Давид Шехтер

 ЧТО ЕМУ ГЕКУБА?

Обычно летом он вставал в три утра, когда прохладный ветерок с моря начинал доходить до их квартиры в Яффо. Выключал кондиционер, открывал  все окна.

-Ты эксгибиционист,- смеялась жена,- нарочно ходишь голышом по квартире, чтобы кто-нибудь в окно увидел. Седина в бороду, а бес вот уж не знаю куда.

-Насчет седины это верно, но вот с бесом ты, милочка,  что-то попутала…

Какой уж там бес, он ведь ее и не трогал, хотя в молодые годы, проснувшись, порой вот так вот ночью,  не мог сдержаться и брал сонную, возмущенно что-то бормотавшую и потому еще больше желанную. Не трогал, просто ложился рядом, не укрывшись простыней, ощущая всем телом дыхание воздуха из окна. И засыпал безмятежно, словно и не было этого хождения по квартире и лязганья железа,  когда он двигал огромные, в два метра высотой оконные рамы салона.

В ту ночь бежал сон от него. Из Донецка, родного города,  приходили жуткие вести. Еще страшнее были их обсуждения с израильскими знакомыми. Равнодушных не осталось - кто проклинал палача Путина, кто - украинских фашистов. Он треть жизни, до 10 класса прожил в Донецке, потом -  в Баку, где окончил университет, и Сумгаите, где замечательно работал - с азербайджанцами, русскими и украинцами. И не хотел никого осуждать.

В эту ночь ветер был крепче обычного. И прохладней. А может ему так казалось,  потому, что не мог уснуть, и прилег в салоне, окна которого выходили в сторону моря. Ветер морем не пах. В Израиле море, вообще, не пахнет. Разве что в яффском порту, у скал, к одной из которых была, по преданию,  прикована Андромеда. Не то, что в Баку. Или в Одессе, куда он приезжал к бабушке с дедушкой.

Уже на подступах к Аркадии, на конечной остановке трамвая, крепко шибал в нос солено-йодный запах.

-Море, море,- говорил дедушка, глубоко втягивая воздух сквозь клокотавшие бронхи курильщика,- дыши внучек, тут каждый вдох - кусок здоровья.

Больше ничего он о деде не помнил, слишком был мал, когда его привозили в Одессу. В памяти застряли красный трамвай, сколькие поручни, красно-фиолетово-белая   цветочная аллея, с искрящейся синью вдалеке,  дедушкино всхлипывание-восклицание - Море, море!

Дедушку съел рак легких, и бабушку родители забрали к себе в Донецк. Поэтому в садик он пошел поздно, в старшую группу, уже перед школой. Бабушка умерла в одночасье, а оставлять его одного дома родители, с утра до ночи работавшие в областной партийной газете, не могли. И записали в ближайший к дому детский садик.

В первый день из садика его забрала мама. Заправляя белую, за тот день ставшую черной рубашку в дурацкие штаны с лямками крест- накрест через грудь, спросила - Ну, как? Тебе понравилось?

Свой ответ он не забыл. Из-за мамы, остановившейся посередине улицы, и таких её глаз, из-за которых ему впервые в жизни захотелось маму пожалеть и  приласкать. Мама умерла уже здесь, в Израиле, спустя почти полвека. С того дня  он ее жалел много раз. Но тот, первый, запомнил навсегда.

-Кормили фушкой.

-Чем?

- Ну, фушкой, фушкой! От слова фу.

-А дети?

-Они называли меня шестиконечным говном. Мама, разве какашки бывают шестиконечными?

Больше он в тот садик не пошел. Мать взяла неделю отпуска и устроила его в пусть и более дальний от дома садик, но в группу к воспитательнице Соне. Это уж потом он узнал, что звали ее София Исааковна.

Школу выбирать было нельзя, записывали в ближайшую по месту жительства.  В его классе евреев не оказалось. Разделения между русскими и украинцами не было, он и невесть как попавший в Донецк татарин, были единственными, возле фамилии которых в классном журнале была указана национальность. Напротив почти всех остальных имен стояла черточка с двумя кавычками.  Возле первой фамилии было указано - русский, и дальше полжурнала – черточка с кавычками. Потом – украинец. И снова черточка с кавычками. Родители почти у всех работали на шахтах и приехали    в Донецк после войны, из деревень или городков.

Его не сторонились, но и своим в доску он не был. В третьем классе к ним из провинциального, но тоже шахтерского  Дзержинска перевелась Тося Симченко – смешливая толстушка. Она постоянно улыбалась,  и со щек не сходили глубокие ямочки. К Тосе  сразу прилипло прозвище Ямочка. На первом же уроке пения Ямочка предложила всему классу разучить новую песню.

- Это песня о тяжелой судьбе негров в Америке.

- А зачем ее будем петь мы?- спросил он.

- В знак солидарности с угнетаемыми!

- Молодец, Симченко, иди к доске, пиши текст. А потом напоешь,- сказал учительница.

У Ямочки оказался тонкий, не соответствующий её виду голосок. Она протянула им первый куплет -  про черного Джимма из Айдахо, день и ночь работающего в порту. Учительница подхватила мелодию на аккордеоне и весь класс запел.

У негра сердце стучит под черной кожей,

Он также может смеяться и любить,

И крикнуть громко: «Мы, негры, – люди тоже,

Хоть черной кожи не могут нам простить!

После уроков он предложил провести её.

-Зачем?- удивилась она.

-Ну, как…. просто. Поговорим. Ты новенькая, может, тебе какая помощь нужна.

-Никакой  помощи мне от тебя не нужно,- она назвала его почему-то по фамилии, которой он стеснялся,-  И провожать меня не нужно. Ты иди к своим, а я пойду к своим. Тебе - тудой, мне - сюдой.

Через месяц она заболела, простыла под осенним дождем. По установленному в школе правилу, кто-то обязательно должен был навестить захворавшего одноклассника. Ходить по домам никто не любил, родители - бабушки-дедушки   больного всегда приставали с вопросами:  какие оценки, что учите, с кем дружишь. Он вызвался навестить Ямочку.

Она сидела на диване, скрестив ноги в спортивных штанах - дорогих, из синей шерсти с белым кантом по бокам. Белый пуховый платок был узлом завязан на горле. Толстая книга лежала на коленях.  

- Спасибо, что навестил.

- Да не за что. Мы же одноклассники.

-Это да, никуда не денешься.

- А куда- то надо деваться?

-Слушай, я хочу, чтобы тебе все было понятно.

Ямочка отложила книгу, "Три мушкетера"- увидел он обложку.

- Нечего тебе здесь делать. Ты, учти - она снова назвала его по фамилии,- в случае чего, я тебя первая бить пойду.

- В каком случае?- спросил он, все-таки ничего не понимая.

- А, так ты еще и дурень? Еврей -  дурень? Вот умора!

Отца Ямочки, майора внутренних войск, через два класса перевели в какой-то другой город. Точнее, на другую зону. За все эти годы он, уже по дороге от нее домой уразумевший, что эта веселая, милая девчушка имела в виду, не перемолвился с Ямочкой  и словом.

Драться ему в школе приходилось постоянно. За "жида" он сразу давал по морде. Часто силы были неравны - старшеклассник, или сразу несколько одногодков. Тогда он отвинтил шар от двухкилограммовых гантелей и стал таскать в ранце. Увидев шар,  обидчики отступали - никого им так и не пришлось ударить. Когда уже всей школе стало известно, что у него в ранце, приставать перестали. Лишь иногда, новенькие, приехавшие из украинской глубинки, едва попав в школу, пытались его дразнить:

Жид, жид, жид, жид

По веревочке бежит.

А веревка лопнула,

Жида и прихлопнула.

Он молча вытаскивал свой шар, шел к обидчику. Подраться ни разу не получилось, они убегали, плюясь и ругаясь.

После Шестидневной войны 1967 года, первого сентября он обнаружил на своей парте чернильные шестиконечную звезду и надпись - "Проклятый жидовский агрессор". Надпись он стирал, она появлялась. Он перестал обращать на нее внимание. Ее вырезали ножом на парте. Он пожаловался учительнице. Она  заменила парту. Надпись вырезали  снова. Так он и просидел до конца 10 класса с этим  - "Проклятым жидовским агрессором".

Печататься в газетах он начал рано. Послал сочинение на курсы молодого журналиста при областной комсомольской газете. И прошел конкурс. Первую статью - "Война до начала войны" написал про покойного дедушку, Израиля Павловича, кадрового военного, воевавшего на Халкин Гол. Лектор на курсах, Евгений Яковлевич  Голубчевский, напечатал  ее к годовщине сражения. Но вместо имени ограничился первой буквой.

-Чем вам имя дедушки не угодило?- спросил он.

Голубчевский взъерошил и без того торчавшие в разные стороны седые патлы.

- Тебе важно было полное имя - фамилия - отчество или статья про дедушку? Кто он и так все поняли. А имя у него сейчас не проходное. Абсолютно.

В десятом классе он пришел к Голубчевскому посоветоваться.

-Я напечатал в газетах  уже четырнадцать статей. Хочу поступать на журфак. А родители твердят - иди на инженера.

-Чем тебе плох инженер?

- У нас все  родственники или инженеры, или врачи или учителя. Только вот мама с папой журналисты.

-Вот видишь.

-Я чистый гуманитарий, мне в техническом вузе делать нечего.

Голубчевский вытащил из верхнего карманчика пиджака расчёску с редкими зубцами, всадил ее в свои патлы. Дернул раз, другой. Махнул рукой, спрятал расческу в карманчик.

- В украинские университеты на журфак ты не поступишь. Забудь.

-А как же вы, мои родители?

- Когда это было! Теперь другие времена.

-И что же делать?

- Шолом-Алейхем писал  -  талант, как деньги: или есть или нет. Иди в технический вуз, приобрети специальность. Здесь ты и в него не поступишь, уезжай в Сибирь: Челябинск, Томск, Омск. Чем дальше, тем лучше. Там проще с этим делом. Образование для журналиста не имеет большого значения. Я лично заканчивал "Стали и сплавов" в Москве, наш фельетонист Сема вообще метеоролог. Главное - читай побольше. За пять лет проштудируй библиотеку Всемирной литературы. И пиши. В институтскую газету,  молодежную – какие есть. А закончишь вуз, возвращайся домой.

- И на завод?

- На завод. Работать и  писать. Придешь ко мне, помогу. Начнешь просто писать, потом  внештатником. Если сумеешь - пробьёшься в штат.

- А не сумею?

- Так у тебя же будет профессия! На кусок хлеба заработаешь.

Свет в холодильнике резанул глаза. Он зажмурился, на  ощупь достал из боковой дверцы бутылку "Пепси". Бутылка сразу покрылась влагой. Шипучий,  остро-пряный напиток знакомо шибанул в нос, горло свело от холода.

Из плавания  с родителями по Крымско-кавказскому маршруту во время каникул между девятым и десятым классом он привез в Донецк пять бутылочек "Пепси". Маленьких, с длинным узким горлом. Стоили они в три раза больше, чем обычные "Лето" или "Дюшес", а жидкости в них было в полтора раза меньше. Завод по производству "Пепси" с полгода как запустили в Новороссийске, продавалась она только на пассажирских кораблях Черноморского пароходства. Вкус "Пепси" отличался от всего, что ему доводилось до тех пор пробовать. Это был вкус неведомых стран, далеких и недоступных,  как Марс. До сих пор, уже многие десятилетия живя в Израиле, он пил только "Пепси".

Лена сделала  глоток, покрутила в руке необычную бутылочку и вернула ему.

- Допивай, если хочешь.

- Из ваших уст сударыня - с наслаждением!

- Вкусно, конечно. Но мне такое - запрещено категорически. Две бутылочки и вся диета насмарку. А потом, на помосте, это все вылезет. Я ж мастер спорта, должна марку держать…

- Ай, помады твоей на горлышке мало. Она вкусней, чем "Пепси".

- Ну, хорошо, только недолго.

Она подставила губы. Когда он начал целовать ее в шею, Лена захихикала, отстранилась.

Три  месяца Лена Говоруха из параллельного класса встречалась с ним после уроков. Времени у нее, подающей большие надежды спортсменки, не было вовсе - из школы бежала на тренировку.  Все их общение сводилось к тому, что он провожал ее домой после уроков. В подъезде она несколько минут давала ему себя целовать, тискать. Как-то раз даже позволила расстегнуть кофточку и уткнуться носом и губами в складочку между двумя крохотными холмиками.

Когда он позвал ее на свой день рождения, Лена отказалась.

- Чего ты стесняешься, там буду только я и мои родители.

- Не хочу.

- Почему?

- Не хочу, и   все.

- Они ж не кусаются.

Она убрала его руку с плеча. Поправила волосы.

- Меня тянет к тебе, врать не буду. Но все это бесполезно. Все это ни к чему.

- К чему?

- Зачем мне жидовские, ой, прости, еврейские родственники? Еврейские дети? Ты мне нравишься, но будущего у нас нет. Так зачем?

- А зачем же ты….

- Не сдержалась, прости. Уж больно нравишься. Но теперь все. Давай расстанемся без обид.

 Голубчевского он не послушал. И маму с папой тоже. Поехал в Баку, и поступил без проблем на журфак. Никогда и никто в Баку не говорил ему того, что он выслушивал каждый день в Донецке. Домой после университета не вернулся - к тому времени евреев в Украине и близко  к редакциям не подпускали. Получил распределение в Сумгаит, проработал в городской газете до армянских погромов и вырвался  в Израиль.

 Ветерок с моря становился все прохладней. Он натянул на себя простыню, засунул руку под подушку, прижался к Гюле, любимой жене Гульнаре, с которой после третьего курса университета  не расставался ни на один день. Голова закружилась от нахлынувших картинок. "И что наши евреи сказились - фашисты, жидобандеровцы. От всех у меня одна  гиря была в ранце припасена… Так что мне Гекуба?"

Это была его последняя внятная мысль. А потом все смешалось, побежало, поплыло. Ветер Родины, обдувал его, шевеля немногие оставшиеся на голове волосы. Он спал и улыбался во сне.

Оглавление журнала "Артикль"               Клуб литераторов Тель - Авива