пришла без Таи. Стемнело. Последняя должна была прибыть в полдвенадцатого. Мишка дождался и её, но Таи там не было.

Вернувшись со станции, Мишка увидел такси, из которого выходила Тая. Галина Петровна, разбуженная звуком мотора, стояла в розовой ночной рубашке на резном балкончике своей дачи. Чета Семёновых, не зажигая света,  прильнула к окну веранды. Нюра наполняла ведро у колонки, свернув шею в сторону полночной гостьи. Вода лилась через край.

Мишке было плевать на соседей. В конце концов, она его жена и мать его ребёнка. Такси уехало.  Они обнялись.

  -- Таюшка, что случилось? Я целый день на станции... Ждал...

  -- Пойдём в дом.

  Тая  ничего не объяснила толком, только сказала, что у неё были неприятности средней тяжести, которые уже закончились. 

Тихая, тёплая, последняя неделя лета прошла счастливо. О прошедших своих неприятностях, как Мишка ни допытывался, Тая молчала.

Перемены

  Осенняя мокрая тревога закрыла ставнями окна дачных домиков, загнала в зимние депо бочки с квасом и пивом, наполнила деревню печным дымом, а город – возвратившимися с каникул школьниками.  Начался десятый выпускной класс. 

Мишка привык к полупустой квартире,  ждал, волнуясь, переезда и всё никак не мог дождаться.

  Перемены произошли не только в обстановке дома. Мама  бросила  работу. Варвара Кимовна Пак  приходила к ней ежедневно. Мишка, возвращаясь из школы, замечал в прихожей её крошечные туфли, ботики, а когда выпал снег – дутые финские валенки, купленные на барахолке взамен прежних, обычных. Не исключено, что этакую роскошь гражданка Пак позволила себе с выплаченных мамой гонораров.

  Продали дачу. Мишке объяснили, что надо платить взнос за новую квартиру. Купила её Галина Петровна для женатого сына. Увидев Галину Петровну  в городской квартире посреди зимы, Мишка даже не сразу узнал её. То ли зимний городской её образ столь разительно отличался от летнего дачного, то ли мозг на зиму вычищал её из списков.

Мама угощала Галину Петровну на кухне чаем, в их разговоре преобладало слово «прирезать».  Мишка было испугался, но речь шла всего лишь о том, что правление дачного кооператива не разрешает прирезать их участок к участку Галины Петровны.

  Бабарива и Дедамоня перестали ссориться. Речи кухонной радиоточки почти уже не отличались от крамольных речей «Спидолы»,  и  Бабарива признала своё поражение в идеологической борьбе.

  Папа неожиданно начал выдавать сыну на карманные расходы по двести рублей в месяц, сопровождая каждую выдачу словами: «Гуляй, сынок!».

  Мишку, конечно, настораживала и пустота квартиры, и мамина безработица, и папина щедрость, и продажа дачи, которая со щедростью никак не вязалась, – но он не задумывался обо всём этом. Он жил двумя надвигающимися событиями: грядущим отцовством и выпускными экзаменами.

Двумя парами колес время въехало в восемьдесят восьмой год.  Тая уже не играла в театре, но неизменно приходила на репетиции драмкружка в клетчатом беременном платье с накрахмаленным отложным воротничком. Мишке с трудом удавалась  роль мальчишки-школьника, равнодушного к разбухшему животу руководительницы кружка.  Провожая ее до дома, он ловил теперь такси. Привозил ей с базара самые лучшие продукты, на это уходили деньги, полученные от отца.

Впрочем, деньги у Таи были. В Таиланде Мишка натыкался то на сторублевку, заложенную в книгу, то на сберкнижку, валяющуюся на телефонном столике. Он ни о чем не спрашивал, понимая, что она взрослая женщина и у нее, конечно, должны быть средства. 

Дочка

  В мокром бледном апреле Тая родила девочку. Мишка ходил в роддом, передавал фрукты и записки, называясь братом роженицы – спасибо фамилии. Каждый день топтался с папашами внизу. Однажды заметил в подоконной мужской группе Лазарского, выделяющегося шейным платком и замшевым кепи среди мохеровых шарфов и замусоленных шляп.

  Домой мать и дитя привезла театральная машина. Несколько первых дней Мишке было заказано приходить в Таиланд – там царила труппа с подарками, советами, вином и закуской. Он увидел дочь, когда той исполнилось две недели. Взял на руки маленького нового человечка, вдохнул самый чудесный на свете запах родного ребенка.

Мишка почти поселился в Таиланде. Он стирал и гладил, купал и укачивал. Родители почему-то смотрели на его отлучки сквозь пальцы. Однажды Бабарива подозрительно покосилась на него, когда он по инерции догладил оставленный ею на доске пододеяльник. Но родители верили, что он готовится к экзаменам. Впрочем, он готовился. По ночам решал задачи по математике, химии, физике. Днем они с Таей выкатывали коляску в зазеленевший уже сад. Мишка готовился к литературе. Малышка спала. Таёза сворачивался клубком на разогретых досках. Пили чай.  Тая говорила:

-- Мишик, это все тебе надо будет вспомнить, когда спросишь себя: «А был ли я, черт меня побери, счастлив?».

  Мишка, сам себе удивляясь, все предметы сдал на пятерки. После заключительного экзамена Катерина затеяла маленькую вечеринку только для своих. Пригласила, конечно, и Таю, а та предложила собраться у нее, чтобы не таскать по городу грудного ребенка.

Чертог Таиланда блистал огнями елочных гирлянд, набранных Борькой по соседям. Дядя Володя Порохов достал шампанского, Катерина испекла торт. Напившись, наевшись и натанцевавшись, выпускники извлекли из колыбели ребенка. От Катерины не укрылось, что Мишка прекрасно управляется с младенцем. Дождавшись своей очереди взять девочку на руки, она спросила:

-- Тая, а как  ее зовут?

-- Пока никак... Мы... Я называю ее просто Доча. 

Тая переглянулась с Мишкой, и это тоже не ускользнуло от внимания Катерины.

-- А давайте мы ее сейчас и назовем все вместе, а?

-- Катерина, угомонись! – цыкнул Борька.

-- Я могу подарить ей половину своего имени –  Рина!

-- Что это за имя такое – Рина? Рина Зеленая? – возмутился Борька.  

-- А что, замечательное имя! –  неожиданно согласилась  Тая – Мне нравится.

  Выпили  за имянаречение и пошли ловить такси. Мишка нехотя ушел. Остался Борька – снимать гирлянды.

  Признание

  Ни такси, ни просто попутных машин на улицах уже не было. Мишка с Катериной хотели даже вернуться в Таиланд, но к тому моменту они уже покинули опасный Таин район и вышли  в хорошо охраняемый центр, к собору, штабу, магазину «Березка».  Сначала говорили про поступление в институт, потом разговор заткнулся. У штаба опять что-то мели – на этот раз тополиный  пух.

-- Мишенька, я люблю тебя, – внезапно остановилась Катерина.

Мишка, который в это время  прикидывал, не застанет ли он в Таиланде Борю с его цветомузыкой, если, проводив Катерину, вернется туда, пропустил ее реплику мимо ушей.

-- Прости, что?

-- Я тебя люблю – неуверенно повторила Катерина.

-- Кать, ты что? Мы же друзья...

-- Миша, мы друзья, и я тебя люблю. Если тебе это не нравится, то считай, что ты этого не слышал.

-- Катя, я слышал. Но... Ты, теперь такая... Почему я?  Такое недоразумение...

  -- Какое же ты недоразумение? Ты – гений! Мой папа говорит, что такие режиссеры, как ты, рождаются раз в столетие, а ведь ты еще так молод и нигде не учился. Но, конечно, я не за это тебя полюбила.

  -- А за что?

  -- Непонятно, за что. Просто полюбила, и все.

  -- Катенька, прости меня. Любой на моем месте был бы счастлив и бросил все ради тебя. Но я занят, и ты себе даже не представляешь, насколько это серьезно.

  -- Рина – это твоя дочь?

-- Да, –  признался он с облегчением и гордостью.

-- Я так и знала. А твоя актрисуля не боится, что ее посадят?

-- Катя, замолчи сейчас же. И молчи, пожалуйста, до самого дома. И можешь считать, что мы больше не друзья.

  -- Замечательно! – в голосе Катерины звенела истеричная слеза. Можешь меня дальше не провожать. Сама как-нибудь доберусь!

И она побежала по улицам, а Мишка догнал ее, и они побежали вместе, и уже в подъезде, на лестничном пролете, она опять остановилась, поймала его в объятия и поцеловала.

-- Вот теперь мы больше не друзья, – заключила Катерина и скрылась за дверью квартиры.

  Раздумывая об этом вовсе не противном поцелуе, и о том, как теперь смотреть Катерине в глаза, и о том,  как сказать родителям про Таю и Рину, и о том, как же все-таки исхитриться стать режиссером, Мишка брел домой.

Миша, мы уезжаем!

Дома горел свет, Дедамоня и Бабарива на кухне складывали какие-то вещи в огромный новый чемодан. Увидев внука, оба смутились.

-- Мишенька, а мы думали – ты у друзей ночуешь, – пробормотала Бабарива.

-- Вы куда собираетесь? На новую квартиру?

-- Моня, я же тебе говорила – он ничего не понимает!

-- Миш, погоди-ка, я отца с матерью разбужу.

Дедамоня в конце коридора забарабанил в родительскую спальню, а Мишка, не на шутку разволновавшись, принялся допрашивать Бабариву:

-- Да что же, наконец, происходит-то?

-- Сейчас, мой хороший, ты, главное, не волнуйся.

-- Вот, вы от него скрывали, вы ему и сообщайте! – провозгласил Дедамоня, делая сонным родителям приглашающий жест.

-- Да ладно тебе, пап, – примирительно буркнул Лев Моисеевич, - зато ведь экзамены сдал на отлично.

  Мишка, отчаявшийся разобраться в ситуации, поймал взгляд матери.

-- Мама, может быть, ты мне объяснишь, в чем дело?

-- Мишенька, сынок. Все очень просто. Я думала, ты и сам догадался. Мы не на  новую квартиру переезжаем. Мы уезжаем в Израиль.

-- Как – в Израиль?

-- Обычным путем. Через Москву и Будапешт. Ты не переживай, все будет замечательно! Мы ждали твоего аттестата. Едем через пять дней. Успеешь на выпускном вечере погулять.

Так вот оно что! Извечные кухонные разговоры, к которым он давно привык, закончились настоящим решением об отъезде! И как он, действительно, не догадался? Не догадался!  После продажи дачи,  исчезновения мебели,  фотографии на визу прошлой зимой, маминых телефонных разговоров, массового обучения вождению.

  Мишку никто ни о чем не спросил, никто не обучил вождению, никто не предупредил, что он – отрезанный ломоть, и целый год он жил бессмысленно, ибо не может же быть смыслом жизни, пусть даже одного ее года, сомнительный аттестат мнимой зрелости.

  Все радости и беды начинающейся жизни, все, что мучило и захватывало полностью, нужно было оставить  в этой стране, где зимой бело от снега, а летом – от тополиного семени, а самому, а самому-то?  Куда? Зачем?

Отрезанный ломоть

На выпускном  вечере сразу после вручения аттестатов он отправил родителей домой, а сам кинулся в Таиланд. Директриса, заметив его отступление,  пожала плечами, от современной моды получившими подушечное подкрепление, но не остановила беглеца. С Катериной же в момент его бегства случилась крупная девичья авария – купленные  на барахолке немецкие колготки пустили  стрелку, и ей пришлось в туалете переодеваться в запасные советские.

  Мишкина с Таей самая бестолковая,  последняя ночь  прошла под пьяные крики туземных выпускников и голодные вопли Риночки. Под утро Тая, утомленная ласками и кормлениями, задремала. Мишке же не спалось. Он заглядывал в глаза Булгакова,  любовался  спящей дочерью, чесал за ушами Таезу, перебирал на полках книги, бумаги на столе. Среди бумаг наткнулся на свежее свидетельство о рождении. Спокойно, не ожидая подвоха, пробежал глазами узорчатую бумажку.

Фрид Рина Романовна... «С чего бы Романовна? Михайловна же!» -- все еще спокойно подумал Мишка. Родители... Отец: Лазарский Роман Евгеньевич.

-- Та-а-а-я-я-я!

-- Мишка, ты чего? Я только уснула...

Он молча ткнул в документ.

-- Ой, ну перестань. Ты же не думал, что я впишу туда тебя или поставлю многозначительный прочерк?

-- Уж лучше прочерк! А он-то про это знает?

-- Конечно, знает. Он думает, что это его ребенок.

-- Как? У вас все-таки что-то было?

-- Ну, было. На гастролях, в августе. Я тогда уже была беременна. И потом, когда я к тебе на дачу опоздала, помнишь? Когда приехала на такси. Неприятности средней тяжести... Поверь, я этого не хотела. А потом, как только я ему сказала про ребенка, он дал  много денег. Мишик, тебя это не должно касаться! Это мои проблемы. Ты же знаешь, что я люблю тебя.

-- Я знаю, что ты – гениальная актриса. А я – дурак.

-- Миша, я с тобой всегда была честна. А уж теперь, когда ты намереваешься покинуть меня...

-- Я не намереваюсь. Меня увозят, как младенца. Как котенка. Как Таезу. Я не имею права быть мужчиной. А я – мужчина, но никто этого не замечает. Даже ты.

-- Вот и будь мужчиной. Поверь мне и прости.

В их последнем, благословлённом крепким младенческим сном дочери, примирении была и первобытная нежность любящих тел, и смертельная тоска навеки расстающихся душ.

  Утром он поехал к старичку-фотографу.

-- О, молодой человек! Вы еще не уехали? – узнал его тот.

-- Уеду через несколько дней.

-- Решили сфотографироваться напоследок?

-- Нет. У меня к вам просьба. Отдайте мне, пожалуйста, фото Таисии Фрид.

-- С какой это стати я всякому сопляку буду отдавать фото своей любимой артистки? – ответствовал старичок, открывая витрину «художественная съемка» и осторожно вынимая оттуда портрет Таи. – Погодите-ка, вот еще.

  Он скрылся в подсобке и вынес связку фотографий.  Это были фотографии Таи, и в разных ролях, и без грима.

-- Берите, негативы у меня есть, я еще отпечатаю. Интересная женщина!  Будете в Иерусалиме – положите в Стену Плача записочку, что, мол, есть такой Гриша-фотограф, сын Менахем-Мендла и Песи, да будет благословенна их память.

Потом старичок усадил Мишку перед объективом, нащелкал нарядного выпускника во всех ракурсах, благо посетителей пока не было. За фотографиями велел приходить послезавтра.

Через месяц старый фотограф наткнулся на Мишкины снимки, за которыми так никто  и не пришел. Подумав, встретил Таю у служебного входа после спектакля.

  -- Взгляните, пожалуйста, вам нужны эти карточки?  - предстал он перед Таей.

  Та заплакала, взяла фотографии и вынула из кошелька банкноту.

Фотограф от денег отказался и поспешно ушел, размышляя о том, из-за каких сопляков плачут порою такие женщины. Правда, из-за еврейских сопляков.

А Мишке пришлось прятать фотографии Таи во внутреннем кармане, улыбаться и рассказывать родителям, как погуляли на выпускном. К обеду явилась Катерина.

  -- Ты куда вчера делся-то? Впрочем, не отвечай. Знаю. А что это у вас тут происходит? Ты что – поступать едешь с четырьмя чемоданами?

  --  Нет, Кать. Мы уезжаем. Насовсем. В Израиль.

  -- Вот и дружи с евреями. Натик свалил, теперь ты...

Пришел Борька. Над раскрытым чемоданом, куда Мишка запихнул  бобины со своими мультиками и пакет Таиных фотографий,  завели разговор о планах, о предстоящем поступлении. Мишка, чье будущее было туманнее всех, снова и снова подводил итог своей почти уже семнадцатилетней жизни.

  Один удачный спектакль, одна новая жизнь, одна  любовь, одно предательство и две смерти. Да, и еще – книга! Загадочная, никем не растолкованная книга. Впрочем, уже через неделю он, Мишка, будет в Ершалаиме. Эта мысль заставила его с нетерпением ждать отъезда.

Часть 2. Игольчатый экран

Эксодус

Море закончилось,  показался белый сияющий город.

"Тель-Авив" – сказал Дедамоня.  В полупустом самолете летели те, кто дожидался этой минуты долго и мучительно. Те, кто подавал на выезд еще при Брежневе. Им был знаком ритуал прибытия в Страну – аплодисменты после приземления, пение «Хевену Шалом Алейхем», поцелуй в почву. Дедамоня  хлопал, пел и целовал за все свое ассимилированное семейство.

Возле зала приема новых репатриантов маячила высокая фигура, оказавшаяся Натиком Фишелем. Это Катерина не поленилась отправить ему международную телеграмму.

-- Физкультпривет! – поприветствовал прибывших Натик.

Долго заполняли какие-то анкеты. Получили временные удостоверения личности и деньги на первые расходы. Потом чиновница с нежной улыбкой предложила поехать в Иерухам, в репатриантское общежитие, но Натик заявил, что забирает их к себе и буркнул:

--  Иерухам – дыра!

Чиновница  не стала настаивать на Иерухаме, дала талончик на бесплатное такси и переключилась на насмешившее всех своей фамилией семейство репатриантов Полотовых. 

  Места в такси хватило только старшим, а Мишка нырнул под распахнутое крылышко Натикова  фольксвагена. Он глядел во все глаза из окна машины. Финиковые пальмы и апельсиновые деревья. Плоды гниют на земле. Кривой от зноя воздух. Привязанный у обочины ослик.  Классные иностранные машины, среди которых затесалась запряженная в телегу-развалюху тощая лошадь. Стадо овец на выжженном лугу, при них – дремучего вида пастух с  кассетным магнитофоном на плече. Зеркальные витрины банков и магазинов. Рекламные щиты, дразнящие невозможностью их прочесть.

  Натик выжимал из «жука» все соки, несся на всех парах и даже обогнал такси, в котором ехали старшие Фриды. Наконец, «Фольксваген» въехал в  тенистый  городок, сплошь застроенный  двухэтажными особняками с красными черепичными крышами.  Возле одного из них Натик припарковался.

  - Это что – ваш дом? – удивился Мишка.

  - Это дом нашего третьего мужа.

У Изабеллы Евсеевны, мамы Натика, было три мужа, один другого удачнее. Начав с талантливого Марика Фишеля, из страны она выехала с помощью его последователя, которого бросила ради богатого и роскошного Якопо Ломброзо,  наследника итальянской еврейской династии. Они познакомились на теннисном корте. Якопо не подозревал,  что кареглазая блондинка, обладательница  великолепных форм и точного удара – случайная пташка на престижном корте.  Ее фирменная юбочка и теннисные туфли куплены у спекулянтов на московской барахолке,  а абонемент в кантри-клуб достался  от муниципалитета бесплатно как новой репатриантке. Впрочем, Якопо не жалел о сделанном выборе. Она очаровала его братьев, Бенино и Данона, папу и даже маму. Она держала в порядке дом, разбиралась в живописи, музыке и счетах, ее соусу «песто» позавидовала бы любая итальянка. Он любил свою Беллу, и всегда с радостью принимал в доме ее друзей.

Вот и сегодня он учтиво уволок чемоданы в скрытый стеною волосатых пальм флигель и сказал ошалевшим от его гостеприимства Фридам, что они смогут жить в гостевом домике, сколько захотят.

Изабелла застелила привезенный старшими Ломброзо из Венеции в Яффо на зафрахтованном пароходе стол восемнадцатого века советской клеенкой в клубничку, и выставила на него дары  Запада и Востока: овечий сыр, лазанью,  винегрет, селедку и блюдо жареных шариков фалафеля. Мишкина мама не осталась в долгу, изъяв из чемодана банку красной икры и бутылку «Столичной».

После пиршества Натик предложил Мишке:

 -- Поехали, погуляем. А то мне завтра в армию возвращаться.

  Тель-Авив, утром сверху показавшийся ослепительно белым, ночью изнутри оказался цветным, немного душным, пахнущим морем и чем-то пряным. Они оставили машину на стоянке торгового центра на улице Дизенгофа и вышли к вращающемуся фонтану, который, впрочем, сегодня не вращался. Мишку поразило количество прогуливающихся в темноте людей.  Cтолик в кафе нашли с трудом. 

-- Якопо – классный мужик.  Теперь, будь спок, абсорбция пройдет на уровне, – начал разговор Натик.

-- Абсорбция? Это, вроде, химический термин, – пробормотал Мишка, сдавший химию ровно две недели назад. -- Ну да, впитывание в среду. Мне, честно говоря, больше нравится «интеграция».  Но у нас в Израиле «интеграция» - это совместное обучение бедных подростков из южного Тель-Авива  и богатых из северного в  школе.  Но хрен получается, а не интеграция. Дубасят друг друга на переменах, и тут преимущество на стороне бедных.

  Принесли кофе, штрудель, мороженое и взбитые сливки.

-- Сейчас Якопо увлекся рекламным бизнесом.  Правда, у нас в  стране и телевизионная реклама, и само телевидение в заднице. Но ничего, все еще  впереди. В этом бизнесе скоро закрутится куча денег. А то ведь баба Голда с товарищами по партии вообще не хотела телевидение открывать, как источник буржуазной идеологии.  До сих пор у нас только один государственный  канал. Собираются, правда, открыть еще один, уже на коммерческой основе. Папа Якопо ищет помещение для студии. А мультипликационную студию он оборудовал прямо дома, то есть во флигеле, где вы живете. Пока что в ней работают студенты-кинематографисты. Он их прикармливает с прицелом, что они ему потом отработают на рекламе.

-- А  меня он туда пустит?

-- А ты что – мультипликатор?

-- В прошлом.

-- Точно, мне же Катерина про студию писала! Пустит, я попрошу. А чем ты собираешься заниматься?

-- Может быть, тоже поступлю на факультет кинематографии. Я хочу стать режиссером. 

-- Забудь. Тут режиссеров не требуется.

-- Нигде не требуется. Я – требуюсь.

-- Ладно, я рад, что ты такой целеустремленный, не буду тебе обрубать крылья. Скажу только, чтобы ты был готов к тому, что их обязательно обрубят. А с Папой Якопо я договорюсь.

  Обратно ехали по шоссе Аялон. Мишка любовался красивыми машинами, звездным небом, огромными рекламами, вывешенными на глухих торцах офисных зданий. С одной из таких реклам во всю длину небоскреба вытянулась длинная, тонкая, модная, родная Катерина.

  -- Натик! Смотри! Катька!

  Натик притормозил и бросил взгляд на рекламу.

  -- Честно говоря, с той Катькой, какую довелось мне знавать, сходства нет. Но с той фотографией, которую она мне прислала, – несомненно, есть. Только это  никакая не Катюха Порохова,  а всемирно известная топ-модель Фелишия Фурдак.

  -- Всемирно известная?

  -- Ну, не знаю, как в Стране Советов, а тут известная.

  Что такое «топ-модель» Мишка не понял, но спрашивать не стал. Очевидно, это девушка, чьим изображением украшают торцы небоскребов.

  Когда они вернулись, дом и флигель спали. В саду крутились фонтанчики автоматического полива. В кроне векового дуба сновали летучие мыши. Лабрадор Тереза, повиляв хвостом, вернулась в будку. Спать, несмотря на усталость, не хотелось. Натик тоже не спешил закончить увольнительную.

-- Завтра в автобусе отосплюсь,  – сказал он, разливая по бокалам белое вино.

Выпили божественного напитка из запасов Папы Якопо. Живительная влага расслабила ту мышцу, что сжимает душу. Пьяненький, ушел к себе. Лег. Из головы не шли пятиэтажные ноги мадмуазель Фурдак и ее хорошенькое личико – копия Катерининого. Впрочем, ежели Фелишия уже развешана на многоэтажках,  еще неизвестно, кто чья копия. С этими мыслями и уснул.

Под крылом у Ломброзо

Фриды прекрасно расположились во флигеле. Комнаты ежедневно убирались, одежда стиралась и гладилась, к завтраку, обеду и ужину Изабелла Евсеевна приглашала их сама. Каждое утро, изрядно подкрепившись, впятером шли в ульпан – студию по изучению иврита. Там, в ульпане,  наслушались и насмотрелись совсем других историй – кто-то жил в общежитии, кто-то снимал квартиру вместе с родителями после десятилетий раздельного проживания, а кто-то и вовсе с чужими людьми, чтобы сэкономить на квартплате. Семейство Полотовых – мама, папа и двадцатилетний сын Вадик – тоже оказалось с ними в одном ульпане. В процессе обучения  выяснилась и причина веселья служащих в аэропорту. Фамилия  Полотов переводится на иврит, как «плохо здесь». Прекрасная фамилия для иммигранта.

 Чтобы отплатить Ломброзо за гостеприимство,  Бабарива пыталась помочь на кухне, а мама с папой – принести  из ближайшего супермаркета какие-то продукты, но Изабелла Евсеевна пресекла их попытки, и велела сосредоточиться на изучении языка и общей акклиматизации. В конце концов, решено было, что они останутся, как минимум, до окончания ульпана. Якопо оформил договор о сдаче флигеля, по которому государство выплатило причитающиеся квартирные. Дедамоня попытался отдать эти деньги хозяину, но тот не взял, обратив договор в филькину грамоту, предназначенную исключительно для обмана Еврейского Государства.

  Чего Дедамоня терпеть не мог, так это попыток новоприбывших обмануть Израиль. Сразу после приезда пришлось забрать высланный заранее и уже полгода дожидающийся адресатов контейнер с багажом. Подходил срок, до которого великодушное агентство Сохнут держит пожитки репатриантов на своем складе бесплатно. Размещать посуду, мебель, книги и одежду, так загадочно исчезнувшие из их младосибирской квартиры, было негде, но Якопо и тут пришел на помощь, предоставив расположенный тут же, в усадьбе, склад. Часть багажа, естественно, побилась – плохо доехали хрустальная люстра и бокалы богемского стекла. Бабарива поплакалась по этому поводу новой подруге по ульпану, Розалии Зиновьевне, на что та сообщила, что дорогое Еврейское Государство на такой случай выплачивает компенсацию, надо только подать заявление и пригласить оценщика.

К приходу оценщика  Розалия Зиновьевна с мужем притащили Бабариве картонный ящик, полный  осколков. Ящик уже несколько месяцев переходил из семьи в семью, вбирая в себя ледышки колотого хрусталя, бело-синие обломки Гжели, треснувшие перси и ланиты выстоянных в очередях «Мадонн». Вместе с количеством осколков от семьи к семье  рос и размер компенсации.

  Когда оценщик ущерба Нисим Аарони явился для исполнения своего долга, ящик предстал во всем великолепии, сверкая и новыми гранями. Нисим, отгоняя легкое dejà-vu, навеянное не то раздробленным гжельским петухом, не то разлученными трещиной пастухом и пастушкой, принялся за работу. В самый разгар составления описи в помещение ворвался гордый Дедамоня, схватил  ящик и снес на помойку. 

  Демонстрация бескорыстия запоздала – Нисим успел-таки оформить акт. Розалии Зиновьевне пришлось объяснять, что-де в богатом доме прислуга выкинула битое стекло в мусор, не разобравшись, что треснувший гжельский петух может нести золотые  яйца. Но Розалия,  уже пообещавшая обломки кому-то следующему, разобиделась и перестала здороваться.

  Отношения Бабаривы и Дедамони, несмотря на идеологические расхождения по вопросу посудного лома, налаживались. Что ни день, их можно было увидеть сидящими под дубом за учебниками – Дедамоня подтягивал отстающую по языку.

Бабарива, несмотря на языковой барьер, подружилась с молодым садовником Рони, который ухаживал за хозяйским садом. Он на пальцах объяснял ей принцип действия компьютера, запускавщего поливальные установки. Она помогала ему  рыхлить и полоть. За работой пели советские песни, завезенные  на Землю Обетованную пионерами-сионистами. «Ливлеву агас вегам тапуах» - выводил Рони, «Поплыли туманы над рекой» - подхватывала Бабарива. Дедамоня тоже участвовал в сельскохозяйственных упражнениях, заявив, что чужую землю он возделывать не желал, а вот собственную – пожалуйста. Тот факт, что дачные сотки принадлежали, как-никак, ему, а политые потом грядки числятся за господином Ломброзо, он игнорировал.

  Вечерами Дедамоня и Бабарива выходили вместе погулять.  Однажды Мишка, вернувшись с Натиком под утро из дискотеки, заметил тень Дедамони, мелькнувшую в коридоре из комнаты Бабаривы. Сие немыслимое зрелище Мишка отнес на счет выпитого в ночном клубе коктейля.

Объединенные внуком

  Дедамоня и Бабарива первыми вылетели из дворянского гнезда Ломброзо в самостоятельную жизнь. Вооружившись в министерстве абсорбции разрешением на совместный съем квартиры, они сняли небольшую квартирку в Реховоте, на улице Кипниса. Квартирку нашел Дедамоня в разделе объявлений полумертвой  газетки на идиш. Хозяйка, вдова профессора биологии Минна Зельц, переехала в престижный дом престарелых «Золотой Возраст». Скромную обстановку, книги и посуду она оставила в распоряжение жильцов. Увезла в «Возраст» лишь спаниеля Бонни, в память о муже. 

Мишка, видавший ночные Дедамонины перебежки, воспринял новость спокойно. Мама с папой были ошеломлены. Им никогда не приходило в голову, что вечные кухонные оппоненты мечтают жить отдельно, освятив свой союз справкой из министерства.

  Перевозили новоселов Мишка с Натиком на «жуке». В самый разгар перетаскивания чемоданов явилась мадам Зельц с собакой и в слезах. В уставе «Золотого Возраста» обнаружился пункт, запрещающий содержание домашних животных. Вдова убеждала Дедамоню принять Бонни, обещая нести все расходы на содержание профессорского любимца. Сам Бонни, чтобы подчеркнуть свою полезность, принялся лизать торчащие из сандалий пальцы Дедамони. Дедамоня сдался, и Мишка с Натиком принесли из автомобиля вдовы подстилку, миску и тяжеленный пакет сухого корма.

- Да, и вот еще! Он очень дружелюбный, лает только на больных раком. Это мой муж выяснил. 

  Тут вдова Зельц вновь залилась слезами. Потом совладала с собой и продолжила:

 -- Понимаете, Бонни очень ласковый. Но изредка он принимался лаять на людей. Однажды он неожиданно облаял нашего давнего знакомого, который много раз бывал в доме. На тот момент приятель уже знал свой диагноз, и рассказал нам, что собаки реагируют на запах больного человека, и в некоторых странах есть даже диагностические клиники, где собак специально тренируют. С тех пор  Шмулик, да будет благословенна его память, всегда старался  поговорить  с теми,  кого облаял Бонни. Он убеждал их обследоваться и потом рассказывать ему о результатах. Так сто процентов облаянных были больны! Понимаете?  Многие остались благодарны Бонни за раннюю диагностику. Так что, имейте это в виду.

Улица Кипниса была тупиковой и окраинной, к юго-западу от нее  начинался пустырь, переходящий в апельсиновые плантации. Населяли улочку отставные и действующие профессора Института Вейцмана, который располагался к северу, на другой стороне улицы Первого Президента. Рядом, за забором, гудел мальчишескими голосами кампус Ешиват-Адаром, где, кроме учебных аудиторий и спортивных площадок, было и несколько синагог. Из них Дедамоня, то есть, Моисей Фрид, почему-то выбрал американскую реформистскую. За долгие годы советской жизни его религиозность ушла глубоко внутрь. Ермолку он надевал вместе с филактериями и талесом в синагоге, а по улицам ходил в цивильной шляпе, как у Кеннеди или Хрущева. Однажды на исходе Йом-Кипура у него прямо в синагоге украли филактерии. Знакомые убеждали, что это могли сделать только грузинские евреи, которые способны стырить даже свитки Торы. Но никаких грузинских евреев на молитве не было, все свои, многолетний спевшийся миньян. Добыть новые филактерии в Советском Союзе не представлялось возможным, и с тех пор Дедамоня перестал ходить в синагогу.

Здесь же, на родине, и речи не было о том, чтобы по субботам и праздникам отсиживаться дома, когда на каждом углу молится не какой-то набранный с трудом миньян, а сотни людей. Но в ортодоксальных литовских синагогах по субботам орали многочисленные дети, перегруженные женские балконы грозили свалиться на головы потным от тесноты молящимся, а  на бритого чужака смотрели волком.  В синагогах ХАБАДа к тесноте и детскому ору прибавлялось чисто российское пьянство, правда, волком не смотрели – норовили налить чарку. Сефардские дома собраний не подходили по определению.

Реформисты были рады новоприбывшему, они и сами были бритые, а одевались, следуя современной моде, а не моде двухсотлетней давности. Их жены были ухожены и нарядны. Дети – приветливы и воспитанны. Молельный зал реформисты разделяли на мужскую и женскую половины прозрачными занавесками. На содержание синагоги каждый член общины платил взнос, но Дедамоню освободили от пошлины. Филактерии ему прислал из Иерусалима благотворительный фонд «Возвращение Братьев в Сион».

  Впрочем,  Бог был  рядом и без молитв. Он выкатывал из-за сосен  быстрое лаковое солнце, запускал птичьи хоры, затем, ближе к обеду, стирал с асфальта тени, и мир приобретал первозданную однозначность. Ночами сыпал многоточия звезд. То вешал над горизонтом жирную бронзовую луну, то подтягивал ее повыше, превращая в серебряную монетку, то клеил на черный свод небес желтый срезанный ноготь. Моисей, взяв Бонни на поводок, уходил на ночную улицу, и дальше, в апельсиновый сад,  где обрывался ряд выскочек-фонарей, забивавших электрическим дрожанием сияние вечности. Там он спускал пса, дышал земными испарениями и слушал шаги и голоса всех, кто когда-либо населял эту землю, – византийцев, римлян, иудеев. Он задавал им вопросы и слушал ответы. Вокруг носились собака, звезды, апельсины и века.

Утром Бонни приводил сюда Риву.  Она тоже находила радость жизни в этом клочке земли. Зелеными среди лета здесь оставались лишь кусты акации и терпентина, звенящие стаями невиданных птиц. Прочая растительность стояла жухлая, как летний памятник самой себе, зимней. Чуть поодаль от улицы Кипниса, на границе города и пустыря, высились шесть тощих вашингтонских пальм. Рива сообразила, что там был когда-то дом, а два ряда деревьев вытянулись у его подъезда. Позже, когда пошли дожди, она узнала еще больше о той усадьбе, что была здесь когда-то. Половина пустыря зазеленела одичалой пшеницей, а другая половина – овсом. На границе бывших полей злаки перемешались и боролись не на жизнь, а насмерть. Зимой проявилась расплывшаяся бывшая клумба люпинов и гладиолусов. Цветы, как и злаки, выродились в мелкий дичок, но сохранили благородство линий и яркость цвета. Еще зимой лезло из земли разнотравье – и лютики, и ромашки, и медуница, и какой-то белый мох, и мелкая зимняя поросль пустыни, названия которой Рива не знала. Однажды, после особенно сильного дождя, когда потоки грязи унеслись с пустыря на асфальт, из-под песчаной почвы открылась мощенная камнем еще в девятнадцатом веке дорожка.

Зимние рассветы Рива с Бонни встречали на вершине любимого пустыря –небольшом холмике, с которого можно было наблюдать, как солнце появляется из-за Иудейских гор.

Долгие годы Моня и Рива испытывали друг к другу смесь восхищения и возмущения, и неизвестно, какого корня в этой смеси было больше – "мущ" или "хищ".  В пятикомнатной квартире сталинского ампира их свела житейская беспомощность овдовевшего Мони и жилищно-обменная хватка Ривы. Сырьем для роскошных апартаментов послужили двухкомнатная Ривы, двухкомнатная Мони плюс прикупленная Ривой для ровного счета деревянная развалюха без удобств у чёрта на куличках.

Когда обмен свершился, оба испугались. Моня - ее женского обаяния, хозяйственности и скорости принятия решений. Рива -  его смелых высказываний в очередях, святых книг и вражеских голосов. В новых хоромах Риву пугала лепнина – ей казалось, что в завитках знамен и снопах пшеницы гнездятся подслушивающие "жучки", передающие куда надо все, что говорят Моня и его свистящее глушилками радио. Она подарила Моне на день рождения наушники, но тот со словами "Правду не заткнешь!"  воткнул их в кухонную радиоточку, и отнюдь не в созданное для наушников гнездо. Лева исправил плоды отцовского гнева  с помощью плоскогубцев, но пришлось повозиться.

  Святые еврейские книги Рива прятала за Большую Советскую Энциклопедию. Моня вынимал их, целовал и ставил в первый ряд. Наконец, Моня привез книжный шкаф к себе в комнату, и свистопляска у стеллажа в гостиной прекратилась.

Много позже, за разгадыванием кроссворда Рива заметила, что шрифт в статье "Атеизм" изрядно побледнел, и вострепетала уже иного, вышнего, гнева. Она, естественно, решила, что богохульство стерлось благодаря соседству с Пятикнижием. И думала так до тех пор, пока не застукала Моню ночью все с тем же томом энциклопедии и жесткой розовой стирательной резинкой из Мишкиного пенала.

 Никто из домашних не понял  этого, но все их многолетние ссоры и каверзы были не более чем затянувшимся флиртом. И теперь их  укрепленные общим внуком отношения вступили в новую стадию.

Холодильник

  Мама и папа нашли себе квартиру в Рамат-Гане, недалеко от той больницы, в которой собирался работать Лев Моисеевич после получения лицензии на практику. Вот фрагменты бережно сохраненной Евгенией Марковной переписки того периода, осуществленной посредством примагничивания на холодильник записочек.

  Левочка!

Сегодня у меня подъезд 26-го дома, а в синагоге просили вымыть веранду. Отнеси, пожалуйста, мои костюмы в химчистку (чем-то они провонялись, пока плыли из Херсона в Хайфу).  Адрес химчистки я наклеила на тюк. Крылышки в коробке в холодильнике. Нарежь себе салат (овощи мытые).

Завтра у меня собеседование. Поеду в платье, костюмы-то будут в химчистке. Не забывай, что у тебя через месяц экзамен. Занимайся! Надеюсь, что ты выспался у частного старичка, и у тебя будут на это силы.

Целую. Женя

Женечка!

  Спасибо за крылышки, очень вкусно. У частного старичка выспаться не удалось, но в химчистку все отнес, позанимался, поел. Сейчас уезжаю в дом престарелых. Я взял две смены – с 8-ми вечера до 2-х ночи и с 2-х ночи до 8-ми утра. Я понимаю, что всех денег не заработаешь, но часть-то можно?

Если завтра утром не пересечемся – желаю тебе ни пуха, ни пера на собеседовании и покорно отправляюсь к черту.

  Обещай мне письменно на холодильнике, что если я сдам экзамен, ты бросишь свои уборки.

  Целую. Лева

  Привет, Левочка!

Сейчас восемь утра, у меня автобус через полчаса, поэтому посылаю тебя к черту, к которому ты уже пошел вчера авансом. В доме престарелых – это не то, что у частного старичка, обязательно поспи после смены! Точнее, после двух.

  Овощи ты оставил нетронутыми, я нарезала салат, пожалуйста, съешь его!

  У меня сегодня после собеседования уборка у Шифры, а это часов шесть-семь, вернусь поздно. Если будет время, после занятий купи еще крылышек.

  Целую. Женя

Женечка!

Сейчас 9:20, ты уже уехала, а я не успел прибыть,  чтобы перед собеседованием поцеловать тебя в темечко. Одной рукой пишу, а другой – ем салат. Очень вкусно! Съем – поеду на занятия. Крылышек куплю. Классно ты их тушишь в этом американском соусе барбекю! Все-таки чувствуется, что мы в свободном мире.

У меня хорошая новость для тебя! Сегодня вечером, наконец, увидимся. Надеюсь, ты не очень задержишься у своей Шифры.

  В ожидании вечера,

  Муж Лева

  Лева,

Костюмы из химчистки я получила, ты не ходи. Они хорошо почистились. Правда, теперь химчисткой воняют, я их вывесила проветриться. Наступает их черед – на следующей неделе три собеседования!

 Из-за этого Шифру я сдвинула на пятницу, а синагогу – на четверг. Поэтому, если можешь, договорись у частного старичка на пятницу, а в субботу пусть с ним сами посидят. Тогда и мы с тобой в субботу увидимся.

  Целую, люблю, Женя.

  Женечка!

Тебя еще нет, а я ложусь спать – завтра экзамен. Если я не усну от волнения, то поговорим, когда ты придешь. Но мне надо уснуть. Мне надо, чтобы скорей наступило завтра. Мне надоели чужие старички, а своего папу (и твою маму)  я не видел уже несколько месяцев. Я боюсь, что не сдам, и все это затянется, и я буду жить от экзамена до экзамена, пока не плюну и не стану постоянным работником дома престарелых. Все это я не могу сказать тебе, глядя в глаза, а могу только повесить на холодильник, как декларацию бессилия и страха перед жизнью.

 Лева

Левушка!

Я рада, что утром успела проводить тебя на экзамен! Вчерашнее твое настроение мне совсем не понравилось.

   Сейчас  вернулась со сто двадцать первого собеседования. Тебя еще нет, а у меня через час Шифра. Одно счастье – увидимся вечером. Меня, кажется,  можно поздравить – на собеседовании мной серьезно заинтересовались – вызвали переводчика с китайского, и он меня экзаменовал. Он говорил по-китайски, а я переводила на английский. Потом он говорил по-английски, а я переводила на китайский. Потом он говорил по-английски и по-китайски, а я переводила на иврит. С этим у меня хуже всего, на любительском уровне. Тем не менее, он меня похвалил боссу, и мне велели заполнить анкету и явиться через неделю подписывать договор. За эту неделю мне нужно получить заграничный паспорт в МВД. Надеюсь, дадут полноценный паспорт, а не ляссе-пассе, как эмигранту первого года жизни.

Этот, который меня экзаменовал, потом представился как Алон Алон. Имя Алон и фамилия Алон – человек-тавтология. Дуб Дубов. Представился и пригласил в кафе неподалеку. Я, конечно, отказалась, но он сказал, что ничего личного, босс попросил его ввести меня в курс дела в неформальной обстановке. Он рассказал, что их фирма занимается глобализацией производства – переводит фабрики и заводы в Китай, потому что там дешевая рабочая сила. У них огромная очередь из израильских компаний, которые спят и видят поставить на свою продукцию штамп «made in china». Китайцы привлекают иностранный капитал, торгуя тем, чего у них в избытке, – людьми, согласными выполнять работу, за которую мало платят.

  Когда ехала в автобусе,  по радио сказали, что в какой-то пещере на севере Израиля нашли надписи по-гречески, где юноша приглашает девушку на свидание. Представляю, как обрадуются археологи, когда откопают наш холодильник!

  Вот расписалась-то, и поесть уже не успеваю!

Женя

  Женечка!

Ура! Пришли результаты экзамена, я сдал! А ты, как назло, в Китае. Твой самолет сейчас в воздухе, приземлится в Бен-Гурионе через два часа. А я побегу, получу скорее свое разрешение (пока временное, на год). А то без лицензии никто меня на работу не возьмет. Надеюсь, вечером увидимся.

  Да, звонила сестра Шифры. Я ей сказал, что уборками ты больше не занимаешься, она очень расстроилась. Надеюсь, мой частный старичок не будет сильно по мне скучать.

  Лева

Левушка!

В холодильнике тушеные овощи и жареный лосось. Придешь с дежурства – разогрей и поешь. Еще есть салат из авокадо, а на десерт клубничный торт – вчера Шифра заходила попить чаю, принесла. Да, бутылка виски и коробка конфет – это от твоего благодарного пациента. Не знаю, как он узнал адрес. А у меня духу не хватило его послать на фиг. Его визитка  приклеена к конфетной коробке, разбирайся с ним сам.

  В восемь утра придет Неля убирать, я ей велела начать  со спальни, чтобы ты смог лечь спать сразу после завтрака.

  Я уезжаю на целый день – приехал менеджер-китаец изучать технологию производства. Когда вожу этих китайцев по цехам, а там тетки и дядьки работают, за сорок, за пятьдесят, то думаю – а хорошее ли дело мы делаем?  Скоро все эти люди окажутся на улице только потому, что у них были  нормальные, человеческие условия труда. И вообще, что будет, если мозги здесь, а руки – в другом месте?

Ладно, не буду рассуждать. У меня пятизначная зарплата, я должна ее отрабатывать, и свободу предпринимательской деятельности никто не отменял.

  Целую, Женя

Женечка!

В день твоего рождения я буду дома, удалось обменять дежурство. Папа и мама обещали приехать, Мишка тоже будет. Думаю, надо пригласить Ломброзо, Изабеллу Евсеевну и Натика. В ресторане я договорился, а в каком – пока тебе не скажу. 

P.S  Все было очень вкусно, но я соскучился по крылышкам барбекю.

   Август 1990 года.

  Тая не отвечает на мои письма. Она мне говорила, что ценит в любви лишь стадию ее зарождения – взгляды, прикосновения, никакой ответственности. Видимо, стадию разлуки с любимым она решила вообще пропустить.

  На Катеринины письма не отвечаю я. Натик исправно отдает их мне, я их читаю, но не знаю, что ответить. Я бы ответил, если бы не ее идиотская любовь, которой забито под завязку каждое письмо. Я знаю, что мне бы позавидовало все мужское население Земли, по крайней мере, та  его часть, что любуется изображением Фелишии Фурдак на обложках модных журналов. Но я ни о ком не могу думать, кроме Таи. Она – моя жена и мать моего ребенка. Поэтому я не пишу Катерине писем.

  Лучше буду писать письма  самому себе. И без всяких реверансов будущему лечащему психиатру вроде «Кому я это пишу? Зачем я это пишу?» Давай, психиатр, подозревай меня в раздвоении личности, в замкнутости, в отсутствии настоящих друзей и не знаю в чем еще. Себе я это пишу – себе, который попадет к тебе, о психиатр, или себе, который просто захочет вспомнить свою интересную, наполненную событиями жизнь. 

  Бабка с дедом откололи номер – после долгой продолжительной войны самолюбий, мировоззрений и радиоприемников поженились и завели собаку. Точнее, собака у них сама завелась.

Папа уже получил лицензию и работает в клинике.

Мама, выложив на стол все козыри – высшее техническое образование, английский, русский, китайский, иврит, представительную внешность, водительские права и деловые костюмы от Дома Быта, поступила на работу в международную фирму.

  Ну, а я, любимый и единственный ребенок, ради которого затевалась эмиграция-репатриация, остался один. В армии я пользуюсь отсрочкой, как новый репатриант.  Аттестат у меня, спасибо родителям, на руках. Психометрический тест, необходимый для поступления в университет, я прошел. 

Папа Якопо, великий и ужасный, пригласил меня как-то в свою студию. Там нашелся устаревший кинопроектор, на котором Ломброзо, в порядке  благотворительности, согласился просмотреть мое детское творчество, бобины, которые мне удалось привезти.

  -- Straordinario! Stupendo! – заорал он после просмотра.

 Потом перешел на иврит:

-- Необыкновенно, я ничего подобного не ожидал!

 Особенно ему понравилась притча о разобщенных иголках, которые жили каждая сама по себе, пока в их город не приехал магнит. Пока магнит гостил в городе, все иголки следовали за ним неотступно, но и после того, как он уехал, они остались сплоченными и тянулись друг к другу. В итальянцах до сих пор жива коммунистическая идея.

  -- Что ж, бамбино. Я оплачу твое обучение в университете, – говорит он мне.

  -- На режиссера? – спрашиваю.

  -- К диаболо режиссуру! – орет он -  На компьютерщика. Сейчас всё рисуют на компьютере. Японцы уже рисуют целые фильмы. А тут этого никто не умеет. Впрочем, можешь взять пару курсов для души  – тебе это не помешает.

Выяснилось,  что образование компьютерщика мне оплатит государство. А вот те несколько курсов, которые я выбрал для своей режиссерской души, - итальянец. А я выбрал AVID – компьютерный монтаж, THE BASIS OF ADVANCED SCRIPTWRITING – курс для сценаристов, да историю кинематографии.

  Чтобы  я не помер с голоду, Якопо дал мне  работу в своем рекламном агентстве.

 Пока что у нас в Израиле всего два телевизионных канала, а до 1986 года был вообще один. Еще лет десять назад цветные телевизоры снабжались установкой, преобразующей цветной сигнал  в черно-белый. Происки Голды. Чтобы никому не обидно. Якопо считает, что на его агентство скоро посыплются наивыгоднейшие предложения. Я в это не верю, но на работу хожу.

  Сентябрь 1990 года.

  Пока не начались занятия в университете, я пропадаю на работе. У нас уже есть первый заказ – реклама какого-то творога. Уж не знаю, где там ее покажут и кто ее увидит, но съемки происходили в павильонах новой телекомпании, а теперь нам надо все это озвучить и смонтировать.

  Наш родной Якопо, похоже, решил внести свой вклад в прием массовой репатриации из СССР.  Поговаривают, правда, что это он делает из корыстных соображений – работодатель репатрианта пользуется большими льготами в налоговом управлении.

Кроме меня, в нашем бюро работают:

1) Софья Шамсиевна Кокбекаева, секретарша, лет 20. В Израиле два года. Мама у Сони еврейка, а папа – казах. Глядя на Соньку, приходишь к выводу, что японки получились от казахов и евреек. При этом она довольно высокая.  Ноги у нее стройные. Лошадей видела только по телевизору. Я спросил ее, как же зовут ее достопочтенного папашу – Шамса? Она ответила, что уже Шимшон.

Соньку Ломброзо сманил из соседнего офиса. Она давно работает в нашем здании и все знает:  где можно дешево пообедать, проявить фотографии или бесплатно воспользоваться факсом и ксероксом, – своих у нас пока нет. Однажды, еще на прошлой работе, к ее шефу приехали какие-то иностранцы, и она показала им, где в Яффо можно раздобыть кокаин. Гости остались так довольны, что уезжать не хотели. Мне Сонька тоже показала это место, когда мы пошли гулять по Яффо. Это оказалась арабская лавка, которая торгует исключительно только арбузами.  Летом, осенью, зимой и весной – арбузами. Располагается она в постройке одиннадцатого века. Я спросил Соньку, не в арбузах ли содержится порошок. Она сказала, что в арбузах, но не во всех. Надо сказать «Арбуз», если хочешь арбуз, или «Арбуз с дозой», если хочешь арбуз с дозой. Она сказала лавочнику: «Арбуз», и мы его съели у них на кухне. Кокаина в нем действительно не было. 

2) Абрам Чистопольский, он же – Бумчик-Алкоголист, оператор и фотограф, лет 50. В Израиле семь лет. Гений киносъемки. Получил свою кличку за легкую привязанность к спиртному.  На фоне здешней трезвенности он, конечно, алкоголист. (Психиатр, не надо звать корректора!)  Не алкоголик, а именно алкоголист. Говорит, что снимал у Бондарчука и Тарковского, но из титров его вырезали, потому что он уехал. Я  делаю вид, что верю. Думаю на тот год взять спецкурс по советскому кинематографу и вывести его на чистую воду. Бумчик живет в Иерусалиме и совершенно свихнулся на его почве. Говорит, что ехал не в Израиль, а в Иерусалим. Говорит, что когда автобус спускается с Иерусалимских гор, ему становится трудно дышать.

Я думаю о нашей семье. А мы к чему стремились? Куда ехали? Бабарива и Дедамоня, похоже, ехали на пустырь за их домом. Они боготворят его, словно это Храмовая гора. Папа ехал в клинику. Мама – в Китай. Я ехал в Тель-Авив.

Так вот, Бумчик пригласил меня к себе в Иерусалим, и обещал устроить такую экскурсию, которую я никогда не забуду. Я согласился.

3) Цуриэль Цурило, лет 40-45, начальство жидкое, твердое и газообразное.

У Льва Кассиля в «Швамбрании» был герой – мятежный гимназист Митя Ламберг, который делил начальство на три вида: жидкое, твердое и газообразное. К нам Ломброзо приставил человека, который проявляется как начальство во всех видах – говорит твердым голосом, занимает весь предоставленный ему объем и проникает во все дыры. Своей украинской фамилией он обязан какому-то деду или прадеду – казаку, который во время очередного погрома влюбился в еврейскую дивчину и, вместо того, чтобы изнасиловать, на ней женился. Позже их потомки присобачили к этой фамилии имя Цуриэль, чтобы подкинуть окружающим версию о ее еврейском происхождении.

 Есть еще остальные, но я пока про них знаю мало.

 Сонька сидит у входа, а мы с Бумчиком и Цурило втроем в одной комнате. В остальной части офиса пока идет ремонт. Компьютера у меня пока нет. В рабочие часы  читаю американскую книжку «Ты – креативный директор».

  Бумчик просматривает подшивку каких-то журналов. 

  Сонька готовит всем кофе и треплется по телефону с подружками из прежнего офиса.

  Цурило следит, чтобы мы не говорили друг с другом по-русски. На разговоры на иврите он внимания не обращает.

Октябрь 1990 года.

  Насилу нашел квартиру. Я хорошо зарабатываю, но не настолько, чтобы снимать три комнаты за пятьсот долларов. Однокомнатных или двухкомнатных квартир в Израиле почему-то  почти нет, и их аренда стоит не намного дешевле. Поэтому пришлось искать компаньона. Это непросто. Я две недели прочесывал объявления. Встречался, как идиот, в кафе с парнями – чтобы проверить хотя бы первичную совместимость. Кто-то воротил нос от меня. Например, курносый блондин, который мне, горбоносому брюнету, заявил, что с русским он жить не будет. Кого-то не воспринял я. Рокер-металлист хорош сам по себе, но не в одной квартире с тобой. Что касается типа, который предупредил, что мыть за собой он не собирается, но будет мне за это платить, то я просто развернулся и ушел. Наконец, ко мне на свидание явился Вадик Полотов, с которым мы прилетели в Страну на одном самолете и учились в одном ульпане. Он имел на примете квартиру, правда, не с двумя, а с тремя спальнями. Необходимо было найти третьего компаньона. Все закрутилось по второму кругу – на зов явились и рокер, и богатый белоручка. Я пожаловался на отсутствие кандидатур Соньке. Она  просияла:

-- Да тебе этого Вадика просто бог послал! То есть, мне. Мечтаю съехать от родителей.

Короче, третьей стала Сонька.

Натик демобилизовался и уже поступил на  экономический факультет. Папа Ломброзо собирается сотворить из него финансового гения – наследника империи. Впрочем, скоро у Папы будет, наконец, единокровный наследник – Изабелла Евсеевна в положении. Это не помешало ей поселить вместо нас во флигеле каких-то своих знакомых. Флигель не пустует, как сумка мамы-кенгуру.

  Я пока живу у родителей, а на пятницу-субботу приезжаю к Бабариве и Дедамоне. И, конечно, к Бонни – воплощению детской мечты о собаке.

Впрочем, родителей я не стесняю – мама постоянно на переговорах – не прошли даром уроки Варвары Пак, не зазря она носит свои дутые финские валенки. Папа пропадает на работе. Приходит, моется, ест, спит – и опять на работу. Общаются они через холодильник. Внутри холодильника папа оставляет продукты, а мама – приготовленные блюда. Снаружи холодильника развернулась целая переписка. Право, не знаю, зачем они сюда ехали – света белого не видеть? Правда, я тоже света белого не вижу и счастлив пока.

Насколько я могу быть счастливым без Таи.

Занятия в университете все еще не начались, а вот ремонт в нашей конторе закончился. Меня поселили в небольшой отдельный кабинет, оснащенный японским персональным компьютером и литературой по компьютерной графике. Я погрузился в ее изучение,  и уже нарисовал (самотыком, как говорит папа) пару пробных мультиков-заставок: к новостям и к комическому сериалу.

Заставку к новостям Ломброзо продал на какой-то заштатный итальянский канал.  Дал мне две тысячи долларов. Этого хватит, чтобы пройти курс вождения и купить подержанную машину вроде Натикова «жука». Про заставку к сериалу он сказал, что теперь по ней надо писать сценарий и снимать. Шутит.

В последнее время я ощущаю, как у меня в башке, на периферии сознания, что-то булькает. Не знаю, как сказать словами, но я просто физически ощутил это побулькивание, когда:

- Когда Цурило с Бумчиком вышли пообедать, а мы с Сонькой играли в морской бой.

- Когда увидел у Бабаривы схемы для вышивки. 

- Когда на автобусной остановке подошел близко-близко к рекламному плакату и увидел, что ясная фотографическая картинка распалась на квадраты, каждый из которых содержал красные, зеленые, синие, белые точки

- Когда нашел в фильмотеке Ломброзо и посмотрел фильм Александра Алексеева «Нос», выполненный в технике игольчатого экрана, или pin-screen. 

  Игольчатый экран – это стол, в который понатыканы иглы таким образом, что когда игла полностью выдвинута, при освещении под определенным углом она отбрасывает тень на один квадратик. Если выдвинуты все иглы, экран черный. Если не выдвинута ни одна, экран белый. Промежуточные состояния могут создавать изображения, близкие к кинематографическим. Или, точнее, к живым.

Моя мечта –  компьютерный игольчатый экран. Я хочу рисовать живые картины, неотличимые от настоящих фильмов. Я еще не знаю как, но это булькает во мне, и в конце концов сварится.

Октябрь 1990 года.

Спасибо Бумчику, я наконец-то добрался до Ершалаима. Нет, я, конечно, уже бывал в Иерусалиме. И даже у Стены Плача бывал. С целым автобусом экскурсантов из нашего ульпана. Это не считается.

  На этот раз я подготовился, написал записочки Всевышнему, чтобы положить их между камнями Западной Стены. Старался никого не забыть,  вспомнил даже просьбу старичка-фотографа Гриши, сына Менахем-Мендла и Песи.

  Бумчик говорит, что все исполняется в точности по написанному, но если плохо сформулируешь или не подумаешь о последствиях – результат может оказаться неожиданным. За старичка Гришу я просто попросил, чтобы он был счастлив. За себя попросил увидеть Риночку, стать режиссером, снять Таю в кино, разбогатеть.

  Когда касаешься Стены, думаешь о том, сколько поколений твоих предков касались ее до тебя, начиная с разрушения Храма и по сей день. Ты чувствуешь тепло их рук, слышишь их моления. Я не выдержал: « О, Вседержитель! Если Ты меня прощаешь за невольное убийство, яви знак».  Тут из расщелины в Стене выскользнула ящерица, спустилась на пол и подползла к моей ноге.

  Бумчик взял у служки Сидур (молитвенник, Дедамоня с таким не расстается), и помолился. А потом еще прочел несколько псалмов из книги Теилим. Я тоже помолился, но по-русски и своими словами. ОН меня простит. От Стены мы с Бумчиком пятились, чтобы не поворачиваться к ней спиной. Потом Бумчик водил меня по Старому городу, который весь, кроме Еврейского Квартала, превратился в одну большую арабскую сувенирную лавку. Бумчик знает тут все ходы и выходы, крыши и лестницы. Он знает, где чья территория и кому что тут принадлежит. Он мне все это рассказывал, но я не запомнил. 

  Потом мне уже надоели сменяющие друг друга лавчонки, и тут Бумчик говорит, мол, обрати внимание, по какой улице идешь. Я посмотрел на табличку с названием – Виа Долороза. И тогда он показал мне девятую остановку Христа, коптскую церковь и монахов. Во дворе церкви стояли сосновые кресты, туристы взваливали их на себя, фотографировались.

  -- Вообще-то осужденные на казнь несли на себе не целые кресты, а только поперечные перекладины из дерева. Каменные столбы были стационарными. – объяснил Бумчик.

  Иконы у коптов, – будто ребенок рисовал. Но потрясающей красоты. В их капелле – вытертые занавеси, старые скамьи, молитвенные посохи.

  Через коптскую и эфиопскую церкви мы спустились к Храму Гроба Господня, и у меня было такое чувство, будто это не я тут иду, а просто смотрю себе на диване Клуб Кинопутешествий. Только вот вместо Сенкевича у меня Бумчик.

А Бумчик все вещал. От него я узнал, что, возможно, путь Христа пролегал не по этой улице, а по соседней, и место казни могло оказаться тоже совершенно не тут.

Что улица называется Виа Долороза всего-навсего с 1867 года, что путь Христа восстановили монахи-францисканцы в шестнадцатом веке, а кроме католиков никто этой традиции особенно не хранит.

  Место казни тоже определено весьма приблизительно. Когда император Константин решил, с подачи матери своей Елены, сделать христианство официальной римской религией, эта самая Елена отправилась на Святую Землю, чтобы найти и сохранить для потомков святые места. Со дня казни Христа на тот момент прошло почти триста лет.

  И каких лет!  Иудейские войны, разрушение Храма, изгнание и рассеяние народа. Кто мог указать ей места? Особенно, если учесть, что казнь-то была событием заурядным. Сотни таких казней совершались в городах и весях Римской Империи еженедельно.

Императрица Елена в 325 году нашла остатки трех деревянных крестов и пришла к выводу, что на одном из них был распят Иисус. На месте, где стоит сейчас Храм Гроба Господня, в 135 году были построены Форум и Капитолий. То есть, на Гробе Господнем стоял языческий храм. Правда, к приходу Елены он уже был разрушен.

  Бумчик подробнейшим образом рассказал мне, что в какой период построено, и  что какой церкви внутри Храма принадлежит, но запомнить это мне трудно. Единственное, что я понял – Храм поделен между шестью конфессиями – католиками, православными, армянами, греками-ортодоксами, коптами и эфиопами. Некоторые святыни буквально поделены на кусочки между этими церквями. Коптам, например, принадлежит один торец Камня Помазания, а эфиопам – другой. Колонна Бичевания поделена вдоль и поперек. При этом,  представители разных конфессий не гнушались даже поджогом Храма, чтобы добиться перераздела ценностей.

Вот интересно, понравилось бы это их Христу?

И что это за истинные христиане, которые отказывают в праве на святыни братьям во Христе?

И какое все это имеет к нему отношение?

  Я остался у Бумчика ночевать. Только ночевать он не спешил. Он накрыл на стол, вынул из буфета бутылку водки и советского вида стопарики и принялся меня спаивать. Правда, напился он первый. И тут его понесло.

-- Зря они, Мишка, суетятся. Нету там никакой гробницы Христа. И не потому, что императрица Елена получила недостоверные сведения. А потому, что Иисус вообще не умирал. Ну, то есть не умирал в ноль-ноль-тридцать-третьем году. Или там, в ноль-ноль-двадцать-девятом.  И на небо он улетел на летающей тарелке. Ну, может, на самолете его Ангелы унесли. Между прочим, в Индии имеются свидетельства, что Иисус после распятия поселился там и дожил до самой старости.

-- Бумчик, - говорю, - Ты, по-моему, совсем напился.

И тут я понял, о чем же роман «Мастер и Маргарита». Я понял, где его квинтэссенция, в какой фразе.  Когда Иван в лечебнице рассказывает Мастеру со слов Воланда о Понтии Пилате, Мастер произносит: « О, как я угадал! О, как я все угадал!». А потом я понял, что многие это поняли еще до меня. Но это неважно.

  Ни Евангелия, ни апокрифы, ни легенды не донесли до нас правды о тех событиях. Даже теория Бумчика кажется более правдоподобной, чем христианский канон.

Уже утро. Мы с  Бумчиком из новостей узнали, что после того, как мы ушли вчера от Западной Стены, там были беспорядки. Тысячи арабов  ворвались в полицейский участок, сожгли его и принялись кидать камни в молящихся евреев. Полиция открыла огонь. В результате убит 21 араб, ранено 26 евреев.

Комиссия по безопасности ООН осудила Израиль. А что полиция, интересно, должна была делать – смотреть, улыбаясь, как бьют наших?  В любых столкновениях толпы с полицией больше погибнет толпы, чем полиции. Англию почему-то не осуждают, когда она дает по башке ИРА, а Испанию – за то, что она дает по башке баскам. А нас-то за что, спрашивается?

Октябрь 1990 года.

Мы с Полотовым и Кокбекаевой переехали на новую квартиру. Мебель, холодильник и плита у нас хозяйские. Бабарива сшила занавески. Дедамоня принес свой старый радиоприемник. Сонькины родители – чугунный казан и текинский  ковер. Полотовы – набор эмалированных кастрюль. Мама  с папой – пылесос. Ломброзо подарил телевизор. Изабелла Евсеевна прислала сумку-холодильник, набитую разной снедью. Бумчик притащил бутылку водки. Натик привел свою подружку – скрипачку. Она принялась было что-то исполнять, но пришли соседи и сказали, что не стоит начинать наше проживание в их доме  с такого шума. Потом явились другие соседи, принесли торт и вежливо поинтересовались, кто из нас скрипач. Узнав, что скрипач  не из жильцов, а из гостей, просияли и удалились.

«Счастлив дом, где пенье скрипки наставляет нас на путь…»

Наша квартира находится возле Синематеки, на улице Кирьят-Асефер, а офис Ломброзо – на улице Темкина, минутах в восьми ходьбы. В те дни, когда занятия начинаются с девяти, я еду в университет с Вадькой, а если утром есть время поработать, иду на работу с Сонькой.

  Между ними (Вадиком и Соней) проскакивают какие-то искры и флюиды. Мне это неприятно. Я не имею видов на Соньку, но мне противно быть третьим лишним.

Психиатр, читая мой дневник,  наверное, спросит себя, а почему молодой здоровый парень ничего не пишет о девчонках, дискотеках, перепихонах?

  Я бы, наверное, пустился бы во все тяжкие, если бы не Тая. Мне нравится хранить ей верность. Хотя я и понимаю, что она ко мне не приедет, и я, скорее всего, не увижу больше ни ее, ни дочь.

Ноябрь 1990 года.

Дома скандал. Полотовы против Кокбекаевых. Мадам Полотова орет:

-- Не затем я везла своего сына в Израиль, чтобы он на казашке женился! Кокбекаева отвечает, что она сама еврейка, дочь ее еврейка, и даже Шимшон, хоть и казах. А вот сынок Полотов непонятно в кого голубоглазый блондин. Папа-Полотов, голубоглазый блондин, и папа-Кокбекаев, природный казах, растаскивают жен по углам ринга. Шимшон Кокбекаев что-то бурчит про плавильный котел. Полотов бубнит, что в Ашдоде один его знакомый женился на московской прописке. Мне нет места на этом празднике жизни. Я иду в контору поработать.

Заставку, которую я сделал на пробу, действительно запустили в производство. То есть, не заставку, конечно, а сценарий по ней.  Это мультсериал, и рисую его я.  Аванс меня впечатлил. Только, думаю, Ломброзо получит за это в несколько раз больше. Но он – босс, а я – бедный студент.

Прихожу я на работу, в конторе никого нет. Включаю компьютер, открываю окно. Вообще-то, этого делать нельзя. Когда я открыл окно впервые, ко мне тут же прибежал снизу охранник. Но я не могу дышать несвежим воздухом из кондиционера. Я просто задыхаюсь. И мне плевать, если на улице жарко. Главное, чтобы воздух содержал кислород. Короче, я поработал над датчиком, и он больше не посылает на пульт охраны своих идиотских сигналов.

 Окно в доме напротив тоже распахнуто. Это окно кухни. Ее обитательница, молодая хорошенькая женщина, все время что-то готовит. Запахи ее стряпни сводят меня с ума. Я, конечно, не голодаю, но таких запахов моя еда не источает. Я несколько раз видел эту девушку у нас в здании, она разносит по офисам обеды в алюминиевых судках. Цурило заказывает у нее  то печеную форель, то лазанью, то тушеную куриную печень с пюре из батата. Цурило делает заказ всегда в десять часов,  орет на весь офис, Иначе, откуда мне знать, что там  у него на обед?  Я в обеденное время  обычно в университете.

  Я сижу, рисую свой мультик, поглядываю на свою соседку, на ее высящиеся крышками над подоконником кастрюли, на ее торчащую над кастрюлями грудь,  на ее черные блестящие волосы, на ее лицо и руки, и мультик рисуется сам собой.

Мой мультсериал – это трехминутные истории. Герои абстрактные  – не то пуговицы, не то ягоды, но мужчины. Три друга. Сериал об их приключениях. По  ходу текущей серии одному из них должен был присниться эротический сон. Я этот сон решил выполнить в своей (пока корявой) технике виртуального игольчатого экрана. Это выглядит, как художественная черно-белая съемка при очень резком свете, почти без полутеней. Но девушка получилась настоящей – из окна напротив.

  Если я забуду тебя, Тая, нехай отсохнет моя десница. А она отсохнет, если я буду пользоваться ею так же интенсивно, как сегодня.

Интересно, а Пигмалион дрочил на Галатею?

Декабрь 1990 года.

Вчера мои компаньоны по квартире серьезно обсуждали, какую им  после женитьбы взять общую фамилию. На букву «п».  Нормальную, ивритскую фамилию. Например, Пеэри  или там – Пирхи. Долго спорили, потом оставили фамилию Полотов, хоть в ней и звучит исконная жалоба.

Все обсуждения будущего бракосочетания и дальнейшей жизни молодых происходят на нашей съемной территории. Мы так не договаривались, но я молчу. Прихожу поздно и пытаюсь проскользнуть в душ и в свою комнату. Однако, оба семейства избрали меня на роль третейского судьи. То и дело я слышу: «Ну скажи ты им, Миш» - с обеих сторон. Это касается чего угодно – платья, букета, галстука, распределения обязанностей или воспитания  будущих детей. Может быть, они узнали о  Риночке? 

  Риночке уже два года. Она умеет разговаривать. Когда же я смогу поговорить с ней?

  Ломброзо посмотрел серию с эротическим сновидением. «Кто это снимал?» - спрашивает, - «Бумчик?». И еще добавил, что, мол, странно, что Талила согласилась сниматься. Я чуть было не спросил, кто такая Талила. Но понял – та, из окна. Я ему объяснил, что это мультипликация. И тогда он велел мне изменить черты лица этой самой Талилы, потому что из-за нее могут быть неприятности. Я не понял, что за неприятности и почему, но черты изменил. Жалко мне, что ли?  Тем более, что оригинальный отрывок я тоже сохранил.

Кроме свадьбы Полотова с Кокбекаевой, надвигаются еще два события – новый  1991 год и война. Второго августа товарищ и брат Саддам Хуссейн напал на Кувейт. Там хорошо живут и много нефти. Америка готовится освободить Кувейт и напасть на Ирак. Ирак при этом готовится бомбить Израиль – вот такая ближневосточная логика. А мы готовимся держать удар.  Нам всем раздали картонные коробки с противогазами.

  Да, еще  к  нам пришел представитель домового комитета и показал, где находится бомбоубежище. Это довольно тесное подвальное помещение,  в котором предусмотрительные жильцы разместили несколько матрасов и старых диванов, черно-белый телевизор, детский горшок, запас воды и туалетной бумаги. Мы принесли нарды и Дедамонин заслуженный радиоприемник, который берет такие волны, какие местным  приемникам и не снились. Подготовка к бомбежке  лишена военной  романтики. Люди думают об попить и пописать.

  На работе устроили учения – все организованно спускались в бомбоубежище без помощи лифта. Бомбоубежище на работе – это не то, что дома. Натуральный бункер. Ряды кресел, как в кинотеатре. Несколько нар. Аккуратно сложенные на нарах одеяла. Огромные канистры с водой. Подача очищенного воздуха на случай химической или ядерной атаки. Герметически закрывающиеся двери. Насчет этих дверей нас предупредили, что их будут закрывать, даже если кто-то еще не добежал. Поэтому лучше поторопиться. Опоздавшему  ни в коем случае не выходить наружу, а оставаться в предбаннике, потому что от конвенционального оружия, без химических боеголовок, он нас защитит. 

В университете тоже были учения. Наши русские всё вспоминали своих военруков и уроки гражданской обороны, которые, казалось, никогда в жизни не пригодятся. 

Несмотря на надвигающиеся военные действия, русских на улицах все больше и больше. Два года назад мы были почти экзотикой. Сейчас везде звучит русская речь.  Дешевые гостиницы, куда хаживали в обеденный перерыв тель-авивские офисные прелюбодеи, сняты Сохнутом и Министерством Абсорбции на несколько лет вперед.  Квартиру снять невозможно. Флигель Ломброзо превратился в воронью слободку. Изабелла Евсеевна пообещала мужу и сыну, что больше никого у себя принимать не будет, а флигель отремонтирует и предоставит Натику.

  Так что мы еще вовремя приехали.

Декабрь 1990 года. 

  Новый Год никто отмечать не собирается. Дедамоня не для того ехал в Израиль. Мама в новогоднюю ночь будет в самолете, папа – на дежурстве. Мы решили встречать впятером – Вадик с Сонькой, Натик со скрипачкой и я. Скрипачка настаивает на том, что Сильвестр надо встречать в баре. Мы сказали, что никакого Сильвестра  не знаем, а праздник будем встречать дома с хлорвиниловой елкой из багажа Полотовых.

Сонька участливо поинтересовалась, не хочу ли я пригласить подружку.

Я сказал, что не прочь пригласить Талилу из окна, но мы с ней не представлены друг другу. Сонька сказала, что ее приглашать не стоит, а то будут неприятности.  Второй раз я уже слышу про эти неприятности. Сколько я ни допытывался, но больше Сонька ничего мне не рассказала.

Та-ли-ла:   кончик языка отталкивается от зубов, чтобы совершить путь  в три шажка вниз по небу. Та. Ли. Ла.

Она, конечно, не нимфетка. Нимфа.

Скоро отсохнет моя правая рука…

Январь 1991 года. 

Вот и истекли сроки всех ультиматумов. Америка бомбит Ирак. По телевизору велели примерить противогазы. Мы примерили. Очень смешно.

  В университете отменили все лекции. Ломброзо закрыл офис.

  Переждать войну у родителей мы наотрез отказались. Сонька с Полотовым – потому что не в силах оторваться друг от друга. Я – потому что хочу во время войны поработать над усовершенствованием своего метода.  Монохромная съемка при резком освещении не всегда уместна. Кроме того, я не хочу удаляться от загадочной Талилы.  Ключ от офиса я взял у Соньки и скопировал в мастерской.

Весь день готовили герметично закрытую комнату,  в соответствии с распоряжениями Службы Тыла. То есть – заклеили окно в Сонькиной спальне полиэтиленовой пленкой. Под такой  пленкой Бабарива  на даче выращивала помидоры.

Едва  мы уснули, началось. Завыли сирены, мы бросились к Соньке.  Вернее, это я бросился – Вадька уже был на месте. Кое-как натянули противогазы, и тут выяснилось, что забыли принести мокрую тряпку, чтобы закрыть щель под дверью. Я, как был, в противогазе, бросился за ведром и тряпкой. Пока я наливал воду, раздалось несколько взрывов. Потом еще один, наш дом тряхнуло. Из окна кухни вылетело стекло. Закрылись мы в комнате, тряпку мокрую под дверь положили. Сидим. Радио нет – отнесли в бомбоубежище. Телевизор в гостиной. Полотов пытается поцеловать  Соньку. Оба в противогазах.

  Решили сидеть, пока не дадут сигнал отбоя. Говорить в противогазах не очень-то удобно. Получается какой-то бубнёж.  Тут зазвонил телефон. Его мы тоже забыли принести, хоть он и беспроводной.  Что делать?  Идти за телефоном по зараженной газами квартире?  Решили не рисковать.

  Короче, плохо нас учили гражданской обороне.

  Когда дали отбой, сбегали в бомбоубежище за радио и в гостиную за телефоном. В бомбоубежище сидел старший по подъезду и раскладывал пасьянс. Он и нас туда звал. Сказал, что Саддам не посмеет кинуть в нас химическую боеголовку.  Но мы в бомбоубежище не пошли, а легли спать втроем в Сонькиной кровати.  Полотов, собственник, лег посерединке. Он обнялся с Сонькой, а я – с противогазом.

  Через пару часов опять завыло.  Но радио уже было с нами. Пресс-секретарь армии, Нахман Шай, разговаривал с народом. Сначала сказал, что надо оставаться в противогазах. Потом посоветовал всем успокоиться и попить водички. В противогазе, что ли, ее пить?

  Утром по улице прошла бригада стекольщиков.  Еще ходили оценщики ущерба, но мы в них не нуждаемся. Подумаешь, окно вылетело. Новые стекла мы тут же заклеили крест накрест, как в фильмах про войну.  Потом чета Полотовых завалилась спать.  А я пошел прогуляться.

Все вокруг закрыто – город на чрезвычайном положении. Мирное население просят не покидать свои дома. Сказали, что ближе к  вечеру откроют магазины,  чтобы граждане запаслись провизией.

  Пустой город принадлежит кошкам. Кошки  здесь худые,  мелкоголовые, вовсе не хорошенькие. Наверное, они остались еще от египтян. Машин почти нет. Воздух чистый, как в Йом Кипур. Пахнет морем. Я подхожу к дому Талилы. Ее окна, слава богу, целы.

Две вещи происходят со мной: непонятная война и непонятная любовь.

Январь 1991 года. 

  Ну вот, все уже привыкли к чрезвычайному положению. Город понемногу ожил. Все ходят по улицам, ездят в автобусе, сидят в кафе, неся на бедре картонную коробку с противогазом. Коробки эти покрылись надписями и наклейками. У Сони красуются вырезанные из газеты Саддам, Горбачев и пресс-атташе армии Нахман Шай. Полотов наклеил себе вырезанную из старого «Огонька»  «Гернику» Пикассо. Я из того же «Огонька» вырезал плакат «Родина-мать зовет».

Спим мы втроем. Воду в ведре меняем раз в сутки. (Не считая одного случая, когда тревога затянулась, и Вадька туда пописал.) Все родители очень за нас переживают. Даже Натик звал переехать к Ломброзо, но мы отказались. Сам Ломброзо с беременной женой уехал в Италию. В его замке царит теперь скрипачка. Натику она надоела, но он, видите ли,  не может бросить ее в военное время.

  Я сжалился над Катериной и написал ей письмо. Понимаю, что из-за этой войны она на самом деле за меня волнуется. Письмо Тае у меня никак не выходит – правая рука отказывает.

  Я погрузился в работу – у  меня же есть ключ от офиса. Оказалось, что не все конторы в нашем здании закрыты. Работает банк. Открыто адвокатское бюро «Ротштейн и Гольдштейн». Сидит у входа охранник с пистолетом. Натирают полы уборщицы, забросив противогаз на ягодицы.

  В конторе окна не загерметизированы. По крайней мере, сегодня я открыл окно. Талилы на кухне не было. В обеденный перерыв я вижу ее в наших коридорах. Очевидно, у адвокатов и банковских служащих аппетит не может отбить даже Саддам Хуссейн.

Днем обстрелов, как правило, не бывает.  Cегодня, как раз в обед, завыло.  Я  бросился в бомбоубежище. Но сначала запомнил все файлы на компьютере – от попадания может выбить свет и тогда вся работа насмарку. Я бежал вниз по лестнице, когда прозвучали два довольно близких взрыва. Бункер уже закрыли, задраили герметичную дверь – я опоздал. Но не только я. В железную  дверь о семи замках, рыдая, билась Талила. Упаковки с обедами валялись вокруг – печеная форель плавала в чечевичном супе, неподалеку  высился лес фаршированных артишоков. Истерика – понял я.  Где-то совсем рядом грянул взрыв.

  Я подошел к ней, попробовал успокоить. Но, похоже, она решила разбиться насмерть об эту проклятую дверь. И разбилась бы, если бы не я.

  Когда дали отбой, мы все еще целовались. Никогда  не было у меня такого поцелуя и не будет. Думаю, от этого поцелуя Саддам должен вывести войска из Кувейта и зачехлить свои ракетные установки, Горби должен развалить СССР и уйти писать мемуары. Арафат должен удавиться на своей куфие в палестинскую клеточку.

  Мы удрали оттуда, не дожидаясь, пока  из бункера вырвутся голодные адвокаты.

  У нее дома пахло чабрецом, укропом и горьким миндалем. Постель отдавала лавандой.  После ускользающей Таи, с которой никогда не уверен, что она – это и на самом деле она, Талила казалась непреходящей константой, вечностью. Будто  сначала была Талила, а уж вокруг нее создали остальную Вселенную.

Потом она кормила меня обедом. Божественным обедом… Я даже не спрашивал, что это за блюда. Не хотелось называть вещи своими именами.

-- Спасибо, что помог мне, – сказала она, – Я ведь из Кирьят-Шмона. Ну, ты  понимаешь.

  -- Не понимаю, - говорю.

  -- А, ну да. Ты ведь тут недавно.  Кирьят-Шмона – это город такой на северной границе. Он все время  подвергается обстрелам с ливанской территории. Все детство они меня забрасывали «катюшами». Я лучше помню интерьер бомбоубежища, чем нашей детской. Поэтому, сразу после армии я поселилась тут, в Тель-Авиве. И на тебе – опять.

 -- А почему ты сейчас не уедешь домой, - спрашиваю, - Там ведь спокойно.

-- Не могу. Я тут связана обязательствами.

-- В смысле – обедами?

-- Да нет,  это другое. Я тебе потом расскажу.

-- Расскажи, пожалуйста, сейчас. Меня и так все пугают неприятностями, связанными с тобой.

-- Какими неприятностями?

-- Не знаю. Все говорят. Ты мне давно нравишься, но мне все твердят про неприятности, вот я и держался на расстоянии.

-- Хорошо, я расскажу.  Обычно я не рассказываю, пока не уверена. Но ты мне помог. И ты мне тоже нравишься.

  И она мне рассказала. Когда она переехала в Тель-Авив, подрабатывала, где только могла. Выводила чужих собачек, мыла окна, заправляла бензобаки. Наконец, ей подвернулась работа официантки в зале торжеств.

Как-то раз там справляли свадьбу, и за одним из столиков сидел пожилой адвокат Рами Гольдштейн с супругой. Пока супруга ушла попудрить носик, Рами не растерялся, и за добрые чаевые вытащил из официантки телефончик.

Он взял ее на содержание. Снял квартирку напротив своей конторы, чтоб недалеко бегать. И  начал бегать. Тут его лучший друг и коллега  Габи Ротштейн, с  которым делили танк еще во время войны Судного Дня, а потом вместе учились, открыли адвокатскую контору, и вообще, дружили семьями, заявил, что он тоже хочет пользоваться девочкой. По-честному, на паях.

Рами, как ни был влюблен, другу  и компаньону отказать не смог.  Талилу они убедили (не иначе, методом математической индукции), что где один, там и двое. Она согласилась, но цену подняла.

С тех пор прошло пять лет. Ротштейн из адвокатов выбился в депутаты парламента, оставив компаньону  на память лишь фамилию для вывески.  Оба друга постарели и поутратили мужскую силу. Тем не менее, они не забыли Талилу, навещают ее и любят. Очень ее опекают.  Они разрешают ей заниматься любимым делом, помогают с поставками продуктов и оснащением кухни. Они отправили ее учиться на шеф-повара. Они даже разрешают ей заводить романы. Единственное условие – избранника должны одобрить депутат с адвокатом. Для этого назначается «родительское собрание» – пайщики приезжают к Талиле, сюда же приглашается и претендент для смотрин. 

  Да, и еще – между друзьями существует договоренность – тот, кто первый овдовеет,  женится на Талиле. Почему они так уверены, что жены уйдут в мир иной раньше них?

  Несмотря на шок от услышанного,  я согласился быть предметом обсуждения  на «родительском собрании». 

 Февраль 1991 года. 

  Никто уже и не представляет себе, как это он раньше жил без противогаза на боку.  Мы поменяли тактику нашей гражданской обороны. Сначала решили спускаться в бомбоубежище. Все равно боеголовки конвенциональные. А потом вообще плюнули, продолжаем спать под вой сирен. 

Спасибо Америке – подарили нам установки «Патриот». Они сбивают ракету в воздухе. Это, несомненно, снижает опасность прямого попадания – осколки сыплются помельче, но зато в удвоенном количестве.

В моих, как я их называю, псевдофильмах, появились полутона (пока, увы, монохромные – белые пиксели россыпью среди черных, черные – среди белых). Всего за неделю я нарисовал сцену нашего с Талилой поцелуя под дверью бункера.

  Она принесла мне обед, я усадил ее перед компьютером и показал это произведение. Фильм произвел на Талилу впечатление.  И тогда я показал ей эротический сон из мультика. Она смотрела фильм, а я ел рыбу «принцесса Нила» в сливочном соусе с артишоками и кедровыми орешками, и смотрел на нее.

-- Нормальные компьютеры делают японцы, – говорит она мне, - А ты знаешь, что в жизни я не умею так танцевать?

  -- Это я за тебя танцевал, - отвечаю.

  -- Это твой зайн за  меня танцевал. Ты этот фильм зайном нарисовал.

  -- Ну, если этак рассуждать, то весь мировой кинематограф, живопись и литература сотворены этим местом. И еще музыка.

  Потом я ей показал окончательный вариант, с измененными чертами лица.

 -- А почему ты мне лицо изменил? Я не против у тебя в кино сниматься, тем более, что для этого и делать ничего не надо.

 -- Это была идея моего шефа. Он, как я понимаю, испугался твоих женихов.

 -- Не женихов. Все здание считает, что я внебрачная дочь Гольдштейна. Он-то у всех на глазах, в отличие от Ротштейна. Плюс к тому, он мне помог с бизнесом. 

Я не мог вынести, что она говорит про бизнес и про своих Краснокаменного и Златокаменного, и завалил ее прямо рядом с компьютером на стол. Мы не рассчитали амплитуды и вляпались в остатки сливочного соуса, но это были счастливые моменты жизни. Талила тоже осталась довольна.

  -- Война кончится – назначим родительское собрание, - сказала она, застегивая кофту.

   Март 1991 года

  Война кончилась в Пурим – праздник освобождения еврейского народа. На университетском кампусе настоящий День Победы – все разгуливают веселые, в карнавальных костюмах и с израильскими флагами.

  Потери в этой войне составили четыре человека. Один мужчина погиб от прямого попадания снаряда, двое пожилых людей скончались от сердечного приступа, и трехлетняя арабская девочка задохнулась в противогазе, неправильно надетом матерью.

Мы содрали с окон клейкую ленту.

Ломброзо, вернувшись из Италии, устроил костюмированную вечеринку на своей вилле. Играли Пуримшпиль. Ахашвероша играл сам Якопо, Мордехая – Бумчик, Амана – Цурило в костюме Саддама Хуссейна, Вашти – Изабелла Евсеевна, царицу Эстер – Сонька.

В разгар веселья Сонька с Вадькой объявили о помолвке и пригласили всех на свадьбу, которая должна произойти в Лаг-Баомер.

  А после вечеринки мне позвонила Талила и пригласила на родительское собрание в следующую пятницу. Велела приходить буднично одетым, без цветов и подарков. Главное – убедить клиентов в том, что я не собираюсь на ней жениться. Не готов, слишком молод, еще не встал на ноги, и вообще.

Март 1991 года

  Они пришли вдвоем,  поцеловали по очереди в щеку Талилу, пожали мою протянутую руку. Два пожилых еврея, преуспевающих, усталых, безуспешно молодящихся. Они чуть моложе Дедамони.

Впервые мне стало неудобно в этой ситуации.

  Они спросили, откуда я приехал, где учусь, кем работаю и сколько зарабатываю. Два отставных Санта-Клауса. Спросили, что мне нравится в Талиле. Потом спросили, как мы познакомились, на что Талила ответить мне не дала, а выпалила, что я, мол, прикрыл ее своим телом от осколка СКАДа. Зачем ей это вранье?

Пили кофе. На десерт наша девушка подала нечто необыкновенное под  названием терамису. За чашкой кофе депутат произнес речь о необходимости решить первоочередные задачи по приему новых репатриантов и интеграции их в израильское общество. Я понял так, что  в моем случае эти задачи возложены на Талилу. Адвокат смотрел на меня, но мимо глаз. Кажется, он изучал мое левое ухо.

  Когда Ротштейн закончил свою речь, Гольдштейн переместил взгляд с уха на глаз, и спросил, когда я собираюсь жениться. Я ответил, что лет через десять – не раньше. «Окей» - сказал Гольдштейн.  «Беседер» - сказал Ротштейн.

  Ушли они одновременно,  и было заметно, что это принципиально. А мы с Талилой остались. Она мыла чашки. Я вытирал.

  -- Талила, можно задать тебе неприятный вопрос?

  -- Валяй.

  -- Ты сама считаешь себя проституткой?

  -- Какая тебе разница? Ты пожалел, что связался со мной?

  -- Ты превзошла еврейскую традицию отвечать вопросом на вопрос. Ты отвечаешь двумя. Уж будь добра, ответь мне.

-- Не считаю. В Талмуде описаны проститутки двух сортов: «зона» и «кдеша». Зона готова оказать интимные услуги любому мужчине за деньги. Кдеша – это храмовая проститутка, которая посвящает свою деятельность какому-нибудь языческому божеству. Я не отношусь ни к тем, ни к другим.  Если хочешь отступиться – так и скажи!

-- Я сам не знаю, чего я хочу. Я боюсь позвонить тебе как-то раз и услышать, что у тебя нет на меня времени, потому что ты занята Рами или Габи, понимаешь?

  И тут я испугался, что она меня сейчас пошлет, и все закончится. Когда человек так влюблен, он не может качать права.

  -- Ладно, - промямлил я, - все нормально. Пойдем погуляем.

  Март 1991 года

Наверное, я неправильно ее люблю.

За неделю нарисовал новый псевдофильм.  В кадре Гелла, которая из свежей красавицы превращается в девицу с растрепанными волосами и пятнами тления на шее и на груди. А потом обратно. В главной роли – Талила.

  Не могу я ей простить ни Ротштейна, ни Гольдштейна.

  Псевдофильмы занимают очень много компьютерного места. На флоппи-диск они не влезают. С работы их не унести. Если Ломброзо меня выставит, я останусь не только без псевдофильмов, но и без своих программ, которые я разработал, чтобы их делать и озвучивать. Я озвучиваю  их своим голосом, а потом меняю тембр, хоть на женский или детский. Это оказалось даже легче, чем рисовать изображение.

Что касается изображения, я уже научился его довольно достоверно раскрашивать.

Еще я  записался на курсы геометрической оптики, без этого, чувствую, уже никуда. Картинка без аберраций мертва, а придумывать их самому тяжело.

  Получил от Катерины ответ на письмо.  Слава Богу, ни одного признания в любви. Пишет, что беспокоится за нас из-за бомбежек. Про Таю ни слова.

А я даже рад.

Шоу двойников

  -- Итак, победительницей конкурса Мисс Младосибирск- 92! Обьявляется!

  Катерина, в левой руке которой потела узкая ладошка Лариски Черняевой, а в правой – дрожала мощная длань Ядвиги Ржечицкой, была абсолютно спокойна. Режиссер действа строго-настрого велел финальной тройке взяться за руки как водится на заморских конкурсах, и она, одна-единственная вспомнив об этом, схватила лапки товарок по несчастью.

-- Екатерина Порохова, студентка Младосибирского Государственного Университета!

Одновременно с этой вестью в Катеринин мозг вонзились два болевых сигнала – от щипка тыльной стороны ладони левой руки и от сжатия неимоверной силы руки правой. Боль от сжатия усиливалась еще и тем, что на среднем пальце королевы красоты было надето кольцо. Прокляв все на свете, Катерина улыбнулась, поприветствовала публику, изящно наклонилась, чтобы надели ленту и корону, еще раз поприветствовала. Приняла ключи от машины. Возле нее замелькали мэр, телевидение, какой-то хмырь в розовой кружевной сорочке, потный фотограф в отяжеленном разной фотографической всячиной жилете. Потом все отправились на фуршет, накрытый тут же, в театральном фойе. Там сверкали шампанским фужеры, красовались бутерброды с икрой и семгой, били по глазам декольте, украшенные поддельными блестяшками и мужские животы, на которых не висели, а лежали галстуки. Из  двери репетиционного зала выскользнула стайка актеров. Среди них была и Таисия Фрид. Актеры, с трудом скрывая раздражение, пробивали себе путь по свободному от столов краю фойе. Катерина, разбрызгивая улыбки, направилась сквозь жующих навстречу Таисии. Она  и сама не могла ответить себе, зачем делает это – чтобы спросить, как здоровье Таи и Риночки, или чтобы в короне королевы красоты  отпраздновать женскую победу над Таей без косметики и в сером свитере.

  -- Тая! Подожди, – воскликнула она, когда расстояние позволило Тае услышать ее.

-- Привет, Катя,  – остановившись, произнесла Тая обычным тоном руководительницы драмкружка. – Поздравляю, – она перевела взгляд на корону.

 -- Спасибо. Как ты? Мишка пишет?

Тут к ним подскочил  кружевной хмырь, и сказал, что он просит прощения, но у него  через два часа самолет, а ему срочно необходимо провести переговоры с госпожой Пороховой. Кружевной схватил Катю за локоть и повлек в кабинет главрежа. Вопрос о Мишке повис в воздухе.

  Мишка писал. Почтальон, следуя Таиным указаниям, запихивал эти иностранные письма не в почтовый ящик, а под дверь Таиланда, в холодные сени. И еще прутиком проталкивал их поглубже. Тая приходила раз в месяц, прочитывала все письма скопом. Мишка писал, что придется подождать, пока он не обоснуется, не встанет на ноги и не обретет собственный угол, куда можно было бы привезти их с Риночкой,  самых родных и  любимых.

. Тая  складывала его письма в коробку из-под австрийских сапог, к пачке Мишкиных фотографий в выпускном костюме. Перебирала все это, плакала. Потом вытирала пыль, мыла пол, и уезжала домой, в четырехкомнатную благоустроенную квартиру  главного режиссера драмтеатра, господина Лазарского. Там она уже почти два года играла роль жены,  а в Таиланд приезжала, как на могилу своей дурацкой любви к юнцу Фриду. Лазарский признал дочь своей, и беспрестанно надоедал Тае требованием пойти в ЗАГС и переписать ребенка на его фамилию, но Тая все тянула и надеялась, что он об этом забудет. 

  А он мог бы уже и забыть – забот хватало и без Риночкиной метрики. Театр понемногу разваливался. Последние недели на сцене и в репетиционных залах мелькали голые ноги соискательниц титула, да пластмассовые бусы режиссера-постановщика.

Лазарский из окна, выходящего в фойе, видел, как актеры проходят мимо новых русских животов и столов со снедью. Видел он, и как его жену окликнула новоиспеченная королева.  Видел и типа в гипюровой рубахе а-ля Евтушенко, ухватившего мисс за локоток и повлекшего за собой. Через минуту тип без стука вошел в кабинет и попросил господина Лазарского спуститься в фойе.

  Кружевной-гипюровый усадил Катерину  в кресло для посетителей, затараторил, расхаживая по кабинету.

-- Слушайте, Катенька. У меня нет времени. Меня зовут Степан Орлов. Я – продюсер. Я предлагаю вам контракт. Это не просто шоу двойников. Это – эксклюзив. Выступления в Москве и Ленинграде с  самой Фелишией Фурдак. Встреча со зрителями, дефиле, интервью. Ваша роль -  в дефиле. Сначала будете выходить с Фурдак по очереди, потом вместе. Неделю поучитесь ходить, как она. Гонорар в долларах. Вот их число.  

Орлов взял с режиссерского стола листок и ручку, написал сумму и протянул Катерине.

  Катерина посмотрела на  число, длинное, как слово.

-- Дайте мне копию договора, я должна ознакомиться.

-- О, ваш ум соответствует вашей красоте! То есть, наоборот, не соответствует. Что ж. Вот контракт. Подпишете – вышлете мне копию через факсимиле.

  «Точно Лиходеев  свою подпись в «Варьете» из Ялты» – подумала Катерина. 

Отличить Фурдак от Пороховой можно было только по зубам. Фурдак улыбалась белоснежными наклейками из металлокерамики, а Катерина – своими родными зубами, цвет которых отличался от снега на несколько тонов.

  Фурдак почему-то полюбила Катерину. Может быть, потому что Катерина говорила по-английски и была воспитана, а Фурдак ожидала от русской совсем другого. А может, это была любовь Нарцисса к своему отражению с желтыми зубами.

  После первого выступления, когда выяснилось, что Фурдак поселили в апартаменты, переименованные из «брони ЦК» в «президентский люкс», а Пороховой достался гораздо более скромный номер, Фелишиа настояла на том, чтобы Порохову перевели к ней, во вторую спальню.

-- Я всегда знала, что существуют параллельные миры – сказала Фелишиа, отхлебнув шампанского, когда обе феи уселись с ногами на диван в гостиной.

-- Параллельные не пересекаются, - отвечала Катерина, - мы живем с тобой в одном мире. Просто в этом мире лекала иногда повторяются. Впрочем, это уже описано в литературе.

-- «Принц и Нищий»?

-- Да. И еще Набоков. «Отчаяние».

-- Не читала.

  Наполнили бокалы. Выпили.

-- И все-таки, я, ты уж прости меня, не могу понять одну вещь, – с трудом выговаривала по-английски Катя, когда вторая бутылка шампанского опустела, – Вот, скажем, Альберт Эйнштейн с двойником – понимаю. Че Гевара с двойником – понимаю. Мэрил Стрип или там Алла Пугачева с двойником – понимаю. А Фелишиа Фурдак с двойником – не понимаю. Какая между нами разница? Ты что – Эйнштейн?

-- Из нас двоих скорее ты – Эйнштейн.

-- Ну, скажи, какая разница между двумя куклами Барби? Не считая наклепок на зубах?

-- Куклы Барби, кстати, бывают настоящие и поддельные. У настоящих на шее под волосами – фирменное клеймо.

-- Я не про Барби вообще-то, а про нас.

-- А я – про Барби.

  После заключительного выступления  Катерину задержал Степан Орлов и предложил проехать с ним к одному очень влиятельному лицу, которое так впечатлилось показом мод, что захотело пригласить одну из девушек к  себе. И, ясное дело, выбрал Екатерину, потому что она умеет говорить по-русски.

-- А в контракте это у нас прописано? – спокойно спросила Екатерина.

-- Не прописано. Но за это – отдельная плата. Не обижу.

Он написал на каком-то обрывке сумму, вдвое превышавшую гонорар за выступления. У него не было ни малейшего сомнения в том, что Катя согласится. Она производила впечатление современной расчетливой девицы без комплексов. Тут к ним подошла Фурдак, оттолкнув одним пальчиком своего охранника, а другим -  орловского. Катерина невозмутимо объяснила ей, в чем дело, и протянула обрывок.

-- За такую сумму я и сама не прочь поехать.

Утром Фелишиа рассказывала Катерине, как Лицо никак не могло сообразить, кого ему привезли, какие гримасы строил Лицу Степан, как Лицо разозлилось, что ему подсунули недоступное по политическим соображениям тело, и как при этом ему пришлось разыгрывать гостеприимного хозяина и развлекать девушку.

-- А кто это? Что за лицо-то? – допытывалась Катерина.

-- Не могу тебе сказать. Я им по собственной инициативе дала подписку о неразглашении, чтобы нам с тобой легче жилось.

-- И правильно. Но не  думаю, что это поможет. Орлов меня теперь убъет.

-- Не убъет. Во-первых, не ты отказалась,  а я перехватила у тебя заработок. Во-вторых, в глазах этого, так сказать, лица, Орлов просто слегка перестарался. Вот, кстати, держи гонорар. Хоть зубы себе отбелишь. – Фелишия выложила на стол тугую пачку.

В последний вечер опять пили, но не шампанское, а коктейли. Фелишиа не хотела расставаться с Москвой и со своим отражением. Захмелев, она утрясла свои юридические отношения с миром, протянула Катерине листок:

Я, Фурдак Фелишиа, разрешаю Пороховой Екатерине пользоваться моим лицом, ногами, бедрами, талией и грудью по ее усмотрению

Ф.Фурдак.

Утром приехал Орлов. Никого не убил. Со смехом рассказал, что Влиятельное Лицо и на самом деле решило, что Степан перестарался.  Даже выразило благодарность. Предложило обращаться в любое  время.

  Фурдак внезапно затормошила Катерину:

-- У тебя есть заграничный паспорт?  Я тебя заберу с собой в Милан. Сделаем портфолио, найдешь себе работу! Может, даже снимемся вместе!

-- Не имеет смысла вам вместе сниматься. Подумают, что на компьютере сделано, – заметил Степан. А мысль, однако, хорошая. Я сам этим займусь. Отстегнете за услуги.

Паспорт с итальянской визой был готов к вечеру. Завтракали  девушки в самолете, а обедали в одном из ресторанов в галерее Виктора-Эммануила. Наутро Катерине устроили фотосессию в одном из престижных модельных агентств. Жизнь ушла в ирреальное измерение.

Апрель 1992 года

 Посмотрел в свой дневник – последняя запись датирована прошлым годом. И правильно – жить надо, а не дневники писать. Я и живу. Рисую заставки и мультики. Учусь. Люблю Талилу. Побывал в армии – прошел четырехмесячный курс молодого бойца, а потом вернулся к учебе. Ломброзо свозил меня в Италию, на фестиваль мультипликационных фильмов. На фестивале я получил вторую премию, и на радостях босс увез меня отдыхать  в их родовое гнездо. Это не замок и не усадьба, а дом с участком в захолустном городишке. Больше всего поразила меня местная церквушка. Она относительно новая, ее расписывал сосед семейства Ломброзо, художник. Мадонна писана с матери Якопо, а Младенец – с него самого в соответствующем возрасте.  Среди ангелочков встречаются его братья и сестры.

Что еще случилось за это время? Полотов женился на Соньке, после свадьбы они съехали с квартиры, и со мной поселился  Бумчик-алкоголист. Он устал мотаться после работы в Иерусалим, и в будние дни ночует у меня. Мы друг на друга положительно влияем – он мне рассказывает о Иерусалиме и культах карго. Я мешаю ему пить. Когда ему становится совсем невмоготу, мы идем на бульвар Ротшильда пить пиво. Изредка к нам присоединяется и Талила.

  У нас на работе началась предвыборная лихорадка. Контора выиграла конкурс на телевизионную предвыборную кампанию одной партии. Как раз той партии, которая мне не нравится. Что поделаешь – работа есть работа. Отсняли стандартный ролик: самолеты-пароходы-трактора-дети-коровы-флажки. Лидер партии на их фоне. Потом еще серию красно-черных пасквилей на противоположную партию. Которая как раз сейчас правит. Типа, экономику просрали, безопасность просрали. Конкуренты сняли точь-в-точь то же самое про «нашу» партию. Надо было срочно чем-то выделяться.

Ломброзо вызвал меня в свой кабинет и заявил, что партия очень рассчитывает на максимум голосов с русской улицы. Поэтому на меня вся надежда. Он велел мне договориться с очень известным актером и режиссером из Союза, который эмигрировал в Израиль с женой-еврейкой,  чтобы тот снялся в ролике на русском языке. Деньги ему сулят большие. Я вообще не умею ходить по домам, уговаривать. Да еще к такому Режиссеру, от упоминания имени которого у меня поджилки трясутся.

Бумчик меня успокаивает – мол, хороший человек, наш парень, пивали с ним в Москве в одной компашке.

Ломброзо взял меня пальцами за обе щеки, приблизил свое лицо к моему и выдавил сквозь зубы:

-- Миша, считай, что я взял тебя на работу именно для этого ролика. От него зависит многое, если не все. Если ты его запорешь, пеняй на себя.

Он напоминал крестного отца из фильма про мафию.

Я позвонил Натику, чтобы выяснить, насколько серьезны угрозы его отчима.

--  За щеки брал? – спрашивает Натик.

--  Брал, - говорю.

--  Меня он брал за щеки единственный раз, когда я сломал подвеску его джипа. Нет, он не шутит.

Самое страшное, что я не знаю, в курсе ли Ломброзо моих разработок – ведь самый первый псевдофильм я ему сдуру показал! Не исключаю, что у него есть доступ ко всем моим файлам. И он знает, что я теряю, кроме работы.

Письмо народного артиста СССР  Поляковского Александра Александровича народному артисту СССР, главному режиссеру одного московского театра, Левинштейну Игорю Израилевичу.

Гарик, друг дорогой!

Ты себе не представляешь, как я радовался, что твое письмо написано по-русски! В театре приходится  говорить на чистом древнееврейском языке. Я уже освоил две роли на нем, прекрасном, но незнакомом. Публика валит валом, не подозревая, что я просто шпарю на автопилоте заученные интонации, иногда не помня дословного перевода текста. Впрочем, такое бывает и на родном языке. Помнишь, как однажды я сбился с одной производственной пьесы на другую на ключевом слове «шарикоподшипник»? 

  Кроме того, начал репетировать новый спектакль, который  ставят специально на меня. Называется это «Сатана против большевиков». Автор пьесы сделал вытяжку московских глав из «Мастера и Маргариты». Ершалаимские главы остались за кадром. Мы с моей мефистофельской  внешностью каких только чертей не переиграли – от «Фауста» до «Диканьки». Вот, дошли и до Воланда.

  Я тут купаюсь в лучах славы и зрительского интереса. Любви же зрительской пока не добился.

Любовь бьет ключом со стороны бывших соотечественников, читай: соотечественниц. Видишь ли, жила какая-нибудь Сара Абрамовна или там Ида Львовна у себя в украинском городке, актера Поляковского видела только по телевизору, мечтала втайне. Приехала в Израиль, пошла в супермаркет купить хумуса и гефильте-фиш, а тут и он, как мимолетное виденье, как гений чистой красоты, в шортах и майке за фалафелем вышел.

  Моя Инесса Четвертая обрюхатилась наследником. Я не сопротилялся. Ей тридцать четыре и рожать надо. Четвертая жена, шестой ребенок.

Вот, собственно, и все новости. Хотя нет, погоди! Случилось со мною одно странное происшествиие. У нас, если не знаешь, в самом разгаре предвыборная кампания. Меня уже просили прорекламировать одну из партий, но я  отказался. Я в израильской политике пока не разобрался, даже не знаю, за кого голосовать. А тут такая ответственность – с экрана предлагать одного из конкурентов. Я вообще считаю, что новоприбывшие должны получать право голоса года через два после приезда.

И вот, на прошлой неделе, приходит ко мне обаяшка-молокосос с глазами цвета весенней листвы. А с ним  оператор Чистопольский, помнишь его?  Ты с ним работал, а я с вами выпивал. Я  подумал было,  что Абраша  нашел мой адрес и явился с сыном, которого вполне мог успеть за период эмиграции родить. Оказалось, однако, что  обаяшка с глазами - это креативный директор  рекламного агентства, обслуживающего одну из партий. А Чистопольский – его подчиненный. Пытались они снять меня в партийном рекламном ролике.  Еле отбоярился. Обаяшка сбегал за пивом. Посидели. Поговорили. Абраша рассказал, что с женой давно разошелся, и больше не женился. Подумалось, а не пара ли они с молокососом?

Твой Саня.

Газета «Вести Израиля», июль 1992 года.

«Не верь глазам своим»

Еще года четыре назад мы не могли бы поверить во многие вещи, которые происходят на наших глазах. Разваливаются империи, рушатся стены, народные артисты СССР служат другим народам, а члены КПСС служат другим партиям.

После того, как отшумели политические бои, показаны все предвыборные ролики, и выбран тот, кто выбран, в нашу редакцию пришло письмо от всеми любимого актера, народного артиста СССР, соотечественника по новой и старой родинам, А.А. Поляковского. Все мы любим Поляковского, как актера и режиссера, однако, некоторые из нас были неприятно удивлены, увидев уважаемого Александра Александровича в рекламе одной из партий. Другие были удивлены приятно, и бросили в избирательную урну именно то, на чем настаивал мэтр.

Небезызвестный институт политических исследований, подводя итоги последних выборов, сделал вывод, что именно наши, «русские», голоса привели к их результату. Аналитики масс-медиа склоняются к тому, что решающим фактором были именно несколько фраз, брошенных Поляковским в камеру. Многие, независимо от политических взглядов, считают, что А.А. Поляковский не должен был ни за какие деньги сниматься в политических роликах. Велико было наше удивление, когда мы прочли его письмо. Публикуем его без купюр.

Открытое письмо  артиста А.А. Поляковского в редакцию газеты «Вести Израиля»

Копия: Государственному контролеру

Копия: В министерство средств массовой информации

Копия: В министерство юстиции

Копия: В бюро главы правительства

Приложения:

1) Справка о вменяемости и дееспособности г-на Поляковского А.А., выданная врачом-психиатром, профессором И. Лихтенштейном.

2) Справка об отсутствии у г-на Поляковского А.А. алкогольной и наркотической зависимости, выданная врачом-наркологом, доктором Я. Захави.

3) Выписка о движениях средств на лицевом счету г-на Поляковского А.А., предоставленная Национальным Банком Израиля.

4) Заключение фоноскопической экспертизы о неидентичности голоса, использованного в ролике с участием А.А Поляковского голосу А.А. Поляковского

Уважаемые господа!

Во-первых, я человек вменяемый и дееспособный (см. приложение 1). Во-вторых, я не наркоман и не алкоголик (см. приложение 2).

В прошлом, признаюсь, приходилось мне допиваться до зеленых чертей. Однажды  я даже допился до Леонида Ильича Брежнева, предлагающего  сесть за руль своего правительственного автомобиля. Но чтобы допиться до самого себя, по телевизору провозглашающего бесспорное преимущество одной партии над другой?! 

Я подумал, что схожу с ума. Но и жена видела то же самое. И вся страна видела.

Я-то точно знал, что не снимался ни в каких роликах, и начал свое расследование, с результатами которого хочу ознакомить широкие круги израильской общественности, а особенно – моих русскоязычных соотечественников.

Итак, голос в видеоролике мне не принадлежит, о чем дал заключение авторитетный эксперт (см. приложение 4).

Видеоряд очень сильно меня напоминает.

Я подумал, что на какое-то старинное интервью наложили озвученный имитатором текст. Кто занимался озвучанием и дубляжом фильмов, тот знает, что в шевелящиеся уста артиста можно без труда вложить текст любого содержания. Однако в этом ролике я предстал перед зрителями в домашней одежде, в которой не давал никаких интервью, в интерьере своей тель-авивской квартиры, порог которой не пересекала нога ни одного телеоператора.

Впрочем, это не совсем так. Один телеоператор ко мне все же приходил, и фотографировал меня именно в этой одежде, и даже предлагал сниматься, и именно в рекламном ролике данной партии, но я отказал ему и его коллеге. Узнав в операторе своего старого знакомого по Мосфильму, пригласил его с коллегой в дом и даже угощал пивом. Никакого письменного согласия на съемку и никакого договора я, естественно, не подписывал.

Как злоумышленникам удалось заполучить картинку, я, к сожалению, понять не могу. Знаю только, что моим актерским образом воспользовались незаконно. Воспользовались им владелец рекламного агентства, креативный директор и оператор (имена хранятся в редакции – прим. ред.). Обманут не только я – обмануты зрители, они же – избиратели, они же – читатели этой газеты. Обманута, в конечном итоге, вся страна. Друзья в шутку укоряют меня в том, что я поменял в стране власть. А я ничего не менял и менять не собирался. Пока  я не получил заключения фоноскопической экспертизы, все, к кому бы я ни обращался по этому вопросу, считали меня сумасшедшим или наглым лгуном.

Наконец, хочу внести ясность по поводу гонорара. Действительно, некоторая  сумма денег  поступила мне на счет (см. приложение 3). Я письменно потребовал от банка вернуть деньги обратно, но исходный счет оказался закрытым. Принадлежал он какому-то подставному лицу, некоему итальянцу, и открыт был в Вероне. Деньги вернуть не удалось, их  я использую для расследования и судебной тяжбы, если таковая воспоследует.

  Дорогие мои зрители! Прошу, верьте мне. Подобной чертовщины со мной в жизни никогда не происходило. А еще говорят, что на Святой Земле нечистая сила не селится.

Артист Поляковский.

Воистину, после драки кулаками не машут! Почему же размахался ими народный артист СССР? Почему раскаялся в своих действиях? Неизвестно. Я смотрел перед выборами телевизор на трезвую голову. Зрение у меня хорошее, слух стопроцентный. Я видел и слышал Александра Александровича Поляковского. А ты, читатель, кого видел?

Июль 1992 года

 Бедный, бедный Поляковский! Читал крик его души – сердце кровью обливалось. Но сделать ничего не могу, своя-то рубашка ближе к телу. И поздно уже, не назначат же из-за актера перевыборы. Он сам виноват, надо было соглашаться на съемку, да и дело  с концом.

Когда мы с Бумчиком  пошли к нему, Бумчик был без телекамеры, только с фотоаппаратом. Сниматься Поляковский отказался наотрез. Бумчика, правда, вспомнил по Москве. Пригласил нас в дом. Я сбегал за пивом.  Сидим, пьем. Бумчик с Поляковским треплются про свою творческую юность, про каких-то баб, которые постарели и располнели, а были ого-го!  Бумчик понимающе кивает, но упорно направляет разговор в русло израильской политики. Поляковский гнет про баб. Бумчик  про партию, и упоминает имя Ломброзо для пущей убедительности. Поляковский, отпив из кружки и заев соленой фисташкой, заверяет, что идеи Чезаре Ломброзо всегда осуждал. Бумчик спрашивает, что Поляковский думает об оппозиции. Тот честно признается, что клал и на оппозицию, и на коалицию.

Дома Бумчик говорит:

-- Все, босс  нас уволит. Ни хера не договорились, все испортили.

-- Да, я не ожидал, что он откажется, – говорю. −  Я попробую исправить ситуацию. 

-- Каким образом? Сан Саныч упрям, как черт, и принципиален, как архангел.

Тут он принялся кривляться, изображая Поляковского: «Идеи Чезаре Ломброзо я всегда осуждал! Израильская политика меня не интересует!» Изображал он его голос, что называется, «в ноль», и я утвердился в своей решимости.

-- Бумчик, -- говорю, -- пошли в контору. Фотографии мне распечатаешь. И текст наговоришь.

  Когда Бумчик  распечатал фотографии,  я с помощью сканера приступил к оцифровке графической информации. Потом, кадр за кадром, начал расписывать свой «мультик», следя за тем, чтобы сказанный Бумчиком текст ложился на шевеление губ, чтобы мой компьютерный Поляковский не забывал дышать, моргать, подрагивать, жестикулировать. Чтобы ветер немного развевал занавеску за его спиной.

  Для трехминутного ролика мне нужен месяц. Месяца у меня не было, выгадать бы хоть неделю.  С утра я позвонил Ломброзо и сказал, что артист будет сниматься через пять дней. Еще двое суток мне нужно на редактирование и монтаж. Якопо, как ни странно, согласился. И пообещал прислать звукооператора. Пришлось заверить его, что мы с Бумчиком вдвоем справимся. Не хватало мне еще, чтобы о фальсификации узнала вся контора. 

  В подлинности результата не усомнился никто, кроме бедолаги Поляковского.

Сентябрь 1992 года 

Я живу у Бабаривы и Дедамони. Они уехали за границу – мама с папой подарили им тур по Италии. А меня оставили с Бонни. Мне, конечно, было бы легче взять его к себе, но в нашей квартире по договору запрещено держать домашних животных.

Так что живу в Реховоте, на работу добираюсь автобусом. Утром и вечером гуляю с Бонни в скверике – я, в отличие от моих предков, не в восторге от близлежащего пустыря, тем более в  выжженном солнцем сентябре.

А в скверике благодать. Мы выходим около шести утра, когда поливальные установки уже утихомирились, но трава еще влажная. Дубы и оливы дают тень. Шумные израильские дети еще не вышли копаться в песочнице и кататься с горки.

Бонни поднимает ножку, методично обходя кусты.

В сквере установлен телефон-автомат. Каждое утро, после шести, он звонит. Трубку неизменно берет седой человек в футболке, шортах и резиновых шлепанцах. Он долго с кем-то разговаривает. Я отвожу Бонни домой, завтракаю, выхожу из дома, чтобы ехать на работу, а он все стоит, рассказывает что-то в трубку. В первые дни моей собачьей вахты я гулял в другом конце парка, и не мог разобрать слов.  А позавчера я  услышал, как он размеренно диктовал, проговаривая знаки препинания и абзацы,  примерно следующее:

-- Итак, всюду, где христианская традиция сказала бы “распятие” (как действие),  у Мастера сказано “повешение”. Где традиция сказала бы “крест”, говорится “столб”.  Например:

 «“…проще всего было бы изгнать с балкона этого странного разбойника, произнеся только два слова: “Повесить его”

 - “Четверо преступников, арестованных в Ершалаиме… приговорены к позорной казни – повешению на столбах!”

- “За повозкой осужденных двигались другие, нагруженные свежеотесанными столбами с перекладинами”. (Все-таки с перекладинами. Столбы с перекладинами – это кресты, не так ли? Но этого слова – “крест” – мы  нигде не найдем. Впечатление такое, что по тексту написанного Мастером романа прошелся антихристианский цензор – Воланд.);

 - “Да, для того, чтобы видеть казнь, он выбрал не лучшую, а худшую позицию. Но все-таки и с нее столбы были видны”

- “…вынужден был отказаться от своих попыток прорваться к повозкам, с которых уже сняли столбы”;

- “с ближайшего столба доносилась хриплая бессмысленная песенка”;

-“– Молчать на втором столбе!”

- “Прошло несколько минут, и на вершине холма остались только эти два тела и три пустых столба”;

- “А скажите… напиток им давали перед повешением на столбы?” *

 Вчера я занял выжидательную позицию у автомата задолго до звонка. Бонни пришлось задирать ножку в радиусе слышимости. Седой человек, которого я про себя прозвал Булгаковедом, явился вовремя, к звонку. После короткого приветствия он принялся диктовать:

-- Длинный ряд московских эпизодов содержит пародию на евангельские эпизоды или на элементы христианского вероучения и ритуала.

Назначено заседание 12-ти литераторов под председательством Берлиоза. Тайная Вечеря Иисуса и 12-ти учеников.

Трамвай отрезает голову Берлиозу. Усекновение главы Иоанна Крестителя.  Виновницами того и другого события являются две женщины, молодая и постарше. У Булгакова это  комсомолка вагоновожатая и старуха Аннушка, в Евангелии  Саломея и ее мать Иродиада, любовница Ирода .

   Купание Ивана Бездомного в Москва-реке – аналог крещения Иисуса в водах Иордана.

Буфетчику Сокову, пришедшему в "нехорошую квартиру" с жалобой на финансовый ущерб и при этом умолчавшему о своих  богатствах, возвещают близкую смерть. Супруги Анания и Сапфира, утаившие от апостолов часть выручки от продажи имения, умирают

 Шляпа буфетчика, забытая им в «нехорошей квартире» и возвращенная Геллой, превращается в черного котенка, и тот оцарапывает буфетчику лысину. Аналогия с терновым венцом на голове Иисуса. *

 Вот кто поможет мне написать сценарий.

  Сегодня я готов был подойти к нему и завязать знакомство, но ни звонка, ни абонента в сквере не было.

· Илья Корман. Москва – Ершалаим

Катя + Боря

Катерина вернулась в Младосибирск после года миланской жизни, не намереваясь задерживаться надолго. Собиралась продлить визу, устроить быт родителей и вернуться в Милан. Работы там было много, ей с трудом удалось вырваться. Копия Фурдак топтала подиумы многих модных домов. Сама Фурдак на подиумах уже не появлялась, она снималась в рекламах международных корпораций. Но дружбы со своим отражением не забросила, они регулярно встречались в Милане. Катерина пользовалась миланской квартирой Фелишии, а та время от времени наезжала  за покупками. Катерина быстро научилась болтать по-итальянски, посещала клубы и вечеринки, выкинула из головы советские глупости насчет умереть, но не давать. Поцелуев было много, и все без любви. В ее постели побывали коллеги-манекенщики, студенты, и даже принц скромной европейской монархии. Их с принцем  фотографии попали в светскую хронику. Причем, самый захудалый журнальчик из череды опубликовавших снимки таблоидов не удержался и подписал-таки ее фотографию именем Фелишии. Когда ошибка раскрылась, напечатали про нее статью под названием «Катя-Клон».

  Однажды довелось ей вспомнить и обиды своего детства. Некий модельеришко второй обоймы высказывал в ее адрес пустые придирки, насмешки над русским акцентом, над парой советских туфель, даром что купленных  в «Березке», и даже над советской зубной щеткой, которую он назвал крокодильей. (Модельеришко заставлял всех чистить зубы перед каждым показом). Катерина уже отвыкла от плохого к себе обращения. Мужчины всех возрастов, социальных групп и национальностей хотели ей понравиться, или, на худой конец, произвести хорошее впечатление. Утешало то, что с другими девочками модельеришко обращался не лучше. А вот с мальчиками – всегда хорошо. Катерина долго не понимала, кто он такой, пока не вспомнила режиссера конкурса красоты в пластмассовых  бусах, который гонял их с девчонками по сцене и называл кобылами.

Когда модельеришко в очередной раз вызверился, Катерина подошла к нему вплотную, и выпалила в лицо заранее отрепетированную перед зеркалом фразу «Nel mio paese tu sarebbe seduto in carcere!» (В моей стране ты сидел бы в тюрьме!).  Тот тихо осел, а Катю впервые в жизни охватила гордость за советский уголовный кодекс.

  Она не переставала изумляться тому, какие же в СССР живут непуганые идиоты. Да она и сама такая. Интеллигентское сопливое воспитание. Ее учили жить для других. На Западе, даже в занюханной, почти социалистической Италии, никто не живет для других, кроме католических монахинь. Для себя, все для себя. Других только используют.

  Разочаровалась она и в театре. Как-то пошли с Фелишией и ее друзьями в Ла-Скала. Фасад, как у курятника, Младосибирский Оперный гораздо помпезнее. Давали «Риголетто». Катерина приготовилась страдать. Опера оказалась черной комедией про мафию. Герцог – крестный отец. Наемный убийца Спарафучиле – строго одетый деловой человек, все время записывающий что-то в блокнот. Джильда одета от Гуччи. В конечной сцене ее, умирающую, выносят в черном полиэтиленовом мешке, какими пользуется полиция. Все ложь, все какое-то стыдное кривляние.

Ни в Ла Скала, ни в Пикколо Театро она больше не ходила. Предпочитала рестораны, ночные клубы, показы мод. Деньги и секс – это настоящее, к этому сводится любое искусство и любое чувство.

  Домой возвращаться не хотелось, но пришлось. Кончилась виза. Думала, все сделает за  недельку-две. Но оказалось, что нужно оформить выездные документы нового образца, а с этим младосибирский ОВИР тянул и тянул, потому что девка-мисс набила за границей кошелек миллионами, а поделиться не соображает. 

За год ее отсутствия привычная  жизнь рухнула, осыпалась и погребла под собой многих, в том числе и родителей. Мамин исследовательский институт посокращали-посокращали, да и закрыли вовсе. Папа пробавлялся свадьбами  – цирк закрылся, филармония задерживала зарплату. Да и свадеб почти не было – все откладывали женитьбу и рождение детей до лучших времен. Родители постарели, растерялись. Прекратились дружеские посиделки и задушевные разговоры. Забылись радость гласности, торжество подавления путча, триумф честного Ельцина. Все, за что рвали глотки на кухнях и митингах, обратилось кошмаром.

Катя поняла, что теперь она должна принимать решения, и приступила к действиям. Для начала поехала в институт, забрала документы и взяла академическую справку – пригодится для продолжения образования. Но это она отложила на неопределенный срок. Сейчас Эйнштейном быть невыгодно. Барби зарабатывает гораздо больше. Когда-нибудь потом, когда поседеют власы и обвиснут ланиты, она, возможно, еще доучится на Эйнштейна. А пока она – Барби. Настоящая Барби. Настоящая!

  В Милане, гуляя по торговому центру La Rinascente, она как-то зашла в игрушечный магазин и купила эту куклу.

Квартира Фелишии, в которой жила Катерина, располагалась на улице Марио Пики, на задворках Новой Академии Искусств. Ближайший к дому салон тату находился улицы через две, на Виа Евангелиста Торричелли. 

  Мастер художественной татуировки Дино Паолино, томный итальянский юноша, словно сошедший с полотен Караваджо, как увидел Катерину, потерял дар речи. Хотя, казалось бы, в этом городе-улье манекенного искусства мог бы уже и насмотреться. Немалых трудов Катерине стоило объяснить мастеру наколок, что от него требуется перенести клеймо с кукольной шейки на ее, Катеринину. Он развернул перед ней целый каталог бабочек, стрекозок,  ангелочков и прочей летучей живности. Но Катерина упорно стучала ногтем в невыразительный торговый знак «чего-то-там-ентертеймент», коим была проштампована шея куколки.

  -- Если вы, синьорина, решили себя изуродовать – пожалуйста. Я только хочу предложить, чтобы это уродство было видно только в ультрафиолетовом свете. Есть такие краски.

  Катерина подумала, что это даже забавно. И ретушерам с ее фотографиями будет меньше возни.  Дино принялся за работу, а когда закончил, проводил ее до дома. Они продолжили вечер в постели, несмотря на то, что шея у Катерины горела.

  Здесь, в Младосибирске, ни у кого не было ультрафиолетовой лампы. И не было Дино, который так влюбился, что носил ей продукты из лавки, готовил неаполитанские пиццы и натирал паркет.

  Когда до нее дошло, чего ждут  в ОВИРе, она обозлилась и нашла гениальное решение проблемы. Семейство Левитиных собиралось подавать документы на выезд в Израиль, а у Израиля с Италией безвизовый режим. К тому же, в Израиле Мишка, первая, незабытая любовь.

  Свадебное платье от Валентино ей привез Дино. Костюм жениха прибыл из Москвы, но тоже был от кутюр. Вместе с Дино явились несколько журналистов миланской желтой прессы. Еще бы! Катя-Клон выходит замуж! В местных журналистах тоже дефицита не было. «Сибирская принцесса выбрала школьного друга». «Как жениться на двойнике Фурдак». «После успеха на подиумах Милана королева красоты возвращается к любимому».

  На тщательно спланированном банкете гости рассаживались строго в соответствии с именными табличками. Родители невесты сидели рядом с дирижером популярного джазового оркестра, которого для безработного саксофониста Порохова притащил из Москвы Степан Орлов. К старшим Левитиным подсадили  инспектора таможни. Среди всего этого великолепия зияли пустотой два места. Таблички у пустых тарелок гласили: «Таисия Фрид» и «Роман Лазарский». Но после второго тоста вышколенные официанты унесли стулья и приборы, убрали таблички, пустота заполнилась и больше не бросалась в глаза.

  Тая, конечно, хотела пойти на свадьбу. Но Роман отрезал: «Не наш уровень».

Дело было не в уровне, а в том, что Роман не хотел встречаться с Орловым. Не мог он забыть, как гипюровый продюсер попер его, Лазарского, из собственного кабинета. Обида не шла у него с души. Впрочем, она забылась, когда Лазарский вернулся в Москву,  бросив почти готовую постановку «Мастера и Маргариты».

. На первой же тусовке Роман со Степаном пришли к согласию, и нашли точки соприкосновения. Могущественный отец Лазарского все еще руководил творческим обьединением на Мосфильме. Когда чудом открылась вакансия в Госкино, папа сделал невозможное – уткнул сына в теплое место.

Октябрь 1992 года.

  Наступил Йом Кипур. День, когда евреи постятся, не носят кожаной обуви, не нюхают благовоний и проводят время в молитве.  В этот день не ездят машины, не работают радио и телевидение, и невозможно получить наличные в банковском автомате. Луна уже приобрела выпуклые формы, она уже беременна праздником Суккот, который наступит в полнолуние, как и полагается большому еврейскому празднику. А именно - четырнадцатого дня месяца тишрея. Воздух чист без  автомобильных выхлопов, место машин на улицах занимают велосипедисты. Мы с Бонни выходим на прогулку. Поститься мы не постимся, но я вышагиваю в резиновых сабо, а Бонни – босиком. Нюхаем мы друг друга, что не назовешь благовонием даже с  натяжкой. Навстречу нам идет Булгаковед. Он тоже в резиновых шлепанцах, в белых штанах и рубахе и белой же ермолке. Чистый ангел!

Я решаюсь с ним заговорить. Мол, простите, подслушал вашу статью, или что вы там диктовали. Интересуюсь данным вопросом. Он называет мне адрес и приглашает в гости завтра вечером, на исходе Судного Дня. 

  Мы с Бонни идем на пустырь, туда, где высится шестерка вашингтонских пальм. Здесь я, наконец, понимаю Дедамоню и Бабариву. Здесь небо выше, а звезды ближе. Здесь даже ночью чувствуешь ушедшее солнце. Здесь щебечут птицы и стрекочут цикады. Здесь Бонни носится радостный, сорвавшись с поводка.

Здесь я понимаю, как буду рисовать псевдофильм «Мастер и Маргарита».

Октябрь 1992 года.

 На исходе Судного Дня я  отправился к Булгаковеду в гости, как договаривались накануне. Они с женой разговлялись после суточного поста, на столе был куриный бульон с клецками, курица и картофельная запеканка. Талила меня, конечно, разбаловала своей готовкой, но  жена Булгаковеда тоже молодец. Отужинали, и хозяин пригласил меня на балкон, увитый виноградом. Я принялся бормотать, что перечитывал роман много раз, и всякий раз смысл ускользал от  меня. Нет, конечно, я понял противопоставление власти Воланда и Советской власти. Смеялся над проделками Бегемота с Коровьевым и почти плакал над ершалаимскими главами.  Восхищался Маргаритой и ее любовью. Короче, как все. Но каждый раз закрывал книгу с ощущением того, что мне не открылось что-то главное. Булгаковед выслушал мой лепет, и спрашивает:

-- Миша, а какие произведения Булгакова вы читали?

-- Читал… «Морфий». «Дни Турбиных». «Жизнь господина де Мольера».

-- Чудесно. Прочтите еще обязательно «Собачье Сердце», «Ивана Васильевича», «Дьяволиаду», «Театральный роман». Это для начала. Кроме того, «Новый Завет». Потом еще − «Фауст» Гете. Когда прочитаете все это – не раньше! – придете. А булгаковедов вы читали? Чудакову? Дневники Елены Булгаковой?

--Нет, не читал пока.

--  А сами пытались письменно проанализировать текст?

-- О, да! Я сейчас прочитаю, если хотите.

 Я открыл свой блокнот, куда записывал мысли о романе. Мне казалось, что провалюсь сквозь землю от стыда. Тем не менее, я принялся читать вслух:

  Мастеру, как и Иешуа, открылась Истина. Он написал правду. Правду эту зачитали до дыр и отринули, навесив советские ярлыки. Воланд явился в Москву не только затем, чтобы спасти Мастера и Маргариту, но и затем, чтобы восстановить справедливость и подтвердить истинность написанного Мастером романа.

  «Мастер и Маргарита» −  роман о Правде.

Воланд говорит, что квартирный вопрос испортил москвичей. И в романе есть тому подтверждение. Цитирую:

Весть  о  гибели Берлиоза распространилась  по  всему дому  с  какою-то 

сверхъестественной  быстротою,  и с семи  часов утра  четверга к  Босому начали звонить  по телефону,  а  затем и лично  являться с  заявлениями,  в которых содержались  претензии на  жилплощадь  покойного. И  в  течение  двух  часов Никанор Иванович принял таких заявлений тридцать две штуки.

В них заключались мольбы, угрозы,  кляузы, доносы, обещания  произвести

ремонт на  свой счет, указания на несносную тесноту  и невозможность  жить в одной  квартире с  бандитами.  В числе  прочего было  потрясающее  по  своей художественной силе описание похищения пельменей, уложенных  непосредственно  в карман  пиджака,  в  квартире  N 31,  два обещания  покончить  жизнь  самоубийством и одно признание в тайной беременности.

 
Собственно, в этих доносах просматриваются все христианские смертные грехи:

Алчность, зависть –  понятно, все хотят занять комнату покойного, каждый считает себя достойнее других, каждый будет завидовать тому, кто получит эту комнату.

Уныние обещания покончить  жизнь  самоубийством

Гнев, гордыня  - указания на невозможность  жить в одной  квартире с  бандитами

Блуд   -  признание в тайной беременности

Чревоугодие - похищение пельменей

Среди еврейских десяти заповедей, начертанных на Скрижалях Завета, первые три относятся к почитанию Всевышнего, четвертая гласит о почитании субботы, пятая – о почитании родителей. Далее следуют: « не убий» (нарушена обещаниями  покончить  жизнь  самоубийством), « не прелюбодействуй» ( признание в тайной беременности), « не укради» (  описание похищения пельменей), « не произноси ложного свидетельства на ближнего своего» (  В письмах заключались кляузы и доносы), « Не желай дома ближнего твоего… »

(Все желают именно  дома ближнего своего).

Но, поскольку среди испорченных квартирным вопросом москвичей не все евреи, то применим Ноев Завет, состоящий из семи заповедей:

1) Запрет идолопоклонства («не сотвори себе кумира») – в письмах содержатся  мольбы, обращенные не к богу, а к Босому.

2) Запрет богохульства – то же.

3) Запрет убийства -  обещания  покончить  жизнь  самоубийством

4) Запрет прелюбодеяния -  признание в тайной беременности

5) Запрет воровства – описание похищения пельменей

6) Запрет есть от живой плоти – слава Всевышнему, хоть до этого москвичи не докатились.

7) Обязанность создать справедливую судебную систему – нарушение налицо, ибо тут суд вершит один Босой, совершенно несправедливый.

Нарушения тех же заповедей и запретов происходят и на представлении в театре Варьете, но здесь неочевидно, что испортил москвичей именно квартирный вопрос.

Убийство –

-- Голову ему оторвать! -- сказал кто-то сурово на галерке.

--  Как  вы  говорите?  Ась? -- тотчас  отозвался  на  это  безобразное

предложение  Фагот, -- голову оторвать?  Это идея! Бегемот!  --  закричал он

коту, -- делай! Эйн, цвей, дрей!

И произошла невиданная вещь. Шерсть на черном коте встала дыбом,  и  он

раздирающе  мяукнул. Затем  сжался в комок и, как пантера, махнул  прямо  на

грудь Бенгальскому, а оттуда перескочил на  голову. Урча, пухлыми лапами кот

вцепился в жидкую шевелюру конферансье и, дико взвыв, в два поворота  сорвал

эту голову с полной шеи.

 Ложь –

 -- Разве я выразил восхищение? -- спросил маг у Фагота.

-- Никак  нет, мессир, вы  никакого восхищения  не выражали, -- ответил

тот.

-- Так что же говорит этот человек?

--  А он  попросту  соврал! -- звучно, на весь  театр сообщил клетчатый

помощник и, обратясь к Бенгальскому, прибавил: -- Поздравляю вас, гражданин, соврамши!

Алчность –

Поднимались сотни рук, зрители  сквозь бумажки  глядели  на  освещенную

сцену  и  видели  самые верные и  праведные  водяные  знаки.  Запах  тоже не

оставлял  никаких сомнений: это был ни с чем по прелести не сравнимый  запах только что  отпечатанных  денег. Сперва веселье, а  потом изумленье охватило весь театр. Всюду гудело слово "червонцы,  червонцы",  слышались восклицанья "ах, ах!" и веселый смех. Кое-кто уже ползал в проходе, шаря  под  креслами. Многие стояли на сиденьях, ловя вертлявые, капризные бумажки.

Гордыня –

Через  минуту из-за занавески вышла  брюнетка  в  таком платье, что  по

всему  партеру  прокатился  вздох. Храбрая женщина,  до удивительности

похорошевшая, остановилась у зеркала, повела обнаженными  плечами, потрогала волосы на затылке и изогнулась, стараясь заглянуть себе за спину.

--  Фирма просит  вас  принять это на  память, -- сказал  Фагот и подал

брюнетке открытый футляр с флаконом.

-- Мерси, -- надменно ответила брюнетка и пошла по трапу в партер. Пока

она шла, зрители вскакивали, прикасались к футляру.

Зависть –

И вот тут прорвало начисто, и со всех сторон на сцену пошли женщины. 

Прелюбодеяние –

--  Уй,  мадам!  -- подтвердил Фагот, --  натурально, вы не  понимаете.

Насчет же заседания вы в полном заблуждении. Выехав на упомянутое заседание, каковое, к слову  говоря, и назначено-то вчера не было,  Аркадий Аполлонович отпустил своего шофера у здания акустической комиссии на Чистых прудах (весь театр  затих), а  сам  на  автобусе поехал на  Елоховскую  улицу  в  гости к артистке разъездного районного театра Милице Андреевне Покобатько и провел у нее в гостях около четырех часов.

  Три эпизода московских глав показались мне взаимосвязанными:

 --  Очень,  очень приятно, -- писклявым  голосом отозвался котообразный

толстяк  и вдруг,  развернувшись,  ударил  Варенуху  по уху  так,  что кепка

слетела с головы администратора и бесследно исчезла в отверстии сидения.

…Сбежав вниз, Римский увидел  дежурного,  заснувшего на стуле у  кассы в

вестибюле. Римский пробрался мимо него  на цыпочках и выскользнул в  главную дверь. На улице ему стало  несколько легче. Он настолько пришел в себя, что,хватаясь за голову, сумел сообразить, что шляпа его осталась в кабинете. Само собой разумеется, что за нею он не вернулся…

…Буфетчик  медленно  поднялся,  поднял  руку, чтобы  поправить шляпу,  и

убедился, что ее на голове  нету.  Ужасно  ему не хотелось  возвращаться, но шляпы было жалко. Немного поколебавшись, он все-таки вернулся и позвонил.  

-- Что вам еще? -- спросила его проклятая Гелла.

-- Я шляпочку забыл,  --  шепнул буфетчик, тыча себя  в  лысину.  Гелла

повернулась, буфетчик  мысленно  плюнул и закрыл  глаза. Когда он их открыл, Гелла подавала ему шляпу и шпагу с темной рукоятью.

-- Не мое, -- шепнул буфетчик, отпихивая шпагу и быстро надевая шляпу.

 Работники Варьете, столкнувшись лицом к лицу с нечистой силой, теряют головные уборы. Умный Римский не возвращается за шляпой, глупый Соков возвращается и получает берет с петушиным пером, превратившийся в котенка, а кепка Варенухи и вовсе бесследно исчезает в отверстии общественной уборной. Может быть, это случайность. Просто в то время было принято носить головной убор. Я бы согласился с этим, если бы не один эпизод из ершалаимских глав.

Когда  истек  четвертый  час  казни, мучения Левия  достигли  наивысшей

степени,  и  он  впал  в  ярость. Поднявшись с камня,  он  швырнул на  землю

бесполезно, как он теперь думал, украденный нож, раздавил флягу ногою, лишив себя  воды,  сбросил с  головы  кефи, вцепился в свои  жидкие волосы  и стал проклинать себя.

…

Открыв глаза, он убедился в том, что  на  холме  все  без изменений, за 

исключением того,  что пылавшие на  груди  кентуриона пятна  потухли. Солнце посылало лучи в спины казнимых, обращенных  лицами к Ершалаиму. Тогда  Левий закричал:

-- Проклинаю тебя, бог!

Перед тем, как проклясть бога, Левий Матфей срывает с себя кефи. Для религозного еврея по сей день неприемлемо ходить с непокрытой головой. В православной традиции, напротив, нельзя войти в церковь, не сняв шапки. Варенуха, Римский и Соков, столкнувшись с нечистой силой, как бы обращаются к церкви. (А Бездомный, кстати, и вообще теряет всю одежду после ритуального омовения – крещения в Москве-реке!) Три московских эпизода и один ершалаимский являются негативным отображением друг друга.

А вот продолжения  эпизодов с Варенухой и  с Левием Матфеем:

От удара толстяка вся уборная осветилась на мгновение трепетным светом, и  в  небе  отозвался  громовой  удар. Потом  еще  раз  сверкнуло,  и  перед администратором  возник  второй  −  маленький, но  с атлетическими плечами, рыжий, как огонь,  один  глаз с бельмом,  рот с клыком. Этот второй, будучи, очевидно, левшой  съездил администратору  по другому уху. В ответ опять-таки грохнуло в небе, и на деревянную крышу уборной обрушился ливень.

…Тут  что-то дунуло в лицо бывшему сборщику и что-то зашелестело у  него под ногами. Дунуло еще  раз,  и тогда, открыв глаза, Левий увидел, что все в мире, под влиянием ли его  проклятий  или  в силу  каких-либо других причин, изменилось. Солнце исчезло, не  дойдя до моря, в котором  тонуло ежевечерне. Поглотив его, по небу с запада поднималась грозно и неуклонно грозовая туча. Края ее  уже вскипали белой пеной, черное  дымное  брюхо отсвечивало желтым. Туча ворчала,  и из  нее время от  времени  вываливались  огненные  нити.

Продолжением обоих эпизодов является гроза, как божественный ответ.

Да, и еще. Часть персонажей, наказанных Воландом, теряет не только шапку, но и голову. Это Берлиоз, Бенгальский, Прохор Петрович.  Другая часть наказанных персонажей теряет не только шапку, но и всю одежду. Это Бездомный, у которого крадут одежду у Москвы-реки, и Лиходеев, которого, в чем был, переносят в Ялту. Думаю, потеря шапок была вплетена Булгаковым в эти два ряда наказаний.

  Мой собеседник слушал меня очень внимательно. Когда я закончил, он произнес:

-- Что ж, молодой человек, я готов с вами работать. Вы – литературовед?  Желаете специализироваться на Булгакове?

-- Нет, я компьютерщик. Мультипликатор. Я хочу сделать фильм по роману «Мастер и Маргарита». 

-- О, нет! Только не это! На этом романе – дьявольское заклятие! Все попытки экранизировать его заканчивались неудачей. На режиссеров и актеров обрушивались страшные несчастья!

-- Но ведь вы же занимаетесь этим романом всю жизнь!

-- Не знаю почему, но булгаковеды живут долго. И, как правило, спокойно.

--  Думаю, если я все сделаю правильно, не солгу, не буду ждать политической или денежной выгоды от своей работы, проклятье не подействует на меня. Что же касается актеров, то все они уже умерли. Им ничего не грозит.

Газета «Вести Израиля», июнь 1993 года

  Королева спустилась с небес

Самолеты из бывшего Союза уже давно не встречают ни хлебом-солью, ни питой-хумусом. Но сегодня встертить прямой рейс из Младосибирска собралось множество журналистов и фоторепортеров русскоязычной и ивритской прессы. Дело в том, что в наши палестины пожаловала Екатерина Левитина, в девичестве Порохова, с мужем Борисом и его семьей. Эта необыкновенная красавица в марте прошлого года стала королевой красоты своего города, затем участвовала в дефиле вместе с великолепной Фелишией Фурдак в качестве ее двойника. Их на самом деле трудно различить. Екатерина, несмотря на усталость после перелета, дала интервью нашему изданию.

В.И:  Екатерина, рады приветствовать вас на израильской земле.

Е.Л:  Здравствуйте, шалом!

В.И: О, вы уже принялись за изучение иврита!

Е.Л:  Еш ли брера? То есть, разве у меня есть выбор? Я  приехала в Израиль на постоянное, подчеркиваю, постоянное место жительства.

В.И:  О, вы знаете не только слово «шалом»! Нам известно, что вы провели год в Италии. Там вы тоже быстро освоили язык?

Е.Л: Да, там тоже не было выбора. Итальянцы говорят по-английски, но далеко не все. Подавляющее большинство вылупят на вас глаза и скажут: «Соло итальяно!».  И даже в мире моды попадаются такие.

В.И:  В Израиле вы собираетесь продолжать карьеру модели?

Е.Л: Если последуют предложения, то почему бы и нет?

В.И:  Приходилось ли вам зарабатывать деньги на вашем удивительном сходстве с Фелишией Фурдак?

Е.Л:  Да, без этого сходства мне платили бы меньше.

В.И: Мы знаем, что вы с Фурдак знакомы.

Е.Л. Более того, мы с ней подруги. Она очень интересный, искренний человек.

В.И. Вы тоже интересный, умный собеседник. Вам не больно все время оставаться в ее тени?

Е.Л. А что вы хотите услышать в ответ на этот вопрос? Что мне больно? Да, мне больно. Но и ей больно, что она не одна такая. Больно, но приятно. Простите,  нам пора.

В.И. Что ж,  до встречи. Приятной вам абсорбции!

Те же и Катерина

Они бы еще пожелали приятного млекопитания!  Нет, это не Рио-де-Жанейро. То есть, не  Милан.  Жара, как в преисподней. Несмотря на жару, ручную кладь и по два чемодана на брата, Борька умудряется не выпускать ее из потных объятий. Дорвался. И тут еще – нате вам, какие-то местечковые журналисты.

Вообще, Борька как-то слишком серьезно воспринимает их брак. Наутро после свадьбы она гуляла по городу с  Дино Паолино. Борька с ними не пошел, зато потом устроил сцену ревности. А они даже не целовались, ничего такого! Итальяшечка ехал из Милана в их глухомань, пер коробку с платьем, все эти дни был предоставлен сам себе. Ходил, срисовывал деревянные узоры-разговоры с резных наличников сохранившихся в центре города бревенчатых домов, чтобы применить эти орнаменты в работе.

  Со Степаном Орловым и вовсе  попрощались по телефону. Он позвонил сообщить, что отец принят в джаз-оркестр, и родители могут на законных основаниях переехать в Москву. 

  До самого отъезда она жила у Левитиных. Кроме родителей, у Борьки оказалась еще старая бабка, которая ее, Катерину, Барби-Эйнштейна, королеву красоты и большую умницу, называла не иначе, как «ашиксэ». Точно так же она прокомментировала и портрет Фелишии, попавшийся ей в журнале.

Больше всего на свете Катерина боялась, что и на Земле Обетованной придется жить впятером в одной квартире. Она надеялась воспользоваться израильским паспортом и безвизовым режимом как можно скорее, через несколько недель. А там – замотаться по делам в Милане навсегда. Вид на жительство и рабочая виза у нее есть. Она просто физически ощущала, как день ото дня тропа, протоптанная ею по миланским подиумам, зарастает. И не трын-травой, а молодыми, наглыми длинноногими девахами со всего мира.

  И еще  Катерина пыталась ответить себе самой на вопрос -  ради Милана она вышла за Борю, или все-таки ради Мишки. Ей не терпелось увидеть его, вспомнить свою любовь, очиститься в ее тепле от скверны последних лет.

Последние годы она мстила всему миру за свои детские прыщи и жирный живот. Но никто, ни ее родители, ни Борькины, не заподозрили, что чистая душа справедливой отличницы умерла. Она продолжала, как учили, жить для других. Половину денег, заработанных в Милане, вбухала в свадьбу, половину отдала родителям на квартиру в Москве. Нежно ухаживала за Борькиной бабушкой, пропуская «ашиксэ» мимо ушей. Как проклятая, со всем семейством упаковывала контейнеры всякой дрянью, которая не стоит того, чтобы тащить ее сначала на поезде, а потом на корабле, за тридевять земель. Один бог видит, как ей хотелось послать все это к чертовой матери! 

В аэропорту их встречал, конечно,  Натик с подружкой. Подружка при виде Катерины как-то напряглась. Сама-то она была невзрачная, с красным пятном от скрипки на шее, – вечным засосом великого музыкального искусства.

Расположились, естественно, у Ломброзо.  Изабелла Евсеевна, стройная, помолодевшая, с ребенком на руках, тоже напряглась, заметив, как ее благоверный любезничает с гостьей по-итальянски. К вечеру приехали Мишка с Талилой. Талила, как  ни странно, Катерине понравилась. Невысокая, с тяжеловатым задом, но с тонкой талией и изящными ногами, она излучала женскую силу и уверенность в себе. Черной гривой волос, затягивающим зеленым взором она походила скорее на цыганку, чем на еврейку.  Она, единственная из женщин равнодушно прореагировала на появление Катерины. Той даже обидно стало. И за себя, и за Мишку.

  Мишка возмужал, даже вырос. В десятом классе он был ниже Катерины, а теперь сравнялся с ней ростом. Глаза все те же, любимые, знакомые с малолетства. А вот скулы, шея - как у мужика. Щетина. Надо же…

  Но Мишка, осторожно поздоровавшись с Катериной, крепко обнялся с Борькой. Потом они сели за столик под дубом, и Мишка принялся обмениваться опытом абсорбции. Катерина не слушала ни про «корзину», ни про квартирные, ни про ульпан. Вовсе она не собиралась тут впитываться  в среду. Вот бы сбежать в Милан с Мишкой!  А не получится с Мишкой – тут есть отличный  итальянский папик, не старый, способный к деторождению. 

Сентябрь 1993 года

И вновь, как и в прошлом году, на исходе Судного Дня мы сидим с Булгаковедом у него на балконе. Уже год, как мы работаем над сценарием фильма. В полтора часа умять роман невозможно.  И даже три часа двухсерийного фильма тут не подходят. Мы решили написать сценарий на семь часовых серий. Это будет вариант многосерийного телевизионного фильма. Кинематографический вариант займет три с половиной часа. Если честно,  я не верю, что мой фильм когда-нибудь увидит свет.

Многие эпизоды фильма будут снабжены тем, что я называю «титры для умных». Например,  в первой сцене, отображающей порядок появления членов  свиты Воланда в нашем мире, когда вода отделяется от суши и рождаются два демона, они будут подписаны « морское чудище Левиафан»  и  «земное чудище Бегемот».  Титры будут даны как бы дымком по небу.

Сценарий готов примерно наполовину. Булгаковед, тем не менее, не устает отговаривать меня от моего замысла. Но пока до его осуществления очень далеко.

На рабочем месте рисовать этот псевдофильм я не собираюсь. Для начала я сделал такую штуку: подсоединил к своему рабочему компьютеру второй винчестер и  перенес на него все свои рабочие программы. 

  Этот винчестер я установил дома. Чтобы начать работать, у меня нет необходимого объема памяти. Нужно купить еще десяток таких винчестеров. Но денег нет.

  Домашний компьютер помогает мне и в исследовании романа «Мастер и Маргарита». Пока все мои находки только подтверждают взгляд Булгаковеда.

Я делаю поиск по тексту романа. Булгаковед отметил, например, что в ершалаимских главах романа не употребляется слово «крест».  Вместо этого мы видим «столб», в лучшем случае «столб с перекладиной». Слово же «крест» употребляется в главах московских. Крестятся четыре человека: Никанор Иванович Босой,  буфетчик Соков, Аннушка и кухарка.

В ершалаимских главах два раза употребляется слово «окрестности», и два раза – «перекресток». Думаю, только слово «перекрестили»  вместо «перевязали» употребляется намеренно, точно так же это слово употребляется и в одной из московских глав.  Но и в московских главах мы видим «накрест», «перекрестки», лишенные религиозного смысла. А вот цитаты, где он присутствует:

В руках никогда не держал и не подозревал, какая
такая валюта! Господь  меня наказует за скверну мою, -- с чувством продолжал Никанор  Иванович, то  застегивая рубашку,  то расстегивая, то крестясь,  -- брал!  Брал, но  брал  нашими советскими!

Кровь  отлила от  лица Никанора  Ивановича, он, дрожа,  крестил воздух, метался к двери и обратно, запел  какую-то  молитву и, наконец, понес полную околесицу.

Крестясь  и что-то  бормоча,  пролетел  печальный
человек,  без  шляпы,  с совершенно безумным лицом, исцарапанной лысиной и в совершенно мокрых штанах.

Буфетчик  что-то буркнул и быстро пошел вниз. Голове его почему-то было неудобно и слишком  тепло в шляпе; он снял ее и, подпрыгнув  от страха, тихо вскрикнул. В руках у него был бархатный  берет с петушьим потрепанным пером. Буфетчик  перекрестился. 

Аннушка перекрестилась и подумала:  "Да,  уж  действительно квартирка номер  пятьдесят!  Недаром люди говорят! Ай да квартирка!"

 Аннушка забыла  уже про цель своего похода и осталась на лестнице,  крестясь, охая и сама с собою разговаривая.

Кухарка,  застонав,  хотела поднять  руку  для  крестного
знамения, но Азазелло грозно закричал с седла:

-- Отрежу руку!  -- он свистнул, и  кони,  ломая ветви лип,  взвились и
вонзились в  низкую  черную тучу.

Слово «черт» в романе почти всегда надо понимать не привычно фигурально, а буквально. В двух местах это подчеркнуто намеренно. В главе «Беспокойный день»:

Ну, тут уж, конечно, терпение Прохора Петровича лопнуло, и  он

вскричал: "Да что ж это такое? Вывести его вон, черти б меня взяли!" А  тот, вообразите, улыбнулся и говорит: "Черти чтоб взяли? А  что ж, это можно!" И, трах, я не успела вскрикнуть, смотрю: нету этого с кошачьей мордой  и  си...сидит... костюм... Геее! -- распялив совершенно потерявший всякие  очертания рот, завыла Анна Ричардовна.

В главе «Пора! Пора!» разговаривают воссоединившиеся Мастер и Маргарита.

… Он воздел руки к небу и закричал: -- Нет, это черт знает что такое, черт, черт, черт!

… Ты сейчас  невольно сказал правду, -- заговорила она, -- черт знает,
что такое,  и черт,  поверь мне, все  устроит!

Но и в других местах слово «черт» носит буквальный смысл, даже если говорящий не знает об этом.

  В главе «Никогда не разговаривайте с неизвестными» :

  "Черт,  все  слышал", -- подумал Берлиоз  и  вежливым
жестом  показал, что  в предъявлении  документов  нет  надобности. 

На самом деле, черт все слышал.

 В главе «Шизофрения, как и было сказано» профессор Стравинский спрашивает Рюхина о Бездомном:

Тараканов, крыс, чертиков или шмыгающих собак не ловил?

А ведь Иван действительно ловил «чертиков».

В главе «Нехорошая квартирка»:

Совершенно естественно, что, как  только они попали в
окаянную квартиру, и у них началось черт знает что. Именно, в течение одного месяца  пропали  обе супруги.

И  это верно. Судя по всему, это Воланд решал свой квартирный вопрос перед визитом, расчищал жилплощадь. И знал, куда подевались супруги квартирантов.

В главе «Сон Никанора Ивановича» Никанор Иванович заявляет:

-- Желаете, -- промычал он, -- землю буду есть, что не брал? А Коровьев -- он черт.

На самом деле, Коровьев – черт.

Всего в романе 79 раз употребляется слово «черт», из них 38 раз смысл буквален. Еще восемь раз упоминается «сатана» (из них один раз в названии 23 главы), два раза – «сатанинский смех».  12 раз упомянут дьявол, и три раза «дьявольский».

Примечателен абзац, где имеются и черт, и дьявол, и сатана.

"Нет, Маргарита  права!  Конечно, передо мной  сидит посланник дьявола. Ведь я же сам не  далее  как ночью позавчера  доказывал Ивану о том, что тот встретил  на  Патриарших именно сатану,  а теперь  почему-то испугался  этой

мысли и  начал  что-то болтать о гипнотизерах и галлюцинациях.  Какие тут  к черту гипнотизеры!"

Март 1994 года

 Сонька Полотова родила дочку. Назвали Даной. Девка получилась совершенно необычайной внешности, блондинка с голубыми раскосыми глазами.

  Когда я нюхаю ее темечко, вспоминаю Риночку и ее  младенческий запах.  Господи, неужели я никогда ее не увижу?

  Сегодня ночевал у Талилы, проспал на работу.  К обеду она меня растолкала, уже готовая со своими алюминиевыми судочками.  В здание мы вошли вместе. И видим - возле абсолютно обалдевшего от ее присутствия охранника стоит Катерина.  Улыбается. Зубы она себе недавно справила белые, как у Фурдак. Мне прежние, честно говоря, больше нравились. Спрашивает меня. Я подхожу, она меня зовет, видите ли, пообедать в кафе и поболтать о том, о сем. Я думал, сейчас прольется если не кровь, то чесночно-сливочный соус.  Но Талила держалась молодцом. Как ни в чем не бывало, зашла в лифт и нажала на кнопку. Я с вахты позвонил Цурило и отпросился на целый день.

 Мы зашли в уютную забегаловку где-то на Бен-Иегуда. Катерина заказала салат и кофе, а я – только кофе. Я очень надеялся, что после миланских гастролей и замужества Катерина забудет свою детскую влюбленность, и мы сможем общаться с ней, как раньше. Как до десятого класса.

-- Слушай, я так соскучилась по нормальному человеческому сексу, - проговорила она, когда расправилась с салатом. – Борька дуб дубом, ничего не понимает и учиться не хочет. Нет, я пыталась. Но он пристал, где я нахваталась этих непристойностей. Я ему спокойно объяснила, что до замужества переспала с полутора десятками мужчин, часть из которых внесли свою лепту в мое образование. Надулся и не разговаривал неделю. Хорошо еще – в глаз не заехал. Но, зараза, не заехал. У меня на другой день съемки были для «Леиша», а ему первый взнос за машину надо вносить.  Короче, пойдем к тебе, а?  Яви божескую милость.

  Общепризнанная красавица, которая мне дорога с детства, сидит напротив, потягивает кофе и грязно домогается. Все сидящие вокруг мужики шеи сворачивают.  Я, честно говоря, растерялся. И твердо решил ей отказать. А потом взыграла гордыня. Такая баба! Ни у кого такой нет. (То есть, у Борьки есть, но он не ценит).

Не могу больше писать, глаза слипаются. Устал. Завтра, все завтра.

В Милан, в Милан!

Не думала Катерина, что и в свободном мире  передвижения индивидуума могут быть ограничены. Оказалось, что для репатриантов первого года выезд из Израиля довольно проблематичен. Милан откладывался.

Впрочем, она довольно быстро приобрела известность, ее фотографии можно было увидеть на рекламных плакатах, в роликах и женских журналах.

Платили тут меньше, чем на миланских подиумах, но тоже неплохо. На Катеринины гонорары Борькина мама-закройщица и папа-мастер  дамских причесок открыли салон для невест.  Точнее, собирались открыть. Чтобы сдавать платья напрокат, их еще нужно было сшить. Борькина мамаша придумала модульную систему подбора платья. Она решила нашить отдельно юбок, отдельно лифов с большой степенью свободы, отдельно рукавов и накидок. Каждый лиф можно было приладить к любой юбке. Папаша, тем временем, записался на курсы праздничных причесок, чтобы освоить современные техники стрижки и укладки, не докатившиеся до младосибирского Дома Быта. Курсы тоже оплатила Катя. Борьке предстояло украшать свадебные кортежи. Наносить макияж  должна была Катерина.

  Катерина называла затею «семейным подрядом», злилась, но деньги отстегивала беспрекословно. Ей казалось, что чем больше денег она им даст, тем легче ей будет от них сбежать.

  Когда она пришла приставать к Мишке, авантюра казалась довольно бессмысленной. Просто надо было поставить галочку напротив пункта «Мишка» в списке ее девичьих мечтаний. Она готова была услышать категорическое «нет»,  но услышала «да». Это потому что все мужики в кафе на нее пялились, кроме двух гомиков, взасос  целовавшихся в углу. Вот ведь мерзкое отродье! Режиссеришки, модельеришки. Думают, что им все можно. Уже и до Святой Земли добрались.  Но Мишка, в отличие от нее, этих двоих не заметил  вовсе, зато заметил реакцию прочей кафешной братии.  Его мужское эго согласилось на ее предложение, он взял отгул, и они отправились в гостиницу.

  В гостиничной книге она записалась Фелишией Фурдак, а он почему-то Барухом Спинозой.  Она даже шептала ему «А в постели ты просто Спиноза!».

  Но когда отгул был полностью использован, Катерина поняла:  не было и не будет никого лучше итальяшки-татуировщика Дино Паолино, влюбленного в нее по уши, нежного и послушного. Она вспоминала их миланские встречи, утреннюю болтовню, пиццы и лазаньи, его собачьи преданные глаза, его массажи, его песенки.

 Господи, какая же она дура! Она зашла в кафе, где завтракала сегодня с Мишкой, собрала весь свой итальянский в кучу и написала ему письмо.

  Дино, мальчик мой!

  Нелегко мне после всех идиотских поступков писать тебе, но ты имеешь право знать.

Только сейчас, после долгой  и безнадежной разлуки с тобой я поняла, как же  на самом деле люблю тебя. Как мне не хватает твоих глаз, твоих рук, твоих рисуночков в моей записной книжке. Все могло быть так просто, а стало так сложно. Между нами Средиземное море, и я готова переплыть его, лишь бы быть рядом с тобой. Если ты со мной заодно, если ты согласен быть рядом со мною всю жизнь, дай знать, и я сделаю для этого все, что в моих силах.

Твоя Катя

Сунув  в сумочку листок, заляпанный слезами и каппучино, она отправилась на почту.  Пока вспоминала адрес Дино, сообразила, что своего адреса дать ему не может. Пришлось здесь же, в этом отделении абонировать почтовый ящик, и указать его номер в качестве обратного адреса.

Через месяц она приехала проверить почту. Ей стоило немалых усилий удержать себя в руках и не мотаться сюда каждый день. И терпение ее было вознаграждено.

  Милая моя Катерина!

Бог услышал, наконец-то, мои молитвы. Я написал бы тебе уже давно, только не знал, куда.

  Твоя свадьба произвела на меня жуткое впечатление. Я вернулся из России, и был просто как псих. Ни работать не мог,  ничего. Прости, что у меня не хватило духу рассказать о тебе родителям.

И, когда я поехал к тебе на свадьбу, как паж, который везет королеве платье, думаешь, не хотел я украсть тебя прямо в мэрии, или где вы там женились?

Милая моя, самая прекрасная девушка на свете! Все, что ты скажешь, я сделаю ради тебя. Все, чего ни попросишь. Разводись скорее и приезжай ко мне.

Твой, только твой, и больше ничей Дино.

  Она поцеловала письмо, а хотелось поцеловать и почтовый ящик, и служащих за прозрачной перегородкой, и каждую ступеньку на крыльце почты, и каждую тарелку в кафе, где она написала ему свое послание!

  Но письмо после поцелуя и многократного прочтения пришлось положить обратно в ящик. Надо начинать разводиться, а как?  Борькины родичи взяли ссуду, а как отдавать без ее гонораров? Невесты пока не очень-то ломятся в их салон.

  Даже не верится, что когда-то она, Катерина была умной, рассудительной девочкой. И угораздило же ее так запутаться. Даже не как муха, а как паук в собственной паутине. 

  Зачем она спала с Мишкой? Зачем вышла за Борьку?  Они должны были остаться неприкосновенными, как братья. Слава богу, хоть Натика она миновала, напрасно он  строил ей куры за спиной у своей жуткой длинноносой скрипачки. Господи, и выкопал же! 

 Гнездо

Нет, скрипачка Гая была не так уж дурна, как казалось Катерине. Обычная еврейская девушка, светлокожая, кудрявая, действительно немного длинноносая. Натик, как любой мужчина, которого любит нелюбимая женщина, тяготился ею. Но оставить ее все никак не мог. Мешали  то грипп, то война, то сессия. Он строил планы, что Гая закончит Академию и уедет работать куда-нибудь в Европу или в Америку, а он останется на родине, и все решится само собой.  Гая изучала русский и итальянский языки. Натик предполагал, что итальянский она учит, как язык музыки, а русский – как язык общения  с половиной любого симфонического оркестра в мире. На самом деле она изучала русский и итальянский, чтобы поддерживать в детях все языки, которыми пользуются в семье. Не хотела она ни в какую Америку, а хотела выйти замуж, нарожать детей и открыть детскую музыкальную школу.

  Впрочем, будь Натик посвободнее, он бы нашел Гае замену и перестал тянуть кота за хвост. Но ухаживать за женщинами  было некогда.  После учебы он проходил практику у папы Якопо. Тот боялся, что не дотянет до того момента, когда сможет передать дело родному наследнику, и собирался сделать это  через приемного сына.

Натик  приударил было за Катериной, в которой совершенно не узнавал той толстой девочки, которую водил когда-то по детским утренникам, с которой ел апельсины на морозе и устраивал крестоносские крепости из шуб родительских гостей.  Нет, он видел только Фурдак, с ее растиражированными пятиэтажными ногами и лицом, давно превращенным в бренд.

Все эти тонкие и грубые, явные и тайные связи не мешали честной компании держаться вместе.  Перед еврейскими праздниками, а также перед Новым Годом, Бабарива составляла список и обзванивала, кому что принести.  Сонька Полотова славилась печеночным паштетом, ее папаша Шимшон Кокбекаев готовил плов в огромном казане, который за день до торжества привозил в усадьбу. Старшие Полотовы прибывли с багажником фруктов, и  в две выжималки давили соки. Евгения Марковна тушила овощи по-китайски. Лев Моисеевич насобачился фаршировать артишоки. Изабелла Евсеевна пекла итальянский хлеб и резала салаты. Левитины привозили оливье и селедку под шубой. Гая просила свою маму испечь бисквит. Мама обижалась, что дочь встретит праздник вне дома, но пекла  во имя счастья родного ребенка. Бумчик привозил ящик водки, а на Песах, когда водку нельзя – кошерной текилы. Ящика, естественно, никто не выпивал, эти ящики исчезали где-то в подсобках усадьбы, и на следующий праздник Изабелла Евсеевна уверяла Бумчика, что нового ящика не надо, старый еще не допит. Но найти прошлого ящика никогда не могла. Натик уверял, что спиртное выпивает садовник Рони. А если нет - с чего он тогда орет песни за работой?  Вина к столу поставлял сам Якопо. Бабарива прикрывала тылы еврейской кухни – цимес, фаршированная рыба, бульон с клецками.  Мишка привозил очередной шедевр Талилы, а сама Талила уезжала на праздники к родителям, в Кирьят Шмона.

  Тут же возились маленькие Ионатан Ломброзо и Дана Полотова. Даночку, свою любимицу, Мишка не спускал с рук. Сонька, знавшая про Риночку, поглядывала на них растроганно.

  Иногда приезжал Цурило. Он ничего не привозил,  молча ел, потом дремал в шезлонге.

  Якопо Ломброзо сиживал, бывало, во главе стола, умиротворенно улыбаясь. Он любил, когда за столом много народу, и все – его братья: и русские, и казахи, и сабры-израильтяне, и ангелы в церквушке за углом.

Январь 1996 года

Вот не зря я в своем фильме всех НКВДшников, а заодно и  Афрания  решил нарисовать с одинаковыми рожами Цуриэля Цурило!  Недаром он ведет свою родословную от казачьей нагайки!

  В Израиле траур – убили премьер-министра Рабина. С одной стороны, убивать из политических соображений нехорошо и недемократично.  С другой стороны, не представляю себе, как человек с улицы, простой студент, может подойти к главе правительства и застрелить его в упор.  Щуплый еврей, не Рембо. Он  не распихивал охранников ударами ногой в шею, а просто сидел себе с пистолетом в руке на бетонном столбике и тихо ждал, когда подойдет жертва политического убийства. В «стерильном» пространстве сидел, не где-нибудь. Короче, странно.

Немедленно после убийства началась охота на правых, особенно – на религиозных. Будто так и было запланировано. Будто левые журналисты давным-давно заготовили свои многостраничные статьи, и только ждали свистка.

И на этом мрачном фоне вызывает меня Цурило.

-- Скажи, - говорит, - Михаэль, ты сильно переживаешь из-за убийства главы правительства?

-- Сильно, -- говорю. - А что еще сказать? Когда Брежнев умер, я выстоял двухчасовой траурный митинг в душном актовом зале. Так что, жалко мне произнести слово «Сильно»?  Все уже давно поняли, что Цурило – это «первый отдел»,  посланник ШАБАКа. Мы ведь гоним продукцию для телевидения, а на телевидение ни один стиральный порошок и ни одна прокладка не проскочит без политического одобрения. Ни в одной стране, самой раздемократической. 

-- А ты знаешь, что с ним случилось? – продолжает Цурило таким тоном, будто это меня взяли с пистолетом на площади Царей Израилевых.

-- Застрелили, - отвечаю, напустив печали в голос.

-- Это потом застрелили! – напирает он на слово «потом». – А сначала ему устроили древний каббалистический обряд «Пульса денура»!

-- Что за обряд? Первый раз слышу.

-- Говорю же, древний каббалистический. Собираются десять «приближенных к истине» раввинов. Или больше. Обязательно все старше сорока лет. И все должны быть с бородами.  И обращаются к Всевышнему. Проклинают  человека  и просят забрать у него душу. Если Творец сочтет, что проклятие несправедливо, то он забирает душу у того, кто проклял. Поэтому проклинают обычно больших грешников.

-- То есть, вы считаете, что Рабин – грешник?

-- Да,  считаю, – жарко зашептал Цурило, перегнувшись ко мне через стол. Он расстрелял «Альталену», погубил восемьдесят душ. Он раздал арабам оружие, которое они направят против нас и наших детей. Но я не об этом хотел с тобой поговорить, – он опустился в кресло. – Проклятие действует в ближайшие сорок дней. Они точно его прокляли. Сто процентов. Мы знаем, где и кто. На старинном кладбище в Цфате, двадцать раввинов. Правда, они потом еще пришли к дому премьер-министра днем и повторили обряд, но это просто для того, чтобы он знал. Срабатывает именно ночное моление при черных свечах. Вот фотографии, – он выложил на стол пачку. 

Я перебрал фотографии. Благообразные такие дядьки.

-- Что вы хотите от меня?

-- Картинку. Достоверную. Будто снимали любительской скрытой камерой откуда-то из-за надгробья. Сделай художественно. Чтобы было загадочно и страшно. Можешь напустить башевис-зингеровщины. Но лица должны быть различимы и узнаваемы.

-- Цури, как вы это себе представляте? Наймете актеров и гримеров?

-- Миша, не надо. Я знаю, что ты сделал с Поляковским, который не хотел сниматься в клипе. Он из-за тебя вообще из Израиля уехал.

-- Как – уехал?

-- Вот так. Взял и уехал обратно в Москву. Из-за тебя, повторяю! Так что не надо тут строить из себя. За две недели клип сделаешь? Звука не надо, только картинку. Это проклятье нельзя по телевизору озвучивать.

-- Слушайте, да кто этому  поверит-то? Это даже представить себе невозможно! Двадцать человек, прекрасно друг друга знающих в лицо и надежных, собираются ночью на кладбище. Понятное дело, ни у кого из них никакой скрытой камеры нет и быть не может. То есть, с ними вроде бы пришел туда некий двадцать первый оператор? Да они бы его точно увидели и взашей бы выгнали!

-- Ты, конечно, прав. Но, поверь, этим вопросом зададутся ровно два процента населения. И они не входят в нашу целевую аудиторию. Наша целевая аудитория – это идиоты, которые верят, что эйзенштейновские кадры взятия Зимнего Дворца – это кинохроника. Чего там, есть и такие, которые кадры из «Александра Невского» считают документальными. Раз черно-белое, значит древнее. И никто не задается вопросом, откуда взялся оператор на Чудском озере. Этих идиотов – большинство. Тем более, что речь идет о недавних событиях. Если кто на самом деле серьезно заинтересуется,  мы скажем, что по поводу готовящегося обряда была утечка информации, и камеру слежения установили заранее.

Ну что мне оставалось делать? Взял фотографии раввинов и кладбища. И уже собрался было выйти из кабинета, но в голову пришел вопрос.

-- Цуриэль, а почему этот обряд не устроили Гитлеру?

-- Почему не устроили? Устраивали, и не однажды.

-- Так почему же не помогло? Еврейский бог отвернулся от своего народа?

-- Я же сказал тебе – обряд отнимает душу. Не тело. И тот, кто его совершает, ставит свою душу против души проклинаемого. Так у Гитлера души просто не было. Нечего было отбирать. Или же она была не при нем, а в залоге у сатаны. Поэтому с душой каждый раз расставался тот, кто решился его проклясть. То же самое со Сталиным. А вот с Троцким получилось. Его проклял раввин Хафец Хаим за все страдания, которые он причинил еврейскому народу. А есть такие, что говорят, что нееврею этот обряд сделать нельзя, так как в формулу входит фраза «не соблюдающий заповеди Торы». А неевреи и так не обязаны соблюдать заповеди. Поэтому многие раввины говорят, что проклинать злодея масштаба Гитлера опасно, только хуже будет. И «столб огня» ударит не только по проклинающему, но и по всему народу. Все понял?  Иди, работай.

Мне страшно. И не потому, что Цурило знает, на что я способен. А потому, что просьбы будут повторяться, и соскочить я не смогу.

  И вообще, страшно. Взрываются автобусы. Погибают люди. Неужели все это – моя ошибка? Надо было уйти вовремя, не идти на поводу у Ломброзо, не рисовать бедолагу Поляковского. Нарисовал – и нате вам.

  Сколько уже жертв на моей совести, кроме тех двоих?

  Уйти от Ломброзо я сейчас не могу. Он подключил контору, а также все наши домашние компьютеры к всемирной сети Интернет. Он хотел внедрить в наш быт электронную почту и дать возможность подключаться к своему рабочему компьютеру из дома. Но для меня это открыло новые возможности хранения, архивирования и передачи файлов.

 Работа над сценарием близится к концу. Я уже начал рисовать некоторые сцены.

Март 1996 года

  Псевдофильм «Пульса Денура» прошел по всем каналам. Действительно, ни в ком не вызвала сомнений достоверность съемки. Я сымитировал статичную камеру слежения.  Цурило доволен.

Псевдокаббалистические группы, основанные на принципе «несите ваши денежки» резко активизировались. А чего ж не активизироваться-то,  коли работает? Сделал я им рекламу…

Это еще не все неприятности. Габи Ротштейн, депутат Кнессета, овдовел. Отбыв положенный траурный год, он намеревается сочетаться браком с моей Талилой. Талила переезжает к нему. Мне жаль с ней расставаться. Я привык к ней и к ее привычкам. Красится она пальцами  обеих рук, и после этой процедуры ее мизинцы вымазаны тенями, безымянные – пудрой, средние – румянами, указательный правой руки – блеском для губ. Иногда она переходит улицу, подняв над головой вместо светофора свою любимую красную сумку. На правом заднем крыле ее машины рисунок, точно повторяющий татуировку на ее правой ягодице.  Она научила меня готовить трапезу и  понимать вкус еды, научила таким ивритским словам, которых  не найдешь ни в одном словаре. Показала, где у фисташки фиолетовое пятно, а у граната – корона и хохолок.

  Одна моя радость – работа над сценарием подходит к концу. Мы с Булгаковедом встречаемся у него на балконе почти каждую пятницу, когда я приезжаю к Бабариве и Дедамоне. Я гуляю с Бонни, и вместе  с ним заваливаюсь к Булгаковеду. Жена Булгаковеда холит и лелеет Бонни, а мы священнодействуем.

  Булгаковед поощряет мои компьютерные изыскания по тексту романа. А меня они потрясают каждый раз заново.

  Слово «бог» упоминается в романе 65 раз, не считая слов «богомольцы», «богомаз», «богобоязненный»,  отчества Степана Лиходеева «Богданович» и  фамилии «Богохульский». Вместе с ними  я насчитал 85. А вот результаты поиска буквосочетания «церков» (ну, чтобы охватить и «церковь», и «церковный») мне просто вновь открыли природу романа. Всего это буквосочетание встречается в романе 4 раза. И вот в каких местах:

  Глава 5. Было дело в Грибоедове. Арчибальд Арчибальдович отчитывает ресторанного швейцара за то, что пустил  Бездомного.

Смотри,  Николай!  Это  в  последний  раз.  Нам таких  швейцаров  в

ресторане и даром не надо. Ты в церковь сторожем поступи.

И еще три раза в одном абзаце главы «Неудачливые визитеры», там, где буфетчик Соков разглядывает комнату Воланда.

Войдя туда, куда его  пригласили, буфетчик даже про  дело свое позабыл,

до  того его поразило убранство комнаты. Сквозь цветные стекла  больших окон (фантазия  бесследно  пропавшей  ювелирши) лился необыкновенный,  похожий на церковный,  свет.  В старинном громадном камине, несмотря на жаркий весенний день,  пылали дрова. А жарко между  тем нисколько не было  в комнате, и даже наоборот, входящего охватывала какая-то погребная  сырость. Перед камином на тигровой  шкуре сидел, благодушно жмурясь на огонь, черный котище. Был стол, при взгляде  на который  богобоязненный буфетчик вздрогнул:  стол был покрыт церковной парчой. На  парчовой скатерти стояло множество бутылок -- пузатых, заплесневевших  и пыльных. Между бутылками поблескивало блюдо, и сразу  было видно, что это блюдо из чистого  золота. У камина маленький,  рыжий, с ножом за  поясом, на длинной стальной шпаге жарил куски мяса, и сок капал в огонь, и  в  дымоход  уходил  дым.  Пахло  не  только  жареным,  но  еще  какими-то крепчайшими духами и ладаном, от чего  у буфетчика, уже  знавшего из газет о гибели Берлиоза и о месте его проживания,  мелькнула мысль о том, что  уж не служили ли,  чего доброго,  по Берлиозу  церковную  панихиду, каковую мысль,

впрочем, он тут же отогнал от себя, как заведомо нелепую.

В пристанище сатаны – церковный свет, стол покрыт церковной парчой и запах ладана. 

Май 1996 года

Черт, черт, черт!  Ну, и зачем я взялся за этот фильм? Проклятие есть, и оно работает.

В очередную мою реховотскую пятницу мы с Бонни  пришли к Булгаковеду. Все было, как всегда.  Булгаковед и его жена погладили Бонни, дали ему мозговую косточку из бульона. Эта неблагодарная тварь выгрыз кость, а потом облаял хозяина дома. Булгаковед говорит:

-- Еще косточку просит.

А я-то знаю, в каких случаях Бонни гавкает на знакомых.  С трудом объяснив Булгаковеду ситуацию и успокоив его тем, что в прошлую пятницу пес молчал, а это значит, что болезнь, если она есть, находится на очень ранней стадии, я все-таки повез его к отцу в больницу.

Для папы, в отличие от всех остальных врачей, Бонни имеет авторитет. Я помню рассказ профессорши Зельц о том, как врачи не верили облаянным Бонни пациентам, а через пару лет те умирали от очевидного рака. Нет уж, Булгаковеда я не отдам.

Папа взялся за дело, подключил недоумевающих онкологов. Те нашли небольшое образование в желудке.  Булгаковеду назначили операцию.

Один онколог попросил разрешения присылать пациентов с сомнительными диагнозами к Бонни на обнюхивание.

Проклятие имеет силу,  начиная со стадии сценария. Но отказываться от замысла я не стану.

Июнь 1996 года

  У Иешуа был Пилат, а у Пилата – Кесарь. У Булгакова литературные чиновники, а у чиновников – Сталин.  У  меня есть Цурило, а у Цурило – Ломброзо.  А может, наоборот.

 Недавно у нас в конторе состоялось общее собрание.  Ломброзо произнес речь. И, среди прочего, хвалил меня. Подчеркивал, что я приехал в страну без языка, без профессии  и  без образования, а теперь вырос в креативного директора и художественного редактора.  О том, что я мультипликатор, он не обмолвился. С некоторых пор я превратился в тайного мультипликатора по деликатным ситуациям. 

Сам же я считаю, что моя судьба не менее трагична, чем судьба Булгакова. Он писал в стол.  А я  в стол режиссирую, играю, гримирую, шью костюмы  и создаю декорации.

  Виртуальный Ершалаим я строю вместе с Иосифом Флавием и Бумчиком. Первый описал и устройство Храма, и убранство Иродова дворца, и вообще Иерусалим тех лет.  Второй ездит по Иерусалиму и снимает те немногочисленные места, которые сохранились. И то сказать, на месте Антониевой башни  ныне школа для арабских девочек, на месте Иродова дворца – Башня Давида, турецкая постройка,  которая к Давиду отношения не имеет, Яффские ворота перестроены Сулейманом Великолепным в шестнадцатом веке. На месте дома Каифы расположена церковь Петро Галликанте,  а в Гефсиманском саду – церковь Всех Наций, обе построены в двадцатом веке.

 Что осталось? От Гефсиманского сада - тысячелетние оливы. От Иродова дворца – основание башни Фацаэль. От Храма – Западная Стена. И Восточная Стена, над которой теперь высится знаменитый золотой купол. А еще Южная,  которую очистили от мусора и раскопали вплоть до иродианского Кардо, плиты которого раскололись под тяжестью обломков стен Храма, сброшенных римскими солдатами с высоты пятнадцатиэтажного дома. Глыбы-обломки находятся тут же. К этой стене подходила лестница, ведущая к Храму, сделанная таким образом, чтобы избежать давки – одна ступень длинная, другая – короткая. Не разгонишься. Под лестницей нашлись десятки ритуальных бассейнов. Еще одна лестница-эстакада вела из Храма вниз, к Кардо, к торговым рядам.

  Голгофу я нарисую сам, хотя в Церкви Гроба Господня мы с Бумчиком тоже побывали неоднократно.

  Мы не боимся ходить по мусульманскому кварталу Старого города и по Восточному Иерусалиму, спускаться в долину Кедрон, и подниматься по Масличной горе.  Как сказал Раби Нахман из Бреслава, «Весь мир – это очень узкий мост, и главное – ничего не бояться».

После трудов праведных мы иногда ужинаем в Муристане,  на крыше у Папы Андреаса,  грека-ортодокса. Пьем кофе, любуемся площадью с фонтаном.  У нас это называется «чашка кофе на Голгофе». Мы одни из немногих завсегдатаев этого места, в основном пропускающего через себя поток туристов и паломников.

  Но чаще  мы заваливаемся не к Папе, а в дом напротив него,  в мансарду к  художнику Аракелу Амбарцумяну.

  Аракел, несмотря на то, что его имя по-армянски значит «апостол», а фамилия – «Вознесенский», не очень набожный. Он ведет богемный образ жизни, дружит с евреями и армянами новой волны, приехавшими в Израиль из Союза.  Сам Аракел родился в Иерусалиме. Он рисует Муристан. То есть, не только Муристан, но Голгофу во все времена – и загородное лобное место, Лысую Гору, и храм Афродиты, и форум Элии Капитолины, и византийский Анастазис, и Церковь Гроба Господня, какова она ныне.

Бумчик как-то пришел на его выставку, там они и подружились. Аракел  не прочь заложить за воротник. Когда он ночует у нас в Тель-Авиве или мы засиживаемся у него в мансарде, то пьем только вино.

  -- Вино какой страны предпочитаете в это время  дня?  - спрашивает Аракел, и приносит на выбор армянский Айгешат, созданный из винограда Воскеат, ныне редкого, дары израильской Гамлы и белое Фалернское.

  Мы пьем только белое вино. Красное, цвета крови, должно быть сделано руками соплеменников. Это – древняя традиция, которой придерживался и Пилат со своей Цекубой, и  евреи во все времена.

  Аракелу лет тридцать пять. Он яркий красавец из тех, что в старости выглядят особенно непривлекательно со своими лохматыми бровями и некогда чувственными отвисшими губами.  Женщин он предпочитает, как и его далекие ереванские братья, русских.  Когда в его мансарде поселяется женщина,  для друзей он недоступен. В таких случаях мы и ходим к Папе Андреасу.

 Газета «Вести Израиля». 1 января 1997  года.

  Найдите пять отличий.

Звезда нашей алии, топ-модель Екатерина Порохова-Левитина, получила предложение стать лицом ведущей израильской косметической фирмы. Однако, еще до начала работы над новой рекламной кампанией одна из ведущих мировых косметических фирм, лицом которой уже много лет является супермодель Фелишиа Фурдак, подала в арбитражный суд миланской торговой палаты протест, основанный на том, что израильская модель похожа на Фурдак, как две капли воды. У мирового концерна с Фурдак договор, исключающий ее сотрудничество с конкурентами. Фирма гарантирует себе эксклюзивное право на использование образа Фурдак в рекламе.

Первое слушание по делу состоится в марте наступившего года. А пока решение не принято, рекламная кампания израильской косметики началась под лозунгом «найдите пять отличий».  Мы с вами, дорогие читатели, можем лицезреть на улицах нащих городов, в прессе и на телевидении как Фелишию Фурдак, так и  ее отечественную копию.

Ризотто с шафраном.

 Мамма готовит ризотто по-милански, а паппарино дал Дино свой новенький фиат, чтобы встретить Катерину в аэропорту.  Слава Иисусу и Святым Апостолам, этот день настал. Она приезжает.

  У Дино все получается. Фортуна стоит лицом, подмигивает и машет ладошкой.  Даже мир его татуировок ожил – бабочки на плечах старшеклассниц порхают, а черепа на бицепсах байкеров улыбаются, как глупые смайлики. А главное – семья не против его женитьбы!  И им все равно, что  Катерина русская, ростом выше Дино и замужем.

А когда выяснилось,  что Катерина прибудет из Святой Земли, паппарино просто чуть ли не до потолка подскочил. Он же специалист по истории Римской Империи, преподает в Ка Гранда. Вот и сейчас, пока мамма натирает пармезан, паппарино, развалившись на диване, вещает:

-- Путешествия из метрополии в Иудею были очень популярны, особенно во  времена Иродианского Храма, этого грандиознейшего и великолепнейшего сооружения тех времен. Три вещи изумляли римлянина в Палестине: день, когда не работают; море, в котором не тонут; Храм, в котором нет божества.  У евреев суббота распространяется и на рабов, и на скотину. Ну, а в Риме никто бы не потерпел, чтобы в один из дней рабы ничего не делали. Второе чудо – это Мертвое Море, такой диковины тоже нет нигде в мире. Есть небольшие соленые озера, но не море таких размеров. И, наконец, Храм, где евреи молятся своему невидимому Богу.  Римлянин привык видеть перед собой изваяние, изображающее божество во всех анатомических подробностях.  Многие требовали, чтобы их привели в Святая Святых, куда вход был разрешен только Первосвященнику, да и то не всякий день. Считали, что изваяния прячутся там. Впрочем, в шестьдесят третьем году до нашей эры генерал Гней Помпей осквернил Храм Соломона только затем, чтобы увидеть изображение еврейского Бога, и был поражен, когда нигде не нашел его.

Дино слушал с интересом и радовался, что паппарино-профессор не ударит в грязь лицом перед его невестой.

Катерина выбежала в зал прибытия,  чемоданчик зеленой замши подпрыгивал вслед за ней.  Поцелуй длился вечность.

  -- У меня хорошие новости, - говорил Дино, выруливая на скоростное шоссе. – Родители разрешили мне жениться.

 -- А что – могли не разрешить? 

 -- Я не знал, разрешат или нет. Не был уверен.

 -- У тебя что – патриархальная семья?

 -- Патриархальная. Вот именно! Патри-архальная.

  Дино привез ее не к себе,  на Виа Торричелли, а в один из фешенебельных центральных районов. Заехав на подземную стоянку одного из домов, он вынул чемодан из багажника, а ключи отдал охраннику, чтобы тот поставил машину. Охранник, стараясь не обалдевать от Катерины, принял ключ и отъехал.  Двери лифта открылись прямо в квартире. Из гостиной в холл вышел симпатичный худощавый дядька с седой шевелюрой.

  -- Познакомься, паппарино, это Катерина. Катерина, это мой  папа, профессор Паолино. А это мамма, профессор Джузеппе Витторио.

Из кухни выскочил высокий привлекательный мужчина, много моложе профессора Паолино. Прости Господи, гомики они, что ли?  Такого Катерина никак не ожидала, но виду не подала, поздоровалась, приветливо улыбнулась. Пока гостья с дороги принимала душ, мужчины накрыли на стол. Катерина выложила упаковку фиников меджоул, невероятно огромных. Мамма Джузеппе подал ризотто по-милански. Катерина, как и полагается, подождала, пока блюдо чуть-чуть остынет, и начала есть от краев тарелки к середине, растрогав хозяев знакомством с миланскими традициями.

И Катерину, и Фелишию вызвали на заседание арбитража не то в качестве свидетелей, не то вещественных доказательств. По этическим соображениям, остановиться у Фелишии Катерина не могла. Не заняла она и оплачиваемый фирмой-ответчиком гостиничный номер, не желая говорить с журналистами, которых немерено аккредитовалось на этот процесс. Разумеется, из-за Фелишии.  Катерине, напротив, советовали как можно больше общаться с журналистами  и фотографироваться, но она слишком соскучилась по Дино, чтобы следовать этим советам.

  За обедом раскрыта была в общей беседе тайна мужской семьи.  Мама Дино умерла, когда сыну не было и года, от скоротечного рака.  Студенты, которые любили своего молодого профессора, недавно ставшего отцом  и так неожиданно овдовевшего, установили дежурства по уходу за ребенком. Почему-то мальчик больше всех полюбил Джузеппе, именно ему он сказал первое «мамма». Так студент Витторио стал мамой, и в этом статусе задержался навсегда. Тут же, за обедом, все побратались и перешли на «ты», чтобы быть по-настоящему одной семьей. 

После обеда  воссоединившаяся парочка лежала в комнате Дино на диване. По комнате валялись татуированные черепами и розами кабачки, на которых Дино отрабатывал какой-то новый прием своего ремесла. Говорили о предстоящем суде.

-- А что, если тебе выкрасить волосы, скажем, в рыжий цвет и сделать какой-нибудь необыкновенный макияж? – предложил Дино, - Поставят вас рядом, а вы не похожи.

--  Это не поможет. Они будут сравнивать фотографии и видеоролики обеих фирм.

-- Но ведь это несправедливо! У нее свое лицо, у тебя – свое. Как они могут запретить тебе сниматься? На каком таком основании?

-- Смотри, что я привезла. Это Фелишия написала в Москве, будучи в подпитии.

  Катерина извлекла из сумочки довольно потертый листок.

Я, Фурдак Фелишиа, разрешаю Пороховой Екатерине пользоваться моим лицом, ногами, бедрами, талией и грудью по ее усмотрению

Ф.Фурдак.

  -- Предъявишь это суду?  Слушай, предъяви, а вдруг поможет?

  -- Нет, Фелишия просила этого не делать ради нашей дружбы.

-- Не ради вашей дружбы, а ради ее денег.

-- Перестань, Дино! Как суд решит, так и будет.

Ни Катерина, ни Фелишия суду не понадобились. Их пригласили для журналистов, среди которых мелькнуло и московское лицо Степана Орлова.

  Дело было решено в пользу истца. Израильской фирме разрешено использовать образ Екатерины Левитиной, но в том виде, который не вызывает ассоциаций с Фелишией Фурдак. За соблюдением постановления проследит специальный наблюдатель.

  После  заседания подошла Фелишия:

-- Катя, пойдем в кафе,  теперь можно поговорить.

Поблизости нашелся ресторан «Scrofa Semilanuta» с непонятным существом на вывеске.

-- Это что значит – «облезлая шлюха»? Или «облезлая свинья»? – спросила Катерина.

-- Сама ты облезлая свинья! – обиделась Фелишия. – Это дикий вепрь, самый древний кельтский символ Милана. Этот вепрь был указан вождю Белловесу богиней Минервой.

-- Все равно свинтус!

-- Катерина, не злись. Лучше делай заказ. У меня для тебя хорошие новости.

-- Что случилось?

-- Во-первых, меня сегодня приняли за тебя.

-- Кто мог принять тебя за меня, когда я  сидела с ответчиками, а ты – с истцами?

-- Подошли утром парень с девушкой на входе, назвали меня Катериной, и предложили контракт на показ коллекции. Вот тебе визитка. Это – во вторых. А в третьих, у меня к тебе просьба.

-- Какого рода просьба?

-- Да расслабься ты, Катя!  Мои истцы сегодня устраивают коктейль в честь выигрыша дела. А я никак не могу остаться до вечера! Если я сегодня же не вылечу в Штаты, я не попадаю на день рождения своего парня. Сходи туда за меня, а? Одежду я тебе дам. И гонорар неплохой.

-- Фелишия, это невозможно. А акцент? У меня же русский акцент. Особенно по-английски. И голоса у нас разные. А что за парень?

-- Опоздай на час, они все уже будут поддатые. А я позвоню и скажу, что потеряла голос. Будешь помалкивать или шептать.  Парень скорее не парень, а мужчина. Ему сорок пять лет исполняется. И он голливудский режиссер. И он сделал мне предложение. Так ты сходишь вместо меня?

  Катерина согласилась. Не могла отказать Фелишии, да и деньги не помешают. Все прошло, как по маслу. Она была в платье Фелишии, в туфлях Фелишии, в шубке Фелишии и на автомобиле Фелишии. После того, как тот же автомобиль с  шофером привез ее в квартиру Фелишии, она выждала полчаса, вызвала такси и отправилась к Дино.

Дино являл лицом вселенскую скорбь. С собой она его не взяла, пропала на целый день, даже не позвонила. Потом увидел ее в вечерних новостях, в репортаже о заседании суда и прямой трансляции с вечеринки. Он сразу понял, что на вечеринке – не Фелишия. Катерину он мог узнать из миллиона, хоть Фелиший, хоть кого.

Январь 1999  года

  Долго не писал в дневник, а жизнь-то  продолжается. Надо же и психиатру знать, что происходит!  Мы все так же встречаем  праздники в усадьбе Ломброзо. Ионатану уже семь лет, а Даночке – пять. У Даны появилось еще два брата, Узиэль и Разиэль. Полотовы теперь приезжают редко, они вместе с Сонькиными родителями ушли в религию. Началось это давно, еще когда Шамса Кокбекаев стал Шимшоном и прошел гиюр. Гер, новообращенный в иудаизм, не имеет права вести нерелигиозный образ жизни, поэтому после некоторого сопротивления сломалась и Сонькина мама. Как это перекинулось на детей, не знаю, но живут они теперь в одном из еврейских поселений  сектора Газа. Вадим, ныне Иегуда, работает в одной из финансовых компаний, ездит на работу в Тель-Авив. Соня (теперь Сара) сидит с детьми, а ее родители выращивают какой-то диковинный сорт авокадо, весь урожай которого уходит на экспорт. Иногда мы ездим к ним, как на дачу. Дом с усадьбой, мангал, казан на свежем воздухе, просторный гостевой домик.  Люди там,  на поселениях, совсем другие. Не знаю, в том ли дело, что они религиозные. Ортодоксы вот тоже религиозные, но они  в большинстве своем замкнутые и равнодушные. А  Вадька с Сонькой – «вязаные». Приветливые.

  Мои родители успешно работают и интересно живут.  Бабарива завела традицию собираться раз в месяц семьей. Вот раз в месяц, не считая праздников и непредвиденных  обстоятельств, я и вижусь с родителями. У Бабаривы и Дедамони стараюсь бывать по пятницам, как обычно. Бонни теперь стал важной персоной и источником дохода. Онколог, который вылечил Булгаковеда, выбил грант на исследование собачьих способностей. Два раза в неделю Дедамоня берет такси и вместе с Бонни едет в клинику. Там Бонни в специально отведенной комнате принимает больных. За это Дедамоня, как участник проекта, получает зарплату.

 Папа уговаривает маму поменять работу. У нее развился тромбофлебит, и папа боится ее долгого сидения в самолетах.  Мама тоже стала бояться долгих перелетов. Но Алон маму не отпускает. Мама доплачивает за билеты и ездит  бизнес-классом.

  Катерина мотается между Тель-Авивом и Миланом. С Борькой она разошлась, а вот с его родителями никак. Она при разводе доказала суду, что в бизнес вложены ее гонорары. Суд постановил, что бизнес принадлежит ей наполовину, как совместно нажитое имущество. Свадебный салон приносит хороший доход. Катерина поставляет фасоны платьев, чуть ли не похищая их из мастерских миланских кутюрье. Клиентура в салоне в основном «русская».  Квартиру они с Борькой делить не стали. Катерина купила себе небольшие, но роскошные апартаменты в Рамат-Авиве. Я там еще ни разу не был.

Ко мне Катерина не пристает с того самого единственного раза. Теперь она в разводе, а мое сердце, хе-хе, свободно.  Тут бы нам и сойтись. Но ей, видимо, больше ничего от меня не нужно. Ее личная жизнь происходит в Милане и для меня является полной тайной. Может, это какой-нибудь модельер, или бизнесмен, или принц.  Однажды к ней приезжал какой-то итальянец, пожилой профессор истории. Она поселила его у себя, сама везде возила. Приводила и к Ломброзо, в качестве земляка. Называла она его «паппарино». Я спросил у Изабеллы, что это значит. Похоже на «пепперони». Изабелла сказала, что это по-итальянски «папаша», или «папик».  Но, по-моему, он – не герой ее романа.

  С Борькой  мы как-то совсем разошлись. Пусть он меня простит, но он – дурак, хоть и не без хитрецы.  Свою машину он всегда украшает по-свадебному. Говорит,  так к нему на дороге лучше отношение, и даже полиция не задерживает. Еще он открыл свой бизнес, отдельный от родителей и от Катерины. Это магазин, который торгует купальниками  и  шерстью для вязания. Это напоминает его секцию по триатлону, где летом бегали и ездили на велосипеде, а зимой плавали в бассейне.

 Талила открыла сеть ресторанов. Видел ее  на одной презентации. Располнела, одета дорого, держится за своего Габи. Точь-в-точь его первая супруга. А ведь мы могли быть с ней счастливы.

 Натик все еще с Гаей. Стоит нам собраться чисто мужской компанией, как он заводит шарманку о том, как же она ему надоела, страшила. А она и не страшила вовсе. Она даже очень похорошела в последнее время. Говорят, что женщины хорошеют от любви. Не знаю. Натик ее, хоть и не бросает, но не очень-то любит. Гая - солистка филармонического оркестра. Я купил себе абонемент.

Аракел Амбарцумян поехал в Ереван выбирать себе невесту. Вернулся с новой серией картин. Арарат, Эчмиадзин, озеро Севан. Невесты не понравились.

  Цурило меня давно не трогает. Работаю себе спокойно и радуюсь, что не ушел из конторы.

Бумчик принес мне книгу писателя Пелевина, «Поколение П».  Интересная вещь. Писатель разворачивает картину тотального управления народом через телевизор посредством нарисованных на компьютере политиков. Уж не консультировал ли его наш Цурило?

Март 1999  года

У меня все готово. Готов сценарий. Готовы компьютеры. Готовы виды Ершалаима и Москвы. Готовы видеоматериалы актеров, без которых я не смогу сымитировать манеру их игры. Готов и сам список актеров. Бумчик над ним рыдал. Вот псевдокастинг на мой псевдофильм:

Из живых – Тая, Талила и Цурило. Бумчик указывает мне на то, что надо быть последовательным, раз уж решил снимать покойников. Но Тае я пообещал, что она будет играть Маргариту. В Талиле такая животная сила, такое земное начало, что дьявол, если он существует, должен холить ее и лелеять. Она – идеальная Гелла. И Низа подходящая. А Цурило мне не жалко. Если с ним случится какая-то неприятность, я  буду только рад.

  Иногда я сажусь в машину и еду в Кейсарию. Там, среди раскопок древнего города-порта, есть развалины виллы, а может быть – только  ее балкона, мысом вдающегося в море. Это  вилла Пилата, его любимое место в ненавистной Иудее. Я приезжаю туда, стою на тех же плитах,  на которых стаивал он, и смотрю на волны.  Нет, его дух не витает над волнами, он не является мне среди брызг. Но что-то снисходит на меня. Что-то, что я не могу увезти с собой. Я даже уничтожаю это «что-то» в рыбном ресторанчике, среди звуков и запахов едальни. Но частица этого остается и дает силы продолжать свой сизифов труд, лепить пиксель к пикселю.

Часть 3. Проклятие

 Смерть в Москве.

-- Зачем опять мертвые цветы? – прошептала Тая. – Принеси мне лучше кактус в горшке. Живое.

Лазарский растерялся, отнес букет в столовую, поставил в пластиковую вазу без воды.  Ваза секунду подумала и грохнулась, но Лазарский уже убегал по коридору в Таину палату.

Тая сказала твердым, своим, каким уже давно не говорила, голосом:

-- Рины не было два дня.  Завтра привези мне Рину.

-- Так кактус или Рину?

-- Рома, поздно веселиться. И повода нет. Завтра привези мне Рину.

Легко сказать – привези. Они с Риной давно уже порознь добирались до клиники. Глухие московские пробки он легче переносил в одиночестве, чем в тягостном молчании с дочерью. Ей тоже бывало невмоготу, и она опережала его на метро, хоть и с двумя пересадками. Он, бывало, выедет в клинику, оставив дочь дома, а входит в палату – та уже сидит у кровати матери, они о чем-то шепчутся или даже смеются.

Лазарский был удручен тем, что у Таи больше нет сил, чтобы притворяться. Все раздражение, вся усталость от  нелюбви обрушилась на него в последние месяцы ее болезни. Тая еще жила, а актриса уже погибла.

 Он опять вышел из палаты, чтобы налить букету воды, но ни вазы, ни букета в столовой не нашел. Почему-то вспомнил, как бросал ее восемнадцать лет назад. Как пристраивал ее в школьную агитбригаду. Дурак, вот дурак-то! Теперь она его бросит. И ей, в отличие от него, это удастся.

Когда он вернулся в палату, Рина, как ни в чем не бывало, сидела в кресле у постели и прятала в сумочку какой-то конверт.

-- Так и не сыграла Маргариту… - прошептала Тая.

Медсестра принесла ужин, покормила больную, поменяла наклейки с обезболивающим средством. Рина и Лазарский на это время вышли в коридор.

-- Что за конверт? – спросил он подозрительно.

-- Да так, – сказала дочь, - Тебя не касается.

Не только жену теряет он, но и дочку. 

Позвала медсестра из палаты.

-- Мы побудем часов до девяти, хорошо? – начал было Лазарский.

-- Простите, мне очень жаль. Ее не стало.

  Как это – не стало?  Ведь вот только что говорила, пила воду, требовала живого кактуса, передавала конверт. Рина разрыдалась. Медсестра ее в палату не пустила, только Лазарского. Собрала и отдала ему вещи, которые только что были Таиными, а теперь – ничьи, как отпавшие ступени ракеты, устремившейся в иные миры.

 Катя-Клон

 В Италии был Дино, в России – родители,  а в Израиле – друзья и контракты.  Миг, когда было написано письмо к Дино, давно прошел. Дино не смог заполнить собой всю ее жизнь. Для нее он был надежным тылом. Он хотел, чтобы Катерина никуда не ездила, чтобы осела, наконец, дома, родила ему сына. Катерина же все время ускользала, уносилась то в Москву, то в Тель-Авив.

В Москве,  кроме родителей,  был еще и Степан Орлов.  Теперь он работал на  Лазарского, того самого Лазарского, которого выкинул когда-то из  его собственного кабинета, чтобы поговорить с Катериной.

Роман Лазарский занимался кинопрокатом, его фирма располагала лицензиями нескольких зарубежных студий.  Своими связями в мире мирового кинематографа Лазарский был обязан папаше и Орлову,  Орлов – Катерине, а Катерина - Фелишии. 

  Иногда мужу Фелишии, известному американскому кинорежиссеру Гарри Билдбергу, необходимо было появиться на людях с супругой в Европе. Фелишия же соглашалась сопровождать его в исключительных случаях, чаще ленилась. И тогда наступал выход Катерины. За хорошую плату она посещала вместо Фурдак кинофестивали, премьерные показы, презентации и церемонии вручения.

Играя роль жены великого режиссера, она старалась завязать как можно больше знакомств, которые потом передавала Орлову за щедрые откаты. Катерина не понимала, почему Билдберг соглашается на эти  мистификации. Она боялась его. Боялась что-нибудь не то сказать. Боялась, что вдруг тот начнет приставать.

Страхи были напрасны. В присутствии мужа Фелишии необходимость говорить отпадала, говорил он, остальные немо внимали.  По отношению к ней он вел себя всегда безупречно. Даже когда условия игры подразумевали ночлег в одном гостиничном номере, он всегда заботился о том, чтобы это был номер-люкс, с двумя  спальнями и двумя ванными комнатами. Если выход в свет происходил в Милане, он всегда отвозил ее в квартиру Фелишии.

  В эту квартиру она частенько сбегала и просто так, устав от Дино и от его домашней профессуры. Говорила им, что летит в Тель-Авив, а сама отправлялась на улицу Марио Пики, отсыпалась. Потом на самом деле уезжала в Тель-Авив, где ее неизменно встречал в аэропорту Борька, из бывших мужей перешедший опять в бывшие одноклассники. Приезжал на очередной свадебной машине, и по дороге из аэропорта на светофорах все заглядывали в окна и бибикали «Спартак-чемпион», любимую израильскую бибикалку.  В Рамат-Авиве он приносил из машины чемодан, заказывал по телефону продукты. Оставался на ночь. Утром умолял ее не рассказывать об этом матери, потому что та за такие слабости сына ругала. Свадебный салон Левитиных приказал долго жить. Бывшая свекровь шила на дому, свекор работал в парикмахерской, и только сам Борька все украшал свадебные кортежи, да продавал купальники и нитки.

  Из Тель-Авива душа рвалась в театры, в музеи, в Москву.

  Шумная Москва была заполнена нелепыми новыми зданиями и тягучими,  вонючими пробками.  Кинопрокат, возрожденный из пепла, превратился теперь в посредника между Голливудом и зрителем. Отечественное кино, хоть и тоже возродилось, но в прокате составляло процент небольшой. Лазарский пользовался связями Орлова, то  есть Катерины, то есть Фелишии, и успевал перехватить заграничные новинки первым.  Орлов не докладывал боссу, каким образом он достал ту или иную лицензию. 

 Она все путешествовала, все разбрасывала по трем странам свои вещи – то забудет в Тель-Авиве любимую юбку, то в Москве – записную книжку. Говорила на гремучем суржике. По телефону всегда и везде отвечала «Пронто», а на вопрос «Как дела?» могла в Москве бросить «Беседер».

  Она ждала, что после тридцати уйдет внешность, и тогда можно будет доучиться, осесть, родить, начать свою настоящую жизнь. Но внешность все цвела, а она все моталась, обрастая деньгами и разочарованиями.

Апрель 2005  года

Мне тридцать три, и работа моей жизни завершена. Собрание света и тени. Игра игольчатого экрана. Набор файлов. Встреча с Таей. Попытка не разгадать тайну Булгакова, но передать ее на экран неразгаданной.

Мы  с Бумчиком просмотрели фильм  пять раз подряд. Он, мой соавтор, оператор-постановщик и вообще консультант, в восторге от нашей работы. А я не знаю, что с ней делать. Кому показать?

 Май 2005  года

 День Независимости провел у Полотовых. Вот где благодать-то! Все цветет, бабочки летают, пчелки. Дана уже совсем большая. Узиэль и Разиэль тоже подросли, помогают деду на плантациях.

  Вспоминали, как мы жили втроем в Тель-Авиве, бомбежки девяносто первого года. Предложил им посмотреть  фильм. День Независимости – не религиозный праздник, можно включать-выключать телевизор. Кокбекаевы-старшие забрали детей и ушли куда-то в гости, а мы сели смотреть.

Вадьку во время сцены бала у сатаны вырвало. Мы остановили фильм. Он проблевался, выпил воды и велел продолжать просмотр.

Сцена не настолько натуралистична, чтобы вызывать подобную реакцию. Ну, выползают из камина скелеты, но без мяса на костях и прочих отталкивающих подробностей. А дамы и вовсе красавицы, что-то вроде Катьки или Фурдак.  Но потом я вспомнил, как нехорошо было мне самому, пока я работал над этой сценой. Стало быть, в Вадьке сильно присутствие Всевышнего, а в этой сцене – присутствие Сатаны. 

Когда уезжал, дали мне с собой сетку знаменитого авокадо под обещание сжечь косточки.

  Их поселение, да и весь Гуш-Катиф, очень скоро ждет выселение по плану одностороннего размежевания Ариэля Шарона. Но там этого вовсе не чувствуется. Завершены весенние посадки и прочие сельхозработы, хотя, если план будет реализован, урожай будут собирать арабы.

  Июль 2005  года

Со вчерашнего дня запрещен въезд в Гуш-Катиф для тех, кто там  не проживает. Кокбекаевы-Полотовы выехали оттуда еще месяц назад. Когда поняли, что Шарон не шутит, быстро оформили компенсацию и выехали. Удивительное дело, даже бюрократия тут не задержала дела. Односельчане осудили их.

Шимшон в свое оправдание говорит, что не смог остаться до конца и видеть, как пустеет  насиженное место. Свои деревья он лично срубил. Потом жена и Сонька отпаивали его валидолом. Однако, он вывез ящик косточек. С косточками проделали штуку. Сонькина мама из каждой косточки сделала поделку – мышонка, собачку, пингвинчика. При этом  завязь осталась в целости, уши и хвосты были наклеены  сверху. Эти поделки Шимшон отправил посылкой сестре в Алма-Ату. При этом, по телефону он дал подробные наставления, как эти косточки прорастить. Шимшон собирается вернуться в Казахстан и разводить там авокадо. На это он потратит свою компенсацию от государства.

Сейчас они все, конечно, у Ломброзо. Вадька, сдернув с себя кипу, бегал по лужайке и орал: «По! Ло! Тов! По! Ло! Тов!». Нервный срыв. Насилу Изабелла его утихомирила.

Август 2005 года

   На реках вавилонских сидели мы и плакали…

 Размежевание завершилось. Всех вывезли. Разрушили синагоги, свитки Торы вынесли, как детей из горящих домов. Почему-то я не верил, что так это и закончится. Мы с папой привязали на машины оранжевые ленточки в  знак несогласия с изгнанием.

  Ленточки не помогли.

Шимшон Кокбекаев уже оформляет казахское гражданство. Вадька с Сонькой порвали с религией. Для детей это травма, они же выросли в убеждении, что если съешь бутерброд с сыром и колбасой, тут же помрешь. С Данкой я поговорил. Кажется, убедил ее в том, что Всевышнему относительно все равно, какой ложкой в какую кастрюлю мы залезли и смотрели в субботу телевизор или нет.

Чтобы отвлечься, устроил  показ фильма у Дедамони и Бабаривы. Были  еще родители и Булгаковед с женой. Булгаковед все эти годы  не отсматривал рабочий материал. Ждал премьеры.

  Смотрели семичасовую версию с перерывами на обед и чай. Потом обсуждали.

 Дедамоня пожалел, что не позволил мультипликатору Зиновию Семеновичу взять меня в свои ученики и признал, что оживлять миры – мое призвание. Родители вспомнили, как прятали от меня в детстве самиздатовскую копию «Мастера». Бабарива прослезилась. Булгаковед  помянул светлую память Бонни, который сыграл в его судьбе огромную роль – не только предупредил развитие страшной болезни, но и свел его, Булгаковеда, со мной.  Бумчик произнес речь о том, что я  продлил сценическую жизнь замечательных советских актеров, которые гордились бы таким использованием их посмертного образа.

Дедамоня разлил по бокалам нашей любимой «гранатовки»,  десертного гранатового вина. Это был мой семейный триумф.

Да что там говорить – меня самого потрясает, что актеры – живые, говорят своими голосами, пользуются своими красками актерской игры. А если я и добавил им новых красок, это вышло естественно.

Договорились пока о фильме никому не рассказывать. Я не хочу превратиться в диковинного кустаря, который на  пяти пентиумах сотворил подобное.

Сентябрь 2005 года

  Все,  из Газы вышли окончательно. Ушли военные, всё разрушили и взорвали укрепления.

Ломброзо говорит, что программа размежевания – очень правильный ход. Скоро население Газы нападет на нас, и мы будем иметь моральное право ответить ударом на удар. Наивный Ломброзо! Он еще не понял, что никто не признает за нами никакого морального права. Никто и никогда. Не знаю, что орали ему в Италии, а в России евреям орали "чемодан, вокзал, Израиль".  Уехали в Израиль, и оказалось, что весь мир признает за палестинским народом право на национальную борьбу. А целью этой благородной борьбы является уничтожение Израиля. Так на какой вокзал тащить  нам теперь свой чемодан?

"Наш поезд уходит в Освенцим, сегодня и ежедневно... "

 Недавно на одном фестивале, на которые Ломброзо исправно меня отправляет, а я исправно прославляю имя нашей студии и  приношу премии, показывали документальный фильм об американских евреях. Одна еврейская девица заявила в камеру, что ей стало легче жить после того, как она извлекла любовь к Израилю из своих личных приоритетов.

И ты, Брут!

 Между прочим, Израиль предлагал Египту взять сектор Газы под свою юрисдикцию. Не взяли. Не желают избавлять от сионистского гнета своих братьев-палестинцев.

 Цурило поймал меня за пуговицу в коридоре и зашептал с жаром:

-- Слушай, Миша! Ты вот тут по коридору бегаешь, а раввины сделали "Пульса Денура" Ариэлю Шарону! Это точно!  Господь скоро отнимет у него душу!

 Он просто двинулся на  этом "Пульса Денура". Если опять заставит рисовать псевдофильм – уволюсь к черту!

Январь  2006 года.

  Новый год встречали у меня, на новой квартире.

Я думаю жениться. После расставания с Талилой у меня были разные девицы, ничего серьезного.  Главное, они не мешали созданию фильма. Как только девица начинала интересоваться, зачем мне пять компьютеров, или, тем паче, лезла в один из них, я тут же расставался с ней.

Одну  из них я даже, по выражению Бумчика, "донашивал" за Аракелом. Но теперь всё, женюсь, как только найду подходящую кандидатуру.  Поэтому и купил себе будущее семейное гнездо недалеко от Дедамони и Бабаривы, которые после смерти Минны Зельц  выкупили квартиру у профессорских детей.

  Так вот,  встречали у меня. Наши, Булгаковед с женой, Бумчик, Катерина и Натик с Гаей. Ломброзо с Изабеллой и Ионатаном на этот раз отправились праздновать в Италию.

  После двенадцати старшее поколение отвалило – родители пошли ночевать к своим родителям, Булгаковед с женой тоже удалились. Бумчик уснул в гостевой комнате.

  Остались мы вчетвером. Натик пригласил на танец Катерину, а я – Гаю. Я обнял

ее за талию, довольно тонкую, между прочим, вдохнул запах ее волос, и понял, что она давным-давно мне нравится. Только она уже пятнадцать лет с Натиком и до сих пор  влюблена в него. Он же ведет себя, как подлец.  

Январь 2006 года.

 У Ариэля Шарона два инсульта. Сперва – небольшой, потом – обширный. Премьер на искусственной вентиляции. Тело живо, но душа, душа… Неужели проклятие работает?

Январь 2006 года.

Как и следовало ожидать, меня вызвал Цурило. Выдал стопку благообразных бород.  Опять просил сделать пострашнее, похудожественнее. Чтоб народ Израиля затрепетал. Я подал заявление об уходе.

 Вечер в Муристане.

Праздновать было нечего, но праздновали.  Вечером  в  четверг, двадцатого  числа весеннего месяца нисана, или двадцать второго апреля, когда Песах уже закончился, а православная Пасха еще не началась, в мансарде Аракела Амбарцумяна собралась компания. Бумчик с хозяином дома выбирали вино для сегодняшнего вечера. Миша соединял ноутбук с телевизионным экраном. Евгения Марковна и Катерина готовили закуску. Отец дежурил в больнице, а мама присоединилась к сыну в поездке в Иерусалим. Натик Фишель расставлял стулья. Гаи с ним не было, она отправилась с оркестром на гастроли.

  Со стороны Натика визит сюда был  предательством по отношению к отчиму. Когда Миша уволился, Якопо Ломброзо смертно, по-итальянски, обиделся. Натик и Изабелла Евсеевна общались с Мишей тайком от него.

Сегодня, между праздниками и выходными, собрались здесь, на Голгофе, чтобы посмотреть фильм.

  Аракела сморило на первых кадрах. Он отправился спать на антресоли.  Остальные  смотрели, не отрывая взгляда от экрана, а когда фильм закончился,  зааплодировали.

-- Спасибо, –  поклонился Мишка. – Только что  мне теперь с этим делать?

-- Миша, ты никогда не читал заметок о том, что какая-нибудь старушка нашла на чердаке свернутое трубочкой полотно, скажем, Рембрандта?  - спросил непривычно трезвый сегодня Бумчик. 

  -- Не понял. При чем здесь Рембрандт?

-- Погоди. Ну-ка, давай список актеров. Он с собой у тебя?

-- Да, в компьютере.

-- Замечательно! Есть годы рождения и смерти каждого актера?

-- Есть. Вот, вся информация сведена в таблицу, – буркнул Мишка.

-- О! Умница! Итак, Маргариту, Геллу, Цурило выбрасываем. Остались все советские актеры.  Так,  кто у нас первый ушел? Даль и Высоцкий умерли в восьмидесятом. Фильм, как правило, датируется следующим годом после завершения съемок, но датируем для верности семьдесят девятым. Добавляем столбец – 1979 минус год рождения, и посмотрим, сколько всем им лет было на момент окончания съемок.

-- Бумчик, ты о чем сейчас? На момент начала съемок они все уже умерли!

-- Я о картине Рембрандта, которую мы сейчас найдем на чердаке. Не мешай. Вот, сейчас формулу мышкой на всю длину оттяну. Ну-ка, гляди!

-- Мужик! Ты просто гений! У всех возраст соответствует роли, более или менее.  Все, считай, что Рембрандт у тебя в кармане.

-- Бумчик, да объясни же ты толком! Какой Рембрандт?

-- Сынок, я, кажется, понимаю, о чем речь, -- встала с дивана Евгения Марковна.

- Господин Чистопольский предлагает тебе выдать свой фильм за старую советскую продукцию, чудом сохранившуюся до наших дней. Не так ли, Абраша?

-- Именно, мадам Фрид!

-- А кто же тогда Рембрандт? Кто режиссер? – спросила Катерина.

-- А это пусть хваленая американская киноакадемия ломает голову, – сказал Натик, - Тарковский это, Бондарчук или Михалков. Этот фильм ценен сам по себе, а не именем режиссера. А когда они зайдут в тупик, Мишка раскороет мистификацию.

-- Итак, – пробормотал Мишка. – Вы мне предлагаете заявить, что якобы я нашел у себя на чердаке свернутый в трубочку советский фильм с лучшими актерами того времени. И чтобы я потащил его в киноакадемию с предложением у меня это дело купить. А на каких носителях он был свернут  в трубочку с 1979 года? На DVD-дисках?

-- На кинопленке,  – отозвался Бумчик.

-- Каким образом? Сноп-обработка пятиминутного мультика в лаборатории, где есть телекинопреобразователь, стоит три, а то и пять тысяч долларов. Помнишь, Бумчик, заказывали перегон рекламных роликов для фестиваля с цифры на тридцатипятимиллиметровую пленку?  Сколько Ломброзо заплатил?  А у нас семь часов и ни фига денег.

-- Перегоним два-три часа. А остальные добавим, когда раскрутится, – предложил Бумчик.

-- А деньги я найду, - сказал Натик. – Не беспокойтесь. Я у папы Якопо финансовый руководитель, разберусь.

-- Натик, ты в своем уме? Это уйма денег!.

-- А давайте скажем, что мы оцифровали пленку, и она рассыпалась у нас в руках! --  воскликнула Катерина.

-- Очень романтично!  Вот только что прошла оцифровку с качеством кинопрокатной копии, и хрясь – рассыпалась! Фигня! – махнул рукой Мишка.

-- Миша, приготовь два часа. Первую серию,  – предложил Натик. Деньги я тебе дам. Когда раскрутится и принесет прибыль, продадим и  вторую серию. А потом и все семь часов продадим.

  Тут Евгения Марковна попросила тишины, достала мобильный телефон и замяукала в него по-китайски. Промяукав так четверть часа, она заявила:

-- Я все узнала. В Китае это будет стоить вдвое дешевле. Миша, я лечу  через десять дней. До тех пор приготовь мне диски.

-- Замечательно! – возликовал Бумчик. – А я за десять дней достану пленку «Кодак»  с соответствующей  маркировкой. Они, черти, меняют маркировку каждые лет двадцать. Пленка должна пройти экспертизу на соответствие периоду.

  Мишка попытался остановить охватившую присутствующих авантюрную лихорадку.

-- Подождите вы! Ничего у нас не получится. Ведь возникает другой вопрос. На каком таком чердаке валялся этот шедевр? Я  уехал из Советского Союза подростком. Где я нашел эту, как вы говорите,  картину Рембрандта?  Какова легенда?

-- А ты у меня его нашел. Я, скажем, вывез  банки с кинопленкой, а они оказались не пустыми, а с материалом.

-- Чушь! Как ты мог провезти такой материал? Взяток на таможне тогда не брали. Да и когда ты уехал-то? В семидесятых?  Вывез фильм до того, как его сняли?

-- Начнем  с того, что приехал я в восемьдесят втором. Провез  чистые бобины, и никто их не отсматривал. Они у меня до сих пор хранятся. Но телекинопреобразователь со «Свемой» работать не сможет, только с «Кодаком». 

-- Это что же выходит? – взвилась Катерина. – Получается, что снимал фильм не то Тарковский, не то Бондарчук. Вывез Чистопольский. А где же тут Мишка?

-- Катя, успокойся ты ради бога. Мишка получит деньги, – успокоил ее Натик.

-- А слава?

-- Катя, успокойся. Деньги могут заменить любую славу.

Не слава, а возможность показать фильм широкому зрителю привлекла Мишку в этой безумной затее.

  Проснулся Аракел и сварил всем кофе. Разговор перешел на другую тему и на другой  язык, но пятерка заговорщиков уже объединилась в своем замысле выдать псевдофильм за шедевр советских времен. Гасли звезды. Паломники со свечами заполняли Муристан в ожидании схождения  благодатного огня. С ними заполняла Старый Город иерусалимская полиция, пешая и конная. Страсти на Голгофе продолжались.

Готово дело!

  Все прошло, как по маслу. Будто сам Воланд помогал. Бумчик достал в каких-то хранилищах чистый  тридцатипятимиллиметровый «Кодак»  семьдесят восьмого года. Евгения Марковна выполнила свою миссию в Китае. На Чанчуньской киностудии нашелся нужный прибор, нашлись и люди, которые разрешили принять  частный заказ от иностранки. Деньги Натик перевел вовремя, и вот они стали обладателями банок с фильмом. Теперь засобирались в дорогу Катерина и Мишка, который не хотел пускать дело на самотек.

  Катя решила действовать через мужа Фелишии. Никаких европейских светских событий пока не намечалось. Пришлось ей просто вызвать его в Милан. Когда-то он дал ей свою визитку. Она пользовалась его связями и сливала их Орлову, но никогда не обращалась к самому Гарри Билдбергу. И вот теперь час настал.

-- Простите, что беспокою. Мне кажется, что я могу заинтересовать вас кое-чем, что я не хотела бы называть по телефону. Мы можем встретиться через неделю в Милане,  в доме Фелишии?  - ни жива, ни мертва, бормотала она в трубку.

Трубка откликнулась неожиданно приветливо, с готовностью встретиться и помочь.

Для обсуждения деталей продажи собрались у Мишки. Натик с Гаей опоздали. При появлении Гаи Мишка пытался перейти на иврит, но его не поддержали. Орали по-русски.

  Решено было везти и пленку, и диск.  Долго рядили, сколько просить денег.  Спорили, заинтересуется  ли вообще Америка в лице мистера Билдберга советским кинофильмом. Тут Бумчика Чистопольского прорвало.

-- Да вы хоть знаете, что случилось с фантастическими советскими фильмами ранних шестидесятых? Были такие два фильма, «Планета Бурь», режиссера Клушанцева, и «Небо зовет» режиссера Карюкова.  Художник-постановщик в обоих был Юрий Павлович Швец. Гениальный был человек! Он ставил еще в тридцать пятом году «Нового Гулливера», который по сей день смотрится живо! Он лично встречался в Калуге с Циолковским, обожал космос. Все его космические сцены стыковок-расстыковок были грубо срисованы в «Звездных войнах». Так вот,  эти фильмы оказались в студии Роджера Кормена. Непонятно каким образом. Может быть, тоже кто-то из эмигрантов вывез.  Короче, американцы нарезали из них космических  и доисторических сцен. В «Планете Бурь»  летали птеродактили, бегали динозавры. Еще до « Парка Юрского Периода».  Кормен с Копполой настрогали из одного фильма целых три! И все имели успех.

-- Это что же, мы продаем фильм, чтобы из него настригли спецэффектов, что ли? – обиделся Мишка. – Ребенка на органы?

-- Да нет же! Я просто к  тому, что фильм будет иметь спрос.

-- Надо просить миллионов десять. Не меньше, – засверкал глазами Натик.

-- Подождите вы! – пыталась перекричать всех Катерина, - А за что просить-то? За право проката или авторские права?

-- Какие авторские права? Автор неизвестен!

-- Фигушки им, а не авторские права! – взбеленился Мишка.

  Затихли. Гая собрала использованную одноразовую посуду в пакет для мусора. Телевизор почти беззвучно  показывал  продаваемый фильм. Евгения Марковна спросила коньяку. Чистопольский  присоединился к ней. Катерина разглядывала стеклянную витрину, в которой Мишка, как какой-нибудь капитан школьной баскетбольной команды, выставил свои фестивальные призы. Раньше они стояли в кабинете тщеславного Ломброзо. Переехав в свою квартиру, он съездил в контору и все забрал. Папа Якопо не сопротивлялся, и принял бывшего креативного директора почти приветливо. Цурило нигде не было видно.

-- А где же цербер Цуриэль? – язвительно спросил Мишка у бывшего босса.

-- Пропал, – растерянно ответил тот.

-- Как это?

-- Исчез. В один прекрасный день не вышел на работу. И назавтра не вышел. И через неделю. И на телефоны не отвечал.

-- А что его родственники? В полицию обратились?

-- Родственники говорят, не беспокойтесь, мол, вернется.

-- Он что, на секретном задании?

-- Не знаю. Наверное. А ты возвращайся, если хочешь.

Мишка возвращаться не хотел. Юридически его собственная студия мультипликационных фильмов уже существовала. После получения денег за «Мастера» он собирался арендовать помещение, купить оборудование и нанять сотрудников. Только как именно продавать фильм, за что просить деньги, так и не решили. Катерина бросила  на иврите краткое «низром», что значило «будем плыть по течению», или «будем действовать по обстоятельствам».

За Евгенией Марковной приехал Лев Моисеевич, они же отвезли пьяного Бумчика Чистопольского.  Уехали и Натик с Гаей. Катерина подошла к Мишке вплотную, обняла, прижалась губами к уху:

-- Хочешь, я останусь, Спиноза?

Июнь 2006 года.

И опять я не смог ей отказать. И вновь не пожалел об этом. А через несколько дней мы улетели в Милан. 

Я бывал в Милане однажды, на фестивале рекламных роликов. Ничего не успел посмотреть, даже «Тайную Вечерю» Леонардо. Катерина же проводит в этом городе треть жизни. У нее все налажено. На долгосрочной стоянке ждал  крошка «Смарт», который с трудом вместил нас с багажом. Катерина рулила уверенно, улыбаясь по сторонам. Даже при здешней концентрации манекенщиц, даже в своем уже не модельном возрасте, она притягивает взоры.

  Приехали в квартиру  Фелишии Фурдак. Перед нашим приездом дом посетила прислуга. Было чисто, приготовлены постели и обед. Умеет Катька жить, молодец!  До этого самого обеда мы не вылезали из постели, а после обеда приехал Гарри Билдберг. В жизни он производит еще более приятное впечатление, чем по телевизору. Подтянутый, легкий, волосы крашеные, зубы вставные. Красавец!

  Катерина, налив гостю мартини, запустила диск. Мэр смотрел, не отрываясь, все два часа.

-- Изумительно! Великолепно!  Этого фильма я никогда не видел. Но я многих советских фильмов не видел. Зачем вы мне его показали?  Именно его?

-- Этого фильма никто в Советском Союзе не видел. Его запретили, все копии были уничтожены. Данная копия была найдена в Израиле, в частном архиве, где хранилась, как просто чистая кинопленка, – говорю.

-- Как  я понимаю, это только начало. Располагаете ли вы окончанием фильма?

-- Нет, – сказала Катерина.

-- Да, – сказал я. 

Идиоты мы,  даже не договорились, как будем отвечать на вопросы.

-- Так да или нет? – удивленно спрашивает Билдберг.

-- Да, но мы не можем предоставить его сегодня.

-- Вы  хотите продать фильм?

-- Да, сэр! – говорю я, довольный, что вспомнил слово «сэр».

-- Какими правами вы обладаете?

-- Правами автора находки и правами собственника единственного сохранившегося физического носителя, – выручила меня Катерина.

Билдберг  сосредоточил на мне свой взгляд.

-- Если не ошибаюсь, мистер Ломброзо?

Блин, Катька же забыла меня представить!

-- Нет, но я много лет проработал креативным директором и режиссером мультипликационных фильмов на студии Ломброзо. Поэтому я откликаюсь на это имя.

-- Майкл Фрид, - запоздало вставила Катька.

Режиссер одобрительно хмыкнул, отпил из своего конусообразного бокала, и произнес:

-- Итак, Майкл Фрид. Этот фильм я заберу с собой. Вы мне его подарите. В то же время, я заключаю с вами договор на оригинальное мультипликационное  оформление титров моих фильмов на ближайшие пять лет. И плачу вам два миллиона долларов аванса. Оформление каждого фильма будет оплачено отдельно. Да, и доход с проката. Два процента вас устроит?

Назавтра встретились у адвоката. Подписали бумаги. Адвокат зафиксировал передачу пленки и диска. Билдберг увез  фильм и  копию договора.

А мы отправились в трапезную церкви  Санта Мария деле Грацие, чтобы увидеть  «Тайную вечерю».

Варфоломей,  Иаков,  Андрей, Иуда, Петр, Иоанн, Фома, Иаков, Филипп,  Матфей, Иуда и Симон. Почему Булгаков оставил из них только двоих? 

  А потом… Нежная июньская ночь северной Италии. Непривычные ракурсы созвездий. Птичьи песни.  Теплый ветер. Я, черт побери, миллионер. Мой фильм скоро увидит мир.  Красивейшая женщина в моих обьятьях. В эту ночь моя сволочь-судьба приступила к выполнению обещаний. 

Июль  2006  года.

Не успел я вернуться из Милана, как началась война. На северной границе похитили двух наших резервистов. После того, как Шарон слег,  у власти оказались случайные люди. Войну вести они не умеют. Первый умеет только воровать, а второй – только орать.

Натик на фронте. Изабелла Евсеевна и Гая в большой тревоге.  На почве национального единства мы окончательно помирились с Ломброзо. Он даже подкинул мне работу, как фрилансеру. Но я пока никак не могу на работе сосредоточиться.

  Катька все-таки зараза. После всего, что между нами было в Милане, мы должны были вместе вернуться. Но она отвезла меня в аэропорт, а сама осталась. Не иначе, поехала к своему папику-профессору. А как война началась, звонит.

Я даже разговаривать с ней не хотел. Но беспокоилась она весьма натурально. Я ей сказал, что все наши в безопасности. Если Насралла завтра по Тель-Авиву не выстрелит, конечно. Катька заявила, что пока «это безобразие»  не закончится, она в страну не вернется. Сказала, что поедет в Москву. Сказала, что я забыл в Милане свою копию договора. Обещала ее привезти. Сбросила мне по электронке реквизиты счета, куда перевести ее долю после получения денег за фильм.

Господи, ну почему она не осталась на всю жизнь такой, какой пришла к нам в

седьмой-б?  Жирной и прыщавой!

Папа много времени проводит в больнице. Привозят раненых. Мама у Бабаривы и Дедамони, живут возле телевизора, от новостей до новостей. Я переехал к Булгаковеду, а в моей квартире расположилась семья из района обстрелов. Бумчик последовал моему примеру, отдал свою квартиру матери с двумя  детьми, дом которых разбомбило. Сам съехал к Аракелу.  Третьим жильцом у них, не иначе, Бахус.

  Вадька Полотов, когда я ему рассказал о решении пустить на постой семью с севера, фыркнул: «Когда нас выкидывали из домов, северяне не почесались пустить в свои гостевые домики, которых у каждого северянина пол-Галилеи!». Зануда он, все-таки.

  В остальном жизнь пуста. Фильм завершен и продан.  Итак, у меня временно нет дома. Временно нет работы. И постоянно нет личной жизни. Но я, как бравый боец, не теряю оптимизма и верю, что после войны  все наладится.

Загадка Мастера.

Роман Лазарский решил провести воскресенье дома. После смерти Таи и отъезда Рины он выходил лишь по необходимости.

  Он выпил кофе в кабинете, у компьютера. Просмотрел почту. От Рины ничего. Секретарь прислал выжимку киноновостей. Это вменялось ему в обязанность даже по воскресеньям.  Сегодня новость была одна-единственная.

  Еженедельник «Международное кинообозрение».

  Загадка Мастера,  или Воланд в Голливуде.

По домашним кинотеатрам голливудских звезд, по частным вечеринкам поползла сенсация. Найден советский фильм «Мастер и Маргарита» 1979 года. Фильм был произведен в СССР по идеологическому недосмотру чиновников и полностью уничтожен, но одна из копий чудом сохранилась и случайно попала за бугор. Ваш покорный слуга просочился на один из закрытых показов.

Фильм потрясает. Фантастические спецэффекты. Игра лучших актеров того времени. Даже в эпизодических ролях заняты настоящие звезды. Не говоря уж о Воланде-Евстигнееве, Мастере-Кайдановском,  Фаготе-Борисове, Бегемоте-Миронове, Азазелло-Крамарове, Иешуа-Дале, Матфее-Высоцком. Ростислав Плятт сыграл высокую трагедию Пилата, его боль и раскаяние. По моему скромному мнению, это одна из лучших ролей актера. Удивительно достоверны ершалаимские сцены. Впечатление такое, что снимались они не в павильонах и не где-нибудь в Крыму, а действительно в Иерусалиме. Как это могло произойти во времена глухого застоя и при отсутствии дипломатических отношений СССР с Израилем? Загадка!

Впрочем, это далеко не единственная  загадка картины.  Кроме актеров, да и то не всех,  о нем неизвестно ничего. Титры отсутствуют.  Режиссер неизвестен. Музыка классическая и народная. Впрочем, авторы не злоупотребляли музыкой, как это делают теперь в сериалах, когда музыкальное сопровождение звучит непрерывно, как в компьютерной игре. Чувствуется глубокая работа автора и над текстом романа, и над его исследованиями. Легкой дымкой то по небу, то по земле, даются объяснения и ссылки. Из этих прозрачных титров зритель узнает и о демоне пустыни, падшем ангеле Азазеле, и о демоне суши Бегемоте, второй половине демона воды Левиафана, и о том, что квартирный вопрос не просто испортил москвичей, а заставил их пуститься во все смертные грехи, прямо по каноническому списку. 

  И еще о спецэффектах.  Всё НКВД – на одно лицо. Думаю, были изготовлены маски с лицом актера, исполнившего роль Афрания. Тем более, никто из обладателей этих черт, кроме самого Афрания, не наделен мимикой.   Гелла на наших глазах превращается из цветущей девушки в покрытый пятнами тления труп. Этот эффект, который теперь достигается  с помощью компьютерной графики, здесь, очевидно, достигнут наложением множества фотографий актрисы на разных стадиях загримированности. Другого превращения – Маргариты в красавицу-ведьму, в фильме нет. К сожалению, найдена только первая, двухчасовая, серия ленты. И это еще одна загадка Мастера. Того Мастера, того великого режиссера, который создал этот шедевр. Имя его неизвестно. Киноакадемия уже начала исследование режиссерского почерка, состава актеров. Старейшие киностудии копаются в собственных архивах. Госфильмофонд в недоумении.  Никто не слышал в России об этом фильме. Никого из известных актеров не осталось в живых.  Их вдовы и дети, которых уже опрашивают эксперты, не помнят, чтобы их мужья и отцы снимались в этом фильме. Трое актеров не идентифицированы.  Есть версия, что снимали это чуть ли не подпольно, на ворованной пленке. Пленка, надо сказать, по тем временам, дефицитнейшая – тридцатипятимиллиметровый «Кодак» семьдесят восьмого года выпуска.

  Не сам ли Воланд подкинул в Голливуд эту пленку? Не подтверждает  ли он нам этим фильмом истинность романа Булгакова, как в романе Булгакова подтверждал истинность романа Мастера?

Сердце выстукивало «мас-тер, мас-тер, мас-тер».  Когда он слышал об очередном фильме или театральной постановке по роману Булгакова, испытывал ревность. Испытывал злорадное облегчение, когда узнавал, что очередной фильм так и не был начат, либо так и не увидел зрителя. Это началось еще с отца… Он всегда  рисовал свои раскадровки-комиксы. Роман помнил, как увидел впервые нарезанный квадратиками полет нагой свободной женщины над опостылевшим городом. Поэтапную материализацию из воздуха дьявольского иностранца на Патриарших. Сцену Прокуратора и Иешуа. Лицо Иешуа было намечено лишь кефи и бородой с усами – отец говорил, что Его лик рисовать не имеет права. В архиве отца нашлось и несколько заявок, которые он писал и переписывал, меняя формулировки от  «борьбы с культом личности»  в шестидесятых до «борьбы с тоталитаризмом» в перестроечных восьмидесятых.

  Собственную театральную постановку романа Роман бросил. Бросил свое  почти готовое детище, как только открылась московская вакансия. Тая умоляла его довести спектакль  до премьеры. О, она была идеальной Маргаритой!  Он во многом перед ней виноват, но более всего в том, что лишил ее этой роли.

Он позвонил Орлову.

-- Степа, давай срочно ко мне.

  Степан знал, что шеф не станет вызывать его в выходной по пустякам, и явился через полчаса, благо Рублевское шоссе в воскресный день было пустым.

Лазарский прочитал ему вслух полученную от секретаря рецензию.

-- Что ты об этом знаешь? Мы можем приобрести этот фильм?

-- О фильме знаю. Но он в прокате на птичьих правах.

-- Как, он уже в прокате? Тут говорится о частных закрытых показах.

-- Уже в прокате. Но права никому не принадлежат. Прокатчики действуют на свой страх и риск. Если какая-нибудь киностудия докажет, что это ее продукция, заплатят неустойку. Пока никто не заявил о своих авторских правах. Ни режиссер, ни автор сценария. Актеры все умерли. Музыка, вы читали, классическая.

-- Привези мне копию этого фильма. Хоть посмотреть.

-- Копию для просмотра вы можете получить и без меня. Американская  киноакадемия высылает их всем желающим поучаствовать в экспертизе. Они пообещали кучу бабосов тому,  кто узнает режиссерский стиль или укажет на определенную киностудию.

-- Что-то я не пойму. Одной рукой, значит, они запустили этот фильм в незаконный прокат, а другой ищут, кому бы заплатить неустойку?

-- В прокат запустил это известный режиссер Гарри Билдберг.  А шумиха с экспертизой фильму только рекламу делает.  Билдберг считает, что арбитраж  будет не на стороне студии, которая  уничтожила шедевр по указанию советских чиновников от искусства, и назначит минимальную компенсацию.

--  Степа!  Программа-минимум  у тебя – копия для некоммерческого просмотра. Даю неделю. А программа-максимум – полноценная прокатная копия и договор. Тут, понимая все трудности, даю тебе три месяца.

-- Три месяца мало. Что же касается копии для экспертизы,  завтра вам пришлют ее с курьером.

Действительно, прислали с курьером в понедельник. Лазарский так волновался перед встречей с фильмом, даже ночь не спал. Когда нарочный, получив на чай, удалился, Роман Евгеньевич налил себе коньяку, поставил диск в DVD-проигрыватель. Титров не было. Он промотал вперед. Пилата играл Плятт, Иешуа – Олег Даль. Левия Матвея – Высоцкий. Афрания – неизвестный актер.  А Маргарита кто?  Он отмотал к сцене разговора Бездомного с Мастером. В роли Маргариты он увидел Таю.

  Ах, вот оно что! О боги, боги!  Вот оно, оказывается, что!  Загадка Мастера! Семьдесят девятый! Одни покойники играют! Режиссер неизвестен!  Ну конечно, ну еще бы!  Сопливый щенок Фрид, вот кто автор! Это его режиссерский почерк, знакомый Лазарскому еще по «Черному Коту». Но какова филигранная подделка!  Молодец, мальчик!

  Он снял телефонную трубку и срочно вызвал в офис своего юриста.

Пока тот ехал, уселся писать маляву в киноакадемию.

« Уважаемые академики! 

  Я, Лазарский Роман Евгеньевич, режиссер, заявляю, что так называемый фильм «Мастер и Маргарита» не является продукцией советской киностудии, а представляет собой позднейшую подделку, выполненную с помощью компьютерных технологий. Дело в том, что роль Маргариты в данной картине исполняет моя ныне покойная жена, Таисия Фрид, 1962 года рождения. В 1979 году она училась в десятом классе средней школы и не могла участвовать в съемках данного произведения. Прилагаю фотографии Таисии Фрид в шестнадцатилетнем и в двадцатишестилетнем возрасте. Полагаю, что подделку изготовил Михаил Фрид (однофамилец, а не родственник Таисии), который в 1988 году эмигрировал из СССР в Израиль. Он знал Таисию двадцатишестилетней, таковой и изобразил ее в своей подделке. Прошу привлечь Михаила Фрида к суду за мошенничество, оскорбление и незаконное использование посмертного образа моей жены, а также других советских актеров».

Письмо, даже отредактированное юристом, напоминало бред сумасшедшего. Особенно это: «однофамилец, а не родственник».  Прямо «Берлиоз – не композитор».  Роман Евгеньевич перечитал кляузу и убрал ее в сейф. Степа уже отправился на переговоры о прокатной копии. Впрочем, письмо надо отослать. Если его письмо будет предано гласности и вокруг фильма разгорится скандал, прибыли с проката это только добавит.

Настоящая Барби.

  Волоокий Дино с полотен Караваджо поблек за последние годы, но Катя приняла решение остаться с ним. Остановиться, пожениться, родить. Деньги у нее есть. Мишка перевел двести тысяч долларов. И еще в запасе один план.

  Лазарский послал Орлова за прокатной копией Мишкиного фильма. Орлов обратился прямо к ней. Вот и чудесно!  Это будет сделка! Она сведет Орлова с Билдбергом, и тот продаст копию. Теперь уже фильм – не кот в мешке, он себя доказал. В США он принес за месяц показа шестьдесят миллионов долларов. А что будет твориться на родине, в России? 

Она вновь, теперь уже нисколько не робея, позвонила мужу своей подруги. Назначила встречу все в той же квартире. Вызвала и Орлова.

  Орлов приехал незамедлительно,  на автомобиле из Швейцарии. Словно сидел  там, ожидая вызова.

На этот раз переговоры продлились несколько дней. За комиссионные пришлось повоевать. Орлов, жлобина, упирался, звонил Лазарскому. За фильм-то он заплатил, сколько сказали. А ее, Катерину, которой сегодня утром принес кофе в постель, а вчера вечером называл женщиной всей своей жизни, норовил обсчитать, как базарная торговка. Но, в конце концов, сошлись.  Подписали договор, и она его выставила. Он бегал за ней по комнатам, просил прощения. Нет, все, хватит! Никаких больше орловых, никаких билдбергов и лазарских. Она начинает свою настоящую жизнь.

  Орлов вызвал такси, уехал. Или нет, не уехал. Скребется вон у двери. Любит ее… Катерина заглянула в глазок. Нет, это не Орлов. Она открыла дверь.

-- А, это вы? Ну, заходите. Откуда вы узнали, что я здесь?

  На стоянке у морга университетского городка припарковался серый Фиат-Пунто. Из него выбрался невысокий мужчина и вынул из багажника спортивную сумку.  В багажнике осталось несколько пакетов, набитых кабачками.

  Мужчина предстал перед охранником. Тот, толстый усатый  южанин, попросил открыть сумку.  Там нашлись странного вида лампа, куколка Барби и обрывок утренней газеты. Виднелся красный заголовок: «Фелишия Фурдак была найдена задушенной в своей миланской квартире»…

  -- Я хочу опознать ее, – парень ткнул пальцем в газету.

  -- Ты кто? Брат? Муж? Боюсь, что ты – папарацци, а эта твоя прилада – замаскированная фотокамера. Хочешь продать фотки мертвой модели?

  -- Я думаю, что это не она.

  -- Синьор, боюсь, что в вашей помощи не нуждаются. Эту красотулю любой опознает.

  -- Кто ведет дело об убийстве?

  -- Комиссар Массимо Скорпи. Он утром уже тут был. Получил заключение экспертов и дал разрешение на выдачу тела родственникам.

  -- Прошу вас, вызовите его срочно.

В пальцах посетителя появилась купюра.

Через час  явился Массимо Скорпи, высокий человек с благородными чертами лица. Его сопровождал помощник, вертлявый тип.

-- Итак, молодой человек, представьтесь и объясните, зачем вы вызвали меня сюда?

-- Мое имя – Дино Паолино. Я хотел бы проверить, убита ли Фелишия Фурдак, или же это другая девушка.

-- Другая? Позвольте, вы имеете в виду Катю-Клон?

-- Да. Екатерину Левитину.

-- Но Катя-Клон живет в Израиле.

-- Она часто бывает в Милане. И живет в квартире  покойной. Или жила на квартире ныне здравствующей. Я в свое время сделал ей татуировку ультрафиолетовой краской. На шее. Рисунок – торговый знак, как у куклы Барби.

-- Массимо, а ведь точно, одну из Барби делали с Фелишии Фурдак. У меня дочка ими увлекается,  – вставил вертлявый помощник.

-- А Катерина, получается, тоже хотела быть настоящей Барби и сделала себе такую татуировку? – уточнил комиссар.

-- Да. 

-- Пошли.

  Прозектор вывез каталку и расстегнул мешок.

-- Белла моделла! – восхитился помощник комиссара.

-- Разверните затылком и уберите волосы с шеи, – распорядился его шеф.

  Прозектор развернул, включили лампу, и все увидели, как загорелся на шее убитой фиолетовый знак кукольной подлинности.

Дино разрыдался. Комиссар с прозектором вывели его под руки в коридор. Помощник комиссара принес стакан воды.

После того, как комиссар наорал на помощника, позвонил в редакцию газеты и дал опровержение по поводу сообщения о гибели Фурдак, потом позвонил еще куда-то, и, наконец, заставил прозектора переоформить труп, он подошел к доикивающему свои рыдания Дино.

-- Синьор Паолино, я сделал запрос во все авиакомпании. Фелишия не бывала в Европе уже несколько лет. Получается, что по телевизору на разных фестивалях мы видели Катю?

--  Думаю, да.

-- Я прошу вас явиться завтра ко мне в префектуру для дачи показаний. А сейчас идите домой, отдохните. 

  Дино не собирался отдыхать. Не то, чтобы он не устал. Устал. Но от этой усталости уже не отдохнешь вовек. 

Паппарино смотрел телевизор. Чуть ли не первой новостью шел репортаж о том, что слухи о смерти  Фелишии Фурдак сильно преувеличены. Показали Массимо Скорпи,  он сделал заявление о последнем повороте следствия.

-- Идиот! – крикнул паппарино. – А если преступник  хотел убить Фурдак, но ошибся?  Теперь он продолжит свое грязное дело.

-- Папа, Катя умерла! Ее больше нет, понимаешь?

-- Сынок, я тебе и говорю, что убить хотели Фурдак. Кому нужна была эта Катя, кроме тебя?

К вечеру Массимо Скорпи выяснил, как покойная дубль-Фурдак провела последние дни. К ней приезжали двое мужчин, русский и американец. Русский купил у американца прокатную копию какого-то русского фильма.  Он же и рассказал об этом комиссару по телефону. Еще он рассказал, что провел с псевдо-Фурдак несколько ночей. И прекрасно понимал, что спит с Катей, а не с Фелишией. Общались они, естественно, по-русски. Американец, муж настоящей  Фурдак, тоже  не мог перепутать Катю-Клон со своей женой. Тем более,  что Катя походила на нынешнюю Фурдак так же, как Дориан Грей на собственный портрет. Фелишия, оказывается, злоупотребляла алкоголем и сильно подурнела за последние годы. Карьеру модели она оставила.  Муж ее признался, что она не только в Европу старается не ездить, но и вообще из дому не кажет глаз. Больше всего на свете она боится папарацци. 

Массимо сидел в кафетерии на Корсо Джаккомо Маттеотти, неподалеку от  Виа Монте Наполеоне, пил капуччино и ел рогалики. Напротив, в кинотеатре «Аполло»  давали фильм «Маэстро и Маргарита». Тот самый, который купил русский у американца при посредничестве Кати-Клон.  Сеанс начинался через полчаса, у него было время еще на чашку капуччино.  Наступил уже час, когда модные магазины закрываются, а  шопоголички всего мира выходят продемонстрировать накупленное за день добро. За столиком наискосок пили горячий шоколад русские девчонки. Пятеро или шестеро. Девчонки все время прыгали и менялись местами, никак было не сосчитать. Массимо вспомнил Катю-Клон, совсем недавно точно такую девчонку, разве чуть покрасивее. Русскую девчонку, приехавшую в Милано попытать счастья. А он, Массимо, ее не уберег. 

  Фильм шел по-русски, с итальянскими титрами. Девчонки  (в конце концов, их оказалось всего пятеро) сидели неподалеку от Массимо. Фильм, конечно, необычный.  Святая католическая церковь даже хотела его запретить к просмотру. Еще бы – дьявол рассказывает евангельскую историю, и вовсе не такую красивую, какая была принята каноном. Странно, что фильм запретили в безбожном СССР. Хотя, этот фильм не только против евангельских мифов, но и против КГБ.  Здорово сделано, что все кагебешники там на одно лицо, и римский Афраний точно с такой рожей. За девяносто минут фильма Массимо изучил это лицо досконально. А выходя из кинотеатра и  вновь машинально пересчитывая русских девушек, вдруг вспомнил, что это лицо было знакомо ему и раньше, до фильма.  Это же Цури, израильский инструктор по антитеррористическим мероприятиям, который обучал их в рамках переподготовки после одиннадцатого сентября. Странно, как же он ухитрился сыграть в этом фильме? Во-первых, он не русский, а израильтянин. А во-вторых, в семьдесят девятом ему было максимум лет пятнадцать.

Сентябрь  2006  года. 

Война, благодарение Всевышнему, закончилась. Гая вне себя от счастья – ее герой вернулся с поля битвы.  Сегодня она устраивает вечеринку в ресторане по этому поводу. Я не пойду. Я сегодня пойду в кино.

Мой фильм докатился до нашей страны. В большой прокат его запускать боятся, но несколько недель его будут крутить в тель-авивской Синематеке. Я доволен. Это единственное место, где можно посмотреть фильм без всеобщего хряпанья поп-корном. К этой дряни,  от которой хочется пить и плеваться, потому что неразорвавшиеся снаряды прилипают к нёбу и к основанию языка, приучили весь мир американцы. А в Синематеке все чин-чинарем, еда только в буфете. Зрители приходят сюда смотреть кино, а не целоваться или жрать. Мы идем с Булгаковедом и Бумчиком. Булгаковед переживает.  Я уже привык к тому, что мое дитя отняли, и оно не носит даже моего отчества. Мне это не впервой. А вот Булгаковеду, соавтору сценария, это больно. При этом денег, которые я хотел ему перевести, он не взял. Я положил их на отдельный счет и завещал его им с женой.  Бумчик же деньги взял с радостью. И  собственное соавторство его не волнует. Все, надо выходить. Допишу вечером, после сеанса.

День победы.

  Гая стояла на балконе ресторана и  досматривала закат. Море, отблестев оранжевым,  уже серело.  Стоянка ресторана заполнялась машинами, гости поднимались по лестнице, ведущей на ресторанный балкон, здоровались с ней, рассаживались. Натаниэля все не было. Изабелла разозлилась на нее за то, что отговорила Нати собраться, как всегда,  у папаши Якопо на травке. Но на этот раз она, Гая, сделала по-своему.

  Она заметила, как разбирая солдатский огромный рюкзачище,  который раньше в армии называли «чимидан», а сейчас - «кидбэг», он скорым движением упрятал в ящик стола коробочку, обитую красным бархатом.  Поэтому сегодня будет ее заслуженная победа, к которой она шла долгие годы. И  не будет Катерины, проклятия последних лет, подруги его русского детства.

  В самые тяжелые дни войны, сидя у телевизора и внимая новостям, она постоянно спрашивала себя, а что если Нати не вернется?  И поняла, что испытает огромное облегчение. Удивилась этой мысли, отогнала ее, но не изгнала вовсе. Поэтому с жестокой мечтательностью представляла себе, как сегодня Нати подарит ей кольцо и сделает предложение,  а она отвергнет его при всем честном народе. Она даже придумала фразу: «Не хочу, чтобы ты продолжал портить мне жизнь. Достаточно с меня, что ты испоганил мне молодость». Понимала, что не решится на это, но помечтать-то можно?

Вот подъехал и «Вольво»  папаши Ломброзо. Вышли Изабелла с Ионатаном, Якопо повозился в машине и  тоже вышел.  Изабелла, загорелая, в белом воздушном платье – вечная невеста, ей бы в шоферы Бориса Левитина, ступила несколько шажков по щелястому деревянному настилу и внезапно остановилась. Достала из изящной сумочки крошечный попискивающий  мобильник, открыла его, ответила. Как была, в белом платье, села на усыпанный песком настил.  Ломброзо подскочил к ней, вынул из ладони мобильник, поговорил, взял Ионатана за руку, потащил за собой вверх по ступеням.

Гая ощутила, как в диафрагму кто-то бьет теннисными мячиками. Так было, когда бабушка умерла, когда старшего брата ранило в Газе, когда у неё самой случился выкидыш на гастролях в Японии.

-- Звонили из Тель-Ашомера. – сказал запыхавшийся Якопо. – Нати разбился на машине. Сейчас его оперируют. Мы с Беллой поедем, а ты тут сверни вечер и пригляди, пожалуйста, за малым.

  Он сунул в ее руку руку сына,  вовсе не маленького, уже пятнадцатилетнего. Тот было рыпнулся: «Я с вами!», но у Якопо не забалуешь. Так и остался он, рука в руке с Гаей. Гая даже не подумала о том, что ее самое тоже не берут с собой в больницу, как мальчишку Ионатана. Она думала о своей вине. 

Гости поняли, что праздновать нечего, тихо поели и разошлись. Гая принялась названивать супругам Ломброзо, но они отключили мобильники. Тогда она  отвезла мальчишку к своей матери. Та расстроилась, или сделала вид, что расстроена. Мальчику предложила ужин, постель и компьютер. Ионатан вцепился в ноутбук и принялся искать сообщение об аварии в последних новостях. Гая помыкалась в гостиной, а затем, сказав матери, что едет в больницу,  вышла из дома.

  Тель-Авив всегда  был ей другом,  утешителем, исполнителем желаний.  Бывало, еще во время учебы в академии, после посещения музыкальной библиотеки на площади Бялика, она загадывала желание, бросая монетку в фонтан. Обычно никто туда никаких монеток не бросал, это стало ее собственным суеверным  ритуалом. Вот и сейчас она отправилась туда, на маленькую уютную площадь, с которой когда-то было видно море. Бросив не одну монетку, а целую горсть – за выздоровление Натаниэля и ради очищения от чувства вины, она пошла, куда глаза глядят. Переулками вышла на Дизенгоф, оттуда, переждав минут пять у светофора, -  на улицу Каплана, а там ей взбрело свернуть направо, на Леонардо да Винчи,  и  она оказалась у Синематеки. Там она увидела афишу фильма «Мастер и Маргарита». Прочтя  аннотацию на афише подробнее, она поняла, что Михаэль – просто обманщик. Это был старый русский фильм, который решили уничтожить. Было написано, что его чудом вывез из Советского Союза один оператор-эмигрант. Наверное, это был Авраам!  Непонятно, с какой  радости Михаэль так гордо всем его показывал, как собственное творение.

  Усевшись на скамейку перед Синематекой, она еще раз набрала Изабеллу. На этот раз та  ответила.

-- Повреждение позвоночника. Возможен паралич нижних конечностей. Разрыв селезенки, повреждения печени и других внутренних органов.

Изабелла говорила таким голосом, словно она не мать, а врач, который спешит закончить разговор с надоедливыми родственниками и бежать домой. Наверняка ей вкололи что-нибудь успокоительное.

-- Он в сознании?

-- Его еще оперируют. Потом будет в реанимации.

-- Я сейчас приеду.

-- Не стоит. К нему не пускают. Опасности для жизни нет. Будут ли ходить ноги, выяснится не сегодня. Мы с Якопо дождемся исхода операции  и тоже поедем. Где Ионатан?

-- У моей мамы.

-- А ты где?

-- По пути в больницу, но если вы мне запрещаете, поеду домой.

-- Я тебе ничего не запрещаю. Хочешь слоняться по больничным коридорам – пожалуйста, приезжай и слоняйся.

  Не успела она отключить мобильный  и судорожно перевести дыхание, как площадь перед Синематекой начала заполняться публикой, выходившей после сеанса. В основном, конечно, это были русские иммигранты. Они не расходились, ждали непонятно чего, обсуждали кино. Рядом с ней на скамейку присела пожилая пара. Гая понимала все, о чем они говорили. Поняла,  что ждут  автобуса, который увезет их в Ришон-Лецион. Поняла, что от фильма они в восторге и жалеют лишь, что утрачена вторая серия. Гая подумала, что это странно – ведь она видела фильм до конца. И тут вышел Михаэль  Фрид собственной персоной. С ним были Авраам и еще какой-то старик. Михаэль попрощался с ними и подошел к ней.

-- Гая? Что ты здесь делаешь? У вас же вечеринка!  Где Натик?

-- Вечеринка не состоялась. Натик попал в аварию, он в больнице с травмой позвоночника. Я здесь случайно.

-- Почему ты не с ним? 

--  К нему нельзя. К тому же, мне не велела там появляться принчипесса Изабелла. Слушай, пойдем пива попьем. А? Тут на улице Хасмонеев есть неплохое местечко.

Михаэль выпил поллитра «Туборга», а она – триста, а потом еще триста. Гая подумала, что он никогда не видел ее такой пьяной. С Нати  и его компанией она никогда не пила много. А вот на гастролях, в одиночку, в номере – бывало.

-- Гая, может быть, все-таки, поедем к нему?

-- Нет. Я не хочу. Я почти уже собралась его бросить. Думаю, это случилось с ним из-за меня.

-- Из-за того, что ты назначила вечеринку? Глупости!

-- Нет, потому что я перестала его любить. Мне жить с ним надоело.  

-- Да ладно! С каких это пор? Боготворила его. По голове гладила. Руки целовала.

-- Это когда было!

-- Все равно, сейчас ты его не бросишь.

-- Выздоровеет, и брошу.

-- Пусть сначала выздоровеет. Допивай, поедем в Тель-Ашомер. А лучше –  не допивай. 

Ноябрь  2006  года. 

Перечитал последнюю запись. Ее сделал другой человек. Я тогда собирался на сеанс тайного самолюбования. Но сеанс оказался недолгим.

Сначала Натик разбился на машине.

Выйдя из Синематеки, я увидел Гаю сидящей на скамье. Она была  растеряна. Никогда не видел ее такой. Она рассказала мне  о случившемся. Напилась пива. Не хотела ехать со мной в  больницу. Все же поехали. Натик после операции лежал в реанимации, и нас к нему не пустили. Якопо и Изабелла уехали домой, чтобы отдохнуть и  вернуться наутро.

  А Гаю я увез к себе. Наверное, это было неправильно. Сейчас я уже точно знаю, что это было неправильно. Но я не мог ее бросить одну. А к себе домой она не хотела.

До Реховота доехали уже в полтретьего ночи.  Подъезжая к дому, я заметил припаркованную на противоположной стороне улицы свадебную машину. На скамеечке сидел Борька Левитин с похоронным лицом.

-- Тебе сообщили про Натика? – спрашиваю.

-- При чем здесь Натик?  Мне про Катьку сообщили. А я сразу к тебе, по старой школьной дружбе.

  Борька рассказал, что ему  позвонила агент израильского интерпола Ольга Мардер по поручению комиссара полиции Милана, и сказала, что Катерина убита. Сначала перепутали ее с Фурдак, но Фурдак жива-здорова у себя в Америке. Сказала, что в завещании покойной  указан телефон бывшего мужа. Велела прибыть для дачи показаний. Спросила, каким образом можно связаться с родителями покойной.

-- Да, и еще она прислала по мейлу фотографии.

Борька вынул из пакета распечатки. Я даже не хотел смотреть, но Гая проявила неожиданный интерес.

Не знаю почему, но я остался достаточно равнодушным к гибели Катерины.  Расстроился, конечно.  Но рыдать не стал. А ведь она была подругой детства. И была влюблена в меня когда-то. И я с ней спал.

  В свете гибели Катерины происшествие с Натиком уже не выглядело несчастным случаем. Я предложил всем виски.

Увозя Гаю к себе, я предполагал, что сам лягу в гостиной, а ее уложу в спальне. Прибавился Борька. Я предложил ему лечь со мной в спальне, чтобы Гая легла в гостиной. Но он взбеленился и заявил, что в одну постель со мной лечь не может по убеждениям. И захватил диван.

У меня есть еще две комнаты. В одной из них сейчас кабинет, а другая и вовсе пуста. Я  пошел стелить в пустой комнате на полу, но Гая отобрала у меня  подушку и понесла в спальню.

  У нас, как говорится, ничего не было. Но  остаток ночи мы проспали обнявшись. Прямо пионерлагерь, третий отряд. (Но нет, третий отряд не дышит друг на друга парами виски). Однако,  это дружески-утешительное сонное обьятие подпитало тот любовный кактус, что благополучно засох  у меня в душе после расставания с Талилой. Кактус вновь расцвел и выпустил колючки.

  Наутро была пятница, выходной.  Я сбегал за молоком и свежими булочками, Гая нарезала салат,  Боря поджарил яичницу. Накрыли стол и включили телевизор.

« Депутат кнессета Ротштейн с супругой были убиты вчера прямым попаданием ракеты «кассам»  в ходе визита группы депутатов в район обстрелов.  Госпожа Ротштейн находилась на пятом  месяце беременности». 

  Я, несмотря на вновь расцветший кактус, а может быть, именно из-за него, убежал в ванную и там разрыдался. Талила!  Горячая, хлебосольная, любвеобильная, беременная Талила. С ее вечным страхом падающих с неба ракет. Представляю, как он уговаривал ее поехать. Приводил статистические данные запусков, попаданий, ранений и смертей. Старый козел!  Все поехали с супругами, и он потащил ее в пекло. 

Не успел я умыться и привести себя в порядок после обильных слез, как раздался звонок в дверь. Пришли Бумчик с Булгаковедом. Лица у обоих были полны трагической решимости.

-- Моня тоже хотел прийти, но Рива его не пустила, – строгим голосом произнес Булгаковед.

-- Что случилось? – спросил я с некоторым облегчением от того, что с Дедамоней и Бабаривой все в порядке.

-- Лучше спроси, чего еще НЕ случилось, – заявил Бумчик.

-- А я предупреждал, что нельзя снимать этот фильм, – воскликнул Булгаковед. 

-- Да дело не в том, что сняли, а в том, что продали, – ответил Бумчик. -  Значит,  так. Цурило бесследно исчез. Талилу убило ракетой. Таисия Фрид умерла от рака молочной железы еще в прошлом году.

-- Я не знал про Таю…

  Да, да. В один день я получил три известия. Тая, Талила. И Катя.  Те, кто любил меня. Те, кого я любил. Кактус разросся до размеров меня самого. Ведь он, кактус – это и есть я сам. И любовь не бывает первой или последней. Она, любовь, то живет в нас, то засыхает. В зависимости от того, есть ли рядом человек, способный ее питать.

 -- Ты не знал, а она умерла первой после завершения фильма. А Талила – последней из троих живых, которых ты снял. 

-- Но Цурило, возможно, не умер.

-- Не знаю. Может, и не умер, но пропал. Талила погибла вчера в шесть вечера. А около восьми разбился Натик.

-- Тая, Талила и Цурило появляются в фильме. А Натик при чем?

-- А Катерина при чем? Ее-то  убили еще на прошлой неделе!  - влез Борька.  

-- Как, Катерину убили? – вскинулся Бумчик.

-- Миша, покажите-ка нам, пожалуйста, сцену бала, – тихо произнес Булгаковед.

И показывать было не нужно. В этой сцене, в голом виде, в бриллиантовых колье или боа из страусовых перьев, с черными, рыжими или светлыми волосами,  расклонирована, расштампована, как Барби, виртуальная Катерина. Значит, логика Бумчика верна.

-- В остатке мы имеем: Евгению Марковну, меня и тебя, Миша, - продолжил Бумчик.

-- Почему? Нас же в фильме не было.

-- И Натика не было. Но он участвовал в продаже.

-- И меня же вы забыли! – вставил Булгаковед.

-- И, возможно, автор сценария тоже под ударом.

-- Впрочем, что-то мне подсказывает, что создателей он на этот раз пощадит, – пробормотал Булгаковед.

-- Послушайте, может быть, это все совпадения!  - сказал Борька.

-- Ничего себе, совпадения!  - неожиданно подала голос Гая.

Говорила она с легким акцентом. Что значит, абсолютный слух! Все затихли и уставились на нее.

-- Да, я могу по-русски! Что дальше? – сказала она с интонацией Изабеллы.

Никто не прервал немую сцену, и она продолжила, но уже на иврите, чтобы не шокировать публику:

-- Вот скажите, почему с Нати случилось не на войне, а на дороге?

Потому что воевать он не боялся. Зато все время лихачил и в глубине души боялся аварии.

-- А Талила боялась ракетных обстрелов. Она из Кирьят-Шмона. А Тая – рака. У нее родители от рака умерли, - сказал я.

-- Мишка, каков твой сокровенный страх? – спросил Бумчик. - От чего ты боишься умереть?

-- Я не думал об этом.

-- Но чего-то ты боишься?

-- Только не смейтесь. Почему-то боюсь попасть под суд. У папы была копия протоколов суда над Бродским, сделанных Фридой Вигдоровой. Я  их перечитывал много раз.  С тех пор боюсь.

-- Ладно, суд – это не смертельно. Адвоката наймем хорошего. Дальше. Чего боится Евгения Марковна?

-- Летать на самолете. И не потому, что самолет может разбиться, а потому что у нее тромбофлебит.

-- Звони ей, пусть отменяет все поездки.

-- Ну да. И пусть  останется жить в Китае. Она сейчас как раз там.

-- Черт побери! – чертыхнулся Бумчик.

-- Неуместное замечание, – сказал Булгаковед, и поправил  – Помоги, Всевышний.

-- А вы чего боитесь, почтенный автор сценария?

-- Я ничего не боюсь. Я свое проклятие уже пережил. Мне семьдесят восемь лет, и я хорошо себя чувствую.

-- Завидую. А я вот всю жизнь пью и боюсь за свою печень.

Тут Гая засобиралась уходить. У нее, мол, завтра концерт.  Репетировать-де надо. Я-то знал, что она едет к Натику.  В свете страшного воландовского проклятья он показался ей мучеником. А что я держал ее в обьятиях всю ночь – это несчитово. Кактус выпустил еще порцию колючек. И она уехала.

  Потом, помнится, позвонил Дедамоня и ругал меня за обман, подделку и наведение проклятия на наши головы.  Булгаковед с Бумчиком ушли, обсуждая, в какую клинику Бумчику лучше обратиться. Мы с Борькой выпили водки за  упокой Катькиной души.

  Думал поехать на похороны Талилы, но депутатские почести, телевидение, гора Герцля в Иерусалиме – все это не по мне.

На следущей неделе папа вылетел в Китай, чтобы лично сопровождать маму во время обратного рейса. У Бумчика нашли цирроз печени, и он лег в больницу.

Аракел, моля Господа об исцелении лучшего друга, прополз на коленях от своего дома до Гроба Господня (метров двести-триста)  с горящей свечой в руках и в наколенниках для езды на роликах. На этом мольбы о снятии проклятия не закончились.  Дедамоня, Бабарива и Булгаковед с женой съездили к Стене Плача.  Сонька Полотова попросила своего папу, вернувшегося в лоно ислама, замолвить словечко перед Аллахом.  Мои родители перед полетом сходили в пекинский Храм Неба.

Но напрасно. Несмотря на то, что папа запасся антикоагулянтами и еще какими-то штуками, и его даже пропустили со всем этим в самолет, и билеты были в бизнес-класс, несмотря на все это тромб, которому суждено было образоваться, образовался. И оторвался. И попал в мозг. И маму парализовало на левую сторону.

 Прощание славянки

Комиссару Массимо Скорпи уже доводилось расследовать гибель манекенщиц. Сербки, польки, украинки, русские гибли от передозировок, жестоких мужчин, завистливых подруг.  Но что могло убить Катерину, умную и красивую женщину на четвертом десятке?

  Обследование электронной почты Кати-Клон и движений на ее счетах выявило возможных фигурантов по делу, кроме Орлова и Билдберга: бывшего ее мужа Бориса, Михаила Фрида  и Дино Паолино, татуировщика, который самолично явился в морг и опознал тело. Со всеми этими мужчинами она по очереди спала.

В ноутбуке Кати обнаружился текстовый документ на русском языке под итальянским названием  «облезлая шлюха». Впрочем,  долго помощи в переводе этого документа Массимо ждать не пришлось.

  Израильский Интерпол прислал для  расследования убийства израильской гражданки свою  представительницу. Массимо пришлось встречать ее в Мальпенсе. На табличку «Ольга Мардер» отреагировала длинноногая девица с черной косой и в квадратных очках. Массимо поприветствовал ее на английском. Она ответила без тени улыбки.  Везти свой чемоданчик она ему не позволила. В лобби отеля они обменялись. Он отдал ей флэшку с «облезлой шлюхой», а она ему – протоколы допросов Михаила Фрида и Бориса Левитина.

  Ольга поднялась в номер, приняла душ и углубилась в Катеринины записи.

  Господи, какая же я старая! То,  самое первое письмо я отправила Дино обыкновенной почтой, на бумаге и в конверте. А его ответ был закапан слезами! А теперь все новые буквы в мире – печатные.

***

Зачем я пишу?  Кому? Биографам? Потомкам? Самой себе? Читателям будущей книги? Никакие биографы со мной не разберутся. Я сама не могу разобраться уже почти тридцать пять лет. Не могу выбрать ни страну, ни  мужчину, ни профессию. Так все было просто ТАМ и ТОГДА, пока не нашел меня проклятый Орлов.

Все пошло наперекосяк, но  не тогда, когда я вдруг похорошела, и не тогда, когда Мишка отверг меня ради женщины на десять лет старше, и не тогда, когда я выиграла конкурс.

Все пошло наперекосяк, когда обнаружилось, что я  - КОПИЯ. А Орлов выставил копию вместе  с оригиналом на всеобщее обозрение.

***

Ездила в Женеву, в клинику. Заморозила яйцеклетки. Пока я еще не совсем старая. Почему Женева? Потому  что тут нет войн и землетрясений, и детям будет здесь спокойно.  Когда придется их рожать – даже и не знаю. Ничего, детки, посидите  немного в мерзлоте. Мама вас выручит.

***

  Сейчас сижу в самолете, лечу в Израиль.  Почему-то вспомнила, как приезжал отец  Дино.  Удивительно, но он впервые тогда посетил  места, где происходили события, которые он столько лет исследует. Помню, как он впечатлился Западной и Южной стенами Храма. Кричал, что Храм прекрасно мог бы достоять до наших времен. Проклинал императора Тита, за то,  что разрушил величайшее строение и погубил историческую судьбу прекрасного народа. Мы с ним, помню, выпили, и по пьяни он построил целую теорию насчет того, что еврейский народ первым докопался до абстрактной природы Бога. И что Иисуса казнили правильно, ибо он вверг человечество назад, в  сектантство и идолопоклонство. Поносил Римского Папу, который не отдает еврейскому народу убранство Второго Храма.

  И  это был не пьяный бред. Потом, бывая у них дома, я не нашла ни одного распятия, что когда-то висели по стенам.

  Да, и еще тогда, по пьяной лавочке, выяснилось, что мое предположение о том, что они с Маммой гомики,  не совсем абсурдно. Оказалось, что Мамма-то все же  гомик.  Он влюбился в своего профессора и выслуживался  перед ним, как мог. Заменил ребенку мать. Сам профессор Паолино – стрейт, поэтому время от времени встречается с женщинами. Профессор Витторио делает вид, что относится к этому спокойно. Выгнать Мамму из квартиры Паолино не может из страха показаться неблагодарным.  Свой дом Мамма  сдает туристам и приносит в семью доход.

***

Почему у меня не хватает духа расстаться навсегда с Борькой? Почему я до сих пор время от времени подкидываю ему денег? Куда делась вся моя решительность?  Ее выместило чувство вины? Или все дело в том, что я – Катя-Клон, не имеющий стержня слепок с другой личности?

***

Мне приснилось, что я умерла. Вернее, я села, как всегда, в самолет. Провожали меня Дино, Боря, Степан и Мишка. (А к кому я тогда лечу? Непонятно!).  Степан сказал, что сейчас сбегает за пивом, и ушел. Я достала кошелек и отдала Борьке. Он взял его, и тоже ушел. Потом я вынула из кармана кредитную карточку и отдала Дино. Дино не ушел, ждал еще чего-то. А я увидела, что у моих ног копошится маленький ребенок, мальчик лет полутора. Я подняла его на руки и отдала Дино. Вот тогда Дино удалился, и остался один Мишка. Он стоял молча, и тоже чего-то ждал. А у меня больше ничего не было, ни денег, ни паспорта, ни ручной клади – ничего. И тогда я сказала ему: «Ты ни в чем не виноват». Он обрадовался и убежал. А мне стало трудно дышать. Я поднялась по трапу в самолет, и мне стало легче. В самолете меня встретили Гарри Билдберг в форме пилота и Фелишия в форме стюардессы. Гарри сказал, что поставил самолет на автопилот. Фелишия дала мне самолетную бутылочку виски и бутерброд. Потом они спустились по трапу, и я улетела. Во сне мне показалось, что полет был долгим. Я летела над сапогом Италии, над греческими островами, над Средиземным морем. Тель-Авива я не увидела, только каменный Яффо, без мечетей,  со старинными кораблями в порту.  Самолет полетел дальше, к Иудейским горам, к Иерусалиму. Иерусалим не сиял золотым куполом, зато я увидела великолепное здание Второго Храма. Самолет сел на Масличной горе. Там была оборудована посадочная полоса. Я все еще сжимала в одной руке виски, а в другой – бутерброд.  Мне подали трап. Я спустилась, легла на землю и умерла.

Думаю, это был список моих  желаний:

 1) Никогда больше не видеть Степана.

2) Завещать Борьке все накопления на счетах в Израиле.

3) Завещать Дино все накопления на счетах в Италии и Швейцарии.

4) Завещать Дино свои яйцеклетки, если он захочет после  моей смерти иметь от меня детей.

5) Простить Мишку.

6) Быть похороненной в Израиле.

  Массимо, устроив синьору Мардер в отеле, поехал  домой. Там он наполнил кофейник, перетащил свой ноутбук на балкон, и принялся читать проколы допросов. Собственно, распечатка оказалась не дословным переводом, а сжатым конспектом, выполненным Ольгой Мардер на английском языке. Из него следовало, что оба допрашиваемых состояли с жертвой преступления в интимных отношениях. Оба дружили с ней с детства, один  был ее первым мужем, а другой – первой любовью. И тот, и другой в день убийства находились в Израиле.  По поводу фильма, который при посредничестве Катерины приобрел Орлов, Фрид показал, что единственную избежавшую лап цензуры копию он лично  нашел в шкафу Авраама Чистопольского. Того Ольга тоже посетила, и он рассказал все ту же святочную историю о случайно найденном шедевре.

  К утру  файл-таблица под названием  «Катерина» заполнился.

Несмотря на то, что ревность он считал главной версией, Массимо все никак не мог забыть лицо инструктора Цури, появляющееся многократно в старой картине.

Что-то с этим фильмом было не так.

  Ольга Мардер пришла к выводу, что сделка по фильму вполне могла стать причиной гибели Левитиной. Наутро она заставила Массимо поехать вместе с ней к адвокату,  у которого были заключены оба договора. 

Адвокат Чезаре Галли, единоличный владелец одной из ведущих миланских контор, занимавшей целый этаж здания на улице Святого Варнавы, отложил все назначенные дела и принял их с Массимо. Вопросы задавала Ольга.

-- Скажите, синьор  Галли, если фильм откопал Чистопольский, почему деньги и процент с проката оформлены на Фрида?

-- Чистопольский не претендовал на деньги. И, вроде бы, это Фрид нашел фильм, роясь у Чистопольского дома.

-- Законна ли вообще эта сделка?

-- Ничего незаконного в ней нет, пока кто-либо не оспорит авторские права на фильм. Пока фильм, скажем так, ничей. И держатели физического носителя могут делить прибыли между собой безнаказанно, пока не объявится настоящий владелец. Закавыка в том, что советская цензура хорошо работала, и владелец может не объявиться вовсе. А, объявившись, может и не доказать законность своих требований. Мой голливудский клиент, по крайней мере, оечень на это рассчитывает.

-- То есть, если какой-либо  русский режиссер или киностудия заявят свои права, ваш клиент заплатит компенсацию?

-- Именно так, синьорита.

-- А  уже известно, кто режиссер фильма? Что говорят эксперты? 

-- Голливудская академия делает вид, что ищет автора. А в России, тем временем, объявился  некто Роман Лазарский. Он прислал письмо всем членам режиссерской секции  американской  академии кинематографа,  в том числе и моему клиенту... Вот, не изволите ли ознакомиться.

  Адвокат распечатал  письмо на принтере.

   Уважаемые академики! 

  Я, Лазарский Роман Евгеньевич, режиссер, заявляю, что фильм «Мастер и Маргарита»  является продукцией творческого объединения при «Мосфильме», которое в течение многих лет возглавлял мой отец, Евгений Лазарский. Прилагаю ксерокопии сценария,  сметы, досье фильма. Оригиналы этих документов сохранились в личном архиве моего отца. Имеются и другие доказательства работы над фильмом, кои я буду рад предоставить лично.

Исходя из вышесказанного, я намерен вчинить Михаилу Фриду иск о нарушении авторских прав. 

-- А где ксерокопии документов, о которых он пишет? – спросила Ольга.

-- Вот они, – он развернул экран компьютера к посетителям. - Я и смотреть не стал, все равно они по-русски,  - сказал адвокат. – Но самое-то смешное, что моему клиенту Роман Лазарский вчинять иск не собирается. Только Фриду,  которому от проката капает какой-то жалкий процент. 

  Ольга просмотрела документы, с разрешения адвоката перекинула их на свою флэшку, и продолжила допрос.

-- Что вы можете сказать о второй сделке?

-- Она имеет столько же оснований, что и первая. До первой заявки об авторстве.  

-- Какую фирму представлял синьор Орлов?

-- Позвольте-ка… Вот, написано – Синема-Лейзер.

-- Синема-Лейзер – это кинопрокатная компания Лазарского. Взгляните на логотип. Массимо дописал в свою таблицу еще одну строчку:

  Обедать Массимо повел Ольгу к своей матери. У той были бесподобная кухарка и услужливая горничная.  Он порой приходил сюда отдохнуть от недожаренных бифштексов и хамоватых миланских официантов. Пока Ольга обьясняла старушке по-английски, почему русские евреи (и сама Ольга в их числе) вдруг почти все  уехали в этот ужасный Израиль,  Массимо тасовал в памяти пункты своей таблицы, так и сяк расставлял мысленно вероятности и приоритеты. Синьора Скорпи удалилась вздремнуть после обеда, а для оставшихся  велела подать кофе с выпечкой. 

  На полке с фильмами Массимо нашел последнее приобретение матери – диск «Мастера и Маргариты».  Ольга вынула из сумки распечатку перевода «облезлой шлюхи», отдала ее комиссару и попросила разрешения посмотреть фильм. Ведь он, как-никак, фигурирует в деле. Массимо запустил DVD, а сам устроился в кресле-качалке с листками распечатки.

  -- Стоп! Где тут кнопка «стоп»? 

Массимо не сразу понял, где он проснулся и кто орет. Пока он соображал, пока искал пульт, пришлось отматывать назад.

-- Массимо, обратите внимание, в советском фильме – голые бабы, и все – Кати!

-- Действительно, все на одно лицо, и все – Кати. А тайная полиция вся состоит из Цуриэлей.  Ольга, возможно ли, что в семьдесят девятом году в Советском Союзе была  настолько развита компьютерная графика?

-- Невозможно. Это, скорее всего, позднейшие вставки. Может быть, фильм реставрировали. Знаете что? Я отправлю его на экспертизу. Просто интересно. Особенно  после письма этого Лазарского.

  Ноябрь 2006 года.

О, психиатр, теперь я понимаю, почему пишу всю жизнь именно тебе. На самом деле, можно свихнуться. В неврологии Тель-Ашомера мама после инсульта, в реабилитационном центре Левинштейн – Натик после аварии,  в Ассуте – Бумчик с циррозом.

  А  еще Катя,  Талила, Тая.

Не даёт мне покоя, что Риночка осталась сиротой. Надо найти ее, подставить отцовское плечо. Подумать только – ей уже восемнадцать!

Хоронили Катерину на русском кладбище в кибуце Гиват Бренер, недалеко от Реховота. На похороны  приехал один дядя Володя – мама Катьки свалилась с сердечным приступом. Сколько же страданий я принес своим фильмом? Психиатр, а, психиатр!  Сможешь ли ты вылечить меня от чувства вины?

  Гая все свободное время проводит в Левинштейне, у Натика. Кактус мой любовный немного сник под напором трагических событий.  Очень надеюсь, что он засохнет без дела и умрет навсегда.

  Мама, слава Богу, идет на поправку. Папа говорит,  это потому что он начал ее лечить прямо сразу после кровоизлияния. 

Абрам, напротив, нехорош. Он шутит и хорохорится, но пьет теперь только соки. Начал лечебные голодания.  О фильме и проклятии, свалившемся на нас, он больше не говорит. Однажды лишь обмолвился, что волна гнева схлынула. Как он это понял – неизвестно.
Я же, в свою очередь, пытаюсь проанализировать природу всего, что случилось. (Ликуй, мой дорогой друг психиатр!).

Итак, создателей трое – Я, Булгаковед и Бумчик. Мы с Булгаковедом пока в порядке. Бумчик пострадал, но он был и в списке продавцов.

Продавцов пятеро: Я, Бумчик, мама, Натик и Катерина. Со мной, опять же, ничего пока не случилось. Бумчик болен, но жив. Мама и Натик… Тут есть загадка. Мама и Натик пострадали НАПОЛОВИНУ. У Натика отключилась  НИЖНЯЯ половина, а у мамы - ЛЕВАЯ. Честно говоря, потерять нижнюю – лучше, чем верхнюю, а левую – лучше, чем правую. Если же делить наше тело между Богом и Сатаной, то и НИЖНЯЯ, и ЛЕВАЯ  принадлежат скорее последнему, чем первому. Это проливает свет на то, кто же нас наказал.

Катерина, единственная из продавцов, поплатилась жизнью. Но она самовольно стала продавцом дважды. И потом,  она  была и в списке актеров.

  Актеров четверо – Тая, Талила, Катерина и Цурило. Интересно мне, где Цурило. Жив ли?

  Дино минус  Катя

Прошло уже три недели, а работать Дино все еще не мог. Дрожали руки, рисунок плавился от слез. Он  временно закрыл свой салон,  и отсиживался дома, перебирая  письма и фотографии  или покрывая кабачки катерининым профилем.  Среди бумаг он нашел наскоро набросанную Катериной схему каких-то миланских улиц,  и от этого листка, от разноусых стрелочек и разноглазых светофоров, от какого-то перечеркнутого (сюда не надо!) переулка, сделалось ему тепло и больно, и смертельная истома охватила его.

  Паппарино приносил кофе с молоком, усаживался в кресло напротив кровати, пытался утешить сына.

-- Дино, мальчик мой, что же делать?  Надо смириться с потерей, хоть это и кажется сейчас невозможным.  Когда умерла твоя мать, мне тоже было несладко, поверь. Она тяжело умирала, с болями, под наркотиками. Помню, когда я приходил домой из больницы и брал тебя на руки, ты улыбался. А меня это убивало, раздражало. Я завидовал тебе, что ты ничего не понимаешь. И я жалел себя за то, что ты слишком мал, чтобы разделить с тобой горе. Но я не мог просто лежать и не работать. И ты должен жить, должен выйти на работу, должен встречаться с друзьями. 

Мамма, кроме кофе, приносил подносы, уставленные едой.  Садился на край кровати, гладил его по плечу.

-- Дино, сыночек! Поешь что-нибудь, ты и так уж исхудал. Надо жить. Все что ни делается, все к лучшему, понимаешь?  Иногда, чтобы мужчина сделался счастлив, женщина должна умереть. Если бы не умерла твоя мама, я никогда не обрел бы семьи. Катя тебя мучила. Она тебе изменяла. Спала с израильскими евреями. Я давно заметил, что русские и евреи заодно. И есть целая куча народу, которые и русские, и евреи одновременно. От таких добра не жди. Поешь, сынок, ризотто, пока не остыло. Помнишь, как Катя пришла к нам впервые?  Как она ела ризотто? Совсем как миланка. Но я-то знаю этих  евреев. Они притворятся кем угодно, чтобы съесть твою душу, ложкой, как ризотто.

  Массимо Скорпи и Ольга Мардер пошли по неверному пути,  выбрав версию сделки по фильму, как причины гибели Кати. Никогда бы они не раскрыли этого убийства, если бы профессор Паолино однажды  не понял, что у профессора Витторио не все в порядке с головой. Паолино-старший действовал очень осторожно. Назначил встречу в полиции, куда и явился вместе со своим другом. Массимо  пригласил психиатра.  Ту ночь профессор Витторио провел в закрытом учреждении, под наблюдением специалистов.

Выяснилось, что Джузеппе Витторио выследил все перемещения и контакты Катерины. Говорил домашним, что едет на симпозиум или конференцию, а сам носился  по миру вслед за ней.  Когда он понял, что Дино,  месяцами дожидающийся своей нимфы – не единственный номер в ее списке, он и задумал страшную месть.

  Несмотря на то, что позволили «Мастеру и Маргарите» увести себя  в сторону от истинных причин убийства, Ольга и Массимо получили похвалу начальства.

Когда Ольга открыла свой ноутбук в самолете Эль-Аль, совершавшем рейс «Мальпенса – Тель-Авив», она получила по электронной почте заключение  эксперта. Тот писал, что были исследованы три выборочных фрагмента прокатной копии фильма, находящейся в Израиле. Исследование показало, что источником изображения является цифровой файл. Поскольку речь шла не о современном фильме, который обязательно оцифровывается для добавления компьютерных эффектов, а потом вновь копируется на пленку, эксперт высказал предположение, что пленку со старым фильмом оцифровали, добавили современных эффектов, и после этого продали в Голливуд.  Ольге стало досадно, что дело закрыто и нет больше повода разбираться с фильмом. Однако она была не из тех, кто оставляет свое любопытство неудовлетворенным, и сохранила письмо в папке «М&М».

Март 2007 года.

  К маме постепенно возвращается ее левая сторона. Она работает на дому, делает переводы.  Я рассказал ей о теории «создателей»,  «продавцов» и «актеров». Она посмеялась и сказала, что свой тромбофлебит приобрела задолго до нашего муристанского заговора.

 Бумчик чувствует себя неплохо, наблюдается в клинике, не пьет и почти не ест. Каждый день по два часа плавает в море, а потом сидит на пляже, медитирует и заряжается солнечной энергией. Он и меня звал. Для купания вода пока холодная, а помедитировать на солнышке я не отказался. Он сказал мне, что пошел на поправку, как только спустил все деньги, которые заработал на продаже  фильма.

  Раскрыли убийство Кати. Оказалось, что ее убил сумасшедший член странной семьи Дино Паолино, в отместку за страдания сына. А ведь Катерина недолюбливала лиц нетрадиционной ориентации всю жизнь. Точнее, с тех пор, как узнала, что они вообще существуют. Стало быть, и ее наказание было послано в точном соответствии с личными страхами и предрассудками.

Натика две недели назад перевезли из клиники Левинштейн домой. Ломброзо снес флигель и на его месте построил настоящий Дворец Инвалида.  Кроме удобных коридоров, специально оборудованных ванной с туалетом, низко расположенных выключателей, это настоящий «умный дом», где любую дверь, любое окно или жалюзи  можно открыть или закрыть с пульта, через Интернет или даже с помощью SMS.  Дом набит тренажерами, вертикализаторами, инвалидными креслами. 

Почему-то, когда Изабелла Евсеевна радостно объявила сыну при всех «Вы можете жить здесь с Гаей», Натик не обрадовался. И Гая не обрадовалась.

Я-то знаю, что произошло. Мне они оба рассказали.

Натик:

-- Знаешь, Миш, я ведь все время хотел ее бросить. Помнишь, я ругал ее каждый раз, когда собирались мужской компанией. Ну, еще бы. Я комплексовал. У Вадьки Сонька – японская статуэтка. У тебя была Талила – смуглая секс-бомба, у Борьки, вообще, практически Фелишия Фурдак. А у меня обычная баба. Ну, талантливая музыкантша. Ну, хороший человек. Но баба вполне обыкновенная, пол-Израиля таких ходит. Когда я понял, что не брошу, а женюсь? В Ливане понял. Пули по ушам, конечно, не свистели, но страшно было. И днем, и ночью. Однажды зашли на ночлег в пустой дом. Решили по очереди принять душ, все уже завонялись капитально. Мылись по очереди. И вот, когда моя очередь настала, раздались на улице выстрелы, беготня. Я стою голый, в мыле. И от страха прямо в душе описался. Представляешь, Миш? Я во время срочной службы же тоже в Ливане был. И отстреливали нас там, как утят в тире. Но не писался же и не какался. Хотя, если уж на то пошло, лучше описаться голым в душе, чем во время боевых действий при всем обмундировании.  Страх и позор.  Хоть и опозорился только перед самим собой, но опозорился же! И вот, при всем при этом, понимаю, что для меня такое Гая. И опять принялся с вашими бабами ее сравнивать. Сонька  после третьих  родов уже не то.  Твоя Талила тебя бросила ради богатого старпера. О Катьке вообще молчу. Я так и не понял, та ли эта девочка, с которой я в детстве дружил, а потом столько лет переписывался. А Гая – верная, преданная, хорошенькая. Такие чем умнее становится, тем краше. Это, Мишка, самый лучший вид женщин. Как моя мама.  После войны, на обратном пути, заехал в Кирьят-Шмона в торговый центр, купил кольцо. Но, видишь ли, не довез.  Мишка, как она за мной ухаживала! На репетицию съездит – и опять в Левинштейн. После концерта дома отоспится, а наутро – опять за мной горшки выносит. И я тогда понял, что теперь, когда я ее пусть не полюбил, но оценил по достоинству, когда она нужна мне, как никогда не была нужна,  я должен самоликвидироваться из ее жизни. Чтобы она была счастлива. Такая вот мелодрама, достойная Эдуарда Асадова. Помнишь такого поэта?

  Гая:

-- Мишенька, можно я так тебя буду называть? Мишенька, я же для этого человека чего только не сделала! Похудела, тратила кучу времени и денег на парикмахера и косметолога, выучила два языка, научилась готовить не хуже Изабеллы. Все для него. Следила за здоровьем – а вдруг он захочет ребенка, глотала пилюли, потому что он не хотел ребенка, рисовала на лице улыбку, когда хотелось волком выть или сквозь землю провалиться.  На гастролях напивалась до беспамятства, только чтобы освободиться от него на несколько часов. А когда он воевал, поняла, что не хочу его больше. А когда увидела кольцо, поняла, что уже не смогу отступиться от многолетней цели. И после той ночи, когда с ним случилось несчастье, а с нами случилось счастье, я  испугалась, что брошу его в беде,  и вернулась к нему.  Но каждый день, каждая процедура, каждая прогулка в инвалидном кресле, каждое вынесенное за ним судно, приближало меня к тебе.

  Они расстались. Она решила пока не переезжать ко мне, сняла квартиру  в районе Флорентин, не самом чистом в Тель-Авиве, но самом веселом. Я подарил ей на новоселье русский веник, которых, с тех пор, как закрыли бухарский рынок на стоянке стадиона Блюмфилд, нигде не достать. Еще подарил свинью-копилку и набор постельного белья  с пожеланием «have a good time!». Она сказала, что если у нас теперь совместное хозяйство, я подарил все это самому себе. Я остался у нее ночевать, и мы провели прекрасную ночь, уже не пионерскую, а, скорее, комсомольскую.

  Хоть мы и вышли уже из комсомольского возраста, но Флорентин считается обителью богемной молодежи, вот  и нам пришлось запоздало записаться в молодежь. Мы завели щенка коккер-спаниеля и назвали его, конечно же, Бонни. По вечерам мы пьем пиво в баре, а Бонни спит у наших ног. Это так не по-израильски. Попробуйте зайти с собакой в кафе в Иерусалиме или даже в Реховоте.

Гая продолжает изучать русский язык. Она ужасно радуется, когда я соглашаюсь помочь ей перевести какое-нибудь слово. «Наст» или «ледостав».  Гая восхищается емкостью русских слов. Что там «плотная корка льда на поверхности снега»!  Больше всего она любит слово «пропить».  Взять вещь из дома, продать, купить водки, напиться пьяным – все в одном!

У нас с Гаей много точек соприкосновения. Мы обменялись любимыми писателями. Она подарила мне Меира Шалева и Этгара Керета, а я ей – Тонино Бенаквиста и Дину Рубину, которую она читает по-русски. Она наводит музыкальный порядок в моей голове. Разрозненные отрывки без авторства  постепенно выстраиваются по полочкам дат, авторов и названий. Еще мы оба любим Тель-Авив, и он отвечает нам тем же. Наш город поит нас пивом, водит по выставкам и вернисажам, купает в море, снабжает пакетами для собачьих какашек. Гая научила меня бросать монетки в фонтан на площади Бялика. Я дал ей расписание органных концертов в церкви Св. Эммануила.  Но, после прогулок по гостиным, столовым и коридорам мы всегда возвращаемся в нашу спальню.

О, Флорентин, Флорентин! О тебе сложены саги и снят сериал. Здесь самый низкий процент детей и самый высокий – собак. Здесь прачечная на каждом углу,  ибо, до того, как они переехали сюда, местным жителям стирала мама.

  Здесь, во Флорентине,  курят грасс и играют в покер на раздевание. Вечный  праздник еврейского непослушания.

  Студию компьютерной мультипликации «Фрим» я открыл в парке наукоемких технологий под Реховотом.  Работают у меня  Сонька Полотова и  Бумчик.  Благодаря продаже фильма  у меня новейшее оборудование. Прекрасная студия звукозаписи. Кроме того, я создал у себя настоящий игольчатый экран Алексеева на полмиллиона иголок.  Когда я впервые выстроил иголки в какую-то картинку, Бумчик нечаянно выключил подсветку – и все исчезло. Включил – и снова появился точечно-игольчатый мир. Глупо, но меня почему-то это поразило.

  К счастью, я занимаюсь не только титрами, заставками и рекламами. Булгаковед пишет сценарий по «Русскому Роману» Шалева. Думаю часть сцен сделать на игольчатом экране.

Днем я иногда беру Бонни с собой на работу, или завожу к Дедамоне и Бабариве, которые безобразно балуют его и выводят гулять на свой священный кусок реховотской природы. У деда с бабкой он живет, как человек, ест курицу с рисом и спит на диване в гостиной. В офисе его жизнь приобретает более собачий характер:  у него есть лежанка, косточки и запас собачьих консервов, которыми его обеспечила заботливая Сонька. В машине Бонни ездить не любит. Точнее, он любит ездить у меня на коленях. Однажды, когда он в очередной раз перебрался с пассажирского сиденья на  мои ноги, нас остановил полицейский. Видимо, обратил внимание на скованность моих движений. Увидев щенка, он разложил пассажирское кресло в лежачее положение и пристегнул к нему Бонни кверху пузом под передние лапы поясной частью ремня безопасности. Бонни верещал и вертелся, но до дома мы доехали благополучно.

  Ищу  Рину. Удалось узнать, что после смерти матери она уехала учиться за границу. Не иначе, проклятый Лазарский услал ее в какой-нибудь престижный частный питомник на передержку, чтобы не путалась под ногами.  Был бы рядом Цурило, я не побрезговал бы попросить его найти мою девочку. Но Цурило до сих пор не появился.

Суд-1

В конце концов, пришло заказное письмо. Как  всегда бывает. Человек пережил неприятности, у него жизнь налаживается. Он старается изо всех сил понравиться Богу. Он выносит мусор, выгуливает собаку, целуется с подругой, творит экранную красоту, завозит продукты бабушке и дедушке, готовит артишоки в сметанном соусе. Он старается не думать о тех двоих в сугробе, о результатах выборов девяносто второго года, об обряде «Пульса Денура»,  о Тае, Кате, Талиле, инсульте матери, аварии Натика,  печени Бумчика, исчезновении Цурило и судьбе дочери.

А заказное письмо выходит себе из пункта А в пункт Б, собирая бумажную пыль сортировочных машин, потираясь боками о соседей, пока не оседает в почтовом отделении. Там юная смуглянка с легким отставанием в развитии кладет его в сумочку на колесах с оленем на боку, везет по надлежащему адресу,  в будний день, часов в двенадцать дня.  Дома никого нет, все ушли на работу. Или, в данном случае, живут в живописном Флорентине. Тогда письмо ложится обратно в сумочку, а потом на полочку, а вместо него смуглянка с отставанием приносит розовый квадратик. На квадратике написано, что заказное письмо ожидает адресата там-то и там-то. Адресат продолжает заниматься своими важными и богоугодными делами,  пока не вынимает розовый квадратик, с которым бежит на почту и там получает – ничего хорошего – повестку в суд. И не свидетелем. Самым настоящим ответчиком. 

Еще до появления розового квадратика, был звонок от той, которая допрашивала его по делу о гибели Катерины. Ольга Мардер предупредила, что возможно, на него подадут в суд. Порекомендовала хорошего адвоката по гражданским делам. Шимон Белкин, любые виды исков.

Шимон оказался бывшим одноклассником Семой. Мир тесен, а если ты еврей, то он просто жмет в плечах. Они встретились в ресторане на бульваре Ротшильда. Круглоглазый, остроносый Сема, чем-то напоминающий сову, распоряжался:

  « Официант,  в моем бокале трещина. Немедленно замените. Мишка, ты знаешь, фен-шуй не рекомендует пользоваться треснувшей посудой?  Это отягощает астральное тело. Итак, что мы имеем по данному делу. Гражданин Лазарский Роман Евгеньевич утверждает, что ему по наследству принадлежат авторские права  на фильм «Мастер и Маргарита»  1979 года выпуска, производство творческого объединения «Экранизация Классики» киностудии Мосфильм, режиссер Евгений Лазарский. Лично с тебя ему надо пять миллионов за незаконный прокат плюс пять миллионов неустойки за нарушение авторского права, плюс два миллиона за моральный ущерб. Официант, мне, пожалуйста, на первое томатный суп. На второе антрекот. Тут  в заключении  эксперта  указано, что титров в фильме нет. С большой степенью вероятности, фильм произведен с помощью компьютерной графики. В семьдесят девятом году на Мосфильме.  Официант, суп холодный. Вы что, его вчера варили?  Хоть имели бы совесть разогреть как следует. Вылейте этот пышерц в унитаз, а мне принесите человеческий суп. Откуда у меня заключение эксперта?  Да от Ольки Мардерши. Она  просила не рассказывать, но тебе можно. Мы с Олькой вместе на юридическом учились. Нет, не в Тель-Авиве. В Беэр-Шеве. Ну вот, когда она расследовала убийство в Милане, Олька посмотрела фильм и увидела в сцене бала пострадавшую то в перьях, то в алмазах. Короче, в ассортименте.  А тамошний Олькин напарник сказал, что всех энкаведешников играет один его знакомый израильтянин. Ну, а поскольку в семьдесят девятом Кате было семь лет, а израильтянину четырнадцать, Олька заподозрила компьютерное копирование образов. И послала на экспертизу. Да ты не боись, Олька на твоей стороне. Она тебя считает супер-дупер-мега-режиссером. Но ты должен мне выложить всю правду. Официант, отмените антрекот, принесите мне асадо. Мне плевать, что уже пожарили. Может, вы его вчера пожарили? Пока суп варили?  Миш, я же помню твои мультики!  Отнекиваться бесполезно. Ты мне одно скажи – если ты хотел подделать фильм, какого черта ты туда насовал одинаковых людей?  Сделал бы массовку,  артисты московских театров. А если ты не собирался подделывать фильм, то какого черта ты его подделал?  Официант, что вы мне принесли? Що це за украинскэ сало? Ах, асадо должно быть с прожилками жира? Ну, надо же!  Ладно, верните антрекот, а это унесите. Ну, заверните. Возьму для собаки. Что хочу сказать в заключение. Тебя никто не обвиняет в подделке. Пока, по крайней мере. Кому принадлежат посмертные образы актеров – тоже в законах не прописано. Всем принадлежат, приходи, бери. А если этот шмок московский  утверждает, что фильм снял его папаша, значит, он заведомо врет. Посмотрим, что он представит в суде в качестве доказательств. Возможно, надо будет признаться в компьютерном синтезе. Что значит – ни за что? За двенадцать миллионов зеленых, плюс вчиним  встречку за клевету. Ни за что!  Ах, принесли асадо в упаковке! Молодцы. Надеюсь, в счет не внесли? А то смотрите, будет как в прошлый раз. Что значит – зачем я их строю? Если не я, то кто же?  Я у них не одну тысячу шекелей отсудил по разным искам. И все равно не боятся. Суп холодный, стакан разбитый. Миша, за обед плачу я. Не смей, я плачу».

   -- Бейт амишпа-ат! Встать, суд идет.

Большой зал, и не из тех, где слушается по три дела в час, и участники всех этих мелких процессов заполняют его до отказа, ожидая своей очереди на зрительских местах. Впрочем, зал заполнен. Бабарива и Дедамоня, и мама с папой, и Булгаковед с супругой, и Бумчик, и Ломброзо с Изабеллой и Ионатаном, и Натик в инвалидном  кресле, и Гая с пылающими щеками, и Борька, и Полотовы.  И знаменитое на весь Союз лицо артиста Поляковского в первом ряду. И Ольга Мардер в бежевой косынке, а рядом с ней голубоглазый седоватый европеец с квадратной челюстью. И коллеги из фирмы Ломброзо, и соседи из Флорентина.  Если бы не обстоятельства, можно было бы снять душевное телешоу «Вот такая жизнь». И еще незнакомые. Наверное, журналисты или просто судебные зеваки.  На галерке группка солдаток.

Истец, гость из Третьего Рима, с обвинениями, с доказательствами, с  претензиями. Уже не тот, что в Младосибирске. Уже не тот.

  Судья в мантии, с сединой в бороде, с бесом в ребре, с честным еврейским лицом одесского жулика. Переводчица, грудастая дама с прической пожилого Бетховена. Поверенный истца, бритый,  в призрачных очках без оправы на мясистом лице.

-- Ваша честь, предоставленные моим нанимателем доказательства авторства его покойного отца не оставляют сомнений. В нашем распоряжении фрагмент сценария, заявка, раскадровка, промежуточная смета и титры. Мы имеем также заключение независимого эксперта о подлинности, переведенное на иврит и заверенное нотариусом, а также заверенные переводы каждого документа.

-- Передайте. Багодарю вас.  Экспертиза давности исполнения… газо-жидкостный хроматографический анализ… относительное содержание растворителя в штрихах… отсутствие агрессивного светового, термического, химического воздействия. Прекрасно. Раскадровка первой сцены. Раскадровка сцены  в варьете. Из чего же можно сделать вывод о том, что режиссером является именно Евгений Лазарский?

-- Ваша честь, вот почерковедческая экспертиза, сравнение с образцом. Вот нотариально заверенное свидетельство подлинности образца. И еще, позвольте… Экземпляр договора Фрида с Билдбергом. Фрид подарил фильм, не имея на него авторских прав, но, в соответствии с этим же договором, получает процент с мирового проката.

-- Блин, я же договор в Милане забыл. Катька мне привезти собиралась.  -  прошептал Миша на ухо адвокату.

-- А привез Орлов Степан  нашему истцу, – прошептал в ответ Белкин. – Это мне Мардерша слила по дружбе.

Лазарский ёрзал на своем престоле истца, озирался,  косился на солдаток. Вот же старый ловелас! А может, ему в диковинку военнослужащие девочки. Он не сразу сообразил, что ему предлагают встать и дать показания. Бетховену пришлось  даже рявкнуть, тряхнув грудями.

-- Ваша честь, позвольте начать с того, что мой покойный отец, видный советский кинорежиссер, готовился экранизировать главный роман Булгакова всю свою жизнь.  Он рисовал раскадровки едва ли не с момента первой публикации  романа. Во времена хрущевской оттепели он не успел пробить… получить разрешение. Но в семидесятые, совершенно неожиданно, будучи уже маститым режиссером, он его получил. 

  Переводчица останавливала его довольно часто, не надеясь на свою память.

-- Видели ли вы фильм отца до прошлого года? 

-- Нет, фильма я до прошлого года не видел.

-- Обычно, до окончательного завершения монтажа режиссер проверяет фильм на нескольких зрителях. Он никогда не рассказывал вам, кто видел его фильм на стадии монтажа?

-- Нет, никогда. Думаю, когда фильм запретили, он ни с кем об этом не говорил, особенно со мной.

-- Существовал ли у вашего отца устойчивый коллектив съемочной группы?  Если да, может ли кто-либо из этого коллектива дать свидетельские показания о факте съемок  фильма «Мастер и Маргарита»?

-- Конечно, коллектив существовал. Но, вы же понимаете, многие уже умерли. С кем-то потеряна связь после смерти отца.

-- Пожалуйста, адвокат ответчика. Приступайте к допросу истца.

  Сема повел свою партию.

-- Благодарю, ваша честь. В  семьдесят девятом вышел еще один фильм вашего отца. Возможно ли снимать два фильма одновременно?

-- Не исключено, что  он снял его раньше. В фильмографии отца есть перерыв с семьдесят третьего по семьдесят пятый год. Но я не помню, чтобы он делал перерывы в работе.

-- В таком случае, снимавшейся в картине актрисе Майоровой было во время съемок пятнадцать лет?

-- Ваша честь, прошу снять этот вопрос. Он некорректный и не имеет отношения к делу! – встрял юрист Лазарского.

-- Вопрос снят. Продолжайте.

Судья стукнул молотком, а потом ткнул им воздух в направлении Семы.

-- Назовите, пожалуйста, имя актрисы, исполнившей роль Геллы. – отозвался тот.

-- Мне оно неизвестно.

-- Прошу снять и этот вопрос! – блеснул очкамии поверенный.

-- Снят, – стукнул молотком судья.

-- Хорошо. Тогда скажите, кто изображен на этой фотографии. – продолжил допрос Белкин.

Пристав поднес фотографию Таи судье, а после отдал ее Лазарскому.

-- Это моя покойная жена. Таисия Фрид.

-- Но это же актриса, которая исполнила роль Маргариты. Вашей жене в семьдесят девятом было шестнадцать. А в семьдесят третьем ей исполнилось десять.

Судье представили кадр из фильма для сравнения. Он всмотрелся в обе фотографии. Затем распорядился  вернуть в протокол вопрос о Гелле.  Переждав, пока секретари за ноутбуками отстучат своими скоростными пальцами, судья позволил Семе продолжить допрос.

--  Еще один кадр из фильма и еще одна фотография.

В ход пошел Цурило.

-- Истец, знакомо ли вам это лицо?

-- Это человек, сыгравший роль Афрания в фильме. Его внешностью также обладают все чекисты.

-- Правильно. Возникает два вопроса. Знакомо ли вам имя этого актера?  И каким образом ваш отец снимал группу энкаведешников с одинаковыми лицами?

-- Эксперты предполагают, что в гриме были использованы маски.

-- Отлично! И, раз уж мы упомянули экспертов. Вот заключение независимой экспертной комиссии, которое гласит, что фильм никогда не был снят никаким советским режиссером, а создан путем компьютерного синтеза.  Поэтому, наряду с видными советскими актерами в нем играют Таисия Фрид, Цуриэль Цурило и Талила Ротштейн. Таисия вела в школе, где учился мой подзащитный, студию актерского мастерства. С  Цуриэлем Цурило он много лет работал в одном коллективе. И с Талилой тоже был знаком. Господин судья, вот фотография Талилы Ротштейн, а это кадр из фильма с ее участием. Талила Ротштейн, если вам интересно,  родилась в Израиле в семидесятом году. И, боюсь, не слышала ни о каком Мосфильме в свои девять лет.

Судья был дружен с  покойным Ротштейном. Помнил фуршет, на котором Талила впервые была представлена обществу в качестве его супруги. Неуместная девица. И смерть такая нелепая. Но сходство с Геллой, действительно, стопроцентное.

Лазарский крикнул по-русски:

-- Фрид, щенок! Ты, кажется, собираешься сознаться в подделке?  В подделке и надругательстве над покойниками!  Я же сразу понял, что это ты!

  Он-то хотел бы судить Фрида за подделку, обман, кражу. Но юрист сказал, что посмертный образ актера никому не принадлежит. Никто не может унаследовать прав на лицо. И подделки тут нет. Если бы в титрах значилось «режиссер такой-то», тогда – другое дело. Но, поскольку никакого чужого имени не значится, то нет и состава преступления. А вот оспорить авторское право – пожалуйста. Тогда и отсутствие имени режиссера только на руку.  Тут и пошли в ход папины раскадровки и заявки.

Судья застучал молотком, призывая истца к порядку.  Пальцы секретарей вопросительно повисли в воздухе.  Переводчица спохватилась,  тряхнула локонами, перевела русскую тираду,  и они снова застучли по клавишам. Судье не понравился выкрик истца. Подделка – это подделка. Авторские права – это авторские права. Разные обвинения.

-- Ответчик, встаньте. Вы признаете, что подделали на компьютере фильм Евгения Лазарского?

-- Ничего я не подделывал. Если вы обратили внимание, даже истец признает тот факт, что я обладаю собственным режиссерским стилем, отличным от  стиля Евгения Лазарского. Я создал оригинальное произведение. Это мой фильм, понимаете? 

Нет, судья не понимал.  Когда-то американцы достали советский фильм, перемонтировали  и выдали за свой. Досняли  вместо комсомолок с горящими глазами голливудских старлеток с сиськами. Значит,  этот Фрид нашел пленку и доснял сцены с Таисией, Цуриэлем и Талилой? Вполне  возможно. Свидетель защиты, а скорее, соучастник, Авраам Чистопольский – профессиональный кинооператор.

-- Ответчик, ответьте суду, можете ли вы доказать, что сцены с участием Цурило, Ротштейн и Таисией Фрид не были досняты вами в Израиле и вставлены в оригинальный материал Евгения Лазарского?

-- Ваша честь, я не мог этого сделать. Допустим, я снимал Талилу и Цуриэля, с которыми ежедневно общался. Но с Таисией Фрид мы не виделись с тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года.

-- Господин судья! Таисия несколько раз проводила отпуск одна. Откуда я знаю, куда она ездила? – вставил Лазарский.

--  Ответчик Фрид, вы можете доказать, что это ваш фильм? Целиком ваш?

Ответчик Фрид, подумав, произнес:

--Ваша честь!  Царь Соломон, решая спор двух женщин, кому принадлежит дитя, грозился разрубить его пополам. Я же, в доказательство, что дитя мое, предоставлю вам его вторую половину.  Даже не половину, а пять седьмых. Мой фильм состоит из семи часовых серий. Если пожелаете, можем устроить просмотр.

Сан Саныч Поляковский, улыбаясь, показывал кому-то жест торжества – поднятые над головой сцепленные руки.

  Суд-2 

Залы суда, пригодные для просмотра кино- и видеоматериалов все были заняты на много недель вперед. Затягивать тяжбу никто не хотел, и под напором суда с одной стороны, и Ломброзо – с другой, выездное заседание было назначено в Синематеке.

  Накануне вечером Миша с Гаей и Бонни-младшим дошли до самого синего моря. Сидели на песке, делали ставки на высоту волн. Проверяли миф о девятом вале. Так и не проверили. Бонни ходил вокруг них, возя ушами по песку. Потом добежал до воды, отпрыгивал  от волн. Осторожничая, вошел в воду. Поплыл.  Позвали его – ушастая голова даже не повернулась на зов.

-- Бонни-Бонни-Бонни-Бонни! Ко мне! Ко мне! Ко мне!

Голова всё удалялась и скрылась на фоне заката.

-- Ну, что теперь делать? Ну, куда он уплыл?  Ну, за что мне все это?

Гаю обуяла истерика. Миша ходил по берегу. Орал «ко мне, ко мне».

-- Слушай, а кого из нас он считает хозяином?

-- Пополам, – шмыгнула носом Гая.

-- Крикни теперь ты.

Они орали вместе и по отдельности, на иврите и по-русски. Напрасно. Позвонили ветеринару. Тот велел идти домой. Сказал: «Это всего лишь собака». И разослал всем коллегам мейл, чтобы связались с его клиникой, если приведут Бонни Фрида, прошлого года рождения, адрес и телефон хозяев такие-то. Вся эта информация хранится в микрочипе, вшитом под шкурку собаки.

Из-за Бонни перед выездным заседанием они почти не спали.

  Зал был переполнен. Участники процесса занимали отдельный ряд. На входе каждому устраивали настоящий обыск. И не зря.  Несколько любителей поснимать с экрана на видео пытались просочиться.

  Особенно публике понравились те сцены, что намеренно не были включены в прокатную копию:  живые шахматы, где среди фигур были Сталин и Троцкий;  воробей, отплясывающий на подоконнике профессора Кузмина;  Максим Горький и Алексей Толстой, идущие за гробом Берлиоза. И полная версия сцены бала у сатаны, с обезьянами и попугаями, и полная версия полета Маргариты, и погром, учиненный Маргаритой в квартире критика Латунского.

  Овация  продолжалась минут двадцать.

Лазарский сидел  с каменным лицом. Живая Тая уже истаяла из его памяти, превратилась в тело под больничным одеялом, в набор слов. А мальчишка запомнил ее всю – и голос, и лицо, и тело, и ужимки, и вздохи, и взгляды. И воспроизвел, родил заново – живою.

Сема Белкин тряс правую руку Фрида, как когда-то тряс руки других на школьных линейках. «От себя лично… От  себя лично…». Бумчик заговорщически подмигивал. Якопо Ломброзо мотал головой, шутливо грозил пальцем.  Булгаковед прослезился.

Судья растерянно глядел в рукоплещущий зал. И зааплодировал со всеми. Когда угомонились, он вышел на сцену и объявил:

  -- Безусловно, фильм является шедевром кинематографа. Но мои сомнения в авторстве не рассеялись. Можно допустить, что уцелевшая копия была длиннее, чем полнометражный фильм,  а ответчик оцифровал изображение и внес дополнительные спецэффекты. Это все еще не противоречит авторству Евгения Лазарского.

Зал завыл.

-- Прошу тишины, иначе всех удалю! Судебное следствие не завершено. Назначаю следственный эксперимент. Ответчик, Михаэль Фрид,  должен на глазах суда и свидетелей продемонстрировать разработанную им технику компьютерного синтеза. Задание, какую изображать сцену и с какими актерами, он получит непосредственно в зале суда. Секретарь, свяжитесь с Фридом по поводу требуемого технического оснащения.

  -- Александр Александрович!  Артист Поляковский! Подождите, мне нужно с вами поговорить.

Фриду пришлось кричать, потому что выбраться из цепкого кружка журналистов с аккредитационными бейджиками не представлялось возможным.

-- Правда ли, что вы выкрали фильм Евгения Лазарского?

-- Каким приложением вы пользуетесь для создания спецэффектов?

-- Сколько времени ушло на создание семичасового произведения?

-- Рисуете ли вы видеоигры?

  -- На какую прибыль вы рассчитываете, если авторство признают за вами?

  -- Готовы ли вы к следственному эксперименту?

  -- Почему вы продали фильм Гарри Билдбергу? 

  -- Известно ли вам, что вашим фильмом интересуется Интерпол?

  Наконец, при помощи охранников, им с Гаей и Поляковским удалось перейти улицу Ха-Арбаа и усесться за простым деревянным столом в болгарском ресторане «София». 

  -- Сан Саныч, когда я прочел ваше открытое письмо, прямо места себе не находил. Вы уж простите меня.

 -- Что ж ты молчал? Работу боялся потерять?

 -- Да. Но не только. Я как раз тогда закончил разработку своей аппликации. На флоппи-диск она не лезла, флэшку тогда еще не изобрели. У меня не было возможности вынести программу с работы.

-- То есть, я пострадал из-за этого фильма?

-- В общем, да.

-- Ну, ради этого фильма и пострадать не страшно.

-- Вы тоже подадите на меня в суд?

-- Вот еще! Я потом три сезона играл короля Лира. Очень пригодился опыт всеобщего непонимания. Москва рыдала!  Но я после твоего ролика чуть не свихнулся.  Понимаешь, играю себе Воланда в «Сатане и Большевиках», на иврите. Починяю примус, никого не трогаю, и тут начинается эта предвыборная чертовщина. Но  я-то точно знаю, что это не я! А никто не верит. Я туда, я сюда, в прессу, на радио. Все смотрят, как на придурка. Когда экспертиза звука показала несоответствие, успокоился немного. Бросил играть черта, в Москву уехал.  Но, Миша, я очень рад, что магия оказалась с разоблачением. Мозги на место встали. А то так бы и помер, ломая голову.

Суд-3

Их с Гаей фотографировали, когда они вышли из подъезда. Им  совали микрофоны и что-то спрашивали. Чьи-то телевизоры бубнили из окон: «Гениальный мультипликатор уехал в Израиль шестнадцатилетним подростком…  живет в бедном квартале Тель-Авива … приобрел известность в узких кругах, как автор рекламных роликов и заставок к сериалам…».

  На студии оборону держала Сонька, но к обеду она просто закрыла дверь на ключ, и позвонила Ломброзо, чтобы порекомендовал охранную фирму. Тот прислал охранника в офис и телохранителя Фриду.

Решили уехать в Реховот. Гая за рулем, Миша и крепкий еврейский мальчик, телохранитель Идо – на заднем сидении. 

Фрид решил никак к следственному эксперименту не готовиться. И все же, оказавшись в студии, велел Соньке давать ему неожиданные задания.

Понедельник. Принцесса Диана с Мордюковой светски целуются в обе щечки. Продолжительность – тридцать секунд. Время, затраченное на работу – десять часов. Вторник. Иван Царевич в исполнении Ломброзо наблюдает за превращением лягушки в Дженнифер Лопес. Продолжительность – двадцать секунд.  Затраченное время – восемь с половиной часов. Среда. Кот в сапогах в исполнении Бумчика просит людоеда-Сталина превратиться в мышку. Затраченное время  - семь часов сорок восемь минут.

  Накануне суда ужинали у Бабаривы. Приехали и мама с папой. Телохранителя Идо звали за стол, но он отказался. Нес вахту у подъезда, хотя журналисты почему-то решили в Реховот не ехать.

-- Для них это глубокая провинция, – усмехнулась Гая, - Если не  заграница.  

-- Ты, Гайка, не рассуждай, а борщ кушай!  -- прикрикнула Бабарива.

Когда после ужина включили телевизор, стало ясно, куда делись журналисты.

-- Техника, разработанная Фридом, помогала формировать общественное мнение. Не только в случае с предвыборным роликом. Она применялась и  в новостных программах… Да, идея выдать фильм за русский принадлежит мне. Миша, мой молодой друг, очень талантливый режиссер и мультипликатор, но человек нерешительный. Если бы не я, этот фильм до сих пор лежал бы в столе. 

  Бумчик (Алкоголист) Чистопольский давал эксклюзивное интервью.

-- Вот  нахал! – сказала Бабарива.

-- Идиота кусок! – взвился Дедамоня.

  Третье заседание назначили во Дворце Правосудия, в Иерусалиме. Телевидение размотало свои кабели. Микрофоны разноцветными грибами выросли у трибуны. Несколько телевизионных экранов были  развешены по залу. Переводчица-Бетховен ради телевизионных камер выкрасила волосы. Судья надел галстук-бабочку.

  -- Прошу тишины!  Как вы все знаете, сегодня у нас следственный эксперимент. Прошу ответчика Фрида подключить свой компьютер к экранам. Чтобы мы видели на экране, как рождается чудо. Итак, господа и дамы. Вот задание, которое я даю нашему ответчику. Я хотел бы увидеть, как адвокаты обеих сторон фехтуют на шпагах. Ответчик Фрид, приступайте!

Из экранной тьмы соткались  две тени в плащах, ботфортах и шляпах. Несколько штрихов – и одна из теней приобрела черты бритого поверенного, а вторая – совьи черты Семы Белкина. В руках у теней появились шпаги, тени задвигались – сначала рывками, затем плавно. Через два часа это уже был черно-белый фильм, состоящий из света и тени, без бликов, полутеней и рефлексов. Еще через час появились полутени, потом цвета, мимика, блеск глаз и шпаг,  движение складок одежды.

  Много лет Фрид отрабатывал технику компьютерного игольчатого экрана, но никогда не думал, что придется устраивать показательные выступления, как это делают художники по песку. Впрочем, что-то общее есть между игольчатым экраном и столом с подсветкой, на котором рассыпан песок.

Через семь с половиной часов адвокаты фехтовали на экране, как заправские мушкетеры.

 -- Судебное следствие окончено, – провозгласил  судья.

  Адвокаты сторон пофехтовали еще немного, теперь уже доводами в судебных прениях, а потом судья объявил перерыв.

Фрид увидел, как сорвался с места Лазарский, рванулся куда-то, где мелькнула защитная форма. 

Казалось, что после перерыва в зал вернулось больше народу, чем из него вышло. Телеоператоры застыли за своими камерами.

-- Оглашаю решение суда. Суд приговорил:  Авторство фильма принадлежит Михаилу Фриду.

  Сема Белкин обнял Мишу за плечи и прижался лбом к его груди. В зале ликовали так, будто сборная Израиля попала в финал чемпионата мира по футболу.

  -- Тишина в зале! – крикнул судья и постучал молотком. – Заседание еще не окончено.  Встаньте, ответчик. Вам понятно решение суда? 

 -- Да, ваша честь.

 -- Тогда позвольте мне задать еще один вопрос. Я не мог задать его до оглашения решения. Скажите, Михаэль, почему вы использовали в своем фильме образы покойных актеров?

-- Не знаю, ваша честь. Может быть, потому что это актеры моего детства, привычные лица на киноэкране. А может быть потому, что кино – это такое искусство, которое оставляет в вечности кусок актерской жизни. Но, скорее всего, из-за самой природы актерской профессии. Дело актера – раздавать время своей жизни другим, придуманным, людям. Жить за них. Жить вместо них. Играя роль, актер умирает. Рождается кто-то другой. У него другое лицо, другая одежда, семья, привычки,  возраст, эпоха, характер.  Этот, другой, говорит вовсе не те слова, которые сказал бы актер, не превратившись в него. Совершает другие поступки. Делает другие движения. И, наверное, у него совсем другие мысли. Где в это время сам актер, где его личность?  Он умер. Актеры в моем фильме не более живы и не более мертвы, чем в других своих работах.

Мишку окружили  знакомые и незнакомые.  Не было только Бумчика. Победителя обнимали, трясли ему руки, совали визитки, записки, даже цветы. Крашеный Бетховен попросила автограф.

А потом, когда поток поздравляющих схлынул, и зал наполовину опустел, он увидел Таю. Она была совсем еще девочка, солдатка. И даже не простая солдатка, а, вроде, сержант. Он не очень разбирался в «соплях» и «фалафелях». А глаза были его, зеленые. А может быть, так только казалось из-за формы. Так вот чего Лазарский-то крутился!

-- Риночка?  Рина!

-- Папа… Вот… Мама мне дала.

  Рина достала конверт с  фотографиями юного выпускника, которые Гриша-фотограф  принес Тае уже после его отъезда. Еще в конверте было письмо. 

  Пусть смотрят вопросительно Дедамоня, Бабарива, папа, мама  и Гая. Он объяснит им все потом.

-- Риночка, поехали домой.

Гая тактично присоединилась к семейству, оставив их наедине в машине.

-- Когда мама умерла, я уехала сюда, к тебе. По молодежной программе. Нашла тебя в телефонной книге. Но звонить боялась. Думала, у тебя семья, дети. И тут я, ошибка молодости. Мне мама уже в последние дни сказала. Велела тебя найти. Написала тебе письмо. А когда вышел фильм, я уже в армии служила. Увидела маму, мне даже не по себе стало. А тут еще наши принялись ко мне приставать, не я ли играю. Кличку мне придумали – Маргарина. И я поняла, что это ты. Мама рассказала, какой ты талантливый. И как она мечтала о роли Маргариты. А я, действительно, как Маргарита – улетела из этой проклятой Москвы.

Ехали-разговаривали долго. Когда поднялись в квартиру, стол уже был накрыт, мама, Бабарива и Гая расстарались.

  -- Ну, герой дня, может быть, познакомишь нас?  -- грянул отец.

  -- Итак, Рина, это твой дом. Это твои бабушка и дедушка. И Прабабарива и Прадедамоня. Это Гая, моя будущая жена.

  Тут раздался звонок. Звонил ветеринар.

-- Нашелся ваш, нашелся. На пляже. Гулял там, пока добрые люди не отвели к ветеринару, чтобы считать чип. Не ко мне, к другому ветеринару. А оттуда уже позвонили мне. Вы-то были недоступны. Кстати, поздравляю с победой. Не беспокойтесь, мои ассистентки его искупали и накормили.  Он спит в послеоперационном вольере. Завтра можете забрать. Нет, сегодня уже поздно.

Когда старшие ушли к себе, а Гая  и Рина уснули, он сел на кухне и развернул, наконец, листок письма.

Мой любимый, мой ученик, мой однофамилец, мой грех, моя статья уголовного кодекса. Всю жизнь прошу у тебя прощения, и всю жизнь понимаю, что прощена.

Надо было мне подождать пару лет, и выйти за тебя. Испортить тебе жизнь.

Роман – хороший человек. Он заботится о нас. Очень старается  мне понравиться. И сожалеет, что бросил меня тогда. Его антипатия к тебе – ревность Сальери к Моцарту. Он – режиссер от папы, а ты – от Бога. Он до сих пор про тебя вспоминает. Он даже успел тогда, в убогонькой вашей школе,  изучить твою манеру. На театральных  премьерах он часто говорит «А Мишка Фрид поставил бы это так…».

  И я помню тебя,  и вспоминаю все время. Ты уже совсем другой, взрослый мужчина, лауреат международных конкурсов рекламы. Да, я слежу за твоей карьерой. Я перебираю твои фотографии. Ты на них есть – и тебя нет. Уже через несколько дней ты исчез, растворился, перешел грань. Я читала все-все, что ты писал мне. Но все эти письма были уже не от тебя и уже не мне.

Зеленоглазый, зеленоглазый мой… Рина похожа на меня, что очень удобно в моей семейной ситуации. Но глаза твои. Да ты сам увидишь.

  Сейчас я нахожусь в таком месте, которое, вроде бы, есть, но его нет. Мы, населяющие его, скоро исчезнем. Да и сейчас мы живем не здесь, а в своих последних снах. Человек создан для счастья, как птица для полета. И я создана для счастья. И  я счастлива. Пока телу больно, врачи выгоняют меня в счастливые сны. Там я пеку тебе оладьи. Там мы сидим в саду. Я качаю коляску. Ты зубришь про «лишних людей». А иногда… Я раздеваюсь донага. Намазываюсь волшебным  кремом. И лечу к тебе.

 Июнь 2007 года.

Тая написала мне письмо. Ко мне возвращаются дети, фильмы и собаки. Кто-то свыше валит на меня то все потери разом, то сразу все обретения.

  Рине дали увольнительную по  семейным обстоятельствам, и она неделю жила у нас в Реховоте.

  Тая когда-то представляла, как моя мама узнает, что стала бабушкой в тридцать семь лет. Мама стала бабушкой девятнадцатилетней внучки в пятьдесят шесть. Но ничего, после первого шока она вошла в роль. Папа горд за Рину и зол на меня. То ли за то, что молчал все эти годы, то ли за то, что промолчал, когда она родилась. А может быть, он зол на себя самого за то, что в предотъездной суете не замечал, что происходит с его сыном. Дедамоня рад. Мама говорит, что когда родился я сам, он такой радости  не испытывал. «Может быть потому, что с тобой нельзя было поговорить».

  Бабарива почти не удивилась появлению Рины.

-- Я знала, что ты пропадаешь у актрисы. Знала, что она родила. Я не первый год живу и не один сериал просмотрела. Опыт есть.

  Вот ведь забавно. Одни тратят жизнь на то, чтобы сниматься в сериалах. Другие тратят жизнь на то, чтобы их смотреть. И никто из них не живет своей настоящей жизнью.

  Кто живет настоящей жизнью, так это Бонни. В море сплавал, бомжевал, вернулся. И тут у него пробудилось либидо. Все диванные подушки превратились в половые – в прямом и переносном смысле. Он нежно берет их зубами за угол, стаскивает на пол, и…

Я сделал Гае официальное предложение. Она согласилась.

Прощай, мой психиатр. Я больше не буду писать дневников. Мне не хватит на это времени. Начинается Моя Настоящая Жизнь! 

Август 2007 года

Привет, психиатр! Ты удивлен?  Хотя нет, ты же видел, что предыдущая страница – еще не последняя. А я так хотел верить в обратное.

Я был поглощен общением с дочерью, предстоящей свадьбой, оформлением авторских прав на фильм и на программу «Pin Screen». Сема Белкин занялся юридической стороной дела. Натик –  вопросами бизнеса. Программу надо  продавать компьютерной фирме, чтобы они присоединили интерфейс и выпустили продукт для коммерческого распространения. И не продешевить при этом. Навалилась  куча работы. Меня приглашают даже в Голливуд, дорисовать какой-то боевик, главный герой которого умер от передоза, не доснявшись. Принял в студию новых мультипликаторов. И журналисты все-таки до меня добрались. Интервью, съемки, фотосессия с Гаей и Бонни  на улицах Флорентина.

А Бумчик после своего эксклюзивного интервью не только в суде, но и на работе не появлялся. Соньке позвонил, сказал, что плохо себя чувствует. Я пытался до него дозвониться, помириться, сказать, что не сержусь, –  не отвечает. Сонька пыталась – тот же результат. Наконец, Аракел сказал мне, что Бумчик в реанимации. Я в больницу – к нему не пускают. А через пару дней звонит Ломброзо и сообщает, что Бумчик скончался.

  Хоронили его в Иерусалиме.  Похоронами занимался Ломброзо. Должен бы я, но он как-то перехватил инициативу. Есть люди, которые не теряются ни в каких ситуациях. Могут принять роды,  закрыть глаза покойнику, прекратить чью-то истерику, вставить карандаш в зубы эпилептика. Я к таким людям не отношусь.

Ну, не был я к этому готов. Думал, проклятье миновало, и мы победили, и все вернулось, и бумчикова печень восстанавливается под действием лечебного голодания и алкогольного воздержания.

Народу было довольно много. Бумчик, как многие пьяницы, легко сходился с людьми. Произносились речи. Когда опустили тело в могилу, Булгаковед вымолвил: «Жизнь нас жует, а смерть – глотает».

А на следующее утро после похорон я вышел из подъезда во Флорентине погулять с Бонни. Туман был такой густой, каких в Тель-Авиве не бывает, разве что в Лондоне. Из припаркованного за слоем белесой дымки автомобиля вышел сонный Идо.

-- Михаэль, вас хочет видеть один человек. Садитесь в машину.

-- Дай  хоть собачке-то пописать, - говорю.

-- Там пописает.

 Но Бонни все же успел оросить ему правое заднее колесо.

Повез он нас на Ридинг, в старый тель-авивский порт.  Идо проводил меня на променад вдоль речки Аяркон, которая в этом месте впадает в море. Из тумана проявилось лицо Афрания.

-- Здравствуй, Миша.

-- Здравствуй, Цури. Чем могу быть полезен?

 -- Можешь быть полезен, не сомневайся. Я, видишь ли, сижу себе  в Чернославии, готовлю общественное мнение к референдуму об отделении Чернии от Славии, новости корректирую. Ну, не сам корректирую, а специально обученные художники. А тут твой покойный друг по телевизору со своим идиотским интервью. Несет пьяный бред. Ну, я скорее сюда. Выпили с ним на радостях, закусили. Ему стало плохо. Дальше ты знаешь.

-- Вы убили Бумчика? Вы выкрали мою программу?

-- Бумчик сам умер. Повезло. А программу ты и сам выкрал. Если ты помнишь свой договор с Ломброзо, то все файлы, созданные в фирме, принадлежат фирме. И это касается не только мультиков. Но ты не бойся, я не стану напоминать об этом простаку Якопо. Если ты пообещаешь мне быть хорошим мальчиком.

-- Что это значит?

-- Авторских прав на программу ты не оформляешь. Сам можешь ей пользоваться, это меня не касается. Я тебе заплачу за нее, не обижу. Но больше чтобы ее ни у кого не было. И еще, ты будешь рисовать ролики по моим заданиям. А то эти черносливы жутко криворукие, хоть и специально обученные. Обмениваться будем по Интернету. И это тоже, не сомневайся, будет хорошо оплачено. А если не хочешь, то я договорюсь с Якопо. Де-юре софт принадлежит ему. Ладно, парень, спишемся. Вот мой мейл.

  Цурило сунул мне в руку бумажку. Скрытый внизу туманом, Бонни тихо писал на его ботинок.  Это меня немного подбодрило, но выбора у меня снова не было.

Эпилог

Надо же, нашел свой старый компьютер. А в нем – этот файл. И решил дописать, что было дальше. Психиатру, возможно, это будет интересно.

Мы с Гаей, конечно, поженились. И у нас уже есть Габриэль. Живем на вилле в Герцлии. Моря не видно, но есть бассейн. Когда надоедает семейная рутина, оставляем Габи с няней, сбегаем во Флорентин, и устраиваем себе праздник. Я купил нашу флорентинскую квартиру. Там все, как во времена нашего там житья, и стены, и пол, и циновки, и веник, и белье  «have a good time!».

  У Полотовых родился четвертый ребенок.  На нашей свадьбе Сонька и Вадька были с животами. Сонька – с настоящим, а Вадька – с фальшивым тренировочным животом для будущих отцов, который ему прописал консультант по подготовке к родам. Ему надо было отбывать повинность в животе по три часа в день. На работу он, естественно, ходил нормально. Поэтому живот надел на свадьбу. О том, чтобы пропустить хоть один день, не могло быть и речи. Сонька уперлась: «Я ведь не могу пропустить ни одного дня. Пусть тоже помучается!».

  Рина живет в реховотской квартире, учится в университете.  Она помирилась с Лазарским, посещает его в Москве. Я бесплатно выдал ему лицензию  на полную версию фильма «Мастер и Маргарита» на территории России. Ради Рины и ради памяти Таи.

  Бабарива и Дедамоня постепенно сдают. Мне кажется, что они стареют по мере застройки их любимого пустыря. Пара стареньких Антеев. 

Катеринины замороженные яйцеклетки Дино Паолино отдал в хорошие руки. Часть – Фелишии Фурдак и Гарри Билдбергу.  Часть – Борьке Левитину.

  Тот, кстати стал телезвездой реалити. Для начала, он принял участие в шоу «Большой Брат». Не выиграл, но вышел в финал. Затем другой канал снял его в шоу «Борис ищет пару». Пара нашлась, и даже согласилась родить Катиного ребенка. Вот так и появились на свет две маленькие девочки,  очень похожие друг на друга. Я бы даже сказал, одинаковые. Одна – в Лос-Анджелесе, другая – в Тель-Авиве. 

  Народный артист СССР  Поляковский получил официальную лицензию на свой посмертный образ и завещал его своим детям.

Черния отделилась от Славии. Я не знаю, на моей ли это совести, потому что Цурило не сказал мне, на чьей он стороне.

  Каждый год я отпускаю всех сотрудников своей фирмы на пасхальные каникулы.  Пока Гая руководит очисткой дома от квасного, я отправляюсь в Иерусалим,  на  обломки Храма. 

  Здесь находятся Краеугольный Камень и Пуп Земли. Здесь собирался совершить свое жертвоприношение испытуемый Богом Авраам. Здесь зарыт череп Адама. 

Облака и боги застревают в этом городе, не проникая в Иудейскую пустыню.  Время смотано клубком. Присутствие Бога густое, как ночной аромат апельсиновых деревьев. Святость и кровь льются по улицам. Молитвы, вознесенные на сотне языков, сливаются в неразборчивый вой, громкий, как глас шофара. Это мы, маленькие фигурки на игольчатом экране, молим об одном – чтобы не выключали подсветку.

Послесловие

Эпиграф к этой книге я нашла, когда она была давно задумана и наполовину написана. Скоро компьютерный синтез кинематографических изображений станет реальностью. Возможно, еще до того, как я поставлю последнюю точку в моем повествовании про Мишку Фрида. Но, когда замысел пришел мне в голову, это была всего лишь моя фантазия.

В этой книге не упоминается фильм Владимира Бортко. Причина все та же, когда я начинала работу над «Вечером в Муристане», этот фильм, который я, в числе многих, считаю удачной экранизацией, передающей дух романа Булгакова, еще не вышел.

Особую благодарность я хочу выразить Илье Корману.  Цитаты из его статей я  вложила в уста своего Булгаковеда. Те мысли по поводу романа Булгакова, которые излагает главный герой,  принадлежат  автору.

  Благодарю Наталью Винарову, Свету Иоффе, своего брата Илью Цесарского и своего мужа Аркадия за советы и исправления.

Оглавление журнала "Артикль" Клуб литераторов Тель-Авива