Александр Габриэль

Предать

Ты порою мастак: если тянет постичь благодать,
но иначе никак

— значит, можно продать и предать,
и запутать концы, безмятежною делая речь,
чтоб энергия Ци не давала преступную течь.
Спрячь свой пепел, Клаас, и не надо, не штопай прорех:
из распахнутых глаз не зияет гангреною грех.
Пуркуа бы не па? Оставался бы в глянце фасад.
Ну, а гибкая память не вспомнит дорогу назад.
Верь в добро и во зло, сохраняй горделивую стать:
предавать так несложно, что может традицией стать.
Не в котле, не в петле, ты не знаешь ни горя, ни драм,
лишь душа стала легче на несколько (кардио)грамм.

Говори со мной, осень, на своём языке,
подари, как письмо, запоздалую негу...
Пристрасти меня, осень, к первозданной тоске,
прикреплённой невидимой ниткою к небу.
Негорячее солнце, лучами пронзив
небеса, отразилось кокетливо в луже...
Убеди меня, осень, что я твой эксклюзив,
и никто, и никто тебе больше не нужен.
И прочту я в волшебной твоей рыжине,
хоть на миг возвратившись к забытым основам,
всё, что станет со мною и бродит во мне,
становясь то ли жизнью, то ль сказанным словом.

Кусочек детства

Ах, детство ягодно-батонное,

молочные цистерны ЗИЛа!..

И небо массой многотонною

на наши плечи не давило.

Тогда не ведали печалей мы:

веснушки на носу у Ленки,

ангинный кашель нескончаемый,

слои зелёнки на коленке.

Вот дядя Глеб в армейском кителе

зовёт супружницу «ехидна»...

И так улыбчивы родители,

и седины у них не видно,

картошка жареная к ужину,

меланхоличный контур школы,

да над двором летит натруженный,

хрипящий голос радиолы.

Вот друг мой Ким. Вот Танька с Алкою.

У Кима

— интерес к обеим.

А вот мы с ним порою жаркою

про Пересвета с Челубеем

читаем вместе в тонкой книжице,

в листочек всматриваясь клейкий...

И время никуда на движется

на жаркой солнечной скамейке.

Вспышка

В тот лунный час, когда Шахерезада
закончит все дозволенные речи,
и небо белой шалью снегопада
укроет клёнов зябнущие плечи,
когда мороз забудет чувство меры,
паучьей нитью окна устилая,
и шалые соседские терьеры
устанут от бессмысленности лая,
и ночи всеохватное цунами
войдёт в наш дом, желая вечно длиться,
всё то, что стало с нами, станет снами

—
короткими, как будто вспышка блица.

Синема

Каждый день

— словно явь, только чем ты себя ни тешь,
но циничный вопрос возникает в мозгу опять:
ну, а вдруг это просто кино, голливудский трэш,
и слышны отголоски выкрика: «Дубль пять!»?
Вдруг ты сам лишь мираж, одинокая тень в раю,
пустотелый сосуд, зависнувший в пустоте?
Ты сценарий учил, ну а значит, не жил свою,
заменяя ее на прописанную в скрипте.

Дни летят и летят бездушною чередой

—
так сквозь сумрачный космос мчатся кусочки льда...
И невидимый Спилберг выцветшей бородой
по привычке трясёт, решая, кому куда.
Спецэффекты вполне на уровне, звук и цвет,
и трехмерна надпавильонная синева...
Жизнь прекрасна всегда, даже если её и нет.
А взамен её, недопрожитой

— 
синема.

Не сезон

Слёзы от ветра шалого вытри
в сумрачной мороси дней...
Как ни смешай ты краски в палитре

—
серое снова сильней.
Серые зданья, сжатые губы,
мокрого снега напев...
День безнадёжно катит на убыль,
еле родиться успев.
Туч невысоких мёрзлые гривы

—
словно бактерии тьмы.
Осень на грани нервного срыва.
Осень на грани зимы.
И чёрно-белым кажется фото,
лужи вдыхают озон...
Эх, полюбил бы кто-то кого-то...

Но

— не сезон. Не сезон.

Постмодерн

Поэт смеётся.

Говорит: сквозь слёзы,

но мы-то знаем: набивает цену.

Во тьме колодца

обойтись без дозы

не в состояньи даже Авиценна.

А в голове

—

морзянка ста несчастий.

Он

— явный аръергард людского прайда.

Себя на две

распиливая части,

он шлёт наружу Джекила и Хайда.

Поэта гложет

страсть к борщам и гейшам

да трепетная жажда дифирамба.

Но кто же сможет

отнести к простейшим

творца трагикомического ямба?

Давно не мачо,

услаждавший уши,

обыденный, как старая таверна,

он по-щенячьи

подставляет душу

под плюшевую лапу постмодерна.

Кроссворд

Я с ней не был знаком, даже имени я не знал.

Чуть припухшие губы, лёгкие босоножки...

Был в руках у неё на кроссворде раскрыт журнал

с молодою ещё Андрейченко на обложке.

Я лишился привычной лёгкости Фигаро;

я слагал варианты, но не сходилась сумма...

До чего ж малолюдно было в тот день в метро

в два часа пополудни, в субботу, в районе ГУМа.

Эта встреча казалась даром от Бога Встреч,

даже воздух вокруг стал пьянящим, нездешним, горним...

Но куда-то, не зародившись, пропала речь,

встав задышливым комом, дамбой в иссохшем горле.

А когда она вышла, досрочно сыграв финал,

что осталось во мне

—

ощущенье беды, тоска ли?

И глядел в потолок незакрытый её журнал

с неразгаданным номером двадцать по вертикали.

***

Присесть на лавочку. Прищуриться
и наблюдать, как зло и рьяно
заката осьминожьи щупальца
вцепились в кожу океана,

как чайки, попрощавшись с войнами
за хлебный мякиш, терпеливо
следят глазами беспокойными
за тихим таинством отлива,
и как, отяжелев, молчание
с небес свечным стекает воском,
и всё сонливей и печальнее
окрестный делается воздух.
Вглядеться в этот мрак, в невидное...
От ночи не ища подвохов,
найти на судорожном выдохе
резон для следующих вдохов.
Но даже с ночью темнолицею
сроднившись по любым приметам

—
остаться явственной границею
меж тьмой и утомлённым светом.

Стам

От ветра за завьюженным окном

грустней глаза. И хмурый метроном

поклоны отбивает ночи чёрной...

Мне так хотелось принимать всерьёз

всю эту жизнь, весь этот мотокросс

по местности, вконец пересечённой

—

увы. И попугаем на плече

сидит смешок. Всё ближе Время Ч

по воле непреложного закона.

Но даже при отсутствии весны

все времена практически равны,

включая время Йоко. В смысле, Оно.

Хоть сердце увядает по краям,

храни в себе свой смех, Омар Хайям,

он для тебя

— Кастальский ключ нетленный.

Ведь только им ты жизнь в себе возжёг,

и только он

— недлинный твой стежок

на выцветшей материи Вселенной.

И думаю порой, пока живой,

что, может, смерти нет как таковой.

Она

— извив невидимой дороги;

а я, исчезнув Здесь, возникну Там,

и кто-то свыше тихо скажет: «Ста-ам!»*,

насмешливо растягивая слоги.

*Стам (иврит)

— идиома, в одном из своих значений призывающая не принимать всерьез сказанное/совершенное перед этим, свести всё к шутке.

В старом доме

Мир ещё сохраняет и цвет, и объём;

вдалеке  

— океана седой окоём...

И покуда мы дышим, покуда живём

—

эта жизнь сохраняет интригу.

Хочешь

— смейся, а хочешь

— качай головой:

мы однажды окажемся вместе с тобой

в старом доме, засыпанном лёгкой листвой,

не входящей в Плющёвую Лигу.

Даже если не веришь

— придумай, пригрезь.

Это будет не завтра и будет не здесь:

Только быстрого ливня искристая взвесь,

дом и комнат его обветшалость...

Будет вечер

— улыбчив, хитёр, сероглаз.

Мы придумаем вместе Олимп и Парнас,

и, возможно, случится у нас и для нас

то, что прежде ни с кем не случалось.

Хоть в реальности мир

— неприветлив, не наш,

ноют руки и плечи от тяжких поклаж,

да и сам я

— бегун, растерявший кураж

на тревожных бескрылых фальстартах,

но никак не могу я не думать о том,

как мне дорог волнующий этот фантом:

твой непойманный взгляд, тот заброшенный дом,

что не сыщешь на гугловских картах.

Каа

Стародавнее ломится в сны, прорывается изнутри,

и попробуй остаться чистеньким, в стороне...

На подъездных дверях было внятно написано: «Жид, умри!».

А когда я стирал эту надпись, то думал: «Не мне, не мне...».

Ну, а время вползало в души, хотело вглубь,

изменяло фактуру судеб, как театральный грим...

А отец собирал каждый лишний и даже нелишний рупь,

чтоб свозить и меня, и усталую маму на остров Крым.

Мы пытались продраться сквозь засыхавший клей,

оценить недоступных книг глубину и вес...

Жизнь казалась длиннее, чем очередь в Мавзолей,

но размытою, как повестка съезда КПСС.

Мы Антонова пели персидским своим княжнам,

исчезали по каплям в Томске, в Улан-Удэ.

Всё, что думалось нам, что однажды мечталось нам

—

по стеклу железом, вилами по воде...

Притерпевшись давно к невеликой своей судьбе,

я смотрю и смотрю, терпеливый удав Каа,

как скрипучий состав, дотянувший до точки Б,

задним ходом, ревя, возвращается в точку А.

***

Предугадай-ка: осознáешь, нет ли,
бесстрастный, словно камни пирамид,
когда в последний раз дверные петли
земного скрипа истощат лимит.
Невидная окончится эпоха,
и в пригоршне едва звучащих нот
прозрачный иероглиф полувдоха
незримый нотный стан перечеркнёт.
Твой путь земной - не шаткий и не валкий -
на этой гулкой точке завершив,
взлетят куда-то к потолочной балке
растерянные двадцать грамм души,
где и замрут, как мир окрестный замер,
и где, платки в ладонях теребя,
глядятся в ночь опухшими глазами
немногие любившие тебя.

Оглавление журнала "Артикль"               Клуб литераторов Тель-Авива