«...А несравненны мы в искусстве умирать!»
(М. Генделев,
«Ночные маневры под Бейт-Джубрин»)
Как и каждый в мире рыбак, Фридрих Сандлер, старый морской волк, был по-своему глубоко суеверен: после малейшей тревожной приметы оставался дома, на берегу, и твердая эта привычка уже спасала его много раз.
Странный «сухопутный» сон приснился ему.
…Идет он будто по рельсам, по шпалам – знойный полдень. Над головой синее безоблачное небо, стрекочут цикады, парят ленивые коршуны. Кругом голая безбрежная степь, ни деревца, ни травинки. Куда он идет, зачем? Непонятно. Вдруг слышит тревожный гудок – поезд у самого горизонта. «Далеко еще, – думает, – пусть приблизится, с пути соскочить всегда успею!» А между тем поезд с нарастающим грохотом стремительно приближается. Фридрих видит лицо машиниста в кабине – азиатское, перепуганное, знакомое, вроде, лицо: где он видел его? И прыгает с насыпи. Смотрит снова на машиниста, стараясь извлечь это лицо из дальних глубин памяти. Азиат тоже пучит глаза на Фридриха, в ужасе тычет пальцем: дескать, под ноги себе погляди! На землю, не на меня. Фридрих опускает глаза – что за чертовщина, он снова на рельсах! Делает тут же сильнейший прыжок в сторону и видит, как рельсы вместе со шпалами, изогнувшись длинной кривой, прыгают вместе с ним. Обезумев от страха, он скачет еще и еще, а рельсы будто к ногам прилипли – под ним, да под ним. И тепловоз, как воющий вихрь, накрывает его с головой. «Да кто же этот азиат?..» – Напоследок успел подумать и сразу проснулся.
Не открывая глаз, долго неподвижно лежал, слушая бешеный гон сердца. Потянулся было за сигаретами, но передумал, – сигарета не помогла бы, не успокоила. Решил, что Добруша надо спросить: что Добруш на это скажет? Покрепче зажмурился и нырнул.
Сначала увидел аорту, туго оплетенную голубыми и алыми венами. Проник в кровь, поплутал малость в бурлящем, взволнованном предсердии. Нырнул еще глубже и оказался в пустой темной камере, где, опираясь о тросточку, метался господин в светло-соломенном канотье, темной тройке в полоску и белой манишке с крапчатой бабочкой.
С минуту Фридрих за ним наблюдал, ожидая, что тот поднимет лицо, задаст хотя бы вопрос: «Ну что, ясно? Нужны еще аргументы?» Но Добруш продолжал взад и вперед носиться, пребывая в тревоге и полном расстройстве мыслей.
Усевшись в постели, Фридрих позвонил в Хайфу, своему капитану.
– Алло, Аккерман, это Сандлер, плохие новости, я, кажется, заболел...
На что трубка немедленно разразилась паникой:
– С ума сошел! Идет путина, ты понимаешь, что говоришь?!
– Все понимаю, реб Йосл…
– Да не морочь голову, скажи прямо, что вдруг случилось?
– Мне нездоровится, мне утром никак нельзя...
– Что означает «нельзя»? Открылась течка? У тебя менструация? Тяпни стаканчик виски, живой или мертвый, ты нужен мне утром в рубке!
Фридрих отчетливо представлял, что с капитаном сейчас происходит, как напугал его внезапный ночной звонок. Всегда казалось, что никакое доброе или худое известие в мире уже не сможет напугать старого Аккермана, ибо самые страшные события давно над ним отгремели. И стало вдруг жалко его. Жалко и стыдно.
Поэтому спустя минуту ответил:
– Ладно, попробую тяпнуть, попозже перезвоню… – Еще не веря, что уступил, сдался, изменил первейшему закону морской своей жизни.
Опустив трубку, обвел спальню мутным беспомощным взглядом: что же делать? Чем унять эту дикую колотьбу в сердце, жуткий, необъяснимый страх? Не почитать ли Библию на ночь?
Набросил махровый халат на плечи, направился к книжным полкам. У зеркала задержался, столкнувшись лицом к лицу с господином в канотье и с тросточкой, одного роста с собой, с растревоженными глазами.
«Что скажешь? – спросил его Фридрих. – Веселенький сон, черт побери! Не знаю, что старику и ответить. Не поздно и отказаться».
«Конечно, не поздно! Но ты подумай: он что, из иного теста? У капитана нет своих принципов и предчувствий? Он от спокойной жизни заделался паникером?»
«Вот потому и стыдно! Ведь ехал в Израиль за чем-то большим, героическим. Не мог же брякнуть ему, как баба: мне сон нехороший приснился…»
«В твои-то годы он тысячи евреев сюда перевез. Десятки тысяч – на утлых суденышках, чуть ли не полстраны. Из Африки, из Европы – куда он только не ездил… А сколько раз топили его: с берега, сторожевых судов… Каждую ночь... По сей день была бы у нас пустыня, а не райский цветущий сад, если бы еврейские парни, как Аккерман, принимали всерьез свои сны, дурацкие приметы».
«Ты прав! – отвечал пристыженный Фридрих. – Мне нечего возразить. Настало время себя менять».
«Душу, душу менять! – воскликнул Добруш. – Полностью обновить! Ведь даром ничего не дается, даже опыт смерти».
Забыв, куда и зачем он шел, и как у зеркала оказался, Фридрих опять побрел к телефону. Снова набрал Хайфу, услышал хриплый, нетерпеливый вопрос:
– Ты тяпнул, тебе уже легче, течка твоя заткнулась?
– Легче, значительно легче! Утром меня захватишь. Ну, как обычно…
2.
Утром он сел в машину, вырулил со стоянки, и тут его током пронзило: сон-то был сухопутный, не на дороге ли ждет несчастье? Б-г ты мой, почему он сразу не догадался и не велел заехать за ним на машине? Но тут же вспомнил: «А кто бы сейнер привел из Хайфы, мой ангел Добруш?»
В этот ранний рассветный час дороги были пустынны. Редкие люди шли в синагогу, и Фридрих им позавидовал, в это утро особенно. В Б-га он верит, а вот молиться не может, не научился. Душа полна немотой, глухим бессвязным мычанием. Не знает, как себя Б-гу выразить. И Йоська Аккерман не может молиться, хотя утверждает, что набожен: «Времени научиться не было, много работал! Был первым помощником Б-гу, как Моисей, столько евреев провел по морю!»
С великой опаской подъехал Фридрих к железнодорожному переезду, оглянувшись направо-налево: застрянет на рельсах машина, заклинят вдруг дверцы? Но нет, ничего. Не слышно было гудка, не мчался к нему тепловоз, и Фридриха чуть отпустило. Будет, правда, еще переезд и еще шлагбаум – возле залива и складов. Но там уже море, и сухопутное наваждение не будет так страшно.
Добрался Фридрих до порта. Нашлась стоянка, он вышел, зачехлил машину.
Окинул взглядом родной залив, кишащий рыбачьим флотом со всех берегов Израиля, увидел небо, галдевшее чайками. Подумал, что проторчат они нынче дня три на водах, если не больше. И именно столько предстоит жариться на раскаленном солнце его машине. В обычные дни они даже на ночь в море не остаются. Что им Г-сподь пошлет, с тем и причалят. Ибо старый Аккерман человек не алчный. «В этой жизни, – любит он повторять, – я свои деньги давно заработал. Дети устроены, внуки устроены, много ли нам со старухой надо?»
Возле мола суда сгружали добычу: визжали лебедки, сновали юркие кары, стояли в ожидании своей очереди грузовики-холодильники, перекликались громко шоферы, весовщики, учетчики. Подстегнутый суетой, учуяв дух великой путины, Фридрих тотчас забыл свои сны и страхи и полетел в контору. Сначала он выписал для сейнера «Зерем» ледяные блоки и тару, затем помчался на склад горючего за маслом, соляркой. Велел рабочим везти это следом за ним и выскочил на причал, – занять местечко своему капитану, который с минуты на минуту должен был прибыть.
Ровно в пять, как обычно, «Зерем» шлепнулся о причальные шины. Капитан выбросил за борт канат, Фридрих туго намотал его на чугунную тумбу.
– Да здраствэй совецка замечательна здоровья Фридрих Энгельс-Ленин-Сталин! – Приветственно вытянув руку, восторженно завопил Аккерман, подражая русским дикторам на первомайских парадах.
– Да здраствэй израильски примитивски капитански! – Немедленно парировал Фридрих.
– Да здраствэй еврейски пролетарски со всех морэй соединяйски! – И старый Аккерман сбежал по трапу, ибо времени было в обрез, а в этих выкриках идиотских они оба могли состязаться бесконечно.
Фридрих тоже унялся, сунул капитану подписать накладные.
– Грузиться?
– Грузись!
Фридрих вскочил на сейнер, запустил лебедки, и все, что находилось за бортом, перекочевало на палубу. Потом они вышли в море. Полным ходом направились в Акко – захватить арабов-матросов: Ахмада, Нилана и Фаиза, служивших на «Зереме» уже который сезон.
3.
Фридрих стоял за штурвалом.
В рубке была разостлана карта залива, где был означен квадрат их промысла в эту путину. Аккерман, надрывая глотку, хрипло кричал в рацию, что место им дали безобразно мелкое: все дно усеяно хламом, он изорвет там сети, пойдет по миру, обнищает и обанкротится... Залив он знает, как пять своих пальцев, кричал он в Хайфу. Какой, интересно, гад подсунул ему эту свалку? Он им не фраер, он им покажет, где раки зимуют, в корень их душу мать! Велит сейчас же повернуть сейнер, заявится к этим крысам конторским и разбомбит их там подчистую.
Фридрих косился на старика, слушая его с беспокойством. А тот, все более распаляясь, продолжал вымогать квадрат поглубже и дальше, раздувая от напряжения шею, и Фридрих, наконец, вмешался:
– Реб Йосл, прошу – оставь ты их там в покое! Хочешь инфаркт себе заработать? Да ну их к черту!
Старика своего Фридрих любил как состоявшийся символ самой заветной мечты – ходить в Израиле под началом еврейского капитана. Дети и внуки у старого Аккермана давно выросли, однако с морем никто из них судьбы своей не связал. А Фридрих был холост, без родителей, без семьи, и стал ему как бы сыном. На самом же деле все обстояло еще сложней, еще деликатней: там, в той жизни, Фридрих был вечно заперт в «закрытых лужах» – на Каспии, на Арале, всеми силами пытаясь вырваться в мировой океан, рыбачить в международных водах. Ну, на худой конец, в торговом флоте. Но им фамилия не годилась – пятый пункт в его паспорте. Получив, наконец, свободу и прибыв в Хайфский залив, Фридрих утратил вдруг весь былой интерес к духу великих скитаний, к ветрам, как говорится, вольных морей. Дико вдруг потянуло к оседлости: каждую ночь проводить в собственных стенах, среди дорогих его сердцу книг. Поэтому старенький сейнер «Зерем» и старый его капитан пришлись ему как нельзя лучше. Всею душой насыщался Фридрих собственным домом. И, как ни странно, этот голод становился в нем день ото дня глубже, острей. Казалось, за тысячу лет не насытится. Ну, а заморские страны, чужие порты – все это мог он себе представить в постели, читая книги, и этого было вполне достаточно. Или же, как сейчас, за штурвалом, чувствуя волны родного Средиземного моря, просто знать, что там, впереди, Кипр и турецкий берег, а направо – Африка, и вообще, стоит ему трубку поднять, позвонить в компанию «Цим» – дескать, механик Сандлер согласен, – как завтра же будет на всех морях-океанах, ступит на любой континент.
Капитан выключил рацию, взял бинокль и стал любоваться путиной.
– Ай, красота! Ай, праздник! Такого и не упомню – как по живому мясу идем...
Фридрих и без бинокля прекрасно видел в прозрачных недрах несметные косяки, сопровождаемые белыми тучами чаек, как море кругом бурлит, полно в заливе судов – шхуны, шлюпы, тральщики, неумолкаемый гам и галдеж, как на восточном базаре. Вдобавок, стрекочет «пайпер» – самолет-разведчик, готовый сам, как хищная птица, клевать и клевать рыбу, заражая азартом охоты и без того возбужденных ловцов.
Аккерман повесил бинокль на шею механику, сам отправился в камбуз готовить завтрак, – большой завтрак для всей команды; скоро они подберут матросов, подкрепятся, и тут же возьмутся за сети.
Оставшись один, Фридрих время от времени стал прикладываться к биноклю: прекрасно виден был Акко, каменный, подковой, мол. Было пустынно: не качались лодки в лагуне, не волновался лес мачт, как обычно, не сушились на козлах сети. Мальчишки и те не прыгали с высоких крепостных стен в опасные скалистые заводи, чтобы развлечь туристов и заработать пару монет, – все ушли на путину.
Играло солнце на куполах и башнях старого Акко. Смотрел Фридрих на густые финиковые рощи, банановые плантации кибуцов, прибрежное шоссе, заполненное машинами, и думал: «Как юн еще этот древний мир, моя новая родина! Моложе меня самого!» И эти мысли волновали его, освежая душу.
Припомнились Фридриху иные земли, иные воды: Муйнак, Арал… Гигантские камышовые тугаи в дельте Аму, унылый, безрадостный мир недавнего прошлого. И рыба была другая в тех желтых обморочных водах: сомы, усач, осетрина… Были, конечно, и мелкие радости, которых в Израиле у Фридриха нет: вспорешь брюхо осетру, навалишь в ведерко икры, пересыплешь солью, и кушай ложками до отвала. Так пировали они на сейнерах каждую ночь с икрой и водкой. А после, упившись и обожравшись, прыгали в море, рыгая и гогоча, остерегаясь сомов-людоедов. Сомы там жили ленивые, как бегемоты, ногу могли оттяпать запросто.
Вернулся Аккерман, принес кружку кофе. Густого, как деготь. Фридрих закурил сигарету и стал прихлебывать с наслаждением: кофе по-бедуински он страшно любил.
К штурвалу встал Аккерман. Он сбросил сейнеру ход и, приближаясь к молу, стал по большой дуге разворачиваться. Шли им навстречу длинный и тощий Ахмад, кучерявый Фаиз, круглолицый красавец Нилан, радостно махавшие руками. Был с ними и кто-то еще, четвертый, Фридрих видел его впервые. Держался он робко, даже пугливо, и радости сейнеру не выражал – ни жестами, ни лицом. Вглядевшись попристальней, Фридрих весь вздрогнул: он вдруг узнал лицо машиниста из своего ночного кошмара.
– Просил их найти подмогу, – сказал расстроенный Аккерман. – Просил троих. Как минимум, хотя бы двоих. Видать, никого не нашли, только интеллигента этого.
«Он и есть, он меня и убил! Но я его видел и раньше... Во сне подумал еще – лицо азиата! Нет-нет, не просто араба… Где же я видел его?»
Ведомый опытной твердой рукой, сейнер скользнул вдоль мола. А четверо эти, перебросив свои узелки, один за другим стали прыгать на палубу. И тут его Фридрих вспомнил, разом вспомнил. Качнулся и расплескал кофе из кружки...
4.
В двух шагах от себя видел Фридрих не робкого новичка с гладко выбритым смуглым лицом и не водителя тепловоза в ночном своем сне, а Алишера Табари – соседа в прибрежной гостинице «Дом рыбака» в Муйнаке, где у механика Сандлера был постоянный номер от туркестанской флотилии.
В ту пору Фридрих уже отплывал, в душе его жил Израиль, манящие бризы тропиков и Магриба, древней Эллады и Финикии, этим одним и жил, а потому был подозрителен, собран, готовый всегда к отпору.
Вышел, помнится, проходной из порта, был поздний вечер, почти что ночь. Поплелся в гостиницу, увязая по самую щиколотку в рябых дюнах, блестевших слюдою и чешуей. Еще издали завидел Фридрих свет у себя, подумал, озлившись, что подселили к нему бродягу либо жулика, и тот уже шарит в его вещах и карманах, слюнявит любимые книги. И чуть ли не побежал. Влетел на крыльцо, кинул на стойку администраторши Зоечки усача, обернутого в газету, перевязанного сапожной дратвой, – так он ее задабривал, чтобы поменьше лезла в душу. Собрался спросить, что за карася она ему подселила, но Зоечка усача отпихнула и показала глазами нa незнакомца за столиком, здесь же, в ее конторке. Тот поднял лицо на Фридриха – лицо казенной ищейки, проницательного клеща, и снова уперся в бумаги, личные дела постояльцев.
«Меня пришел потрошить, – заледенел Фридрих. – А больше в порту и некого, – в наглую и открыто!» Остался в зрачках пиджак чесучовый, синие галифе с лампасами, сверкающие хромовые сапоги. Забрал усача со стойки и пошел к себе, проколотый страхом.
Истинный сюрприз ожидал Фридриха в номере. За дверью еще услышал голос знакомого диктора, марши нездешние, бравурные. Сосед его новый слушал «Голос Израиля».
Сконфуженный и улыбчивый, бодро вскочил навстречу:
– Алишер Табари! А вы кто будете?
Только что с моря, с сейнера, после суток беспрерывной работы, Фридрих протянул вялую, грязную руку, тоже назвался.
«Алишер, Алишер... На узбека вроде бы не похож. На кара-калпака тоже – чересчур живое лицо, – вычислял его Фридрих. – Скорее всего, бухарский еврей, за ним легавый, видать, и приперся. Ну и дела пошли в зачуханной нашей дыре!»
– На северном Арале рыбачили? – полюбопытствовал Фридрих.
– Я из Термеза, с речного флота, – просто и весело отвечал тот, сразу став удивительно симпатичным.
– Рыбак рыбака видит издалека, – подмигнул Фридрих, имея в виду транзистор, знакомую обоим волну и голос диктора.
Стащил затем спецовку с себя. Взял мыло и полотенце, взял бритву. Вышел во двор к рукомойнику.
«А не наседку ли подселили? Не провокатор ли этот еврей со своим транзистором? – спрашивал он Добруша, оставшись в темном, глухом дворе. – Какой-то глуповатый, сверх всякой меры бесстрашный малый...»
«Оставайся ты с ним на стреме, – советовал Добруш. – Дай вволю наговориться, а там посмотришь, что он за рыба».
Выбритый и умытый, Фридрих вернулся в номер, сказал, что не ужинал еще, и если сосед не возражает, может присоединиться.
– Столовая с нами рядом, на барже. «Поплавок» называется. Совсем, как в Москве...
И для затравки забросил крючок:
– Есть на Москве-реке вольный один ресторанчик, рыбаки и матросы пируют… Вы, кстати, бывали там? Уже приходилось по нашим делам?..
При этом вопросе сосед вдруг впал в сильнейшее беспокойство. Принялся бегать по номеру, бормотать невнятно, что делать в столице ему, собственно, нечего: документов его никто не примет, его ворота в Израиль находятся здесь. Чего уже не пытался, говорил ему Алишер, даже в Афган сбежать, да только не получилось. И вот – сюда причалил, пытать счастье на новых водах…
Вынимая из шкафа рубашку, брюки, Фридрих искренне удивился:
– Как это так – документы не принимают? Не может такого быть! Вы что, прокаженный, преступник? Доступ имели куда-то?
Сосед застенчиво просиял и брякнул нечто неслыханное:
– Да вы, похоже, слепой – я же араб! Мне в этом Израиле скорее, чем вам, надо быть.
Фридрих неудержимо расхохотался. Чуть не свалился на пол, запутавшись в брюках: более нелепой встречи он и представить себе не мог.
– Милый вы мой! Да я же вам помогу, устрою к себе на сейнер! А этот берег афганский на блюдечке поднесу! – вскричал он со злою веселостью. – Да вы же поэт, как и я, как тезка ваш Алишер Навои! – смеялся со всхлипами Фридрих. – Давайте задушим друг друга в объятьях!
Он сгреб соседа в охапку и чуть не силой потащил из номера.
– Нам эту встречу надо обмыть, обмыть непременно! А после решим, где убивать друг друга.
В обнимку вышли они в коридор, прошли мимо стоечки, мимо Зоечки. Следом за ними снялся гражданский чесучовый пиджак и тоже повлекся в ночь, соблюдая четко дистанцию между собою и двумя «мослами» – евреем Сандлером и «речником» из Термеза Алишером Табари.
– Какая прелесть, до чего мы дожили! – вопил Фридрих, чтобы услышал его влекущийся «хвост», этот грязный и нищий Муйнак, ревущий гудками порт, ненавистное море с ядовитым оранжевым испарением. Все, что давно обрыдло, сидит у него глубоко в кишках.
– Евреям отныне – пожалуйста: скатертью нам дорога! А вам, арабу, – нельзя, не пустим! Вас она стережет, родная советская власть, чтобы вреда Израилю не чинили. Поэтому имя ему, молчаливому спутнику за спиной, будет не просто «пиджак с галифе», а «зоркое око и страж Израиля».
Спустились на берег, к мерно качавшейся на волнах барже. Взошли на мостки. Сели за столик под брезентовой крышей.
Два пива и графинчик водки заказал Фридрих. Велел принести салат, макароны по-флотски. Распоряжаясь, как завсегдатай, гостеприимный хозяин, рубаха-парень. А сумасшедший араб держался по-прежнему вежливо, застенчиво улыбаясь.
– А вы не врете, не сочиняете? – приступил к нему Фридрих. – Про курдов я слышал, знаю, видел персов и ассирийцев. Сам был женат на кореянке однажды, чего вам больше? Но чтобы жили арабы в наших краях – это мне неизвестно.
И Алишер Табари охотно принялся объяснять:
– Племя наше, или община, можете называть, как вам угодно, – потомки древних великих халифов. Это мы, арабы, принесли сюда в Согд понятия новой цивилизации: научили кочевников торговать, обрабатывать землю, молиться единому богу, не каменным истуканам. Затем пришли монголы, варвары Чингисхана, и снова настал упадок. Потомки пророка отступили в Багдад...
Тем временем подоспел заказ, водка и пиво, они чокнулись «за знакомство». Потомок великих халифов принялся ковырять вилкой в салате и «белую» больше не пил, прикладываясь только к пиву. Зато Фридрих быстро и радостно напивался, чувствуя, что изрядно косеет. Дойдя, наконец, до точки, где спрашивать можно все, ничуть собутыльника не стесняясь, он незаметно перешел на «ты».
– Ближе, ближе давай! Ты про Израиль признайся – что за шайтан вдруг в тебя вселился?!
– В Коране, в одном из его стихов, говорится о разрушенном царстве евреев и о тысячелетнем сне «хозяина осла». Пророк Мухаммад под этим «хозяином» совершенно определенно подразумевает Израиль и с точностью называет время, когда его дух проснется. В этот год потомкам Алидов предстоит поднять черное знамя шиитов и бесстрашно вторгнуться во владения «хозяина осла». Потомки Алидов – мы и есть. А черное знамя хранится в нашей общине издревле...
Фридрих сидел лицом к морю, слушая весь этот бред, и сильно скучал: ничего серьезного в этом чучмеке не было. Ни страсти, ни остроты, – улыбчивый, тихий араб. Скорее всего, был он серьезно болен, тронувшись рассудком на почве легенд из Корана, связав свои фобии с целым рядом сокрушительных поражений его соплеменников на Ближнем Востоке. Дон-Кихот с черным шиитским знаменем. Решил спасти арабскую нацию.
У входа на баржу, спиной к их столику, закусывал «страж Израиля». Ел рыбец, пил минеральную воду, и эта спина становилась Фридриху значительно любопытней, ибо таила загадку: «Сидит и ждет свое яблоко – араба или еврея? Кого же он все-таки ждет?»
– Но почему в Израиль? Бери свое славное знамя и поезжай в Сирию, Ливию, любую страну ислама, воюй оттуда сколько угодно!
– Э, нет, только в Израиль, – отвечал тот, все так же конфузливо улыбаясь. – К евреям в самое логово – именно так!
«Уж слишком он вял, бесцветен, – убеждал себя Фридрих. – Не из такого теста пекутся фанатики, террористы, этот нам не опасен».
И вдруг оживился, тяпнул рюмку, громко захохотал:
– Я с твоим логовом притчу одну припомнил... Жил однажды старый, толстый удав, и был у него враг – самый обычный кролик. Устраивал кролик на удава засады: нападал, кусал, а тот не обращал на него никакого внимания. И вот повстречались на узкой дорожке, лицом, как говорится, к лицу. Раззявил удав пасть, и чует кролик, что дело плохо, – тянет его в эту пасть, тянет неумолимо, и ничего поделать с собой не может. Ну и отлично, решил кролик, если удава не удается осилить снаружи, я проберусь вовнутрь, оттуда попробую уничтожить...
Фридрих прикончил водку, велел добавить еще графинчик.
Снова вернулось прекрасное настроение, он потешался над этим кроликом. Был умен, находчив, и сила гипноза была за ним: сочинял забавный спектакль, который сам же вел и тонко разыгрывал.
Тем временем прилетел графинчик, Фридрих тут же его почал. Подумал, что зрителей все-таки мало, всего-то их трое на барже. Этого «стража» в хромовых сапогах и лампасах ему-то как раз не хватает. И в спину его уставился, как удав. Мысленно отдавая приказ: встать и составить с ними компанию.
– Притча ваша весьма поучительна, – услышал Фридрих своего собутыльника. – Тысячу лет живем мы в Хиве: глотали нас тимуриды, глотали эмиры и шахи, советская власть глотала… Мы же, как видите, целы, не сгинули, не растворились. И миссию нашу священную готовы исполнить. Ну, а вы-то, евреи? Мешались со всеми племенами земли, а с духом вашим что-нибудь сталось? Наоборот, окрепли глобально, царство свое возродили. И вот – грозите исламу мечом. Гибелью и посрамлением веры… В любое чрево, куда бы еврей ни ввергался, все разрушал, либо менял исключительно под себя. А выходил только с прибытком, бесценной добычей.
Подумал Фридрих: а что он здесь оставляет, на древней земле Согда, навечно ее покидая, с каким прибытком уходит?
Увидел кладбище еврейское в Самарканде, на горочке возле Афросиаба. Сотни безнадзорных, разбитых могил в лессовой пыли, верблюжьих колючках. Две могилы родителей – матери и отца, умерших с голоду в эвакуацию. Эти могилы в Израиль уже не взять. А увезет он отсюда память вечного гражданина третьего сорта: ребенка из польского местечка, откуда бежали они от нацистов, воровское детство на самаркандской толкучке, приюты и каталажки. Потом «ремеслуха», работа морским механиком, попойки с драками, поножовщиной… Гумозные девки и сифилюги – это его прибыток? Или такой еще цирк – жена-кореянка в Термезе, слава Б-гу, что быстро развелся, детишек не наплодил. Да, память его – кровавое месиво, побывавшее в страшном желудке.
– Да неужели ты не боишься?! – воскликнул Фридрих. – Ведь я же первый в Израиле в глотку твою вцеплюсь. Как волк, стальными зубами! А все потому, что мы эти тысячи лет жили с единственной целью, – родину возвратить, клочочек родной земли. А ты это время сидел и ждал. Ждал, как шакал – в нужный час нас уничтожить.
– Аллах милостив, каждый народ живет своим назначением, – ничуть не обидевшись, отвечал Алишер.
– Слушай, – загорелся Фридрих, – зачем нам ехать в Израиль? Давай с тобой здесь сцепимся, прямо на барже! Дорогу себе сэкономим, время и деньги.
– Э, нет, зачем же спешить? Дракой своей мы только его потешим. – И показал подбородком на «стража», который прекрасно их слышал. – Его заповедник, мы его дичь...
– Умница, дай я тебя расцелую! – согласился пьяный механик. – Какой же ты все-таки милый!
Друзьями возвращались в гостиницу, вопили в обнимку израильские песни. Вопил, собственно, Фридрих, а умный потомок Алидов чего-то себе мычал, прислушиваясь к ночным голосам. Над спящим городом висели тяжелые удушливые испарения. Горели бакены в открытом море. Поблизости брехали собаки.
– Чего эти твари лают? – уже на пороге гостиницы возмутился Фридрих. – Спать не дают трудящимся людям.
– Собаки зря никогда не лают, им ночью видятся шайтаны и джины, которых мы с вами, брат, не чуем.
Фридрих ночью и в самом деле неважно спал: часто бегал во двор, тошнило, чудились привидения. Рядом с их номером пристроился некто на табуретке, всякий раз являясь Фридриху в ином обличье. А может, только казалось с дури и с перепою. Утром уже, прошаркав по коридору, узнал в нем Добруша – в канотье, как обычно, в отглаженной тройке, а тросточку прислонил к стене. Поднял на Фридриха сонно-тяжелую голову, узнал, загадочно ухмыльнулся: «Ну и ну, значит, берег афганский…»
5.
Босой и в шортах, стоял капитан за штурвалом. Больно взвизгнул, ошпаренный кофе:
– Эй, Фридрих, да ты не следишь за собой! – И вдруг испугался, увидев смертельную бледность в лице механика, потухшие, пустые глаза.
– Я вижу, ты болен, действительно болен! Садись, сынок, не стой на ногах! – Фридрих сел, почувствовав внезапную слабость, мгновенно покрывшись нервной испариной. Аккерман суетился:
– Старый дурак, это я виноват, ты уж, сынок, прости! Не зря мне ночью звонил… Что делать, что же мне делать?
«Ну да, болен, это он хорошо придумал. Из рубки мне нельзя выходить, этот потомок халифов нe должен меня видеть, – лихорадочно соображал Фридрих. – Пока я здесь, он целиком в моей власти. Но в ту минуту, как он меня опознает, шансы наши сравняются».
С палубы было, конечно же, видно, что наверху творится и кто стоит за штурвалом. Фридрих вдруг вспомнил себя на рельсах, вспомнил, как Алишер его раздавил, и восхищенно подумал: «А вот мы, братец, и поменялись ролями – я в рубке, а ты внизу…»
– Таблетки от головной боли, сынок, принести? А хочешь, чай приготовлю? Горячего чаю с лимоном и медом.
– Полотенце! – велел ему Фридрих. – Самое большое, и хорошенько смочи... Это все малярия, старая гадость в костях: от тугаев, гнилой аральской воды. Реб Йосл, не поднимай, пожалуйста, панику, мы свою рыбу возьмем.
Старик потрепал его по щеке, затем спустился к каютам. Дорогою познакомился с новичком: Табари внешность не изменил, остался тот же, что был в Муйнаке. Фридрих же будет умнее – обвяжет голову полотенцем, придумает что-то еще.
«Интересно, на каком языке они изъясняются? – пробовал угадать Фридрих, глядя с каким достоинством отвечает Табари старому капитану, а Аккерман с трудом подбирает слова. – Арабский, конечно! Иврита кролик еще не выучил. А это значит, в Израиле он совсем недавно!»
У всех четверых капитан собрал паспорта, повел в камбуз накормить завтраком. Ибо такое правило на тех судах, где служат арабы: документы хранятся у капитана.
«Его бы не завтраком баловать, нет! – подумал мстительно Фридрих. – Бросить в трюм да катер вызвать немедленно!» Мысль эта была совершенно разумна, но Фридрих ее отмел: «Это моя добыча, моя охота, и надо исполнить все, что я обещал, – заглотать с потрохами и облизнуться».
Даже родной душе, старому Аккерману, Фридрих решил ничего не рассказывать. Зачем? Пусть радуется богатой добыче, которую столько ждал, спокойно занимается своей охотой. У Фридриха тоже будет охота, в тысячу раз интересней. «Лишь бы не сорвалось… Итак, с чего же мне начинать?»
Пришел Аккерман с картошкой на сковородке, яичницей. Принес огромное мокрое полотенце. Желая проверить состояние Фридриха, игриво выкрикнул:
– Да здраствэй преданна совецка рабочая класса!
Фридрих накрутил на голову влажное полотенце, облегченно вздохнул. И, между прочим, осведомился:
– Как тебе новичок, знает нашу работу? Что он тебе сказал?
– Говорит, что вырос на море… Да ладно, скоро увидим.
Аккерман вытащил синюю книжицу, безобразно истрепанную и засаленную, стал в ней с трудом читать:
– Акбар Абу-Зияд, родился в Акко, холост, год рождения...
«Ай, каналья, ай, молодчик! – отметил мысленно Фридрих. – По высшему классу паспорт сработан!»
– Ты-то сам держишься? – сердечно осведомился старик. – Главное, чтоб ты не свалился!
– Да здраствэй низойлива паразитска аккерманска! – бодро выкрикнул Фридрих. – Айдэ на работу, товарищи!
И тот ушел вполне удовлетворенный. А Фридрих, оставшись один, ужаснулся, представив себе, какие зловещие силы стоят за этой синей фальшивкой, исполненной удивительно мастерски. Пытаясь еще угадать дьявольскую систему, забросившую фанатика из-под Хивы в Израиль, – мощную, казалось бы, цитадель, так наглухо запертую от всех чужаков.
«Может, не лезть сюда со своей романтикой и кустарщиной? – спрашивал Добруша, который был во все посвящен. – И вызвать катер, сдав негодяя в надежные руки?»
«Не стоит пороть горячку, – отвечал ему тот. – Он у тебя в руках, разве не восхитительно? Ночью ты был на рельсах, а он в рубке. Сейчас вы с ним поменялись, это тебе испытание...»
Сжигаемый любопытством, как он здесь оказался, этот потомок халифов, Фридрих вернулся в Муйнак, в свой номер от туркестанской флотилии. Трепался, хвастал Алишеру Табари, что запросто устроит к себе на сейнер, и берег афганский преподнесет, только бы им в Израиле встретиться, – заклятым, как говорится, друзьям... А утром проснулся с каменной головой, готовый придушить Алишера сонного, тут же в постели. Молча оделся и отправился в порт, люто себя презирая, с налитыми кровью глазами... И все, и больше соседа не видел, ни разу о нем не слыхал, как будто черти его подмели. Черти, которых к ночи он явственно чуял…
Добравшись до квадрата их промысла, Фридрих повел сейнер на малых винтах, поедая глазами капитана, который стоял сейчас на носу и выискивал подходящий косяк. Аккерман даст им знак, где именно вытравливать невод.
Фридрих подумал, что эта минута очень опасна. Стоит крикнуть сейчас старику: «Фридрих, бесейдер!» – как разум смышленого араба вздрогнет и заработает, станет крутить картину, сведет концы с концами и разоблачение состоится. Редкое все-таки имя: сколько Фридрихов ему встретилось в жизни, к тому же на море – евреев-механиков? Или выкрикнет капитан свой пламенный первомайский лозунг, и это произойдет еще раньше. Да стоит Алишеру спросить, если чуточку любопытен, что за чучело торчит у них в рубке с тюрбаном, как каждый из его троих друзей сообщит о Фридрихе все. Ибо в долгие, ленивые дни их дрейфов в заливе Фридрих часто и с удовольствием рассказывал про Арал и Каспий, зачем и по какому праву он здесь, – еврей с другого конца земли.
На палубе новичок трудился, как и трое других арабов: колол лед, расставлял тару. Молча, не суетясь, с выражением величайшего превосходства над остальным человечеством. Будто присутствие их среди людей – огромное одолжение. Эта печать на лицах арабов больше всего бесила Фридриха: готов был швырнуть в них чем попало, рвать на куски, топтать ногами. Ибо стояла за этим одна лишь угрюмая ненависть к евреям, на которых работают. Только это.
«А может, имеется вокруг новичка особое поле? И эти трое иначе ведут себя с ним, потомок пророка все-таки, высшая каста! Принес им черное знамя...»
Надо заметить, любую опасность Фридрих угадывал моментально. Обостренная интуиция, Добруш, в конце концов, – приемов было достаточно. В этом плане он даже поставил личный рекорд. В один из своих приездов в Москву, когда находился в отказе.
…Вышел Фридрих из посольства голландского, добрался до Кремлевской стены, присел на скамью напротив Манежа. Верный своей привычке – а нет ли за ним хвоста? – выслал Добруша прочесать окрестность. Двойничок обошел аллеи, очередь возле киоска, ближайший сквер. Вернулся и точно ему указал: тот верзила с газетой, эта вот дамочка растрепанная, что голубей кормит, тот вон очкарик в шляпе… Так и было. Весь день пасли его эти трое: на улицах, в метро, в магазинах. А он с ними в прятки играл. Приставал и нахальничал, откровенно лапал их дамочку. Та же терпела, бедная, не визжала, не вырывалась.
6.
Капитан засек, наконец, солидный косяк. Описал рукою дугу – куда их сейнеру заходить, и Фридрих стал действовать. Врубил барабан, мотня сетей тотчас же побежала в воду. Спустил с бортовых лебедок шлюпку. В нее вскочили Ахмад и Нилан, принялись грести отчаянно, выравнивая на ходу поплавки, натягивая невод потуже. Фридрих продолжал вести сейнер дугой, указанной капитаном.
«А вот это никуда не годится, – расстроился Фридрих. – Плохо, что Аккерман не приказал сесть в шлюпку хранителю черного знамени». – И оказался прав: едва возник из кипящих пучин их первый трал с живою дышащей массой, как старый Аккерман восторженно заорал:
– Да здраствэй стахановски непобедими силедка!
Пошла, загудела путина на сейнере «Зерем». Фаиз и новый помощник то и дело подставляли громадные коробы из серого пластика, в них сыпалась рыба. Тара заполнялась мгновенно, а поверх рыбы лопатами кидали лед.
Всякий раз, когда над палубой возникал косяк в неводе, облепленный чайками, капитан приветствовал его пламенным первомайским воплем. Фридрих злился и цепенел: бедный Аккерман, ни о чем не зная, шаг за шагом его выдавал. Впившись глазами в лицо новичка, Фридрих пытался определить: не изменился лицом от внезапной догадки, не косится в сторону рубки? Похоже, что нет, эти русские искаженные выкрики были ему до лампочки.
И тут зародился у Фридриха червячок сомнения: «А может, вовсе не Алишер Табари, а кто-то похожий? Может, опять ошибаюсь, как было уже однажды…»
Старый Аккерман орудовал на палубе за троих. Глядя на него, Фридрих собою гордился – путины старику не испортил. Нашел в себе силы, вышел в море. Да и потом: не поднял напрасно тревогу по поводу новичка на борту… И вот награда – двух часов не прошло, солнце еще в зените, а палуба переполнена.
Продолжая себя убеждать, что мог ошибиться, вспомнил Фридрих, как ни за что обидел вдруг человека, нанес тяжелую травму. По сей день сосет его этот грех.
…Побились однажды половые плитки на кухне, решил их Фридрих новыми заменить. Сходил на стройку соседнюю, договорился с арабом-рабочим. В назначенный день приехал с моря, а этот араб уже его ждал: с плитками, инструментом, с ведерком цемента. Поднялись в квартиру, и принялся тот за работу. Фридрих над ним постоял, убедился, что мастер, дело свое знает, и спустился к машине – получше запарковать. Вернулся, захотел поглядеть наличные, чтоб рассчитаться в конце работы. И вдруг бумажника не оказалось: с чековой книжкой, документами… Исчез бумажник, и все! Фридрих кинулся шарить повсюду, квартиру перевернул. Готов был поклясться, что положил его на книжную полку! Ибо войдя в квартиру, клал его только сюда...
– Послушай, приятель, ты ничего не брал? – Подступил он к работнику. – Ничего не трогал в мое отсутствие?
– Понятия не имею, о чем мой господин спрашивает, – отвечал ему тот с достоинством, и Фридрих взбесился. Велел вывернуть все карманы, тщательно обыскал, убить был готов воришку! Ума хватило не задираться, а позвонить в полицию. Сказал, чтоб выезжали немедленно, все еще горячо, – преступник у него в руках…
Сидя друг против друга в ожидании полиции, Фридрих хоть душу себе облегчил. Выложил все, что о них думает: жулики, негодяи, тупоголовые ненавистники евреев. Затем обобщил и того круче: насильники, террористы, убийцы... Сказал бы, может, и больше, но прибыл наряд – с визгом колес и ревом сирен, составили тут же акт и увели бедолагу в стальных наручниках.
А рано утром, едва появился возле складских причалов, вынесли из конторы чертов бумажник: «На, растяпа! Выронил ты это у нас и тут же умчался…»
Осевший глубоко в воду, сопровождаемый целой тучей нагло галдящих чаек, сейнер взял курс на Хайфу. Неутомимый Аккерман возился в камбузе, готовил команде второй завтрак, а четверо матросов легли в тени у борта подремать на своих одеялах.
Пекло солнце, прямые лучи лупили Фридриху прямо в глаза, в раскаленной рубке становилось невыносимо душно. Снова возникла в памяти знойная безбрежная степь, рельсы со шпалами, выпученные глаза машиниста...
«Он убивать меня не хотел, что-то толкало его на это. В его глазах читалась чужая воля, – пытался понять он свой сон. – Какая-то чушь: мучаюсь догадками, подозрениями, а что делать, не знаю. Надо потолковать, разобраться…»
Пришел Аккерман, принес кофе, нежнейшую жареную макрель. Фридрих давно уже снял тюрбан, был в одних сатиновых шортах. Обливаясь потом, сказал старику, что весь затек, хотелось бы сойти размяться: не сменит ли капитан его у штурвала?
– Что за вопрос? Покуда до складов дойдем, ты мог бы еще и вздремнуть. – И вдруг воскликнул, сияя: – Рыбы-то сколько, сидим по самую ватерлинию!
Фридрих закурил сигарету, взял кружку с кофе, сошел на палубу.
Все четверо лежали лицами вниз, обмотав куфиями глаза и уши, чтоб не слепило солнце, не слышать пронзительных птичьих криков, спали, подложив кисти под головы.
«Надо его огорошить, окликнуть по-русски, – прикидывал Фридрих. – Тут он, подлец, и вскочит, тут он себя и выдаст».
– Вот мы и встретились, наконец, Алишер! Уж не меня ли ты видишь во сне? Имей в виду, я все твои сны читаю.
Одна за другой отлепились головы от подушек. Беспомощно заморгали, щурясь на жгучее солнце. Недоуменно принялись переглядываться.
– Это тебе, тебе говорю! – тыча в него рукой с дымящейся сигаретой в пальцах, сказал новичку. – Давай отойдем, надо потолковать.
Они завозились, сели на одеялах, перебрасываясь словами. Затем кучерявый Фаиз с оттенком раздражения произнес:
– Наш брат Акбар не понимает по-русски. Никто не понимает, что господин наш хочет. Будь милостив, скажи на иврите.
А долговязый Ахмад, который был постарше, сердечно осведомился:
– Ты болен, это правда, механик? В Акко еще капитан сказал, что силой вытащил тебя на сейнер…
И Фридрих от них отошел, чувствуя себя дураком. Их реакция была естественной: к такому нельзя подготовиться, заранее отрепетировать… Это было всего убедительней. «Н-да, разборка не состоялась, никого я не огорошил».
Прихлебывая кофе из кружки, нервно затягиваясь сигаретой, он вышел к носу, овеваемый легким бризом, долго глядел на Хайфу. И с новой силой зазвенела тревога. Совпали вдруг три лица, три разных образа: его соседа в Муйнаке, водителя тепловоза в кошмарном сне и этого новичка. Когда он снял с себя куфию, Фридрих в упор увидел Алишера Табари.
«Это не случай с бумажником, нет! Это тот самый безумец в моем Израиле. А я отупел, раззявил пасть, как жирный удав, не в силах ее захлопнуть. Надо срочно что-то придумать!»
7.
Трижды они швартовались к тесным складским причалам, сгружая в тот день неслыханно щедрый улов. Фридрих орудовал рычагами, лебедками. Несколько раз спускался в машинное отделение, слушал моторы, доливал солярку и масло. Снова стоял за штурвалом... И ни на минуту не оставляла мысль, что он в опасности, сон его все-таки вещий! Могут его убить на собственном сейнере, где нет оружия, а только кухонный нож.
«Да как угодно, возможностей масса: авария с тросами, барабаном, лебедкой. Пакость с моторами, чтоб обварило маслом и кипятком. Загорелось, взорвалось что-то в руках, как бы несчастный случай…» И наблюдал их на палубе за работой – всех четверых, не спуская глаз, чутко прислушиваясь к их мыслям. Ибо с палубы эти мысли о смерти текли в его рубку сплошным потоком.
Фридрих недоумевал.
«Сдержал свое слово – приперся, это же надо! Не глупый, вроде бы, азиат: воспитанный, образованный – что за дикая блажь? Я бы понял еще, если бы палестинец: отняли евреи дом, землю, убили бы братьев, отца. Кровная месть и все остальное в этом же духе. Так нет, приехал из прошлого, издалека… Я тоже издалека, и тоже из древних глубин – нашей веры и предков. Я это ему говорил, доказывал, обещал, что горло перегрызу. И медлю – чего же я медлю? Ведь тепловоз приближается, Добруш мне ясно все показал…»
В наступающих сумерках, когда ночные первые тени легли на воды залива и потянуло прохладой, рассеялись чайки и на Кармеле заполыхали огни, стекая в порт разноцветными волнами, в рубку пришел капитан, велел Фридриху вытравить якорь и заглушить моторы. Старик был выжат, валился с ног от усталости, но виду не подавал, изо всех сил бодрился:
– Да здраствэй права на отдых сталински конституци!
Всей командой отужинали, поболтали, перекурили и разбрелись спать.
Матросы и капитан легли на палубе, а Фридрих постелил себе в рубке, на всякий случай заперся.
Разбудил его свет прожектора – резкий, кинжальный. Знакомый металлический голос из мегафона:
– Эй, на «Зереме», мать вашу так! Йоська, Фридрих, кончайте дрыхнуть!
Фридрих вскочил и выглянул. С катера прыгнули к ним на борт три морских пехотинца – в беретах, с автоматами. Аккерман стоял на постели в кальсонах, заслоняясь рукой от прожектора.
«Все, больше тянуть нельзя, пускай ребята им занимаются! – Сердце с бешеным облегчением застучало. – Это последний шанс, мой добрый ангел послал мне его! Иначе с ума сойду от этих кошмаров...»
Фридрих сбежал на палубу. Прожектор с катера, будто найдя мишень, был в упор нацелен на четырех арабов. Те возились на одеялах жалкие, беспомощные как котята. Не возмущаясь, что их потревожили, прервали заслуженный сон. Более того, пытались под дулами автоматов выдавить виноватые улыбки, и вся решительность у Фридриха разом пропала.
Снова выплыл проклятый бумажник, несчастный работник в наручниках. Фридрих увидел себя в полицейском участке: каялся и стонал, просил отпустить оклеветанного им человека. «Какой грех, какой стыд!» – бил себя в грудь за столом у следователей... А после ездил к нему домой, возил подарки, пытаясь задобрить. Но тот его не простил. Так и не простил Фридриху навета и унижений...
«Как бы и здесь такое не повторилось, – рассуждал Фридрих, чуя страх тяжкой кары. – На весь залив опозорюсь, весь флот надо мной обхохочется! Да и Аккерман не простит – испортил путину… Прогонит с сейнера как собаку: кому такой чокнутый нужен?»
– Наемник твой новый в порядке? Бумаги имеются? – осведомлялись у капитана.
– Кошерный на сто процентов! – ежась от сырости, отвечал старик. – Сварить вам кофе, ребятки? А может, рыбки свежей хотите?
Но пограничники торопились: ответили, что полно работы, в заливе много чужих судов, могут быть и наркотики, контрабанда… Вскочили к себе на катер, крикнули «спокойной ночи» и унеслись.
Всходила луна в заливе, выстлав широкий серебряный путь на черной воде. На море и в небе играли звезды. Высоко на антенне сейнера мигала красная лампа. В нечетком, изменчивом свете вдруг показалось Фридриху, будто поймал он глаза новичка – счастливые, благодарные: дескать, понял, все оценил, спасибо, брат, что не выдал! И Фридрих отправился в рубку, питая надежду на завтра, – разговориться со старым приятелем, обратить Алишера Табари в верного друга.
Спалось ему все-таки плохо. Чудились шепоты, шорохи – голые пятки о палубу. «Привидения, странно. Опять, как в Муйнаке… Что же собаки не лают? Где капитан, на сейнере непорядок! А может быть, не у нас...»
Аккермана и в самом деле что-то подняло. Пришел в рубку и разбудил Фридриха:
– Невод бежит, сорвало колодки на барабане… Сынок, ты спишь?
Фридрих сел, спустив ноги с топчана. Весь еще в паутине сна, бессмысленным взглядом уставился на старика. И тут услышал горячий, участливый голос: «Нет, не вставай, ни в коем случае не ходи...»
– Я болен, реб Йосл, проклятая малярия! Мне только лежать и лежать… Я утром все починю.
– Уходят же сети: проскочит кто-нибудь рядом и намотает себе на винт!
– Ну, прикажи матросам, руками пусть выберут!
– Нельзя никого поднять, спят как бревна. Мальчик мой, ты уж меня прости...
Первым делом Фридрих врубил все огни – сейнер и палуба осветились как днем. Старик был прав: пахло аварией, громадным денежным штрафом – поплавки болтались далеко в море. А барабан тихонько скрипел, и вся мотня с него убегала. Фридрих глянул на четверых арабов. Эти спали, точно убитые, раскинув ноги и руки, не шелохнувшись на ослепительно яркий свет. Вид их его утешил: «Ну почему нельзя, что они могут сделать?»
Спустившись на палубу, пошел к барабану, обнаружив дорогой массу странностей: висел над барабаном огромный крюк лебедки, это сразу ему не понравилось. Весь подход к носу был заставлен тарой. Непонятно, как она съехала в полный штиль.
– Лебедку! – крикнул он капитану. – Убери этот крюк над моей головой!
Старик услышал его и кивнул... И тут же возник тепловоз на рельсах, теперь уже с хрустом костей и колес, в рубиновых брызгах.
Спустя минуту, на палубе возник господин в канотье и с тросточкой. Молча присел над трупом, с холодным любопытством его изучая: расколотый череп, серые каракули мозга, лужу крови на палубе с серебряной чешуей. И прежде чем погрузиться в обратный обзор этой жизни, увидел в рубке старого Аккермана, его выпученные в неописуемом ужасе глаза. Печальным взглядом обвел четыре постели и вышел на лунный широкий путь, легко и радостно помахивая тростью.
Оглавление журнала "Артикль"
Клуб
литераторов Тель-Авива