Михаил ЮДСОН

  СВЕРТЫВАНИЕ

  (отрывок из романа «Мозговой»)

  Сидит человек в съемном тель-авивском чулане и от эмиграционного синдрома, перелета, елы-палы, с елки на пальму, от смешения жары и дождей, смещается в сознании – крыша у него поехала, чердак прохудился, котелок не варит. Кличут его теперь не Евгений Шапиро, а Енох. В предлагаемой главке он вылезает, наконец, из чрева чулана наружу и обнаруживает, что город вдруг опустел.

  Лудская Дорожка, ежели по ней переть прямо, сбросив балласт, скользко переназывалась в Дерех Лехи, по имени библейского блудного скопца, трансвестита-евнуха Лёхи – ну, вестимо, ему бейца над «е» обрезали заподлицо.

  Одновременно же Лудская Дорога дуговито-плавно уходила вправо. Нам туда, глядь. Енох вступил в улицу Эцель, то была библейская блудница-наложница, оргазменная организаторша – иргунчик! корчится, бесъязыкая! – про которую маслично-глазастый похотливо-игривый старикашка Иехезкель говорил: «на всяком высоком холме и под всяким зеленеющим деревом» – до посиненья! Цепко сказано, сударь. Э, цель – ништо, движение – ништяк!

  «Судорожная дорожная проза, – думал Енох. – Пошел-свернул, обогнул-доплелся. Изредка в виде приключения – споткнулся-воткнулся. Дрыгают ногами дороги! Ехал в Егупец ухарь-купец – наяривал на ярмарку, в ярмолке, менять ярмо на хомут... Ох, там ему яремную прокусят, вот те крест! Приклоните свое ухо: поскольку на дворе не лето, то дам, адам, один совет – когда ты покидаешь гетто, проверь, аид, как ты одет. Начищен ли ошейник... Как чищас помню, достаточно шибко врезалось в подсознание, из хроник отсидки рабства в снегах – не впустили меня как-то за фанфуриком сивки в захудалую продуктовую лавчонку в нашем графстве, фактически послали к Вакху, поклониться Бахусу. «Боюсь, в это время хозяева моют полы», – нагло сбрехал на мраморном крылечке вахтенный охранник-апион в ветеранском бушлате и выразительно положил лапу на плетку с вплетенными кусочками бронзы. Всадник сельпо! Мол, пошел ты на три буквы и в четыре, в пять! И схавал я унижение, и убрел вспять, к себе в гетто «Дельта», в жухло-вонючий  Юдсонов Овраг – не солоно хлебавши, с развевающимися, хлопающими на холодном ухмыляющемся ветру пейсами – эх, гастроном-бедолага, поклонник тонких вин!

  А ныне мне, парию, частично посчастливилось – внезапно пала изгородь, и частый кол остался позади... И распашная двойка парусит... Триремно гребу к берегу, выгребаю из ямы образно... Выбрался в долы из застенков чулана, выбился в отличники-ударники, графья стенографии, дак как ить, постепенно организуясь, текст захватывает власть и знай себе увлеченно  диктатует в ухо с размаху... Ничего внешнего, братка! Тут разумеется, что автарка застесняется и образумится, разумеется. Обетование послушания...

  Енох пилигримно пилил вдоль по пыльной Эцель. Всхлиповых аллей и мемориальных клумб попутно не наблюдалось. Отходила сучком перепендикулярно улочка Ионадав. А Говнодава почему нет, Вдохновителя Исхода, Предводителя Топтанья? Непорядок!

Сроду, годами кряду, от оттомани Мандата до Голды и далее, в перельмутный период наших дней-ракушек – беззаботно шухарил на этой улице шук-рынок «Атиква», типичный восточный евбаз – зазывали муэдзинно, подражая крику ишака, разбитные торговцы зеленью, лишали жизни жирных курей лишаястые резники, шарахали деревянными молотками по голове свежую рыбу костлявые рыбники, чадили закусочно забегаловки – зона эта называлась «Фалафелийский колидор» – разбегались глаза у ошалелых покупателей, а их то и дело толкали локтем под руку – шатались отвязно хасидские дервиши в сбитых на ухо меховых шапках, собиравшие мзду на шабатнюю трапезу, на кидушный сбитень да студень с хумусом, шуршали под ногами полчища крупных крыс – гам, мельничный шум жерновов бытия!.. Гроздья пёсьих цокотух семейства це-це – церберы мясных туш, облепухи...

Горбатые камни ископаемой мостовой.  Отдраенные временем крышки антикварных канализационных люков – распахнуты до блеска. Нещадно палящее полное солнце в фебруаре и хладная луна в селенной. Солунце! Сборная солянка – плавающие маслинами обрывки Книги и бранчливые сосисочные речи рыночных уродцев. Мамэлошн мамелюков, смешанный с монастырщиной солунской братвы. Камоха, братуха! Тухлое безголовье швободы! Период Деформации! Воистину, иврейско-евритский человек без царя-отца, Богца (а он – словцо) превращается в неведому зверушку, Ешку. Недаром «иссус» значит (вроде как) неуверенность. Тяглецов мало, все норовят тельца кумирить, на боку ишачить, чаши с сивкой воздымать... Перековать бы надоть лозы на розги! Ведь сколько лет боязливо с катакомб кануло, годов с Горы скатилось, воды в Ио черепашьи утекло – ежели в тортилловом эквиваленте-то, омут тому назад, а ништо не ново под плешью, прошлое константно, страна как встарь на два стана разбита: кипоконечные и трупоконечные... Право левых, сено шалома... Ребе с ребецен в загончиках из сетки-рабицы. Первосвященники Второзакония! Страна – затянувшаяся дыра... До-олгая история... Законсервиерусалимились!

4

  Пустые базарные ряды, прорехи чрева сейчас встречали путника – ожидаемо уже, кишпогромно, кишечно-выпущено. На стене углем был намалеван огромный шестидавидник: Енох вскинулся было гневно, но утих, не туда заехав, осознав промашку... Никто не рядился азартно, вдохновенно швыряя кипу под ноги, не замахивался пылко гирькой. Исчезли все зараз. Не погром, так потоп? То-то хлюпают размокшие гнилые цитрусовые... Или трусливо сочли дело трубой и сошли в местное метро, в подземные станции-убежища, чистые и гулкие, облицованные ханаанским мрамором и малахитом из Кирьят-Малахи. И повсюду мозаика: там ласковый тель, овив льва золотого, как агнца, копытцем – рядком возлежит... Женственно-жертвенно... Кстати, истаскано, конечно, что город на ивриллице – бабского рода, прекрасного пола, с патлами и титьками. Поэтому Титиль-Авив часто называют – та еще город, попросту Таград. Чумазое местечко, бумазейный гардероб, горемычная слобода... А метро – замацанная мохнатка ея. Трахомный нижний глаз...

  Да только отроду нет в Тельавцах метрошки – сто лет строили, всех сваями затрахали, трясинки разболачивали равнинно, приблудных кикимор с троллями в Рамле изгоняли, ямины по струнке копали, башлей-шекелюшек нарыли, как водится – старатели те еще! Так что, пустостранник, клюмник с клюкой, посох в зубы – и барегель к берегу, ковыляй, барин, к морю, просолись! Катись колбаской по Малой Яффской! Скитака грешный! Шатаньем букв рванина обращается в равина! Чать исходить – не привыкать! Печатать шаг на маршах свитка! Чапать по небесным ступеням-мадреготам туды-юды! От магнитуды! Выше, голуби, стропила! Снись иосифам сивилла! Как эпическая сила нас конически носила – пирамиды на аидах-инородцах возводила, на бродячих чужестранцах, мудрецах бородочахлых, доходягах-иноходцах, зело хилых черепахах – толщу чермных вод возила!.. Геенна заснеженная! Ох, махрово крушеваны крышевали, чинили ремонт катастрофы, впаривали Исход – ходынка и кукуевка вкупе, красного, красного, хоть бы хны! Волоча беззаветно ковчег, в зной бежать по сугробам и лужам... Мы мольбы возносим к Бегу, суетимся, ждя-пождя – о, небесный Негус, снегу! Ох, единый Дож, – дождя!..

  Возвышенные стишата-то, ан упаднические... Ползут, киллу улитка – к лику преаврааженному, зевая на ходу... С башенной вершины в ложбины чужбины... Я ж заложник рождественского пейзажа – покинь матку-купель, разлепи натруженные глаза и виждь: провьюженный вход-лаз в пещеру-многоэтажку, трубные дымы над замерзшей громадной водой, как  ее там – река Волка... Взвою жалостно с кургана: у-у, зубцы елей по-прежнему шумны в моем сердце! Мир-труд-мамай! Сиамские орлы на шпилях башен... Держава без конца и краю, без удержу! Кочуй с кочки на кочку, да потирай окоченевшие конечности!

Кабы знать могла каббала, шо куповала... Пышная зелень заморской капусты, купы ку’пы – шорох листвы сребра... Отчего ‘отчего виды да виды столь рьяно приятны и пряны, как с куста незапамятно огненного – неопалимая поалимная купина! Леумильно и вернодавкно тявкну: ох, никак не перезастегнуть язык, чтоб мололось справа налево – и никакой Миласурей насильно мил не будет. Ну, очередной странноприютный пуп-полис, очевидная Альаксандрия... Сражаться же с чужими падежами – себе дороже. Да их и нет как таковых на грех... Подножной манной огласовок сыт не будешь! Эрзац-маца! Падёж творительный да мор поддательный – и зай здоров! Из Вифлеема вышел человек с мешком в Бейт-Лехем... Ни хрена себе за хлебушком сходил...

  В общем, господа шоалиньские хуторяне, рантье расковырянных ран, вместо бесстрастного променада по пасмурной тель-овинской терре, сему солнечному террариуму, серпентарию обетованному – я бреду, степенно спотыкаясь, срано анализируя и мочевидно трындыча, с психологией и тенденцией. Куда все подевались, братцы? Кормление што ль настало? Расселись прочитать пророков, благой квартет? «Они не трескают походя водку, не нюхают шкафов, ибо они знают, что они не свиньи». Мда-с, давно поди остыл восторг – восточный торг, невольничий базар (на подиуме – эго), торт да не тот! Стремленье, как в день ангела – задуть свечерю... Сменял устало льдыры на холмы, а «нах» у них тут означает – отдыхаю, покоюсь... Иди сиди, еси веси и не рыпайся...

  Но таки где же все гремучки мизрахические, вопленые звуки ихней паморочной, сумеркобожьей музыки – будто трагедию рожает! Иудаизм и пессимизм! Утробным утром ль, вечером кончинным ж... Опять вопрошу – почему тихо? Европа похитила? Рахитичный рахат-лукумный новосладостный мир – мустафакельное мондавошествие! Луноликие нули! А я единичен – человек без свойственников...

5

  А-а, неважно... Наважденье отжило свое, отложив в долгий ящик былое, обложив напоследок пророчье... «Подножная облачность, однако, жутко кучевая нынче», – кисло подумал Енох. Так и киселится под подметками подошв жидкое жирное потрошенье, ошметки требушины, отребье подреберья, слиплые пухиперья, утрамбованные куриные мозги с петушьими гребешками. Не угадал пифигорлый старикашка Эзра – этот гордый народ еще может зарезать златого петуха!..

А также пружинили неозонирующие остатки жизнедеятельности организмов – засохшие плоды использования свечей (ох, чай в Гоморре зажигали!), привычно-рваные папирусы газет, раскокано-расколотые жестянки газировки, разнообразно-разодранные коробки – на местном означеньи «оргазим»...

  Понятно, что мы – миазмы, а мир – дерьмо, теория цоанизма это наглядно доказывает – вечная кровь в кале и хале... И эти, глистраэлевы сабрыжки – уроженцы убожества, брызжущие книжальным невежеством. И в большинстве-то они бзикические – из анализов не вылезают. Жаль их, безусловно, ничтожных...

Мозговой возник повелительно: «Ну жаль их, жаль! Да сам-большой не проси милости подстрочно – мертвые пчелы челобитных не подают... Внял, трутень, антрепризная бродячая труппа из одного актера?»

  Енох плелся и, признаться, томился, что не дадено писать мохнатой зазубренной ногой, крылышкуя перышком, мол, они куда-то идут и вас зовут туда же... В ту же?..

  Постойте, а где же знаменитая, намертво пришпандоренная к булыжности мелкая серебристая монетка в один шекель – талисман рынка?! Сколько поколений прохожих, принимая за чистую монету, пихаясь локтями, рыща достоинства, кидалось сей никель поднимать – и не могло отколупнуть! Под кусачие шутки и смачные смешки окруживших старожилов – хохота во все грохота, хлопанье себя по жирным бокам, визгливые слезы, возгласы и пожелания до задыханья, колики, рези, содрогание в псевдоконвульсиях, надрыв животиков, плача от счастья, мря, отмахиваясь, валясь с копыт и укатываясь...

  Марокканский морок, персиянский упс! Йеменские усмеяльные помои усатые в засаленных талесах на голое тело – суседи по мои грехи! Есть у народов Севера Тель-Авива сказка про сионское сияние и единение... Мне, южаку запотелому, не понять – иное окружение дадено! Это даже не подбрюшье, а подхвостье города... Господи, они же все только-только начинают сползать по заповедному древу на траву, зацепившись волосатой лапкой за ветку... Какой, извините, Завет, куда они его нацепят – эти пожиратели сырого хумуса и острой травки хильби?! Им лишь бы облезлой монеткой мир поманить – да коготками, коготками шкуры-то и снять, семь штук для спектру...

Нет нынче серебрушки пригожей – ее безжалостно выдолбили, и ямка чернеет. Не-ет, чертово дело, это я вам скажу... Кранты разверзлися? Караваны потянулись на каюк? Крестоносцы, наконец, взяли Иерусалим и изгнали торговцев из Храма?

  Поодаль опустело синел хорошо знакомый автобус номер шестнадцать – отъездился, видать, сошел навечно с маршрута, скособоченно влез на тротуар и уткнулся тупым лбом в витринку лавки с обувкой. Рваные штиблеты из коробок повысыпались, раззявили пасти – каша из башмаков! Кру-гом, шестнадцать! Пешедралом шагом марш! На осьмую горизонталь!..

  А вот-с и отделение банка «Работяга», великая ссудная касса – шиш-на дцать! – шторы солидно опущены, но толстые высокие стекла дверей вдребезги – причем явно изнутри нещадно били, старались на славу, следы заметали. Просто катастрофа! Ловко осквернен краеугольный камень, говоря англо-нагло – фундамент форпоста! Гоп-стопно опрокинут, поддет шофарно рогами! И заходить не стоит, рыдать и горевать – выгребли, несомненно, до медной агоры. Что, что – а это!.. Счетовидная железа на все сто! Второго разряда! Что там «Бабл» про бабло толчет?.. Кесефарды – мастера копейсики вымарщивать, агорот городить! А на купюрах у них для украшенья здешние жалкие замшелые поэты («Ты произрастай, Страна, на все стороны видна! Вот такой ширины, вот сякой вышины!»). Врут, что есть даже античный трактат «О поэтическом отношении сабреев к грошам». Стяжатва жаркая, жирная!

  Два главнейших банка-бронтозавра «Народный» и «Рабочий» не особо друг от дружки разнятся: «Народный» кровь пьет, а «Рабочий» ее лопатой гребет. Сабры денег не берут! Гордая правда. Они их высасывают... У-у, упыри! Амана от манны не отличают! Вон бурые засохшие пятна на асфальте – грызлись... Выбитые в пылу пломбы подобраны с полу рачительно, конечно – техники на подбор! Эх, агорынычи желтобрюхие, закрывающие крылами клетку в небо! Ушли в Неклетие?.. Иль возможно малахольный белый кот – «кот лаван» – перебежал дерех кахольно, и счастье разлилось, и кулаки разжались и сплавились! А волкулаки расплодились...

  «Знаешь, братец, сколько у меня клеток? – задумчиво возник Мозговой. – Тридцать триллионов. И прикинь – кормушки, поилки, вечери на жердочке... Ежели всем по сребренику – без штанов останешься...» И принялся насвистывать что-то безденежное, малонадежное.

  Енох уныло подумал, что куковать ему таперича свой век наедине с тапёром Мозговым в опустелом пространстве, растворенном во времени. Вот это называется вышел во двор поиграть с ребятами! Где все, куда, глядь, провалились?! Опять в песочницу ватагой удалились? Бунт будто стрясся, быват, состряпался на скору руку, босу ногу, бедову голову. Ой, маккавейз мир! Прочухалась, небось, в очередной раз туземь раззудейская, повстала, полезла в ту зиму из своих сырых социальных пещер с окованным железом оливковым дубьем наперевес – тузить завоевателей. Ну, полная засада, безобразие, распахнутость стихиям и мехам с бимбером.

  Рухнул чохом с возвышения-бимы Рах рахитичный на кухочкиных ножках. Разом кинулся на меч гузном – что ж, разумно! Чем сбивчиво тянуть канат – канать с концами, как дано по Мозговому... Отроились – да и пожужжали с Богом! Вера есть вервие простое, так утверждал бывалый фронтовой корреспондент тех древних войн Иосиф Ф., сколько ни виться... Ну, известно, фетюк... Советы потустороннего... Эко тянули в сагобылинах: «Продолжение впредь». Кто спел – тот и слетел, а поздно приходящим – костёлы да приходы, ох, до хрипоты...

  Но имперские власти вменяемые чего ж попустительствуют, руками с гвоздями разводят? И где Дважды Молниеносный легион? Прошляпили, шмаровозы? Аве, Авессаломушка! Ау-у! Молчит аул Масада, вот досада. Где вы, гордые горцы-агорцы, монетарные служители Мамоне? А, втуне, нынче тут кричи хоть до ночи – не разденут... Два у них смешных вершителя закона, всевышницы – Тора да Миштара.

  Вообще-то хорошо, тихушно, невспаханно, пустырно –  бесчеловечно... Хоралов нетути, не слыхать. А то ж схарчат ни за грош-агору (бывш. груш). Мне околачиваний внешнего мира и даром не надо, вполне обхожусь путешествием с самим собой, налегке. Или, а – далеко ходить не будем! – помните, как в древности бежали из крепости? Детина Энейштейн тащит на закорках пахана Анхизахена, а тот прихватил и держит над лысиной игрушечный домишко с парой штук Пенат – духи дома, тени чулана!.. Кстати, эй, Мозговой, ты, вашество, пеняй на себя в образовавшемся хаосе, каше степенства – я тя, погонщика тюльки, внутреннего диктатора, на себе особо долго носить не намерен! Я и сам вполне вдумчив – задачки со звездочками шелушил наголо – эвридикий крик стоял – мертвого разбудишь! Воск решенья!.. А то нынче у меня в посудине некоторый крен на борт бормотанья изнутри, изнурительная глоссолалия – аки акына проглотил!..

  Тут главдело – сопровождение авторского голоса, выпроваживание его в тычки без тапочек, под белы руки – за ногу да на черный ход! – не так ли, Мозговой-задохлик? Конвой является канвой, бредем по свитку бечевой, пузырь раздулся речевой... Простая опись происходящего партитурно прирастает нотным станом – пророчески исполняется опус «Опустошение».

Оглавление журнала "Артикль" Клуб литераторов Тель-Авива