Владимир Матлин

МЕШУМЕД

   Самым неприятным было возвращаться домой. Бабушка встречала его неизменным «ты же с утра ничего не кушал», и всё убожество их семейного быта наваливалось со всех сторон. В тысячный раз, но как бы впервые, он видел темноватую комнату, перегороженную надвое линялой занавеской, обеденный стол под синей клеёнкой, мамину кровать у стены, свой диван у противоположной стены. И бабушку в тёплом халате и со спущенным чулком.

     - Ты же с утра ничего не кушал. Помой руки, я погрею тебе котлетки с картошкой. Что значит, ты не голодный? Ой, этот ребёнок доводит меня до разрыва сердца...

    Говорила бабушка с надрывом и подвыванием, с картавым «р», многие слова произносила неправильно: «ребьёнок», «курца», «виход», а вопрос «я знаю?» означал у неё «я не знаю». В свою речь она то и дело вставляла еврейские слова и обороты, и сколько родные ни пытались отучить её от этого, она не поддавалась перевоспитанию. Её невестка, то есть его мать, говорила довольно правильно, без акцента, но казенным языком технаря на производственном совещании. Что же касается внука, он со временем сдался, отступился, поняв, что ничего не выйдет: нельзя научить правильному языку человека в таком возрасте. И вообще...

   С некоторых пор Зиновий стал многое понимать – так ему казалось, во всяком случае. Может быть, просто кончилось детство: семнадцать лет, как ни говори, это не ребёнок, и теперь он начинал видеть многие вещи в новом свете. Он раньше никогда не смотрел на себя и своих домашних как бы со стороны: они были некой данностью, чем - то само собой разумеющимся – мама, бабушка, даже умерший пять лет назад отец... Они были такими, какими есть и не подлежали критическому переосмыслению. До поры до времени, когда что - то произошло, что - то в нём изменилось. Он никому об этом не говорил, он сам себя порицал, но ничего поделать не мог: ему были неприятны его домашние, их манеры, их поношенная одежда, их речь. Ему было стыдно за них. И стыдно за себя.

   Особенно остро эти чувства охватывали его, когда он возвращался домой от Грыдловых. Контраст бил в глаза на каждом шагу, на каждом слове... «Ты же не кушал с утра. Я тебе погрею котлетки». А там: «Зиновий, вы должно быть проголодались. Давайте чаю попьём. У нас пряники есть, настоящие тульские. Нет - нет, отказов не принимаю».

   Лариса Витальевна любила угощать. Правда, Зиновий никогда не был у Грыдловых на обеде – так, чай среди дня. Он заходил к ним после школы, они вместе делали уроки – Зиновий помогал Глебу Грыдлову по математике. Часа в четыре появлялась Лариса Витальевна. Она приветливо здоровалась, расспрашивала, что сегодня было в школе, слушая с одинаковым вниманем и сына, и Зиновия. Потом следовало приглашение к чаю. Чай она разливала сама из двух фарфоровых чайников – один большой, другой поменьше,  а Зяма боялся ненароком  опрокинуть чашку или уронить салфетку на пол.

    - Вы наверное слышали словосочетание «пара чая»,  -  говорила она, доливая кипяток в чашку. – В наше время многие думают, что это значит две чашки чая. На самом деле, не так... Передайте мне, пожалуйста, варенье... На самом деле, это два чайника – для заварки и для кипятка. Когда кипяток наливали непосредственно из самовара, такой потребности не возникало. Но представьте себе, в чайной или в трактире – там не было самовара на каждом столе. Вот и стали подавать чай в двух чайниках – парами – один с заваркой, другой с кипятком. Между прочим, чисто русский обычай, заграницей наливают чай из одного чайника. Или опускают пакетик с чаем в кипяток... по - моему, это ужасно.

   Она передергивала плечами и смеялась. Зяма слушал её и время от времени ловил себя на том, что смысл слов не улавливает; он слышит её голос, интонации, смех, и вместе с ароматом чая и позвякиванием изящных фарфоровых чашечек это сливается в прекрасную мелодию, которая наполняет его, отдаётся в его душе чем - то нежным, а главное – ищет выхода в словах,  таких же прекрасных, как атмосфера за столом у Грыдловых. Как голос Ларисы Витальевны. Дома, вечером и ночью, ворочаясь на неудобном диване, он будет искать и находить эти слова, а утром следующего дня запишет их в секретную тетрадь в зелёной обложке, перечтёт и удивится: до чего же плохо, до чего же далеко от того, что хотелось выразить...

   Чаепитие продолжалось часов до пяти. Лариса Витальевна любила рассказывать всякие забавные истории из жизни русских писателей: как Горького приняли в хор, а Шаляпина не приняли, как Чехов лечил мужиков, как Пушкин встретил Кюхельбекера на почтовой станции... Литература была не только её профессия, но и страсть, она могла говорить о ней без конца. Её речь прерывалась только репликами Глеба, вроде:

    - Мам, эти пряники мне не нравятся. Скажи Валентине, чтобы больше такие не покупала.

   В пять часов Зяма вставал из - за стола, вежливо благодарил хозяйку и направлялся к выходу. Он знал, что скоро появится дома сам полковник Грыдлов. Не то что Зяма его боялся или не любил, просто в его присутствии чувствовал себя как-то неловко.

    В ушах его ещё звучал мягкий завораживающий голос, сливающийся с мелодичным позвякиванием фарфора, когда он переступал порог своей квартиры. «Ты же с утра ничего не кушал»  -  -  произносила бабушка с надрывом. Зяма мрачнел.

    - Я не голодный. Может позже, когда мама придёт. А сейчас... у меня уроков много.

   Уроки он делал за тем же столом, за которым семья обедала: другого стола в комнате не было. В кухне был один небольшой, но там теснились ещё четыре кухонных стола соседей по коммунальной квартире – совсем неподходящее место для занятий. Зяма загибал край клеёнки, раскладывал тетради и книги, придвигался к столу и застывал в неудобной позе, положив голову на локоть. Так он сидел очень долго, изредка меняя локоть. Бабушка время от времени вскрикивала: «этот ребьёнок убьёт меня, он с утра не кушал!», но Зяма не обращал на неё внимания. О чём он думал?  Меньше всего об уроках...

   С Глебом они считались друзьями, но разве мог Глеб – счастливчик, родившийся с серебряной ложкой во рту – разве мог он понять Зиновия, его переживания, его мучительный стыд. Свою второсортность Зяма ощущал буквально во всем: и в бабушкином акценте, и в синей клеёнке, и в стоптанных ботинках, и в смешном звучании своего имени – Зиновий Фиш... Рыба? Ни рыба, ни мясо...

   Но особенно острые переживания доставляли ему мысли о его матери в сопоставлении с Ларисой Витальевной. Он жалел свою мать, он понимал, как тяжело ей одной, без мужа, содержать семью. Она была способным и энергичным человеком, за пять лет работы на заводе сумела пробиться в замы начальника цеха, не имея притом специального образования. Он понимал, как непросто ей приходится среди её сослуживцев – почти сплошь мужчин не самого у

тонкого воспитания. Иногда она рассказывала ему о пьяных драках, которые ей приходится  разнимать, об угрозах и оскорблениях в свой адрес. Небольшого роста, сутулая, седоватая, с длинным, рано постаревшим лицом... Зяма представлял её рядом со статной, холёной Ларисой Витальевной. А потом себя рядом с Глебом: А : В = N : М . Пропорция, так это выражается в алгебре. Глеб был наглядно похож на мать – высокий, стройный, белокурый. Ну а он, Зяма...

   Рабочий день кончался у мамы в пять, но она почти всегда оставалась на какие-то «мероприятия» или на сверхурочные, чтобы заработать «лишнюю копейку», как она говорила. Копейки эти были ох какие не лишние: несмотря на малый рост, Зяма постоянно вырастал из своей одежды. Штаны ещё бабушка ухитрялась удлинить и расставить, а что делать с ботинками? А с пальто?

   Часов в девять появлялась, наконец, мама. Сначала она долго мылась в ванной (к недовольству соседей: ванна была одна на все пять семей), затем одевала халат и садилась к столу. Бабушка надрывно жаловалась, что «ребьёнок не кушал. Ева, скажи ему!..». Мама смотрела на него усталыми глазами и тихо роняла:

    - Ты похудел в последние дни. И вырос как  будто.

   Она начинала засыпать прямо за столом, над недоеденной котлетой, бормотала что - то вроде «я сегодня... день тяжёлый...» и  перемещалась в кровать, которая была в двух шагах от стола. Убрав остатки обеда и помыв посуду, бабушка уходила к себе за занавеску, Зиновий оставался один. И вот тогда появлялась зелёная тетрадь...

   Писать, вернее, сочинять стихи Зиновий начал давно, даже не помнил, когда. Сначала он их запоминал, потом стал записывать. Это была уже вторая тетрадь. Стихи свои он не показывал никому и никогда – ни Глебу, ни маме, ни учительнице литературы Надежде Степановне. За исключением тех трёх стихотворений, которые он написал специально для стенгазеты по просьбе учительницы: про весну, про Первое мая, и про Международный женский день. Но это не в счёт.

   Он не писал, а записывал, поскольку сочинял всегда, постоянно, целый день – и дома, и в школе на уроках.  Записывать стихи в тетрадку  -    какое это было ни с чем не сравнимое чувство, странное чувство: как будто через эти слова окружающий мир становился понятным, осмысленным, как будто проявлялись невидимые иначе связи.

         Не укоряй свою судьбу:

         Она твоим дана рожденьем,

         И как уродливый горбун,

         Тащи своё происхожденье.

   Тайну зелёной тетради он бережно хранил, но всё же настал день, когда тетрадь была прочитана, и вовсе не против его воли, а передана им самим из рук в руки и затем прочитана. Произошло это так.

   Лариса Витальевна Грыдлова поддерживала постоянную и интенсивную связь со школой, где учились Глеб и Зиновий. На то была причина: Глеб академическими успехами не блистал, парень он был не слишком способный и не слишком усердный, и мать чувствовала необходимость держать его под контролем. В школе она больше всего общалась с Надеждой Степановной, преподававшей, как было сказано, язык и литературу – может быть потому, что Грыдлова сама не так давно работала в школе учительницей русского языка. И вот в одном разговоре Лариса Витальевна упомянула имя Зиновия Фиша (они с Глебом учились в одном классе). И тут Надежда Степановна с энтузиазмом принялась рассказывать, какой это необычайно способный мальчик, какие глубокие сочинения он пишет, и как три раза по её просьбе он написал для стенгазеты стихи – совершенно великолепные, на профессиональном уровне, хоть сейчас печатать в «Огоньке».

    Лариса Витальевна это запомнила и на очередном чаепитии у себя дома сказала:

    - Зиновий, я слышала, вы поэт. И ведь никогда ни словом не обмолвился, а мы с Глебом ваши друзья как никак...

    Зяма едва не поперхнулся, лицо его по цвету сравнялось с малиновым вареньем в вазочке. Он пробормотал что - то невнятное, что мол пытался, но так, для себя... и вообще – какая это поэзия...

   Лариса Витальевна поставила чашку на стол.

    - Послушайте, это может быть серьёзно. Может, это ваше призвание, понимаете? – В семье Грыдловых часто говорили о призвании – в связи с возмужанием Глеба особенно. Для Глеба, кстати сказать, после долгих поисков призванием была объявлена военная служба. – Надежда Степановна специалист в литературе, к ней нужно прислушаться. И я (возможно, вы слышали) тоже профессионально занимаюсь литературой: я литконсультант в редакции большого журнала. Вам представляется случай узнать объективную оценку своих литературных опытов... не сомневаюсь, что они существуют. Хотя бы судя по вашей реакции.

   Несколько дней Зяма провёл в мучительных сомнениях: показывать стихи или не показывать? Он всегда считал, что пишет «для себя». Он почти в это поверил. Именно «почти»: только очень уж наивный юноша может поверить, что кто - нибудь когда - нибудь писал стихи, чтобы никому не показывать... На самом деле пишущий всегда представляет себе хотя бы одного читателя. Такой «один читатель» был и в сознании Зиновия Фиша. Тот читатель, кому предназначались строки о «чарующем голосе», «ломком профиле»,  «случайном касании», «сводящем с ума аромате духов»» и т.п. и т.п. И мучения на тему «показывать или не показывать» многократно усиливались тем, что этим «одним читателем», к которому относились все эпитеты, метафоры и гиперболы, была не кто иная...

   Сознавал ли это сам Зиновий? Понимал ли он в свои семнадцать лет, что влюблён? Понимал, хотя не хотел признаваться себе в этом. Всё в нём восставало против странной, как он считал, противоестественной любви. Он ненавидел себя, но ничего поделать не мог: эта женщина – ровесница его матери, жена полковника, мать его друга   - владела его помыслами денно и ношно. В своих грёзах он говорил с ней, притрагивался к её нежной коже, мягким белокурым волосам, гладил её плечи, грудь...

   Промучавшись несколько дней, Зяма принёс в Грыдловский дом и отдал в руки Ларисе Витальевне заветную зелёную тетрадь. Будь что будет. Может быть, она не догадается, или догадается, но сделает вид, что не поняла. А может, вообще перестанет пускать его в дом. Будь что будет, но она должна это видеть...

    Через два дня Глеб  на перемене сказал Зяме, что мама хочет с ним говорить. Разговор состоялся в кабинете, с глазу на глаз. Лариса Витальевна усадила Зяму в кресло, сама села за письменный стол и закурила сигарету. Зяма впервые видел её курящей. Она посмотрела ему в лицо несколько удивлённым взглядом и тихо сказала:

     - Это серьёзно, Зиновий. У вас большое дарование, нет сомнений. Литература – ваше будущее... и настоящее тоже: можно публиковать хоть сегодня, говорю совершенно  ответственно. Вы не посылали свои стихи в журналы?

     - Нет,  - ответил он и покраснел малиновым цветом. – Мне казалось, что тематика не подходящая для журналов.

    - Напротив, сейчас такие стихи весьма популярны. Недовольство собой, конфликт с окружением, вызов судьбе... вечные темы. И конечно любовь к воображённой прекрасной даме – без этого какая же поэзия?..

   Краснеть дальше было некуда. Зяма молчал, голова слегка кружилась. Решительным жестом она загасила сигарету.

    - У меня конкретное предложение: я берусь опубликовать подборку в нашем журнале. Не самое авторитетное издание, но для начала вполне подходит. И попрошу кого - нибудь из коллег черкнуть предисловие – ну, представить молодого автора. Не возражаете?

    - Не возражаю,  -  выдавил из себя Зяма.

    - Вот и прекрасно, договорились. А сейчас пошли в столовую чай пить, Глеб дожидается. Между прочим, я скажу ему про ваш успех... нет, не возражайте. Пусть знает, что не все его ровесники превратились в безразличных охломонов... 

      После того памятного разговора жизнь Зиновия Фиша существенно изменилась. И сам он изменился.

    Публикация, первая в жизни публикация в популярном журнале... Всё было, как обещала Лариса Витальевна: подборка из четырёх стихов, благожелательное предисловие известного литератора и даже небольшой гонорар. Правда, одна трудность несколько портила дело: стихи были напечатаны под псевдонимом. Сообщая радостную новость, что главный редактор согласился на публикацию, Лариса Витальевна обронила:

    - Да, чуть не забыла. Редактор просил вас взять какой-нибудь псевдоним. А то, знаете, Фиш, да ещё Зиновий – как-то не благозвучно... Прошу прощения.

   Тут же совместными усилиями был изобретён псевдоним: З. Рыбников. Так что теперь, показывая публикацию в журнале, Зяма должен был пояснять, что Рыбников  -  -  это он и есть.

   На разных людей публикация производила разное впечатление. Для Надежды Степановны, например, это был настоящий праздник. И уж конечно она постаралась, чтобы в школе об этом знал каждый учитель и каждый ученик. Но реакция со стороны соучеников была сдержанная, если не сказать хуже. Мальчики спрашивали, сколько поэту платят и как – со строчки или поштучно. А девочки хихикали и интересовались, у кого это он видел «ломкий профиль»? И у кого «чарующий голос»? Мама прочла стихи и сказала: «Основное время следует уделять учёбе». Труднее всех пришлось с бабушкой: она никак не могла понять, кто автор стихов:

    - Ты? Но тут сказано Рыбников. Так причём здесь ты? Что? Псевдоним? А зачем он тебе нужен, у тебя своя фамилия есть. Папа твой был Фиш, и дедушка тоже. У нас в Тульчине столько родственников было, и все имели фамилию Фиш. Почти всех убили...

    После первой публикации последовали другие. Молодого, подающего надежды поэта З. Рыбникова стали упоминать литературные обозрения. Потом наступил следующий этап: его стихи включались в сборники молодых поэтов. И наконец одно частное издательство (они тогда только начали появляться) решило издать индивидуальный, личный, отдельный сборник его стихов под названием «Судьба на заре». Выход сборника совпал с окончанием школы. И сборник открыл ему дорогу в Литературный институт.

   Годы, проведенные в Литературном институте, были лучшим временем в жизни Зиновия. Из тихого, неприметного еврейского мальчика в перешитых штанах, над которым посмеивались соученики, он как-то сразу превратился в популярную фигуру подающего надежды поэта, с которым все ищут дружбы и перед которым заискивают. Его литературные дела шли как нельзя лучше. Стихи Рыбникова стали появляться в самых уважаемых толстых журналах, и все отклики неизменно бывали положительными, если не хвалебными. Он завёл знакомства в журнально - издательском мире, и ему стали давать разную внештатную работу – отзывы, внутренние рецензии и тому подобное – работёнка не пыльная и приносящая какие - то деньги.

   Теперь главной проблемой было время – его катастрофически не хватало. С утра в институте, потом по редакциям, потом встречи с разными людьми... Домой он попадал только к вечеру. Но как бы ни было поздно и как бы  ни устал за день, он садился к столу, загибал край синей клеёнки и начинал работать. Сидел долго, почти до утра. Мама тяжело дышала во сне, бабушка за занавеской охала и бормотала что - то на непонятном языке, а он напряжённо писал, обдумывая каждое слово, по многу раз зачёркивая и переписывая. «Стихи не очень трудные дела», сказал однажды Есенин, – Зиновий так не считал. С рассветом он ложился на диван, моментально засыпал, но и во сне продолжал искать рифмы и вылизывать каждую строчку. Он хронически не досыпал, дремал в институте на занятиях. Хорошо, что молодой организм кое как справлялся с недостатком сна.

   В институте его мэтром - наставником был назначен некий Василий Фомич Попрыкин, малоизвестный поэт, живший тем что в своё время на его слова был написан «Марш подводников», получивший сталинскую (ныне государственную) премию. Благодаря этим подводникам Попрыкин держался на поверхности  по сей день. К Зиновию он относился сдержанно: не расточал похвал, но и не критиковал особенно – всё вроде бы нормально, ну и ладно... И тем не менее он сыграл в жизни Зиновия важную роль.

    В начале третьего года обучения в институте Зиновий с группой студентов побывал на экскурсии в Суздале. Архитектура старинных церквей и вся атмосфера древнерусского города произвели на него сильнейшее впечатление. Как обычно, его натура требовала перевести эмоции в слова, и он засел за стихи. Через неделю-другую был готов цикл из пяти  стихов, который он назвал просто «Суздаль». Уверенный в успехе, он отнёс стихи в редакцию толстого литературного журнала, где его знали и где он раньше уже публиковался. Через несколько дней он получил ответ по почте, что было странно: обычно редактор, встретив его в коридоре, хлопал по спине: «молодец! пойдёт!». А тут в официальном конверте за подписью зав. отделом поэзии Е.Т. Сысоева отказ без объяснения причин, если не считать за таковое «стихи не могут быть опубликованы по причинам художественного характера».

    Зиновий был поражён. Он никогда ещё не получал отказов из редакций, а главное он не понимал в чём дело: стихи были совсем не дурные, ничуть не хуже прежних, опубликованных  в том же журнале. Первым побуждением было пойти для объяснений к Сысоеву. Но он не успел осуществить это намерение. На следующий день в институте с ним неожиданно заговорил Попрыкин:

    - Я слышал, у вас неприятности. Ваши стихи про Суздаль отклонили,  -  сказал он своим тихим голосом без интонаций.

   Собственно, ничего удивительного не было в том, что Попрыкин оказался в курсе редакционных дел: профессиональный мир поэтов довольно тесен, а Попрыкин к тому же дружил с Сысоевым, их не раз видели за одним столиком в ресторане Дома литераторов.

    - Да, отклонили, я письмо получил. Не понятно, по каким причинам. Разрешите я покажу вам, может быть, вы догадаетесь, в чём дело.

    Попрыкин пожал плечами и вместо ответа пригласил Зяму в пустую аудиторию.

     - Давайте поговорим. Нет, стихи не показывайте, я их читал. Внимательно читал. Да вы присаживайтесь, разговор будет не короткий.

    Они уселись на неудобных стульях друг против друга. Попрыкин прокашлялся и начал:

    - Я прочёл стихи, и скажу честно: публиковать бы их не стал. Написаны они хорошо, в том смысле, что гладко, умело, складно, но о чём? Об архитектурных красотах, и всё. Это Суздаль? Пропорции церквей, соотношение купола и барабана... Поэту больше нечего сказать о Суздале? Ну, знаете... Это оскорбительно для русского слуха, так скажу вам. Для нас, русских, Суздаль это один из великих национальных символов, это торжество национального духа, которое выразилось, в том числе, в церквях и их пропорциях. Вы понимаете, что я говорю?

    Зиновий пошёл малиновыми пятнами.

    - Вы хотите сказать, что раз я не русский по национальности, я не могу понять смысла и красоты Суздали? Вы так хотите сказать?

    - Только давайте спокойно, без этих выходок... –Попрыкин брезгливо поморщился.  -   Я этого не говорил. Я не считаю, что люди нерусской национальности не могут понимать Россию и её народ. Дело не в происхождении, не в крови. Посмотрите на факты. Сколько людей нерусского происхождения прекрасно выразили русский дух. Фет, Тютчев, Блок были из немцев, Пастернак вообще... из вашей национальности. Но они – великие русские поэты, исполненные русского духа. А суть русского духа не постижима без Православия. Вот в чём дело. Почитайте, что об этом думал тот же Пастернак.

   Они не виделись почти два года, и оба были рады встрече.

    - Вы очень изменились, Зиновий. Повзрослели... нет, возмужали – так правильнее.

   Они сидели в редакционном кабинета Грыдловой, она – за столом, он напротив, в кресле.

    - Я в курсе ваших дел, все публикации видела. Замечательно! Искренне говорю... зачем я буду льстить? Особенно последняя подборка в «Новом мире».

   Зяма приложил руку к груди:

    - Спасибо, Лариса Витальевна. Я никогда не забуду, благодаря кому это началось.

    Она тряхнула белокурыми прядями:

    - Не преувеличивайте мои заслуги. Такой талант затеряться не может, замечен будет... А вы в самом деле повзрослели. Смотрите  -  -  не юноша, но муж...

   Свою просьбу – очень необычную, но чрезвычайно важную для него – он изложил кратко, по - деловому, и добавил:

    - Я право не знаю, может быть, моя просьба бестактна. Если вам по каким - то причинам это неудобно, я всё пойму и забуду о сегодняшнем разговоре. Так что, пожалуйста...

    - Что вы, что вы, Зиновий! Это для меня радость, большая радость. Когда-нибудь моё имя будет упомянуто в вашей биографии.

    Она прослезилась, полезла в сумочку, долго там копалась, но платок так и не нашла.

     - Мой муж тоже с удовольствием согласится, можете не сомневаться. Я просто счастлива, что вы приняли такое решение. Я завтра же пойду в нашу церковь и переговорю с отцом Кириллом. Всё будет как полагается.

    Уже прощаясь в дверях, она неожиданно спросила:

    - А девушка у вас есть?

    - Есть. Катей зовут,  -  ответил Зиновий и даже не успел покраснеть.

    - Вот и превосходно. В том смысле, что нормально. Много лучше, чем влюбляться в пожилых дам с ломким профилем...

   Они посмотрели друг на друга и весело рассмеялись.

   Не нужно думать, что крещение открыло перед Зиновием какие-то ранее закрытые двери. Злополучные стихи о Суздали как лежали в папке, так и продолжали лежать, никто не собирался их печатать. Происходило другое. У Зиновия появилась новая тема.

          Открылся смысл моей судьбы

          Как путь к Нему, из мрака к свету.

    И вот эта новая тема прибавила ему новых почитателей. Заметно потеплел к нему и Попрыкин. Он обычно утешал Зяму, когда «патриотическая» печать называла его «Фишем, который притворяется Рыбниковым», или включала его имя в длинный, на восемьсот с лишним имён, список евреев в литературе и искусстве под названием «Знай врагов в лицо».

    - Это экстремисты, -  говорил Василий Фомич негромким голосом,  -  они существуют в каждой религии и в каждой идеологии, но не они выражают суть. Не надо обращать внимания.

   Легко сказать «не обращать внимания». А когда именно эти экстремисты становятся господствующей силой в обществе, как случилось в Германии в тридцатых годах, что тогда? Этот вопрос приходил ему в голову, но задавать его Попрыкину он не хотел. И вообще не хотел вести разговоры об экстремистах или патриотах, как они сами себя именовали. В коридорах института и издательств о них говорили как бы свысока, но на самом деле их боялись – Зяма это чувствовал. И потому он охотно согласился подписать письмо протеста израильскому правительству, несправедливо решившему вопрос о собственности какой - то арабской христианской церкви, когда увидел, что под посланием фигурируют подписи нескольких отъявленных патриотов.

    Правда история с протестом израильскому правительству имела мало кому известное продолжение: прочитав письмо протеста в газете, патриоты явились в редакцию и потребовали повторной, исправленной публикации письма; в этой исправленной версии должны быть изъяты подписи таких лиц, как Рыбников, которые не имеют отношения к проблемам христианской церкви. Скандал кое - как удалось уладить.

    - Я понимаю, что это за публика, эти патриоты. Уличная шпана,  -  говорил Зяма в этот день Кате. – Ну а мои домашние? Думаешь, они проявят больше терпимости, когда узнают о моём воцерковлении? Почему вообще люди имеют дерзость судить о взглядах других людей? Мои убеждения – это сугубо моё дело. Можно судить о моих поступках, в которых выражаются мои взгляды, но не о самих взглядах: ведь никому не известно, как и почему они возникли. Верно?

   Катя кивнула головой. Они всегда соглашалась с Зиником, которого считала необыкновенно умным и талантливым. Она училась в том же Литературном институте, на год старше, и хотела стать детской поэтессой. Месяц назад её родители уехали куда - то на Ближний Восток в двухлетнюю командировку, и теперь всё свободное время молодые люди  проводили вдвоём в роскошной родительской квартире. Сейчас они сидели на диване в гостиной, Зяма положил голову ей на колени, а Катя нежно перебирала его буйные кудри.

    - Катя, послушай, у меня серьёзный вопрос, – начал он.

    - Да, Зиник,  -  томно протянула она.

    - Если мне дома станет совсем невтерпёж, могу я перейти жить к тебе, в эту квартиру?

    Он давно хотел задать этот вопрос – ещё когда родители только готовились к отъезду. Медлил, поскольку ждал, что она сама предложит, без напоминания. Но она ничего не говорила. Вот даже сейчас, когда он попросился, она ответила не сразу, как бы сомневаясь:

   - Я тоже об этом думала. Действительно, почему бы нет?  Только хорошо бы, чтобы об этом никто не знал. А то расскажут родителям  -  -  они убьют меня, правду говорю. Нет, не за то, что мужика привела, это ладно. А вот за то, скажут, что живёшь с жидом. Они у меня, знаешь, люди принципиальные.

   Зиновий не даром опасался объяснения со своими домашними, он понимал, что, мягко говоря, в восторге они не будут. Но что дело обернётся таким кошмаром, он не предполагал.

    Сказать им он так и не решился, всё выяснилось случайно, помимо его намерений. Он разделся в комнате и пошёл мыться в ванную. И оставил на спинке кровати свой золотой нательный крест, подарок крёстных родителей Грыдловых. А когда вернулся из ванной, увидел бабушку, в ужасе смотревшую на блестящий предмет, как на тикающую бомбу.

     - Что такое? Откуда?  -  крикнула она.

   Стараясь выглядеть невозмутимым, он оделся и повесил на шею крестик.

    - Это мой. Я ношу его постоянно    -  в соответствии с моими убеждениями.

  Она от ужаса зажмурила глаза:

    - Как это? Зачем? Ты знаешь, что это значит? Что ты больше не еврей, вот что это значит. Мешумед – предатель своего народа, перебежчик.

   Он старался говорить спокойно, хотя руки у него дрожали, а лицо пылало малиновым цветом:

    - Я никого не предавал, никуда не перебегал. Да и вообще – как можно «перестать быть евреем»? Но взгляды у человека могут меняться, что тут такого? По моим нынешним убеждениям мне ближе христианство. Да, оно мне гораздо понятнее. Об иудаизме, кстати, я вообще ничего не знаю.

    - Нет, ты не понимаешь. Подожди, я сейчас что-то тебе расскажу. -  Она перевела дыхание.  -  Послушай. У нас в Тульчине... ты там не был, так послушай. У нас там есть речка, называется Сельница. А над речкой – обрыв. Так вот когда было восстание Хмельницкого, так его казаки бродили по всей Украине и убивали евреев. Пришли они в Тульчин, собрали всех евреев на обрыве – с детьми, со стариками, всех. Три тысячи человек. Окружили их и спрашивают: кто готов креститься? Все молчат, только дети плачут. Тогда они евреев берут по одному: «Ну ты, жид Ицик, креститься будешь?» А он отвечает: нет. Тогда они берут его жену, его детей , разрубают у всех на виду саблями и бросают в реку с обрыва. «А теперь?»  -  спрашивают. А он: нет, не согласен. Они и его... И так всех три тысячи человек. Ни один не согласился. Ни один! Это было ещё задолго до Гитлера. А ты? Кто тебя заставляет? Тебя рубят саблей? Тебя в реку бросят, да?

     - Бабушка, я всё это понимаю. Это ты меня не понимаешь. Никто мне не угрожает, но у меня как у всякого мыслящего человека есть взгляды. Я русский поэт, а вся русская поэзия буквально дышит христианством.

   Но его доводы отскакивали от неё, не проникая в сознание.

    - Мешумед! Это же позор на всю нашу семью! Ты знаешь, что делает семья, в которой мешумед? Сидит по нему шиву как по умершему. Ты понимаешь, что ты натворил? Я должна сидеть шиву по тебе. О, майн Готт, за что такое наказание? Нет, я не виню Его. Барух Даян ха - Эмес, благословен Судья праведный.

   Она вцепилась обеими руками в свои седые космы и завыла нечеловеческим голосом, какого раньше Зиновий не слыхал. Выдержать это он не мог. Сунув в портфель тетрадки и накинув на одно плечо пиджак, он выскочил из дома.

    О смерти матери Зиновий узнал от Глеба. Он разыскал Зиновия на семинаре в институте.

    - Бабушка твоя звонила. Она не знает, где ты. С моей матерью говорила. Просила найти тебя и сказать, что завтра похороны. На Кузьминском кладбище, в одиннадцать утра. Очень плакала.

   Зяма уже второй месяц жил у Кати, домой не заходил. Как и почему умерла мама? Неужели от этой новости, когда ей бабка рассказала? На маму не похоже, она такой серьёзный, сдержанный человек... Нет, наверное что-нибудь другое. Но они-то, все эти родственники и знакомые, которых он всю жизнь избегал, они-то  будут говорить, что именно от этого... Будут говорить, что именно он виновен в смерти матери. Как это произносится? Мешумед? Слово какое - то отвратительное...

   Он представил себе завтрашние похороны, настороженные, недоброжелательные взгляды, шёпот за своей спиной: «Вот этот, вот этот. Мешумед». Чего доброго, ещё кто - то сунет ему под нос молитвенник с закорючками вместо букв. Что он будет делать?

    И Зиновий не пошёл на похороны матери. А ещё через несколько дней он узнал, что бабушку поместили в старческий дом. Эту новость ему тоже принёс Глеб.

     - Вот её кровать, а её нет,  -  сказала нянечка, молодая таджичка, и показала на узкую железную койку в длинном ряду таких же коек. -  Ищи там.  

   Она кивнула в направлении коридора, Зиновий пошёл туда и действительно вскоре обнаружил бабушку: она сидела на стуле и смотрела в окно. Он подошёл сзади, и тихо, чтобы не испугать, позвал:

    - Бабушка, бабушка, здравствуй. Это я.

   Она взлянула на него, слегка кивнула и снова отвернулась к окну.

    - Вот я принёс тебе мандарины. Сладкие.

    На её лице ничего не отразилось. Она продолжала безучастно смотреть в окно на кирпичную стену противоположного дома. Он положил пакет ей на колени, тогда она промолвила «спасибо». Такой он никогда её не видел. Он потрогал её за плечо, она посмотрела на него без всякого выражения.

    - Бабушка, как ты здесь? Может, тебе что-нибудь нужно?

    Она подумала и выговорила:

    - Ты знаешь, Ева умерла.

    Горло сдавило от слёз. Он глотнул несколько раз и кое-как справился с собой.

    - Отчего она умерла? – спросил он прерывающимся голосом. – Как это произошло?

    - Умерла. Ева умерла.

    - Она болела?

    - Да, болела. У неё разрыв сердца произошёл.

   Она снова отвернулась к окну. Он понял, что ничего не добьётся.

    - Бабушка, как тебе здесь живётся? Ты не голодная?

    - Что?

    - Я спрашиваю, ты не голодная? Кушать хочешь?

    Она встрепенулась и посмотрела на него вполне осмысленным взглядом:

     - Мне нужно домой. Срочно. У меня дела. Мне нужно внука кормить. Зяму кормить. Срочно домой!

    До её кончины он успел навестить её раза  два или три. Каждый раз она просилась домой, чтобы покормить внука. Отчего умерла мама, он так и не узнал.

  

Оглавление журнала "Артикль"               Клуб литераторов Тель - Авива