Амалия Шалом

Перейти узкий мост

перевод с иврита Марины Мануйловой

Раннее детство

            Я в животе матери, в позе зародыша, в водах. Что меня тревожит, почему мне неуютно? Я слышу шум. Мама в больнице, у нее уже несколько дней кровотечение и есть угроза выкидыша. Переговариваются врачи, советуются и решают сделать аборт. Мама колеблется, папа не согласен. После того как, несмотря на риск, решено не прерывать беременность, мама возвращается домой с рекомендацией обеспечить ей покой, хотя какой может быть покой в доме, где еще двое детей? В том году моя старшая сестра была больна скарлатиной, и в этот же период маме приходилось ухаживать за моим братом, у которого был детский церебральный паралич. А в стране была напряженная, на грани войны, обстановка, и это добавляло ей волнений, которых и так хватало.

            Зима: дождь и порывистый ветер. Напряжение растет. Подходит время рожать. Маму доставили в больницу. Она заходит в родильную палату и ее укладывают на кровать. Сегодня 29 октября 1956 года и Армия обороны Израиля объявляет начало Синайской кампании. Вся больница превращается в госпиталь, все погружены в тревожное ожидание.

            Мама лежит на родильном ложе, охваченная страхом. Ее двое больных детей остались дома, да еще приближается война. Папа мобилизован. Что же будет? И было – родилась благополучно я, и нарекли меня Амалией, в честь бабушки, маминой мамы.

            Золотоголовая, синеглазая новорожденная бледна, страдает астмой и задыхается до посинения. Меня тут же помещают в кислородную палатку. Из-за плохих условий в больнице я простыла и подхватила воспаление легких. Было решено перевести меня в другую больницу, но не смогли найти добровольца, который бы согласился сделать это под минометным обстрелом.

            Я росла болезненной и худенькой, мама не знала со мной покоя. Три первых года жизни, чтобы я хоть немного поправилась, меня держали на бутылках с рыбьем жиром и сиропом железа. И в 4 года я была уже здоровенькой и крепкой девочкой. Осталась только одышка, но я научилась с этим справляться.

            Я посещала садик "Рахиль" и любила его очень. Помню себя девочкой шаловливой, но задумчивой. Мне нравилось карабкаться на деревья, заборы или беситься с другими детьми, но я избегала беседовать с ними, разговаривать. Во время занятий погружалась в мечты и не слушала воспитательницу. Внешне я была спокойной, но в душе – взрывной.

            В выходные дни я просыпалась очень рано, когда все в доме еще спали. Потихоньку одевалась, выходила во двор и играла с нашим Волчком, красавцем овчаркой. На природе я чувствовала себя свободно, весь мир открывался мне: свет, солнце, тепло лучей – разговаривали со мной, наполняли меня любовью.

            Иногда, по субботам, я уходила в "пустыню". Так я называла территорию за железной дорогой. Я перебиралась через рельсы и поднималась в гору, глубоко вдыхая утренний воздух, прохладный от росы. Гора венчалась водосборником для дождевой воды, и там я подолгу гуляла вокруг бассейна. Весной собирала цветы и приносила букет маме.

Изо дня в день каждый вечер ребята с нашей улицы собирались и играли в прятки, в мяч, в казаков-разбойников, обстановка в нашем околотке была теплой, семейной.

Задобрить маму

            Каждый вечер мама говорила мне: "Перед сном иди в туалет, чтобы утром проснуться сухой". Я всегда ходила в туалет, я очень хотела проснуться сухой, но каждую ночь просыпалась оттого, что простыня была мокрой – опять я не удержалась. Мама старалась вовремя разбудить меня, но всегда приходила слишком поздно. "Опять она мокрая, – ворчала мама. – Когда же это кончится?" А я сжимала руки между ногами. И каждое утро опять и опять матрас сушится на окне и я, пристыженная, решаю: "Все, больше это не повторится!" И следующей ночью я опять засыпаю со стиснутыми между ногами кулачками, чтобы почувствовать, остановить первую же каплю.

            Мои старшие брат и сестра стоят перед окном и взирают с жалостью на матрас и на меня. Их сострадательные взгляды я ненавидела.

Я не хотела быть другой. Я хотела быть хорошей, понравиться маме, увидеть радость в ее глазах, почувствовать, как ее руки обнимают и гладят меня, услышать от нее: "Доченька, я очень тебя люблю ". Но радость в ее глазах я не видела, ласковые руки не чувствовала, и я совершенно не помню, чтобы мама хоть раз сказала, что она меня любит.

            И я искала другой любви. Я любила нашего пса и утешалась его привязанностью. Я обнимала его и воображала мамино объятие и слезы текли у меня по щекам, а Волчок слизывал их, как будто говорил: "Ну, ладно, перестань… ведь я тут, рядом…"

            Одна Амалия писалась по ночам, стыдилась, грустила и боялась того, что скажут, а вторая Амалия ладила со всеми, была естественна, весела и ходила с гордо поднятой головой.

            Когда мне было 7 лет, мои родители решили переселиться в другой район. Мы стали жить в квартире над кинотеатром, который был расположен в большом пассаже, рядом с залом для торжеств. Чтобы попасть домой, я должна была пройти через пассаж, где сидели за столиками кофеен разные странные, а иногда и страшные люди. Я взбегала домой на одном дыхании. В новом месте у меня появились две подружки, но теплой, семейной атмосферы, как в прежнем районе, уже не было.

Преступление

            С тех пор, как себя помню, я была близка со своей сестрой. Увязывалась за ней повсюду. Она заботилась обо мне, часто защищала перед строгими родителями, выслушивала меня, и я посвящала ее в свои переживания и неприятности.

            Мама была человеком замкнутым, консервативным. Никогда не давала понять, что она чувствует по отношению ко мне, но я всегда ощущала ее волнение за меня. Несмотря на тумаки и наказания, я была очень привязана к ней.

            Папа был человеком властным. Если отец заговаривал со мной, я опускала глаза и никогда ему не прекословила. Я не знаю, почему всегда его боялась, ведь он ни разу не поднял на меня руку. Но я всегда хотела быть с мамой и никогда – с отцом.

            В нашем доме соблюдалась традиция. Религиозные обряды занимали в моем мире важное место. Я любила Субботу: зажигание свечей, праздничная одежда, вся семья собирается за трапезой, благословления и псалмы... Эти мелодии до сих пор звучат в моем сердце, и душа моя ликует. Всегда я ждала с нетерпением и трепетом прихода Субботы.         

Когда мне было 8 лет, старшая сестра Браха начала учиться в университете в Иерусалиме. Там она познакомилась с Ароном, который и стал впоследствии ее мужем. Первый раз, когда Арон пришел к нам домой, он показался положительным, вежливым, приветливым парнем и сразу завоевал мое доверие. Он умел говорить комплименты, а я надувалась от гордости, что со мной разговаривают, как с большой. Да, он не скупился на приятные слова и дружеские объятья, находил время поиграть со мной в монопольку, а то и давал полезный совет.

Я не помню, с чего началось то чудовищное преступление, которое разрушило мое детство, мою молодость, мою семейную жизнь и больно задело моих детей. 30 лет я хранила тайну, ни одна душа ничего не знала за пределами дома и, уж конечно, ничего не знали родные. Ведь семья у нас была верующая, соблюдающая заповеди! Могла ли я себе позволить рассказать, что муж моей старшей сестры, который учился на врача и был образованным и уважаемым человеком – потешился ребенком, ограбил душу, похитив веру в людей? Как могла я рассказать, что этот человек изнасиловал меня, когда мне было 11 лет? Он ничего не боялся, он знал, что я никому это не расскажу. А вот кто умирал от стыда и страха, так это я. Это я тряслась от мысли, что если кто-нибудь узнает, то уже никогда не смогу посмотреть в глаза своим родным.

             Мама болела, и частенько у нее не было сил думать обо мне, уловить, увидеть признаки беды. Она была погружена в заботы о доме, о пропитании, о своем здоровье.

            Сыграв свадьбу, Арон и Браха поселились в Беэр-Шеве, и я часто у них бывала. Арон после окончания университета мобилизовался в армию и работал военным врачем. Браха продолжала учиться в Иерусалиме. В этот период у них родилось трое детей с разницей в возрасте 11 месяцев. Наша мама много помогала им с малышами и я, конечно, тоже. В этой семье я чувствовала себя совершенно своей. Субботние песнопения, субботние яства, все, что мама из-за болезни уже не могла делать так, как раньше – все это было в доме сестры. Она была мне, как мать, а ее дети, как мои младшие братья и сестры.

            Каждую свободную минуту проводила я у сестры, помогая с детьми. Часто ночевала, когда их мама оставалась в Иерусалиме, чтобы закончить учебу. В эти ночи Арон приходил к моей постели, гладил меня, обнимал, успокаивал. Давая чуток любви и тепла, за лестью, объятиями и поцелуями – насиловал. Он шептал мне сладкими губами, что такой хорошей, нежной и умной, как я, нет на свете... "С головой на плечах", - так говорил он со мной, как с равной. Не пропускал возможность приобнять меня, поцеловать, пожать руку. Его откровенные взгляды останавливали мое дыхание.

            Меня захлестывала паника, сильный страх охватывал меня перед половым актом. Я умоляла не делать этого! Но Арон тихим голосом, очень настойчиво говорил: "Ты не понимаешь, ты хочешь этого, обещаю, что тебе не будет больно". Однако боль была ужасной – взамен неуклюжей, едкой "любви", которой он меня окружал. После первого раза, когда он меня растлил, я вернулась домой, как в тумане, с трудом передвигая ноги. Одиннадцатилетняя девочка изо всех сил старалась скрыть, что все тело страшно болит и кажется, будто внутренности вот-вот вывалятся наружу… В душе, под горячей водой, пыталась вернуть все на место.

            Потом я закрылась в комнате и ни с кем не разговаривала. Я знала, что стала преступницей. Боялась рассказать и, кроме того, хотела защитить сестру и ее детей, не причинять им горе.

Из дневника.

            Прошу тебя, не подходи, не делай "это"… Не приближайся, нет! Пойми, ты за меня в ответе…

Так подойди сама, будь ласка! Не съем же я тебя? И не смотри с опаской. Как не хотеть любви, мне не понятно. Больно не будет, будет приятно.

А я не хочу, умоляю. Ты видишь, я вся дрожу. Что меня ждет, я знаю. Не прикасайся, прошу! Ах, если узнает отец и заподозрит мать, жизни моей конец, мне несдобровать… Оставь, я лишилась сил. Делать "это" я не могу. Ты меня победил. Пойми, я не лгу, не лгу…

…Вот так вот, хорошая девочка. Полежим просто так, рядышком. Ложись вот сюда, в простеночек, что ты вся сжалась, как камушек. Я тайну тебе открою: хочу быть с тобой одною! Ты разбила мне сердце, красавица! Если "это" тебе не нравится, если откажешь – умру…

Западня

            Я не перестала ходить к сестре. Родители не понимали, что со мной происходит, да на самом деле и не могли понять, ведь они ничегошеньки не знали. В доме был ад: бесконечные ссоры с отцом, тоска. Решение всех проблем лежало на поверхности – сбежать к сестре, тем более что там нуждались в моей помощи.

            Я помню нашу совместную поездку на север во время летних каникул к тете Мире, сестре отца. С утра вместе с тремя детьми Брахи мы ушли на море. А ночевать были вынуждены в одной кровати: моя сестра, ее муж и я. Арон улегся посередине. Я не могла сомкнуть глаз. Я чувствовала на себе его руку, поглаживающую мое тело, проскальзывающую под трусики. Он прижал меня к себе, и его пальцы проникли в меня, а потом он повернул меня к себе и резко вошел в меня. Не понимаю, как моя сестра не проснулась. Не понимаю, как вообще она согласилась, чтобы мы очутились в одной кровати, да еще, чтобы ее муж оказался между нами. А я думала только о том, как бы она не почувствовала, как бы она не услышала, не отдавая себе отчет, что вообще здесь происходит. На следующее утро мы вели себя, как всегда, продолжая поездку, и моя сестра не переставала улыбаться и веселиться. 

В это время Арон был военным врачом и работал в беэр-шевском округе. Как-то раз у меня была довольно значительная задержка, и я испугалась. У меня не было никого, с кем я могла поделиться, и я была вынуждена рассказать Арону. Он велел мне придти к нему в отделение с тем, чтобы сделать мне укол, стимулирующий менструацию. Через несколько дней после этого у меня было сильное, со сгустками кровотечение, мне было очень страшно. Но я никому не сказала ни слова. Продолжала ходить, как обычно, в школу. Боялась одного – как бы не узнали.

            Наши свидания с Ароном продолжались. Он заводил меня в свою комнату и моей рукой ласкал свое тело и направлял мою голову к своему члену. Это было противно и страшно, но я это делала. У меня не было сил сопротивляться.

            Из дневника.

            Арон стоит за ее спиной, его рука на ее плече. Амалия уже большая, по ее мнению, ей 14. Она любит приходить в дом сестры, играть с маленькими племянниками, ухаживать за ними. По вечерам, когда малыши отправляются спать, Амалия возвращается на кухню, чтобы помыть посуду, прибраться. И пока она стоит у раковины, Арон подходит сзади, кладет ей на плечо свою руку. Он кладет вторую руку ей на бедро и оглядывается по сторонам – как бы не увидела жена.

            "Ну? Когда? Сколько времени еще ждать?" – Шепчет он сладко, заигрывая, с любовью. Якобы. Его пахнущее одеколоном тело прижимается к ней, и она дрожит, ее бросает в пот. Она молчит, пряча глаза. Его пальцы смыкаются, он прижимается сильнее, он гладит ее по щеке и говорит: "Я люблю тебя, не могу без тебя…"

            Жена его в соседней комнате. "Когда же она придет?! – Спрашивает сама себя Амалия в нетерпении. – Хоть бы, наконец, она увидела и поняла!"

            Амалия остается на ночь, но и в поздний час ее мысли мечутся, не дают покоя. А когда слипаются усталые веки, она чувствует тяжелую руку, скользящую по ее телу. Она пытается заставить саму себя заснуть: может, сонную, он оставит ее в покое? Но он продолжает и входит в нее, как будто она его вещь, не спрашивая, хочет ли она этого…

Она не хочет и пробует остановить его, но он продолжает гладить ее, целовать и жар его тела передается ей. Нельзя шуметь, не дай бог разбудить кого-нибудь. Мысли путаются, она чувствует, что действительность ускользает от нее, или это она сама исчезла, оказалась совсем в другом мире?

И в этот момент он встает, желает ей доброй ночи, ерошит ей волосы и уходит.

Амалия остается – обиженная, страдающая, осиротевшая, в смятении. Немая. Когда же она заговорит?

Прошло 30 лет, но до сих пор мою душу переполняют негодование, боль, жажда мести. Не успокоюсь, не уймусь, пока не настигнет тебя кара, мой дорогой родственничек! Твои родные осведомлены о твоих мерзостях и, в конце концов, отшатнутся от тебя. Жена возненавидит тебя, и ты покинешь этот мир в страданиях и муках. Один.

Убежище

В 15 лет я попала в больницу. Развился невроз, и я страдала от сильных болей в животе. Обследование показало, что соматических причин для болей нет, и мне прописали транквилизаторы. Неделю я провела в больнице, и за эти семь дней ни один человек не поинтересовался, что же довело меня до такого состояния. Конечно! Ведь я была из хорошей семьи, дочь примерных, культурных, образованных родителей.

Когда мне исполнилось 16, я решила уйти из дома. Я сказала папе: "Если не запишешь меня в интернат, брошу учебу". Отец не спросил меня, почему я хочу уйти из семьи. Меня записали в интернат, и я провела там целый год, самый счастливый год моей юности. В начале года я попросила, чтобы меня отпускали в конце недели домой, ведь я соблюдала шабат. Но каждый раз я возвращалась в депрессивном состоянии, так как обстановка дома оставалась напряженной, душной.

В один из тех дней, когда я возвращалась домой в надежде, что мама встретит меня объятиями после разлуки, прием был более чем холодным. И вдруг я сорвалась, злость захлестнула меня, и я бросила ей: "Ты никогда не была мне матерью, какая же ты мать?" – И я убежала к сестре. Как всегда. Папа позвонил Брахе и сказал, что если я не вернусь, он покончит с собой. Тогда я попросила сестру дозвониться до моего брата, который учился в йешиве, и убедить его придти домой на шабат, так я боялась оставаться наедине с родителями. И мы поехали забрать брата. С Ароном. Я сидела, как каменная, боясь пошевелиться. Вдруг Арон взял меня за руку, потянул к себе и потребовал орального секса.

Этот шабат прошел тихо, все были погружены в свои думы. Тишина была мрачной, напряженной, мы только обменивались красноречивыми взглядами.

После этого я стала возвращаться домой один раз в месяц, как и другие девочки в интернате. В этот год Арон частенько звонил в интернат, спрашивал, как дела. Он не упускал случая сказать мне, что он меня любит. По его словам выходило, что он любит мою сестру, но меня – больше и очень скучает.

В интернате я была свободна!

По окончании учебы я вернулась домой, к обычной, двойной жизни. Я пыталась построить свою собственную жизнь и сохранить тайну.

Ари

Один раз меня познакомили с новым репатриантом из России, Ари, и я стала встречаться с ним. Он был несколько старше нашей компании. С первых же встреч я не смогла отклонить его ухаживания, просто не умела сказать "нет". Мы стали любовниками.

Меня сразу покорило его осторожное, деликатное обхождение, и моя влюбленность к нему росла. Я хотела быть с ним всегда, в любом месте и в любой час. Все мои мысли были о нем. Как тень, преследовали меня взгляды Арона, проникающие в душу: не теряет ли он меня?

Через несколько месяцев мы с Ари поженились, и я думала, что на этом закончатся мои "детские" злоключения и я постепенно забуду прошлое, ведь для меня начиналась новая жизнь, счастливая, а главное, нормальная. Супружеская жизнь началась счастьем, казавшимся бесконечным. Любовь в радости – я так долго желала этого. Замужество казалось светом в конце тоннеля. Наконец-то у меня появился настоящий друг, с которым я могу делиться переживаниями, опереться на его плечо, любить его. Все вечера мы проводили дома, занятые только собой и нашей любовью.

Примерно через два месяца я забеременела. Как я была рада, что злополучный укол не принес мне вреда. Но в тот вечер, когда я рассказала мужу, что жду ребенка, наша жизнь изменилась. Он обрадовался и разозлился одновременно. "Слишком рано, – сказал он мне. – Я не готов еще к этому шагу". Беременность спутала его планы. "Мы еще можем погулять и насладиться жизнью для себя", – сказал Ари,  и объявил, что надо сделать аборт.

Я ужаснулась. У меня было чувство, как будто рядом взорвалась бомба. "Это опасно! Я ни за что не соглашусь. Так будет ребенок, разве это так страшно?" Об аборте я не хотела даже думать. Но муж как будто сошел с ума. "Почти все женщины через это проходят, - говорил он, - это совсем не конец света". А я стояла на своем: "Такой опасности я не хочу подвергаться".

Начались бесконечные споры и ссоры. Наши отношения испортились, мы были ввергнуты в водоворот безумия. Беременность протекала тяжело, и муж находил в этом доказательство своим аргументам: "Ну, видишь? Ты еще не созрела, чтобы выносить ребенка, поэтому тебе так трудно. Ты слишком молода, у тебя еще будет много возможностей забеременеть и родить".

В этом новом-старом состоянии мне было непросто. Я не могла объяснить мужу свое упрямство, ведь это я самой себе должна была доказать, что после вмешательства "врача" способна выносить и родить здорового ребенка. А тем временем наши супружеские отношения портились. В результате ссор я замкнулась, отдалилась от Ари, была все время на взводе, готова к отпору. Из-за постоянного напряжения мое самочувствие ухудшалось и, в конце концов, наша старшая дочь родилась на седьмом месяце. На наше счастье, хоть и недоношенная, девочка была здоровенькой и прехорошенькой.

Аборт

Несмотря на все скандалы, муж души не чаял в дочурке. Но счастье и радость не вернулись в наш дом. Ари ворчал: "Мы не можем никуда выйти! Ты забыла о моем существовании, все твое внимание отдано ребенку". С другой стороны, что бы я не сделала для дочки, ему было недостаточно. Горе мне, если я не слышала ее плач ночью! Он будил меня, злясь, что я не встала к ней. После непродолжительного периода семейной идиллии, я опять тонула в ежедневных дрязгах.

Через два месяца после рождения дочки я опять забеременела.  Теперь уже я была вынуждена согласиться на аборт: Ари пригрозил, что бросит меня. Мне предстояло сделать нечто против моих принципов. Но я любила мужа и ни за что не хотела расстаться с ним. Рука об руку мы зашли в кабинет и я, испуганная, совершенно без сил, следила за врачом, которая готовила анестезию. Обезболивание было частичным, и я чувствовала, как будто что-то царапает меня и тянет наружу кишки. Хотелось закричать: "Хватит! Достаточно! Не хочу больше!" Я слышала, как муж разговаривает с врачихой, слышала, как она говорит мужу, что моя матка вялая, как у пожилой женщины. Я не могла ей ответить, только сердито трясла головой, протестуя. После этого каждую ночь мне снился мой не рожденный ребенок, я прижимала его к себе, целовала.

Я попыталась вернуться к обычной жизни, заняться домом и малышкой дочкой. У Ари была постоянная работа, внешне мы устроились неплохо, и мне казалось, что наша семейная жизнь вот-вот наладится. Но каждый раз, когда я приближалась к мужу, обнимала его, целовала, он отталкивал меня под разными предлогами. Скандалы происходили все чаще, семья распадалась, несмотря на то, что меня переполняла любовь к мужу. Когда я намекнула, что хочу еще ребенка, он взорвался: "Ты что, думаешь, что я племенной бык?"

Во время одной из ссор я не выдержала. Мне пришло в голову, что если осмелюсь рассказать ему про свое прошлое, может быть, он изменит ко мне отношение, посочувствует мне, поймет, наконец, почему определенные вещи в сексе мне отвратительны. Но его реакция была жесткой. Он не только не пожалел меня, не попытался понять – он еще больше рассердился.

"Когда я думала о замужестве, то мечтала, что у меня будет дружная, крепкая семья, - говорила я ему. - Надеялась на плечо друга, на то, что будет защита от всего плохого". А он спрашивал: "Почему ты не рассказала мне об этом раньше? Что еще ты скрываешь?!" Уязвленная, обиженная, я отвечала: "Неужели ты не понимаешь, что я хотела забыть свое прошлое, стереть его из памяти с твоей помощью?" И без того небольшая вера друг в друга окончательно рухнула. Чтобы не давать поводов для скандалов, я выстроила вокруг себя крепостную стену: никогда не упоминала про свою травму, да и текущие неприятности старалась не обсуждать.

Но вот, через небольшое время после переезда, я опять забеременела и опять против желания мужа. В этот раз я должна была лежать на сохранении. С каждым днем гнев Ари рос, его выводила из себя любая мелочь.

Наша вторая дочь родилась на восьмом месяце с тяжелыми проблемами здоровья. И как раз тревога за ее жизнь сплотила нас: появилась общая цель. Все процедуры были продуманы и расписаны до мелочей, мы действовали, как слаженная команда. Во все эти годы, несмотря на охлаждение и напряжение в наших отношениях, Ари был прекрасным отцом. Он преданно заботился о семье, следил, чтобы мы ни в чем не нуждались.

После вторых родов я погрузилась в тяжелую депрессию, мысли о самоубийстве не оставляли меня. Во время диких семейных ссор иной раз я обнаруживала себя на подоконнике, грозящейся выпрыгнуть из окна. Ни в чем уже я не находила никакого смысла...

И как будто всего этого было недостаточно, муж сестры продолжал делать мне намеки и пытаться возобновить связь. Как и любая другая семья, мы встречались по праздникам. Я видела бурлящую радость жизни в племянниках, сравнивала их открытость с грустными взглядами своих дочерей, и мое сердце щемило. Удивлялась, почему они так беззаботны и раскованы, а как раз мои дети всегда так печальны, тихи, все время оглядываются на меня.

Из дневника.

Муж сестры моей, тот, кто был так мне близок и ограбил меня, лишил меня детства, уничтожил столько лет моей жизни. Сегодня я хочу, чтобы ты мучился ежечасно моей мукой, чтобы потерял, как я, много-много счастливых лет.

Без Ари

Даже когда Ари отказался от посещений дома моей сестры, я продолжала навещать ее, уверяя, что для меня важна связь с ней. Но каждая встреча с ее мужем, каждое пожимание руки, взгляды – все это было мне невыносимо. Сейчас, когда Ари все знал, он смотрел на Арона испытующе, но свой гнев направлял на меня. Он обвинял меня в распутстве. Мы были молоды и не умели справляться с такими непростыми проблемами.

Арон попытался воспользоваться напряженностью наших отношений, чтобы возобновить со мной связь. Под разными предлогами я отказывала ему, но ни разу не сказала прямо, что не хочу. А он со своей стороны все повторял, что будет меня терпеливо ждать, что он всегда меня любил и будет любить.

Из дневника.

Арон, как обычно, позвонил мне на работу. Во время разговора с ним вошел в кабинет муж, все понял, выхватил из моей руки трубку и запретил Арону звонить мне. Он кипел от ярости, я никогда его таким не видела. Он бросил трубку и вышел, хлопнув дверью.

Когда в очередной раз я забеременела, Ари разозлился и сказал: "Если ты решишь рожать, я уйду из дома, и на сей раз ничто не остановит меня". Еще об одном аборте я не могла и помыслить. И решительно отказалась.

Не проходило дня без скандала. Наступил момент, когда мы поняли, что далее невозможно сохранять семью. Мы откровенно поговорили с дочерьми. Дочки единодушно сказали, что лучше папа далеко, но любящий, чем нервный, сердитый – дома.

Ари оставил нас, когда я была на третьем месяце беременности, но он навещал детей в любое время, когда хотел, заботился о них и проводил с ними много времени. Возвращая дочек домой, он окидывал с порога квартиру взглядом и делал обидные, унижающие меня замечания, например: "Еда, которую я купил, только для девочек". Я молчала и проглатывала обиду.

Всю беременность я была одна с детьми. Это были спокойные дни, даже удавалось работать. Когда подошло время рожать, я позвонила Ари, попросила его встретить дочек после школы и отправилась в больницу. У нас родился сын.

Через год после ухода Ари из семьи дочки попросили, чтобы папа вернулся домой, потому что очень по нему скучали. И когда сыну исполнилось полгода, Ари вернулся. 

Семейная психотерапия

В результате тяжелых дисциплинарных проблем нашего сына в школе мы были направлены на сеансы семейной психотерапии. Классная руководительница и директор школы обратились в психологическую службу с просьбой помочь нашему мальчику. Хана, руководитель службы, пригласила меня к себе на предварительную беседу. Мы быстро пришли к заключению, что поведение сына это результат центральной проблемы – обстановки дома. "Ты хочешь помочь ребенку?" – Спросила меня Хана. "Конечно! – Воскликнула я. – Да я сделаю для него все и любой ценой, как львица для своего детеныша". "Если так, - сказала Хана, - вы с мужем должны пройти курс сами. Это необходимая  часть психологической помощи вашему сыну".

И вот, на сеансах семейной психотерапии рухнули крепостные стены, страшная тайна предстала перед всеми. Затянувшиеся раны открылись, кровоточили и болели. Силы покидали меня, я была как облетевший лист, без поддержки родных, которые до сих пор ничего обо мне не знали. На сеансах меня научили, как найти в себе силы заговорить и рассказать, что со мной произошло.

Ради восстановления своей семьи я пошла на разрыв с сестрой и рассказала ей все.

Из дневника.

Очень трудно говорить об обиде, нанесенной в детстве, тем более что твоя личность сформировалась под влиянием этой обиды. Особенно трудно говорить о молчании, которое длилось 30 лет, оберегая покой моей сестры и моих племянников.

Я хотела предотвратить разрушение ее семьи, но своим молчанием своими руками я разрушила свою – свою! – семью. Пережитая травма, не получившая в моем сознании правильной трактовки, просочилась наружу в виде болезненной слежки за жизнью моих детей, болезненной реакции на отношения с мужем…

Глубоко в душе я чувствую свою вину в том, что случилось со мной: вину за соучастие в супружеской измене. Мне трудно сосредоточиться на принципиально самом важном пункте: речь идет об 11-летней девочке, у которой не было возможности сопротивляться, у которой не было другого тепла в жизни, кроме дома сестры. И поэтому в течение многих долгих лет я ревностно охраняла сестру и ее семью, во имя их покоя я принесла в жертву себя и свою семью.

Большая любовь, к которой страстно стремилась девочка во мне, заполнялась нечистыми помыслами дурного человека. Моя доверчивость, моя наивность позволили Арону использовать меня в своих целях. Моя тяга к теплу и к любви была для него средством получения удовольствия. Так он отнял у меня детство.

Много лет я брезговала собой. Я видела в зеркале женщину некрасивую, не чувственную, не умную. Я себя ненавидела.

На сеансах психотерапии мы много говорили о характере детского мышления, об отличии от мышления взрослого. О нечестной расстановке сил, о том, что нормально требовать от взрослого ответственности за судьбу ребенка, но не наоборот. На уровне логики я понимала, о чем идет речь, но сердцем принять это было трудно. Я должна была усвоить, что в случившемся нет моей вины, что нужно отсечь те метастазы, которые запустил из прошлого в мое настоящее сексуальный преступник.

Я начала спрашивать саму себя: да полно, знала ли сестра, а если знала, то почему не реагировала? Неужели ей было удобно – не знать, продолжать обычную жизнь? Только после того, как я рассказала ей все, свалился камень у меня с души, хоть я и боялась страшно. Только тогда потихоньку начала понимать, какой груз давил на меня все эти годы. Только лишившись бремени, я получила возможность оценить его тяжесть.

Разговор с Брахой

Это произошло в неделю перед Судным днем, когда принято просить друг у друга прощение. Несколькими днями раньше я созвонилась с ней и сказала, что должна рассказать ей кое-что важное, касающееся меня и ее мужа Арона. "Хорошо, - ответила Браха, - приходи, поговорим". Я просила встречи на нейтральной территории, но сестра пообещала, что Арона не будет дома, и я согласилась придти.

Мы проговорили подряд около четырех часов. Я непрерывно рассказывала, а она только хотела знать, как и когда, в какой день и час это происходило. Я пыталась напомнить ей, что была всего лишь 11-летней девочкой, а ее муж, мерзавец, был взрослым мужиком, и он воспользовался моей наивностью и неурядицами, которые гнали меня из родительского дома.

Во время этой беседы я спросила ее, как же она не чувствовала, что ее муж вытворяет, как согласилась, чтобы мы даже очутились в одной кровати. Она надолго задумалась, вспоминая, потом заключила: "Да, не почувствовала. Это просто не может быть, чтобы все произошло так, как ты рассказываешь".

Я настаивала, добавляя подробности, но она не сдвинулась с места, защищая мужа, своего "безупречного божка".  Перед уходом я умоляла ее проверить, не случилось ли что-нибудь в том же роде с ее дочерьми. Она решительно оборвала меня и сказала, что не намерена ничего расследовать и проверять. Наша беседа закончилась ее словами: "Если ты хочешь не терять с нами контакт, то пусть это будет только "здрасьте-до-свиданья" и не более того".

Мне было важно, подверглись ли ее дочери насилию. Поэтому я ответила: "Если ты не проверишь, все ли в порядке у твоих дочек, то вообще нет нужды поддерживать связь".

Из дневника.

Ты, которая отказалась от родной сестры в обмен на то, чтобы жить с животным, насилующим маленькую девочку; ты, которая заменила мне любовь и тепло матери – сожгла меня легче спички, дунула разок и стерла меня из своей жизни, как не было.

Четыре года прошло с тех пор. Знай: я и сейчас дышу, живу и – ты не поверишь – счастлива. А ты? Счастлива ли ты рядом с насильником, предателем, который ни разу не позаботился о том, что ты чувствуешь? Или природа твоих чувств другая и тебе все равно? Где ты, Браха – личность со своим мировоззрением? Неужели от тебя самой ничего не осталось и ты рабыня на всю жизнь?

Мне жаль тебя, старшая сестра. Родного человека невозможно забыть, и я вовек не забуду, что ты стала сообщницей чудовищного преступления. Такие грехи не замолишь даже  в Судный день.

Будьте благополучны, оставайтесь в ладу с вашей совестью –  без меня.

Из дневника.

Ты моя старшая сестра. Мы росли в одном доме, получили одно воспитание. Ты, которая считается матерью примерного семейства, соблюдающая заповеди, уважаемая в обществе учительница, которая была мне как мать – ты предала свою сестру, свою плоть и кровь и стала соучастницей в преступлениях мужа-распутника, трусливого насильника, воспользовавшегося душевным смятением девочки-подростка для удовлетворения своей похоти, обманывающего тебя долгие годы.

Тебе удобно было закрыть глаза и сказать: "Ничего не было!" Ты врешь сама себе, сестра. Как ты справляешься с этим?

Сегодня, после десятилетий молчания, я буду при любом удобном случае, повсюду рассказывать людям о твоем муже, предостерегать их от этого бессовестного, бессердечного подлеца, который использует свое положение себе на потребу до сих пор.

Я еще не потеряла надежду, что кара настигнет виновного.

Сразу после моей исповеди Браха оборвала со мной связь. Она не могла поверить в произошедшее и боялась навредить домочадцам.

Разбить молчание

Из дневника.

Одиночество – вот настоящий бич жертвы сексуального насилия.

30 лет я хранила молчание, оберегая семью сестры. Но семейные и дружеские связи, как показало время, были иллюзией. Вследствие длительной и сложной терапии я набралась сил, чтобы разбить молчание и рассказать сестре, что сделал со мной ее муж, когда я была маленькой. Она не смогла принять правду. Получилось, что моей целью было разрушение семьи, и семья исторгла меня из себя.

В глубине души я знала, что этим кончится, но надеялась, что логика событий расставит все по местам. Во всяком случае, идя туда, я знала, что любое решение приму с гордо поднятой головой.

Есть дни приподнятого настроения, а есть дни глубокой депрессии. Но в любом состоянии я знаю, что поступила правильно, открыв правду и сбросив с души тяжесть стольких лет. Мне кажется, надо встряхнуть этот мир, люди должны знать, что за тайной не скрыться. При каждом удобном случае я буду рассказывать, что произошло – не из жалости к самой себе, а чтобы вина была наказана, а виновный знал, что не будет ему покоя, пока я жива.

Я хочу вырваться из замкнутого круга саморазрушения.

Я чувствовала, что на правильном пути и что смогу собрать силы и продолжать бороться за душевное равновесие и здоровье в своей семье.

Во время психотерапии иногда бывали дни сомнений. Меня поражало, как одно может вытекать из другого и стоит ли вообще ворошить прошлое. Мне было трудно продолжать выполнять свои обязанности дома и на работе, трудно сосредоточиться. Я погрузилась в жалость к самой себе. Долгое время пришлось принимать транквилизаторы. В начале курса меня обуревали противоречивые чувства. С одной стороны, потерпевшая, жертва обстоятельств – это я сама. С другой стороны, в процессе терапии я причиняла мужу и детям недюжинную боль. Все четверо, трое детей и Ари, были полноправными участниками курса психотерапии, поддерживали меня и помогали.

Когда-то мы с Ари, недолго думая, обрушивали друг на друга обвинения. Злость была сильной. Терзая, мы запускали когти в открытые раны. И вот, на сеансах мы узнали, что такое боль близкого человека и как можно попытаться заново завоевать его доверие. Мы учились уважению, учились выслушивать друг друга и действовать сообща. Мы учились обнимать, любить, радовать друг друга. Наше желание измениться было сильным, мы прилагали к этому все усилия, а психолог нам помогал. Мы так старались, что даже появился страх не справиться.

Улучшение наших отношений мне казалось затишью перед бурей – как я боялась все испортить!

Разговор с детьми

Мы с Ари решили рассказать все детям до того, как об этом позаботятся чужие люди.

Это произошло в субботу утром. Дрожащими руками я накрыла стол к субботнему завтраку. Мысли роем крутились в голове: как рассказать детям о травме, которую я получила, как приспособить события к их детскому восприятию?

Мы расселись вокруг стола. "Мама должна вам рассказать кое-что важное, - сказал Ари. - Рассказать о том, что с ней сделал дядя Арон, когда она была маленькой". Дети застыли на своих местах. В полной тишине только муха билась в окно. Я не знала, как начать. Не знала, как примут то, что скажу. В конце концов, очень осторожно я начала потихоньку говорить, стараясь не касаться интимных деталей. В какой-то момент моя старшая дочь сказала: "Теперь я понимаю, почему ты всегда запрещала мне оставаться на ночь у подружек или у родственников". Вторая дочь вскочила, плача, и убежала в спальню. А наш десятилетний сын сидел с непроницаемым видом, не проронив ни слова. С тех пор мы не поднимали эту тему.

Из дневника.

            Каждый год, изо дня в день, множество детей подвергаются сексуальному насилию. Кроме того, что они страдают душой и телом, на их хрупкие плечи возложена задача сохранения  тайны. Душевные раны, боль и тайна сопровождают детей во взрослую жизнь, как вечная тень мрака и, в конце концов, оставляют на краю пропасти. Эту тень надо прогнать, развеять светом, просветить насквозь  лучами надежды.

            Дети, подростки не умеют, не могут справиться с ситуацией, не знают, как можно избежать навязываемого им сексуального контакта. Общество наделяет взрослых абсолютной властью над детьми, помогая мучителю добиваться своих грязных целей.

            Если пострадавшему не будет оказана психологическая помощь, его ждут психозы, неврозы, а то и что-нибудь похуже.  Нельзя, нельзя, нельзя молчать!

Разговор с отцом

Во время одного из визитов в отчий дом мы сидели на кухне: я, Ари и папа со своей второй женой. Я рассказывала им о том, что сделал со мной Арон, как разрушалась моя жизнь, в какой обстановке росли мои дети. Глаза жены отца наполнились слезами. Отец вспомнил, как один раз к нему домой прибежала старшая внучка, дочь Арона и Брахи, взволнованная, в слезах. Он стал расспрашивать ее, что случилось, но она замкнулась и не сказала ни слова. Было понятно, что произошло что-то ужасное, но отец не стал говорить об этом  с Брахой.

Я продолжала свой рассказ. Вдруг папа высказался в том смысле, что лучше бы для всех забыть прошлое, ведь это было так давно. Как будто молнии заплясали у меня в голове: как мог такое сказать отец? "Забыть"? Что?!

Забыть, как попользовались мной, забыть боль? Проблемы с мужем забыть? С детьми? Забыть урон, нанесенный самым моим любимым людям? Как можно жить дальше, затаив в душе такое? Да ведь все 30 лет я так и делала!

"Я не буду больше молчать, - сказала я отцу. – Пока я дышу, буду кричать об этом, и ничто меня не остановит".

Из дневника.                                                      

Папа, я решила написать тебе письмо, ведь только так я могу сказать что-то и не рассердить тебя. В детстве, чтобы ты не сердился, я научилась разным уловкам. Простую, но неудобную правду нельзя было говорить. В нашей культурной семье нельзя употреблять слова грубые, неделикатные. Поэтому слова правдивые я просто не произносила. И я напишу тебе слова, описывающие грубую, болезненную правду.

Папа, не знаю, помнишь ли ты: один раз ты приготовил на обед шпинат, я отказалась его есть, и ты разозлился настолько, что пошел за мной с тарелкой и запустил ее в меня. К твоему огорчению и к моему везению, ты попал не в мою голову, а в стенку. Я сбежала из дома и вернулась только вечером.

Ты не ведал многого, что происходило со мной. Я замкнулась, возвела вокруг себя крепостные стены. Когда подросла, попробовала рассказать тебе, но ты был занят своими проблемами, и я так и осталась наедине со своей болью.

Пролетели годы, и я решилась, несмотря на неприглядность правды, рассказать ее тебе. Как же больно было услышать в ответ: "Нужно все забыть, ведь с тех пор прошло много лет".

Ты покинул наш мир 7 лет назад, а я все не могу забыть эту фразу. Скорей всего, не забуду до самой смерти. Я знаю, что нельзя таить обиду на почившего, и не буду.

Только посмотри на меня оттуда, как я страдаю! Только скажи мне, где ты был, когда я нуждалась в тебе? Ведь ты был умным человеком, прекрасно понимал других, так почему не понял меня? Как мог послать на эту муку дочь?

                                                                                                                       Любящая, несмотря ни на что.

Группа поддержки

После трех лет сеансов индивидуальной и семейной психотерапии я присоединилась к терапевтической группе. Меня направили в беэршевский центр поддержки пострадавшим от сексуального насилия.

Сначала я позвонила туда по "горячей линии" и познакомилась с Михаль. Немалый период времени мы провели с ней в долгих, изнуряющих беседах. Я упрямо держалась неутихающего чувства вины, а Михаль упрямо повторяла, пытаясь достучаться до меня: жертва не моя сестра, а я сама, и я должна быть рада, что у меня, жертвы, нашлись силы заговорить об этом, попросить помощи справиться со стрессом.

Продолжая семейную психотерапию, я не раз обращалась к Михаль за советом. Один раз я сказала ей, что представляю ее высокой, благородно статной. Я чувствовала, что привязалась к ней и спросила, как мы могли бы встретиться. Она ответила сразу: "Приходи, наша дверь всегда открыта, мы будем рады тебя видеть". Через несколько дней вместе с мужем и сыном я приехала. Колени мои подгибались, сердце стучало, когда я взялась за ручку двери.

Дверь распахнулась, передо мной стояла маленькая, скромная женщина. Слабым голосом я спросила: "Ты Михаль?" И пока пыталась совместить в своей голове ее настоящий образ с воображаемым, очутилась в ее объятьях. В тот день Михаль сказала мне, что они готовят к открытию терапевтическую группу, и я немедленно согласилась присоединиться.

На первую встречу я пришла за час до назначенного времени, полна сомнений и опасений: как все будет проходить, каких женщин я встречу?  Как смогу говорить о себе, о своем прошлом, да еще не с одним человеком, а сразу с группой? Одна за другой появились 10 женщин, все моложе меня. Самой юной было 17 лет, а мне 42. Мы расселись в разных концах комнаты в полном молчании. Я внимательно оглядывала стены, потолок, пол – только бы не встречаться ни с кем глазами. Михаль вошла в комнату и попросила расположиться в кружок. Начали по очереди представляться. Каждая женщина должна была кратко рассказать о себе, пользуясь теми предметами, которые оказались в ее сумочке. Когда подошла моя очередь, я сказала: "Много лет муж моей сестры насиловал меня". Потом вынула из сумки связку ключей с брелками в виде рамочек, а в них фотографии детей и добавила: "Выбрав молчание, я принесла их в жертву".

"Мы будем ждать вас через неделю", - сказала Михаль перед тем, как мы разошлись.

Неделя пролетела быстро. На втором занятии мы упражнялись в написании текста. Нас попросили непрерывно фиксировать все, что в данный момент приходит в голову. Вот, что я написала:

Для меня молчание это способ выжить. Способ загнать в угол боль, выглядеть нормальной, выстроить вокруг себя крепостную стену. Молчание – дорога выживания, по которой надругательство надо мной просочилось в мою семью и подточило ее фундамент. Мой супруг пострадал ничуть не меньше меня. Боль, страдание, истерики, которые он получал от меня, вызывали бесконечные скандалы, взаимные тяжелые оскорбления, агрессию.  

Мои дети росли в постоянном страхе, не зная, как мама отреагирует на самые простые вещи. Тревога за них превалировала над здравым смыслом, ссоры по любому поводу были образом жизни. Добавить веселья в их детство я не могла, так как саму себя я помню одинокой, печальной девочкой, с низкой самооценкой, без стремления развиваться, учиться – ведь жизнь для меня кончилась, не начавшись.

Когда мы закончили писать, каждая из участниц прочла написанное вслух, а другие женщины были приглашены высказаться. Но мы внимательно слушали и предпочитали молчать, погруженные каждая в свои мысли.

На третьей встрече нас попросили вырезать из глянцевых журналов цветные картинки.

Сначала я вырезала человечка, который парит в воздухе. Этот образ символизировал мое душевное состояние: я зависла, не в силах управлять своей судьбой. На второй вырезанной картинке был солдат в каске, скрывающей лицо и с оружием в руках. Это была я сама, всегда готовая дать отпор. Следующей картинкой была черепаха: выглядывает из-под панциря, а лапами вцепилась в землю. Так и я, окруженная защитными стенами, выглядываю, стараясь держаться изо всех сил, чтобы удержаться на ногах. Также я вырезала картинку с часами – символ потерянного времени.

На этой же встрече мы рассказывали, каждая в меру своей смелости, о том, что с нами произошло. Я всегда садилась напротив ведущей, может быть, чтобы опрос не начинался с меня. Пока ждала очереди, потихоньку набиралась сил. Итак, каждая участница рассказывала свою историю: одну годами насиловал отец; другую, с четырехлетнего возраста – дедушка; третью, как и меня, муж сестры. Когда подошла моя очередь, я не могла вымолвить ни слова и сидела, как истукан. В смятении, я не знала, с чего начать. И вдруг меня прорвало, потекли слезы, слова сами собой складывались в длинные фразы, и я чувствовала, что не могу остановиться. "Теперь вы знаете, что такое для меня жалость, - сказала я, плача. – Я теряю над собой контроль".

На четвертой встрече нас попросили рассказать об эмоциональном состоянии: "Что происходит со мной сегодня?" Я чувствовала прилив сил, сочувствие, поддержку, в которой так нуждалась.

Сегодня ты не одна –

Тебя

Не заставят молчать, когда

Есть подлость и есть вина,

Но она не твоя, не твоя!

Нельзя отступать!

Пришло время сказать

НЕТ

Горю, стыду, отчаянью,

Насилию – НЕТ – кричать!

Нужно разбить молчание!

Мы с тобой, за твоей спиной,

С гордо поднятой головой!

На пятой встрече нас попросили расстаться с девочкой, находящейся в каждой из нас. Попрощаться с ней, оплакать ее и оставить навсегда. И продолжать жить без нее.

Я по-настоящему испугалась: как можно оплакивать внутри себя "девочку", ведь это я сама и есть?

Из дневника.

Я сегодня справляю траур и печалюсь печалью одною: хороню в себе девочку малую, что была мне такой родною. Ты меня наполняешь тоской, сыпешь соль на открытую рану, но расстаться мне трудно с тобой… И кричу я смерти поганой: "Не пугай меня вечным трауром, не глумись надо мной с косою, полно тешиться страхами старыми и грозиться моей быть судьбою".

Я за нас, за обеих решаю, что сегодня я боль отболею. Плачу, диву даюсь, вопрошаю: "Неужель без тебя повзрослею?" Мы с тобою вместе унижены, вместе ввергнуты в бездну отчаянья. Обещаю не быть впредь обиженной, и себя полюбить постараюсь я. Полюбить без страха и паники, позабыв и про месть, и про лесть… Справим траур по девочке маленькой и останемся с тем, что есть.

Мои мечты не воплотились. Тобою с жизнью расплатилась, ты та цена, что жизнь взяла… Неправедная, страшная цена! Но дальше я пойду – одна.

Все, я не плачу, не хочу от слез устать. Собрав все мужество, с колен готова встать. Сегодня я закончила свой траур. Сегодня, а не завтра, моя аура зажжется искрами веселья и любви, сегодня научусь желать, не только отдавать, но принимать. Сегодня прояснились небеса, и солнце дарит мне свое тепло. Разбить молчания стекло, на волю выгнать словеса, снять траур… Цветенье вновь, паренье вновь, и я вдыхаю глубоко –  любовь.

На шестой встрече мы обсуждали, как можно справиться с гневом.

Из дневника.

            За то, что отнял детство у меня, сержусь,

Наивности лишил меня – сержусь,

Ты поразил ребенка немотой,

Но счастлив был и горд собой.

Хватило сил настолько  подлым быть,

Чтоб с сестрами такое сотворить,

Хватило наглости сказать:

"Люблю жену. С тобой, ее сестрою, буду спать".

Отныне  я не кукла и не робот,

Ты не получишь впредь меня увидеть повод,

Но  ты  познаешь настоящий страх,

Прилипчивый,  как в страшных снах.

И только будешь вопрошать, доколе

Терпеть все то, что я тебе готовлю…

Да, я кошмар твой, познакомься,

Со мной три девочки –  во мне ты их душил,

В лихой чечетке на твоей могиле оторвемся –

Не до конца ты нашу волю сокрушил.

Без слез и жалости, бесстрашно

Твоей семьи разрушим мы покой.

Веруня, Наденька, Любаша

Вернутся, чтобы быть со мной.

Седьмая встреча состоялась на тему "Что я чувствую к самой себе?" В большой вазе лежали записки, и все участницы взяли по одной. Взяв листочек, я развернула его и прочитала: "Что бы я не делала – все недостаточно хорошо". Несомненно, это было про меня. Всегда, да и сейчас нередко, я чувствую, что недостаточно "жена", недостаточно "ухоженная", недостаточно "мама"…

Когда я смотрюсь в зеркало, то говорю себе: "Все в порядке, может, не идеально, но уж примите меня такой, какая я есть". Но к этой простой мысли я шла долгим путем, а началось все в тот день, день седьмой встречи, когда я решила стараться видеть в самой себе и вообще в мире только хорошую сторону. Когда решила, что неважно, насколько плохо мне самой, обещаю искать возможность улучшить ситуацию и стать более открытой и свободной.

Восьмая встреча была посвящена цепочке "эмоция-мысль-действие". Говорить я не могла и поэтому написала:

Мне не удалось воспитать в своих детях любовь к человеку только за то, что он человек. Да, я внушила им, что надо учиться и продвигаться, и они учатся и делают карьеру. Теперь я спрашиваю себя, так ли уж это важно? Успокоит ли это их сердца? Поможет ли им стать личностями? А чему я могла их научить по отношению к семье? Случайные люди просто живут в одном доме, но друг другу враги. Просто живут в одном доме, но не скажут друг другу теплого слова. Просто живут в одном доме, без любви и тепла, без уважения. И умирают чувства, умирает "вместе". Каждый сам по себе, бесцельно.

На следующем, девятом занятии, мы затронули тему демонстрации тела, а также чувственность и секс. Нам раздали листы с заголовком: "Женщина во мне". На них была изображена два раза женская фигура – вид спереди и вид сзади. Первую я заштриховала от шеи до колен, ведь ее никто не должен видеть. Нельзя показывать тело, чтобы никто не захотел потрогать:

             Иногда поднята, иногда склонена – ах ты буйная, моя голова! Взлеты, падения чувств… Я боюсь тени своей и домой тороплюсь. Все, что красиво, тело скрывает, тело бояться мне помогает. Осанка – горблюсь, одежда – мешок:  только бы не испытать шок чужого касанья, копанья в душе. Красота виновата – вот клише. Боюсь я жалости холодной. О, если б я была другой, красивой, чувственной, свободной, то жизнь зажглась бы радугой.

Последняя встреча была и радостной, и грустной. У всех стояли слезы в глазах. Каждая из нас получила открытку с пожеланиями успеха на нелегком пути.

Релаксация.

В июле 1998 года завершились занятия терапевтической группы. Я продолжала перезваниваться с одной из женщин, поддерживала с ней связь в тяжелые моменты, когда так важно излить душу тому, кто понимает, что происходит. Мы ободряли друг друга, убеждали в правильности выбранного пути. Теперь у нас не было никакой регулярной психологической помощи. Иногда становилось страшно, выдержим ли мы?

В один из таких дней я позвонила Михаль и сказала ей: "В общем и целом я справляюсь, но иногда колеблюсь, не могу принять решение, не знаю, права ли я". Михаль ответила, что в центре есть курс релаксации под руководством некой Батшевы, и я решила пройти этот курс.

Я приехала в центр в октябре 1998 года, в свой день рожденья. Снова я опасалась быть откровенной, боялась реакции незнакомого человека. Я вошла в комнату для занятий. В полумраке горела свеча, на полу лежал матрас. В углу сидела женщина с гривой кудрявых волос и пронзительным взглядом. Почему-то я сразу почувствовала к ней доверие. "Добрый день! Меня зовут Батшева, - сказала она с улыбкой. - Ты волнуешься?" Я ответила: "Неизвестность настораживает…" Батшева предложила мне спрашивать обо всем, и я поинтересовалась, что это такое вообще, "релаксация"?

Батшева объяснила, что использует хрустальные камни для работы с отрицательными энергиями пациента, которые наносят ему вред и лежат на душе тяжелым грузом. Я согласилась попробовать, ведь это и привело меня сюда – неуверенность, чувство тяжести на душе. Я улеглась на матрас, Батшева включила тихую, расслабляющую музыку, расположила вокруг меня хрустальные камни, по ее просьбе я закрыла глаза и начала дышать медленно и глубоко. Уже после трех вздохов я успокоилась. Так как глаза мои были закрыты, я не видела, что делает Батшева. Через некоторое время меня захлестнуло неприятное, болезненное чувство, поднявшись до самого горла. Я попробовала справиться, но не могла совладать с растущим во мне отчаянием и почти задохнулась от душивших меня слез.

"Дай горю выйти, поплачь", - сказала Батшева. Я вся дрожала, но мне было слишком трудно последовать ее совету, до такой степени я была зажата. После сеанса я вышла, смущенная, не понимающая, что происходит. Батшева сказала: "Ты все время боролась со мной, не давала мне помочь тебе выплеснуть плохую энергию. Если ты хочешь облегчить душу, не сопротивляйся, работай со мной вместе".

В субботу я была напряжена, как струна, вся на нервах, злость на весь мир душила меня, я чувствовала себя совершенно разбитой. В первый день рабочей недели я погрузилась в тяжелую депрессию, непрерывно плакала, со всеми рассорилась, часто отдавая себе отчет, что не права. Я решила попросить больничный в надежде, что отдохну и почувствую себя лучше.

После недели, которую я провела дома, депрессия только усилилась. Я позвонила Михаль и сказала, что не могу справиться со своим состоянием. Во время беседы я плакала, ей не удавалась меня успокоить и, в конце концов, она посоветовала мне принять холодный душ.

Примерно через неделю я пришла на следующую встречу, настраиваясь помочь Батшеве освободить меня от скопившегося во мне напряжения. Во время сеанса у меня было ощущение, что я укутана чем-то черным и это "черное" завладело моими чувствами. Опять слезы душили меня, не проливаясь. Во мне происходила сильная борьба, но все тело мое сжалось, как камень, и слезы остались со мной. Батшева спросила: "Что ты видишь?" "Все черно, - ответила я, - весь мой мир черен". Батшева приказала: "Выброси из себя черноту, освободи себя от нее!" Но я не могла… Не могла отпустить себя, снять запоры. Сеанс закончился, и я почувствовала себя еще больше угнетенной, несчастной. Но Батшева подбодрила меня: "Не отчаивайся, у тебя получится, вот увидишь. Я укрепляю тебя на сеансах,  все будет хорошо, я уверена".

Следующая неделя была ужасной: я шаталась, как привидение, не могла выполнять простые обязанности на работе и дома. Мой психолог Гита встретилась со мной, увидела, что мне плохо и пригласила на беседу. Мы говорили с ней о том, как трудно открыться, быть естественной. "Если я хочу продолжать сеансы, - сказала я Гите, - то должна работать над собой и действовать с Батшевой сообща". Гита ответила вопросом: "Ты сама понимаешь, что ты сказала?" И вдруг я почувствовала, как будто меня ужалила змея… "Действовать сообща и все будет хорошо", - бухало эхом у меня в голове. Да ведь это как раз то, что требовал от меня родственничек! Теперь стало еще более понятно, почему нужно продолжать курс релаксации: потрясения, которые я переживаю, являются частью этапов реабилитации, как фильм, запущенный наоборот.

На очередную встречу с Батшевой я шла с громадным трудом, как раз после тяжелой ссоры, во время которой я ужасно разрыдалась. Опять горела свеча. Батшева спросила: "Как прошла неделя?" "Я плачу, не переставая, - ответила я со слезами. - Я совершенно разбита". "Это хорошо, что ты плачешь, - сказала Батшева. - Так ты освобождаешься". Я улеглась, закрыла глаза и три раза глубоко вздохнула. Надо мной и вокруг меня Батшева разместила хрустальные шары. Я почувствовала теплые волны, которые меня окутывали. Я стала тяжело дышать, и страшные рыдания сотрясли мое тело.

Я злилась, в основном, на себя: как я допустила, чтобы все это произошло? Как могла позволить этой сволочи продолжать использовать мое тело и топтать мою душу, когда была уже девушкой 16-17 лет? Как случилось, что ни разу не сказала "нет" и как робот, продолжала "действовать сообща"? Когда закончился сеанс, я все не могла успокоиться и продолжала плакать. Пришла Михаль, крепко обняла меня и сказала, что теперь все будет хорошо. "Прекрасно! - Добавила Батшева. - Тебе все удалось, ты молодец! Запомни эту минуту, свой гнев и помни всегда, что он относится к маленькой, глупой девочке, а ты сейчас – совсем другое дело, и у тебя нет никаких причин сердиться на себя".

Потихоньку я пришла в себя, успокоилась, встала и сказала Батшеве и Михаль: "У меня есть еще одна задача, которую мне необходимо выполнить: поговорить с моей старшей племянницей. Она до сих пор ничего не знает". Они обняли меня, и это ободрило лучше всяких слов. В начале следующей недели я попыталась встретиться с племянницей. Позвонила ей, но она не захотела со мной говорить и отказалась от встречи. Она бросила трубку, я чувствовала себя униженной и расплакалась. Мой муж возмутился и опять набрал номер, но она не отвечала. Тогда Ари оставил сообщение: "Ты должна знать, что твой отец годами насиловал твою тетю, начиная с ее 11 лет".

Через две недели Батшева позвонила мне и поинтересовалась моим самочувствием. Я ей рассказала, что мое состояние существенно улучшилось. Она пригласила меня на заключительную встречу. Я зашла в комнату и уселась на матрас. Батшева сказала с улыбкой: "Ты прекрасно выглядишь!" "Я прекрасно себя чувствую", - сказала я в ответ. Когда я легла и закрыла глаза, Батшева поместила хрустальный шар в районе щитовидной железы. В течение следующих 10 минут я лежала в полном спокойствии и чувствовала себя чудесно, как будто в коконе безмятежности. Когда я открыла глаза, то было ощущение счастливой, радостной цельности мира.

Я встала, обняла Батшеву и в тот момент поняла, что стала другим человеком. С тех пор я могу сама для себя решать, что мне нужно, взять ответственность за свои поступки и постоять за себя.

Из дневника.

Не раз пробегают перед мысленным взором картинки из прошлого, свирепый сумбур: что можно, а что нельзя… Испуганный, в ступоре, взгляд сквозь стену. Желание заорать: "Никогда  больше!"

Не раз накрывает злость, с годами сильнее – как же не прислушалась к самой себе? Как была так недогадлива, что "отсутствие злости" наивно считала любовью? Загубленная молодость, истерзанная душа, такая тоска, что надежда только на смерть, которая облегчит непрерывную, неутихающую  боль.

И, несмотря на все это – поднять голову, взглянуть прямо, сказать: "Никогда больше! Больше ты не спрячешь свои преступления за моей спиной, всюду буду клеймить тебя, до скончания твоих дней!"

Выступление

В мае 2002 года ко мне обратилась Хана, руководительница центра психологической помощи, сокращенно "Инбаль". Она пригласила меня выступить на симпозиуме. Я спросила: "Вы хотите, чтобы я рассказала о том, что произошло со мной и как я со всем этим продолжаю жить?" И еще до того, как она ответила, поспешно добавила: "Конечно, согласна! Ведь это как раз то, что я давно хотела сделать!"

После того, как мы тепло расстались, меня начали мучить сомнения, я впала в беспокойство. Как выйду на сцену перед целым залом? Как люди отреагируют? Поддержат ли меня? И тут раздался во мне другой голос: "Чего ты так боишься? Ведь ты жаждала этого – рассказать, предупредить, не замалчивать. Наконец, отомстить. Мир мал, пусть жители Беэр-Шевы узнают правду о своем соседе, или коллеге, или родственнике. Пусть увидят истинное лицо негодяя".

Из дневника.

Заголовок газеты от 12.03.99 гласил: "Полиция выпустила новый кластерон насильника на юге страны". Я всматриваюсь в картинку, взгляд преступника останавливает мое сердце. "Насильник на юге"… Неужели это он? Ясно просматривается сходство. "Насильник на юге"… Неужели это тот подлец, которого я так хорошо знаю? Я не могу отвести глаз от кластерона –  тот же взгляд, глубокий и острый, как будто говорит: "Тебе от меня не скрыться". Я изучаю семейные снимки, те, на которых он появляется… Так похож! Глаза, брови, овал лица.  Я обязана выяснить до конца. Страх волнами поднимается во мне. Нужно действовать осторожно, чтобы не навредить, чтобы не сорвалось. Страшно…

Через несколько дней Хана позвонила мне и сказала, что меня подготовит к выступлению профессор университета Бен-Гурион доктор социологии Рахель Лев. Мы созвонились с Рахель и договорились встретиться. Ее голос выдавал человека приятного, деликатного, но все же я волновалась. Ведь такого опыта у меня еще не было.

Как хорошая ученица, я приготовила "домашнее задание", разложила все по полочкам и сделала записи. Легко сказать! Я работала над текстом, пока не разболелась голова, а волнение только росло. Когда все было готово, я положила записи в сумку, и мы с Ари отправились к Рахель.

Она оказалась спокойной, приветливой, от нее исходили волны тепла. С ней было удобно, легко. Мы вошли в маленькую комнату, уселись, обменялись с мужем взглядами. Я все еще была напряжена. Первым делом я вынула из сумки семейные фотографии и показала Рахель. Она заявила, что не знакома с Ароном. Началась легкая, непринужденная беседа. Наконец, Рахель приступила к делу и я сказала, что сделала кое-какие записи и потянулась за сумкой, чтобы их взять. Но Рахель остановила меня: "Расскажи своими словами, тебе вряд ли нужны шпаргалки". Меня парализовало. Рахель улыбалась: "Все хорошо, просто расскажи, что ты чувствуешь". Я не могла выдавить ни слова и хоть в комнате было жарко, меня знобило. Но слова, вместе со слезами, стали потихоньку сочиться, неся с собой обиду и боль, которые захлестывали меня до сих пор.

После моего рассказа Рахель спросила меня: "Сейчас, после того, как ты выговорилась, что ты чувствуешь?" "Измученной", - ответила я. Но в этот момент мне хотелось улыбаться. Так я почувствовала, что готова к исповеди перед большой аудиторией.

Когда мы вернулись домой, я сделала план, обозначив важные пункты, которые нельзя было упустить. Снова и снова стояла перед выбором: с чего начать? С описания изнасилования? Или нужно начать с разрушившего мою жизнь долгого, слишком долгого молчания? Поделиться, как страшно разоблачать уважаемого в обществе человека? А может, надо просто рассказать, как была разрушена моя собственная семья, как были несчастны мои дети? Или начать с попыток пробить стену закона, оправдывающего насильника за давностью лет? Или описать 30-летнюю одиночную камеру, в которой томились мои переживания, мои чувства, моя душа?

Я знала, что основное –  дать возможность жертве высказаться, освободиться от страха, от стыда, от подавленности, от чувства ущербности, от недоверия общества. Помочь пострадавшему понять, что молчание это тупик. Помочь ему покончить с тотальным одиночеством, помочь выпрямиться и шагать с гордо поднятой головой.

Мне было важно указать на недопустимость оправдания "за давностью лет" и что наказание должно быть достаточно тяжелым, чтобы отвратить тех, кто и сегодня наслаждается свободой, продолжая мучить безответных детей.

Мне было важно напомнить, что наш святой долг быть бдительными и распознать признаки несчастья, беды, которые без слов ясны в поведении детей, в их глазах.

Из дневника.

"По закону положено подавать в суд на совершившего изнасилование ребенка до достижения потерпевшим 28-летнего возраста". Это слишком короткий срок для жертв насилия. Ведь нужно преодолеть стыд, страх быть отринутым семьей, быть непонятым.

Теперь я знаю, что в случае изнасилования ребенка он начинает воспринимать извращенные отношения как возможную форму коммуникации между людьми и тем самым постоянно подвергается опасности опять попасть в сети извращенца. В подавляющем большинстве случаев преступник использует "гласность" как оружие, а "молчание" как спасение, потому что у ребенка сильно развито чувство вины и страх перед родителями. Он боится стать изгоем сам и боится разрушить семью, рассказав правду. Он боится, что никто не поверит, что его заставили!

Так ребенок живет один одинешенек со своей тайной и учится винить во всем самого себя, учится сам себя наказывать. Его самооценка все ниже, а привязанность к насильнику все сильнее. А происходит это  только из-за того, что сохраняется тайна. Даже после огласки тайна частенько остается жить в подсознании жертвы и подрывает процесс  восстановления личности.

Все вышеизложенное – аргументы в пользу наказания подобных преступлений без срока давности. 30 лет понадобились мне, чтобы набраться смелости и рассказать. Только после долгой, непростой терапии я начала усваивать тот факт, что это не я виновата, что я – жертва.

Сегодня я знаю, что своей удушающей, болезненной  любовью к старшей дочери я только оттолкнула ее от себя. Она замкнулась, и я потеряла с ней духовную связь. Поскольку я сама находилась, в основном, в расстроенных чувствах, то не раз пыталась криком или подзатыльниками добиться от нее хоть слова. А когда она подросла, и у нее появился парень, я чуть не сошла с ума. В истерике я твердила: будь что будет, только расскажи нам, своим родителям, не молчи, чтобы мы могли тебе помочь.

За неделю до моего выступления на симпозиуме я встретилась в Инбаль с директором центра Рут Эран. Она отнеслась ко мне с большой симпатией, приготовила кофе, и мы сидели и разговаривали. Потом я попросила ее показать, где я буду выступать, она провела меня в аудиторию и я спросила тихим голосом: "Кто-нибудь вообще услышит меня в этом огромном зале?"  "Не волнуйся, тебя услышат", - засмеялась Рут. Я спросила: "Сколько человек приглашено?" Она ответила, что около ста.

После этой "экскурсии" я почувствовала себя готовой. Накануне я позвонила Гите, своему семейному психологу. Я сказала ей, что завтра мне предстоит рассказывать перед сотней людей то, что я берегла как зеницу ока столько лет. С Михаль я тоже поговорила и она пообещала, что придет и приведет с собой других сотрудников. "Ты не одна! - Смеялась Михаль. - Уж не думаешь ли ты, что мы тебя бросим?" Рахель и Рут заверили, что будут рядом. Я была рада услышать, что придут люди, поддерживающие меня.

В ночь перед выступлением я не сомкнула глаз. За полтора часа до начала я была на месте, пытаясь успокоиться, взять себя в руки. Рут и Рахель принимали меня, цветя улыбками. Зал заполнялся, часть из прибывающих я знала как руководителей или участниц терапевтических сеансов. Со мной здоровались, обнимались, и это грело мне сердце. Но все же колени подгибались, руки дрожали, и тут я увидела своего доброго ангела, Михаль. Я подошла к ней, и мы обнялись крепко-крепко. И вот все расселись, и в зале наступила полная тишина. Я сижу в центре за столом, передо мной микрофон, я вынимаю свои бумаги. Сто пар глаз уставились на меня в ожидании. Я молчу. Рахель представляет меня и тихонько жмет мне руку.

Очень медленно и очень тихо я начинаю говорить, осторожно подбирая слова, боясь пропустить важное. И вот уже я вся глубоко в воспоминаниях, и слова льются потоком, без остановки. У слушателей я замечаю слезы на глазах, мой голос дрожит, я говорю непрерывно полтора часа…  

Вот, например, до малейших деталей признаки настигшей ребенка беды: внезапные изменения в поведении; низкая самооценка; самобичевание; затворничество; ложь; агрессия; саморазрушение; беспричинные боли; потеря аппетита; упадок сил;  бессонница;  беспокойство, фобии; страх перед определенным человеком. Меня можно было диагностировать по каждому из этих пунктов. Все слушают, невольно примеривая на свою семью, на соседей: вдруг упустили, не увидели, проморгали?

В заключение я обращаюсь к специалистам: "Память не сотрешь. Она лишь отодвигается подальше, чтобы можно было функционировать, не сойти с ума. И когда после долгих лет история выходит наружу, то из памяти это прорывается лавинообразно, без хронологии, сумбурно. Но путаница в изложении не означает, что истории не было. Нужно дать пострадавшему шанс высказаться, ободрить, прогнать страх и стыд. До сих пор ему никто не верил, а сам он винил во всем только себя. Нужно предоставить ему возможность убедиться в том, что жертва – он".

Самый же главный вывод, по-моему, касается жертв насилия, и я взываю к ним: "Молчание – дорога в ад! Во что бы то ни стало, надо говорить, рассказывать и обязательно принимать помощь.  Только от нас самих зависит изменить свою жизнь".

Работникам прокуратуры давно пора понять, что "оправдание за давностью преступления" является прямым соучастием в преступлении, это поощрение к продолжению мучений, страховка мучителя от возмездия. Преступления против детей не должны быть оправданы НИЧЕМ. Ведь дети беззащитны перед изощренностью взрослых.

В конце лекции я уже чувствовала сочувствие и поддержку зала.

Вот все и закончилось, меня бросились обнимать. "Ты героиня!" - Говорит мне Гита.

После этого выступления меня пригласили в Инбаль на индивидуальную беседу. Центр помещался в бомбоубежище. Волнуясь, нервничая, я спустилась по ступенькам. С широкой улыбкой меня встречала Рут Эран, директор. Она спросила меня, что я ожидаю получить в центре? Я ответила, что хочу научиться держать себя в руках, научиться в любой ситуации не срываться, стабильно справляться с ежедневными проблемами. Мне назначили дату, и я взошла на следующую ступеньку, ведущую к нормальной жизни.

Беседы в Инбаль

"Шалом, Амалия! Меня зовут Захава, и я буду работать с тобой над твоей реабилитацией". Я согласно кивала, входя за Захавой в комнату, меблированную двумя креслами, столом и кушеткой. Я села в глубокое, уютное кресло и почувствовала себя уверенно и легко. Захава расположилась за столом напротив. "Расскажи мне о себе", - попросила она.

Я смотрела на нее, не зная, с чего начать. "Я замужем, - начала я. - У меня трое детей, я работаю и как волонтер помогаю ухаживать за девочкой-дауном". Захава записала в блокнот то, что я говорила, и попросила меня рассказать о моем отце.

Насколько мне помнится, моя связь с отцом сильно "хромала". Контакты с ним побуждали меня только отдаляться от него. Я думаю, папа любил меня, но он был очень властным человеком, и ему было важно мое послушание.

Когда мне было 5 лет, я заболела и попала в больницу. Ночами я оставалась одна. Мама приходила по утрам, умывала меня, расчесывала, заплетала косы, а после завтрака выводила в больничный парк на прогулку. Потом мама возвращалась домой, чтобы приготовить обед сестре и брату, накормить их после школы. Приходил отец и первым делом заставлял меня лечь в кровать. Я помню, что лежала, закрытая одеялом до подбородка, только косички сверху, разглядывала папу и чувствовала, что он витает в мыслях где-то далеко, а обо мне и не помнит. Он сидел на стуле, читал газету, на меня даже не смотрел. Я хотела, чтобы он ушел. Я сердилась на то, что он не говорил со мной и даже не спрашивал, как я себя чувствую. "Уже поздно, - говорил он, когда приходило время идти домой. - Спокойной ночи". Он бегло чмокал меня в щеку и удалялся. А я тут же вскакивала и мчалась в игровую комнату.

После этого я рассказывала Захаве о маме. Она сильно болела и рано умерла.

Моя мать была женщиной замкнутой, задумчивой и неразговорчивой. Я ее очень любила. А она не умела выразить свою любовь ко мне: никогда не говорила "я люблю тебя", никогда не обнимала меня, кроме одного раза, в конце моей беременности со второй дочкой. Тогда я разрыдалась, а мама, не спросив ничего, не сказав ни слова, просто обняла меня – и я успокоилась. Это объятие сказало мне: "Все будет хорошо, не волнуйся".

Из дневника.

Здравствуй, дорогая моя мама!

            Уже много лет между нами нет никакой связи, и я подумала, что пришло время поговорить.

Любимая моя мама! Много-много раз я спрашивала себя, любила ли ты меня? С самого моего рождения ты ревностно ухаживала за мной: питание, здоровье, дисциплина. Почему же не было места для тепла и любви? Я помню, что все время была с тобой вместе, так почему же я не помню, чтобы ты меня обняла, поцеловала, погладила по голове? Почему я ни разу не услышала "доченька, я люблю тебя"?

Любимая моя мама! Мне будет не хватать твоей любви –  всегда.

Неизвестно, почему все так произошло. Но я всегда тебя любила! Мамочка моя…

Захава спросила: "А какая мама ты сама?"

Я затруднялась выразить свою любовь к детям. Старшую дочь я не умела даже обнять. Имели значение только вещественные нужды, а сердце я не знала, как отдать. Дочка подрастала сначала в кроватке, потом в манеже, в коляске, но никогда – на руках. Ответственность за  судьбу ребенка разрушала радость общения. Все было "надо, надо, надо": как следует кушать, вовремя готовить уроки. Для любви не хватало дня, зато этот вакуум заполняли ссоры, крики, наказания.

Со второй дочкой было по-другому. У нее были проблемы со здоровьем с рождения, и врачи сказали мне, что недостаточно заботиться о физическом состоянии, важен контакт с матерью, тепло и любовь родителей. И вдруг зажглась красная лампочка: да ведь я не умею это делать. Нужно учиться этому и быстро. Даже сказать "я тебя люблю" поначалу мне было тяжело, но беспокойство за дочь было сильнее любых неудобств. Сначала я заставляла себя как-то выражать любовь, "дарить" тепло. И втянулась.

Связь с младшим сыном отличалась от предыдущих. Во-первых, с самого рождения он был у меня на руках. Я  купала его в безудержной любви. Он засыпал в моих объятиях, под поглаживания, а когда подрос, просил, пока не заснет, лежать рядом и рассказывать ему сказки. Потребовал самостоятельности уже в три года: "Я сам, я – большой". А мне так хотелось, чтобы он был маленький, мой, любимый и отвечающий любовью на любовь. И он был таким, лип ко мне, требовал внимания, поцелуев. До 12 лет.

Суббота

Канун субботы в отчем доме, вечер пятницы. Отец возвращается из синагоги и благословляет детей, целуя каждого в голову. Я усаживаюсь рядом с братом, отец во главе стола, моя старшая сестра Браха сидит справа от отца, а мама – поближе к кухне. Свечи освещают комнату, на столе кубок вина и халы. Отец произносит благословения на вино и хлеб. Мы получаем из его рук по куску халы и поем субботние песнопения. Мама подает специально приготовленный гефилте-фиш, мне достается рыбий хвост, который я люблю.

            "Расскажи о встрече субботы в доме сестры", - просит Захава.

            Я помню, как все сидят вокруг праздничного стола и поют песни. Арон, муж сестры, идет на кухню мыть посуду и я, конечно, помогаю убирать со стола и ношу ему грязные тарелки. И в этот раз, как и всегда, он не прячет свои руки в карманах. Он обнимает меня, гладит и ест меня глазами. Мне настолько хорошо в этом доме, полном тепла – и я молчу. Браха, сестра, как будто бы не замечает взгляды мужа, которые он на меня бросает, и никак не реагирует на его просьбу, чтобы я ему помогла.

            Прошло много лет. Я вышла замуж, у меня семья. Но до сих пор мне хорошо в доме сестры. Я люблю атмосферу этого дома, субботние песни, смех, семейную трапезу. Спустя годы Арон также идет на кухню мыть посуду, а я собираю со стола тарелки, несу на кухню и попадаю под обстрел его липких глаз, которые вопрошают без слов: "Ну, когда?" А я, без слов, склоняю голову и улыбаюсь. В конце вечера мы мирно расстаемся, но последнее рукопожатие красноречиво: "Мы вместе, правда?" – Без слов. И всегда его глаза меня пытливо ощупывают, а я всегда молчу и склоняю голову, подчиняясь.

Эмоции

                        Из дневника.

                                    Чувство,  радость, любовь, роды,

                                    Ребенок, улыбка и через годы

                                    Юноша милый эху ответит

                                    В роще дубовой и девушку встретит.

                                    Юноша видит, завороженный,

                                    Юную деву, почти обнаженную.

                                    Божий промысел или случай?

                                    Подарок судьбы или жизнь учит?

                                    Пылью покрыто лицо незнакомки,

                                    Юноша тихо стоит в сторонке.

                                    Хочет  узнать, что его ждет…

                                    Сомненья туманят, а дева зовет.

                                    Ногтями длинными поправляет волосы,

                                    Прожигает взглядом, баюкает голосом.

                                    "Возьми меня, -  говорит, - не бойся,

                                    Вместе со мною чувству откройся".

                                    Парень шагнет, деве поверив,

                                    Жизнь отопрет тяжелые двери,

                                    Тела их сольются, и будут: роды,

                                    Радость, любовь – на долгие годы.

            Захава говорит со мной о злости: "Насколько сильно это чувство?" Мне становится сразу жарко, и я чувствую, как гнев овладевает мной. Очень сильный гнев от мысли, как сестра допустила такое скотство в своем доме? Как не почувствовала, что со мной случилось несчастье?

            "Что ты хочешь сделать со своим гневом?" - Спрашивает Захава.

            "ЧТО Я МОГУ СЕГОДНЯ СДЕЛАТЬ?" - вскинулась я.

            Захава предлагает написать сестре письмо и пригласить ее на беседу в Инбаль попытаться объясниться.

Браха, сестра моя.

            Я хочу сказать тебе: пока мы все не выясним между собой, не будет нам покоя. Нет простых путей, мы должны встретиться, все обсудить и принять ту правду, какая есть.  Я прошу тебя – приходи, поговорим!

Я дополнила письмо телефоном Рут Эран, положила в конверт и отправила Брахе, надеясь, что она согласится. Но сестра никак не отреагировала на письмо, как и в предыдущие разы. Мне было очень плохо, я была опустошена. Муж сердился на меня, что я напрасно трачу время. Целыми днями я непрерывно плакала, чувствуя, что теряю над собой контроль.

Из дневника.

            Сестра! Сестра! Сестра! Есть у меня сестра? Нет…

            Воспоминания возвращают меня в 1997 год, перевернувший всю мою жизнь.

            Браха, которая до сих пор была мне, как мать, в одну секунду стала предательницей. Не важно, добровольно или заставила жизнь – из обожаемой сестры превратилась в отвратительное существо. 49 лет назад я родилась, присоединившись к двум старшим детям. Браха старше меня на 10 лет, а брат Биньямин на 3,5. Крепкая семья, как у всех, так должно было быть. Но через 11 лет моя жизнь рухнула. Арон. Мерзавец. Муж Брахи.

            Во мне поселились две личности: одна с внутренним миром, вторая – с внешним. Так я и росла, а потом сама вышла замуж и у меня родились дети, и все это, тая тщательно, глубоко в душе пережитое, "страшную тайну". В 1997 году "страшная тайна" перестала быть тайной, но реабилитация оказалась тяжелее уже вынесенного. Особенно трудно было – заново родиться. Понять, что ничего важнее моей жизни нет. Увидеть хорошие стороны жизни, которых я была лишена в детстве. Было трудно заново учиться быть девочкой, девушкой, женой, матерью. Радоваться, даже когда больно. Научиться жить и любить от души, на всю катушку. Понять, что я обязана отказаться от старшей сестры, ведь она сама уже отказалась от того, что подсказывало ей сердце, она не услышала мои стенания, не поверила мне.

            И все же, не могу сказать, что ненавижу свою сестру. Просто я не люблю ее.

Я чувствовала надрыв, казалось, все рушится. Я решила покончить со страданием, приняла 6 таблеток валиума и заперлась в спальне. Но в какой-то момент позвонила Михаль и рассказала ей о том, что сделала. "Все, что я хочу, это перестать чувствовать эту боль", - сказала я. Михаль спросила, какие таблетки я приняла и попросила меня не засыпать. Она позвонила Ари, и он примчался с работы. Он колотил в дверь, а я умоляла оставить меня в покое, говорила, что просто хочу отдохнуть и не могу никого видеть. Но, в конце концов, открыла дверь.           

Из дневника.

Я устала за себя быть в ответе, я устала от войн, устала уживаться со всеми на свете… А "устала" равно "отказала". Отказать себе в жизни этой, ведь в остатке лишь то, что гадко. Сознаться, что песня допета, отдохнуть будет так  сладко.

Плечи ломит, слух  режет,  к земле клонит – веки смежить…

Дуэль

Захава предлагает: "Давай поговорим об Ароне, вообразим ваш поединок". Я в изумлении: "Поединок?!" Захава показывает рукой на стул: "Представь, что он сидит напротив тебя. У тебя есть возможность сказать ему все, что пожелаешь. Итак?" Я протестую: "Я не могу говорить с пустым стулом!" "Попробуй", - просит Захава.

            Нехотя, не веря в удачу, я начинаю. Вдруг гнев овладевает мной. Одна только мысль, что он сидит рядом, обжигает меня обидой. Сердце стучит, и прорываются слова…

            Я хотела бы убить тебя на настоящей дуэли. Но вместо этого я сижу напротив пустого стула, твоего стула! Я чувствую, что тону в океане гнева, и подбираю тщательно слова… Чтобы швырнуть в тебя мои слова и мой гнев.

            Как же ты не постыдился? Как осмелился на такой ужасный шаг? Ты погубил мою жизнь!

            Как ты мог обмануть мою доверчивость? Детскую, святую наивность? Как ты мог воспользоваться моей братской любовью к тебе, стремлением найти друга, который все понимает, с которым можно говорить обо всем. Воспользовался тяжелой обстановкой у нас дома. Как ты мог столь цинично изменять своей жене, моей сестре? Изменять ей – со мной! Ты говорил, что "любишь" меня и "любишь" ее – это как? Перепутал?

            Нет, ты все делал в светлом уме и здравой памяти. Играл мною умело, умно. Ты создал меня такой, как было удобно тебе.

            Смотри-ка, ты даже не реагируешь. Хоть стул и пуст, я чувствую, что ты здесь, злорадно ухмыляешься и как будто говоришь "ты опять проиграла!" – и мне становится невыносимо больно. Меня знобит, в желудке резь, дрожащие руки сжимаются в кулаки. Да, я знаю, что нельзя тебя наказать "за давностью…", и ты это знаешь, и это убивает меня.

            Я хочу выколоть твои похотливые глаза, вырвать твой язык за те слова, которые сбили меня с толку, отрубить твои липкие руки, а потом разрубить и сжечь каждый кусочек твоего тела, развратившего тело мое.           

Все переворачивается во мне, мешаются мысли: он любил, он трогал, он давал мне почувствовать, что любима, что я стою чего-то. Все, что ты делал, было под запретом,  а у меня не хватило сил оттолкнуть запретную любовь, отказаться быть любимой. Ты давал мне все то, чего мне так не хватало. И ты купил мою душу и загубил мою жизнь.

Я совершенно запуталась: куда пойду со всем этим, что буду делать?

Из дневника.

Если бы состоялся суд…

Я рассказываю о том, что ты со мной сделал, а ты все отрицаешь. Я терзаюсь и плачу, пытаюсь добиться справедливости, а ты смеешься мне в лицо. В сторонке сидит полицейский. Я спрашиваю себя: он мне верит? Что он на самом деле думает? Выиграю ли я суд? Или его опять отложат? Но… не было суда, не было и "поединка".

            Один раз его вызвали на допрос. Мне не известно, что там происходило. Злость охватывает меня при мысли, что мне не дали присутствовать. Я расстроена, что не было перекрестного допроса с этим уродом. Он не согласился – и это было его право. А как обстоит с моими правами?!

Быть собой

Напротив зеркала стою

И отраженью удивляюсь.

Стою, смотрю,

Улыбаюсь.

Настоящая ль это улыбка,

Или прячется кто-то во мне?

Предприму я опять попытку,

Чтоб узнать, не брежу ль во сне?

Играю в прятки

Сама с собой,

Радость – в миг краткий –

Вплету с игрой.

В зеркале женщина милая

Кажется мне фальшивою,

Слезы утру,

Спрячусь в игру…

Я – в маске, пустите на маскарад!

Дети, вам весело? Ари, ты рад?

Дети и муж смотрят с опаской:

Выберу жизнь или спрячусь в игре?

Игра или жизнь, маскарад или маска?

Не узнаю, возможно, и на смертном одре...

Как я хочу с маскарада сбежать,

Маску снять

И всех вас обнять!

            Захава просит меня подумать и сказать, чего бы мне хотелось больше всего?

            Я хочу лишь найти тихий уголок, побыть одной, успокоиться. Я закрываю глаза и представляю себя сидящей под деревом с моей любимой собакой. Пытаюсь обрести хоть немного покоя. Это трудно. Мне не удается успокоиться. Хотелось бы знать, как я буду выпутываться из тупика, в который сама себя загнала.

            Захава попросила описать то, что я ощущаю.

Шесть лет смятения и слез,

Шесть лет выплакиваю горе,

Но нет ответа на вопрос:

                                         Доколе?

Я пошла по этапу лечебных бесед,

Зная, что на свободу ведет узкий мост,

Не живя, а жуя свою жизнь шесть лет,

До сих пор не могу встать с колен в полный рост.

Я хочу быть, как все, свободной,

Выйти из темницы, увидеть свет,

Жизнь пить из реки полноводной,

Понять – мост сожжен, и возврата нет.

            В следующий раз мы говорили о цвете и о том, что символизируют для меня цвета.

Желтый: солнце, свет, тепло, положительная энергия, любовь, цельность, открытость миру. Желтый цвет – проводник эмоций.

            Зеленый: трава, природа, цветение, рост, дети, воспитание. Зеленый умиротворяет. Я люблю зеленый.

Красный: огонь, пожар, тревога, кровь, боль, зло, принуждение, смерть. Красный цвет символизирует для меня секс, от которого я бежала. Одежда красного цвета, по-моему, это слишком смело, привлекает внимание. Я умею только прятаться и поэтому не покупаю никогда ничего красного.

            Синий: небо, море, бесконечность, космос, иудаика. Я люблю убаюкивающий синий, шум волн и тишину, место, где я сама с собой и со своими мечтами.

Из дневника.

Хочу соединить красный с желтым. Притушить красный, чтобы не бросался в глаза, не кричал: эй, смотрите на меня! Красный доминирует, он в центре внимания. Я хочу нарядить красное в желтое, чтобы смягчить его, сбалансировать.

            Я люблю желтое: скромный, стыдливый подсолнух склоняет голову, подчиняясь. Пространство внутри тела заполнено любовью. Все в нем: семечки, зерна, приплод, дети – любовь.

            Хочу любить красный цвет, но мне трудно подружиться с ним, сменить ассоциации, которые он вызывает. Выйти из состояния страха,  тревоги, выйти из боли.

            Хочу другую любовь, другие чувства. Хочу изменить ход мыслей, так как… "Человек чувствует то, что он думает".

            Захава просит нарисовать дерево. Я нарисовала дерево, ветви которого вот-вот обломятся, а листья уже облетели. Три черточки – это трое моих детей. Три стебля и на них 5 листьев: это моя семья – мой муж, я и мои дети. 7 упавших листьев – это семья сестры. На этом рисунке я держу своих детей высоко, охраняя их. Стебли, соединяющие мою семью, находятся в отчаянном положении, держатся из последних сил. Листопад символизирует расставание с семьей сестры.

            Наконец, Захава попросила нарисовать дерево после бури. Я рисую дерево, которое треснуло во всю длину ствола. Моя жизнь треснула, распадается, и я не знаю, как срастить обломки.

Сегодня

            За время терапии и в процессе написания автобиографических заметок я поняла, что раны нужно открыть, чтобы они затянулись на сквознячке. Поняла, что много крови прольется и страшная боль меня захлестнет, но была готова выдержать это.

Я научилась анализировать себя, приобрела умение справляться с ежедневными неурядицами, которые прежде выбивали меня из колеи. Научилась жить со шрамами, которые оставило во мне прошлое. Я увидела мир другими глазами, увидела положительные стороны. Поняла и приняла саму себя, примирилась с собой, простила себе свои ошибки; сняла маску; научилась тому, что злость и месть не решают проблем. Научилась отдаваться течению жизни, правя туда, куда нужно мне; научилась радоваться и смеяться, научилась всем тем вещам, которые греют мне душу.

            Много лет я наказывала саму себя скрытностью, одиночеством, недоверием и страхами, которые с годами превратились в кошмар наяву. Я была физически и душевно истощена, а жизнь моя не имела никакой ценности.       

В итоге психотерапевтической реабилитации я получила возможность противостоять подлецу, который отрицает свою вину и умудряется убедить других, что он-то и говорит правду, а я лгу, потому что безумна.

Прошло 30 лет, и я научилась не стыдиться, научилась быть смелой и заговорить – лучше поздно, чем никогда.      Сегодня я знаю, что из боли и пережитых страданий вырастает и расцветает новая жизнь, настоящая. Знаю, что в моей воле наполнить смыслом и мои муки в прошлом, и мою жизнь – сегодня.

                                                                                                                Октябрь 2014, Израиль  

Оглавление журнала "Артикль"               Клуб литераторов Тель-Авива