Ольга Ильницкая
ИДЁТ ПО УЛИЦЕ ВОЙНА
С ЧУВСТВОМ БЕЗДНЫ
Буки. Буковки. Картинка: и смущенье, и вина
перед белым океаном, где ни берега, ни дна.
Образ образ нагоняет, волны красны и вольны
захлестнуть и откатиться к чувству бездны и войны.
Птицерыба ходит чинно, горизонтами шурша,
и пробоины латает удивлённая душа.
Голубая чудо-рыба, птице-фениксу родня,
не коси крыла курсивом, словно глазом, на меня.
Не моги, не приближайся к первозданному листу
сумасшедшего паренья с чувством бездны на весу.
1992
ИДЁТ ПО УЛИЦЕ ВОЙНА
Из-за усталых кораблей
туман вползает,
из щелей
портовых складов
тянет ядом.
Что ты сказал про божий день,
оборотившийся лицом ко мне,
весь мир назвавшей адом?
Едва проклюнулся рассвет
из-за тяжелого сукна.
На город тень легла
распада времен,
небес,
и снегопадом
пути-дороги занесло.
В саду стоит солдат зачем-то,
и девица, держа весло,
с застывшим взглядом.
И ты, как вкопанный,
стоишь с девицей рядом.
Вот телефон звонит солдату.
Командным голосом:
- Вперед!
Алеет раненый восход.
- Подъем!
И детский крик:
- Не надо!
Идет по улице война.
Еще не узнана она.
2010
***
1
Не криком кричать,
не плачем рыдать,
а молча жить,
как живут соседи:
любить, рожать...
А заполночь взглядом
холсты белить.
Холст первый -
дорога от двери и дальше.
Холст дальше -
дорога до Киев-града.
А ещё дальше -
и белить не надо.
День деньской
ждать оказии
да слова теребить,
бахрому обрывать,
узелками вязать.
О себе забывать
2
Забыть себя.
Других бы не забыть.
Но вот отшибло память, память, память...
Как пауки из брюшка тянут нить,
по затемнённым шепчутся углам,
так женщины, что жизнь оберегают,
всё смотрят ниоткуда, всё глядят,
как голубеют щеки у ребят
и бреются подросшие мужчины.
Как крылья режутся у голубят.
Как голубятни, строясь в долгий ряд,
внезапно превращаются в руины.
1987
***
Банально и бесконечно
Он, в тесноте растущий поминутно,
жив, как в горе за дышащей стеной
кристалл пульсирующий:
оборотень твой, сосущий кулачок…
Он есть, он здесь, он знает мой живот,
он в нём живёт! Ест кровь мою, волнуя…
Он помнит все, чем мучусь и живу я.
Твой беспощадный. Драгоценный мой.
Он сердце сердцем к слову поджимает:
чем больше он растет, тем больше я внимаю.
Он девять месяцев меня на части рвет.
И ничего про боль не понимает.
О, что за мука Домом быть.
Быть входом.
О, что за счастье –
чувствовать: он спит,
до времени меня оберегая.
Но царственен и дик его разбег –
вот он срывается, ломая губ изгиб,
и бедер лезвия круглятся, словно пяльцы,
и ткань измученную схватывают пальцы,
похожие на острых червячков.
Он криком чутко пробует пространство.
На ощупь пробует, движеньем нарушая
подвижный коридор моих молений:
"Вернись, беглец, вернись в мои колени"!
Но, схвачен намертво рукою акушёра,
он пленником танцующим – как все –
приговорённый к жизни на кресте.
Прощай, мой мальчик.
Мир воздаст судьбою.
Господь с тобой.
Как я была с тобою.
Мать отделяют от Дитя
и… жизни.
Отец ждет сына –
Чтоб вручить Отчизне.
Отчизна ждет младенца –
чтобы съесть.
И в этом истина
и... счастье есть.
2002
***
...Склоняли долго мы главы
под покровительством Варшавы,
под самовластием Москвы.
Но независимой державой
Украйне быть уже пора...
А.С. Пушкин "Полтава"
Как в чешуе горячей
Киев
в лучах рассветов и закатов
плывет, чтобы уплыть однажды
на Юго-Запад.
В Днепра обжитых, тёплых чашах,
в обугленных его глубинах
неравномерно бьётся сердце
Владимира.
С Востока свет идет
неверный
походкой торопливой девы,
ведёт дорогу за рубеж,
чтобы, преодолев пределы
Отечества, познав покой
Литвы лукавой и Варшавы,
вновь повернув домой, к Востоку,
младенца выплеснуть в Подол.
Свободный Киев, полюби
прекрасную, как жизнь, Европу!
Но в чешуе горящей Киев,
как воин гордый, с кровью рыбьей,
не принял дара - дочки русой.
Он вдруг заголосил по-русски.
И вот над Киевом заклятье -
с мечом, в блестящем рыбьем платье,
застыла баба над рекой
с литою поднятой рукой.
И под пятой застыл Владимир,
и княжий город под пятой.
Память словно дождь и солнце -
я то плачу, то смеюсь,
бо під серцем моїм б`ється
моя Киевская Русь!
1985
***
Едність
Ладонь у долоню,
долоню в ладонь.
Переклик чистих "до".
Единство дум, братерство мов
скрізь соль і сіль - в одно.
Мій тато родом из-под Брянска,
а ненька з степу, з-понад моря.
Я росіянка. Я ніколи
там не була, откуда корнем
меня питает мой язык.
Мій голос сызмальства привык
звучать среди дерев других,
де не березы - де каштаны
біля дніпровських сивих круч.
Я дочь країни вільній, мамо?
Я русским именем зовусь.
Яке це щастя - раздвоившись,
помножитись серед своїх:
пісні чарівні України,
России просветлённый стих.
1985
***
СТРАШНЫЙ СОН В ГРУЗИИ
И с Господом Богом
забыв попрощаться
уснули туда, где глаголы легки,
и мальчик Ираклий читал нам стихи,
ты помнишь? На самой на крайней площадке
глазели, внимали и были тихи.
Шальной мальчуган пролетал
по всем пунктам, он был верхоглядом,
он был школяром. Он нам рассказал
Про везучего Будду ушедшего из…
И вошедшего в Дом.
(Как я трепетала, когда он молчал
и в такт ожиданью ногою качал).
А из-за сугроба косил на меня
Грузинистый глаз ледяного коня).
То смертно дыша, ворожа на мороз,
Ираклий нам тайну, как сердце, принес.
И стало признаньем гортанное эхо
то ль конского ржанья,
то ль мальчика смеха…
О чем говорили со
мною в ночи,
сжимая то сердце мое, то ключи
от двери в тот Дом, о котором вначале
и Будда, и мальчик, и эхо молчали?
Кто, кто мне ключи протянул в темноте
и что-то сказал, а слова были те –
что тайну хранили, что мне обещали
не счастье, не радость, но время печали.
Картавя, шептала
ночная вода:
"О Грузии плакать не день, а года".
Когда я прощалась с
ревущей Курой,
раскрылась ладонь над моей головой,
и грянуло громно, и вздыбился град,
и за три мгновенья созрел виноград.
Тбилиси стоял, закусивши губу
на прянувшем ввысь, словно конь, берегу,
где церковь дышала, где верилось в Дело,
где мальчик Ираклий взлетал неумело.
И белое поле цвело
на юру,
и капали маки крестами в Куру.
А сон продолжался.
Вино было жарким,
как ночи Абхазии в дыме покрышек,
и Кудри девичьи, и женские косы –
взлетали кострами все выше и выше.
И плакали реки, и Черное море
металось от гнева и выло от горя.
Вот я каменею, как
Грузия, в страхе,
что утром проснусь головою на плахе.
Что я, как те женщины в жаре покрышек
взлечу выше Джвари и облака выше.
От смертного ужаса я не очнулась.
…Проснулась от
светлого щебета птиц –
И Грузии солнце тепло и спокойно
Коснулось ресниц.
Тбилиси, 7.05. 2006
***
Моё Приднестровье
"Войною в Приднестровье
душа обожжена".
Н.Сундеев
Бывает, проснешься и видишь
рождение ткани живой.
Опричник вещает про идиш
и песьей грозит головой.
Надеясь, что память заспится,
в окно, замирая, глядишь:
вот вздыбленной улицей мчится
сосед твой, дрожащий, как мышь;
вот правый ведёт депутат
не менее правых солдат;
и ты, столбенея всё больше,
растерянно смотришь: рассвет,
опричник с ожившей собакой;
Молдавии мирной букет…
Представишь, но тут же случится! -
на площади, среди дня,
"кукушка"* над нами кружится
и глазом косит на меня,
а я... разговоры веду
с гвардейцем, бывавшим в аду.
(*кукушка - снайпер).
1993г.
***
Опять стихи идут,
как эшелон
из прошлого – военного, скупого.
Вновь мама ждет отца с реки, улова
к обеду ждет. И варится рассол
для огурцов с небритыми щеками.
Сижу-гляжу и думаю о маме,
И слезы, как горох, стучат об стол.
Моя весна еще так далеко:
Мне девять лет, смешлива, угловата.
Мой папа принесет в ведре улов!
Он радугу прибьет гвоздем над хатой!
И скажет бабушка, прикрыв глаза рукой:
«Спасибо, сын! Какой улов богатый».
2004
***
Кому не страшно умирать
Кому не страшно умирать в краю, где дышат анемоны,
и воздух празднично лимонный распространяет благодать...
Я просто лягу у ручья, чтоб выпить капли никотина.
Жизнь, словно вечер, станет длинной,
и сумрак сигаретки дымной ее поможет скоротать.
Присядь! Мы станем повторять круговорот всего в природе.
Нам славно вместе понимать и благость тихого ручья,
и это счастье бытия в лесу, где жить могли б, как боги.
Давай решимся потерять долги на бренной той дороге,
где танки, пули, круговерть людей и смыслов их убогих.
Нам будет страшно умирать в кювете у такой дороги?
1999
***
НАКАНУНЕ
Сто лет подряд и тысячи веков
росло державы каменное тело.
В нём сердце обрываясь холодело,
не узнавая первозданных слов.
На площадях безумеет людьё.
По переулкам бродят душегубы.
И бронетранспортёра выхлоп грубый
врачует жизнь верней, чем мумиё.
Под пятернёй правительственной длани
не покачнутся стены вечных зданий,
вместилища пороков и надежд.
Война уснёт. Её приспит МЯТЕЖ.
И воровская шайка облегчённо
поднимет флаг над горизонтом, чёрным
от дыма завоёванных высот.
И всех нас от погибели...спасёт.
1991г.
***
Зима сорок третьего
Всю зиму тыл ходил
одной ногой,
поскольку правая на фронт бежала.
Когда меня подруга провожала -
в шинели, стриженую, - я не понимала,
чем бабий плач похож на минный вой.
Солдаты шли. Снаряды в цель летели.
Метели взбили белые постели.
И сердце обрывалось и твердело.
И звездочка армейская горела
в созвездии Стрельца над головой.
В Днепре и Волге лёд крошили мины.
И буксовали в рыжем льду машины.
И мальчики вмерзали в этот лёд.
И маяками вспыхивали хаты,
и матери всё знали наперёд.
1989
***
ПАМЯТЬ
Посеешь смерть - восходит жизнь
на свет из самой гущи грязи.
Всем животом желаю в князи!
По праву нрава. Зову крови.
...А пуще нет у нас неволи
в больном отечестве, чем жить
у памяти в крутой горсти
и поперек себя расти.
Что отступиться не дало
от красноглинных, черноземных,
костьми усеянных земель,
и от отцовских вечных правил,
и от отцовских деревень,
где пересчитан каждый всход,
где каждый всякому татарин,
нет, хуже чем...Но без господ!
И оступиться не давало,
и делать правду под отчëт.
А для неправд особый счет
давно прабабка завещала.
Мой дед украл еë в Кабуле,
и вот праправнуков обули
в кирзу. И лучше не могли!
Но жмут мальчишкам сапоги.
И матери из года в год
повестки ждут. И множат род.
И нянчат страх - до скорбных дней
над орденами сыновей.
Рос крест у деда в огороде:
двадцать второй и тридцать третий,
сорок седьмой, и вот окрест
уже крестов голодных лес
о каждом годе...
Ответь мне кто-нибудь, скажи,
как дорасти до той межи,
до рубежа, чтоб отделил
надежду от живых могил.
Чтоб смысл из памяти пророс,
из самой гущи вязких глин,
из тëмных родовых глубин:
чтоб от рожденья - не в рабы.
От пуповины - не в гробы.
1986
***
ЧАТЛАНСКИЙ ВЕРЛИБР
Кому вчера дали свободу?!
Дрогие пацаки!
Шершавым языком
чатланского верлибра вдруг мой герой заговорил.
Имя ему Верлибрагим. Фамилиё ему Стебалово.
Должность его замполлитр. Интересы его страмные.
Любовь у него неземная. А возможности неисповедамы,
как путь господина президента самого альтруистичного банка мира –
мавзоелейного. Мавзолейся, песня моя.
Так производятся стебы!
Там, где всего
круглей земляжка, зачинается песня ножей.
Революции не случится (без межпартийных случек
и достойного кин-дза-дзаработка), контрреволюции вызрел шаг,
уже наступила меч-та, зажав под мышкой портмоне стабильности,
пугающее горожан.
Потому, наверное, что это стабильность угнетенного (ку)-мира,
череп-ах-нувшего чесноком погрома в сто-лицах,
мятой больничного утра в провинциях, карболкой
вокзального клозета и ванилью общепита типа ресторана хло –
"Пушкин".
Нет ничего
убедительнее контрреволюционных
клубных пиджаков и льняных самовлюбок с авангардистским
карманом у щиколготок. Привораживают россиян.
И отдушка прах-ладаном обманывает учеников,
толпящихся среди правд площадей, и поет на рассвете
золотой петушок, а гребень его голубой.
И разверзаются хляби небесные, и съепархивают оттуда
не-Бо-жители, и манна сыплется, как перхоть
Господа нашего - перхоть все видят, а Господа - никто.
Это ЗавтрО настигло. Так живем, так и жить станем.
А живы ли будем?
Как Крезидент повелит!
Господин ПЖ Гравицапов
2003
Оглавление журнала "Артикль"
Клуб
литераторов Тель-Авива