Ингвар Донсков

Клетка

(наброски к моноспектаклю о Н.Гумилёве)

Пена

Как же быстро может перемениться жизнь!

Вчера я был доволен, полон планов, чувствовал себя хозяином жизни своей и своего времени, а сегодня?

Сегодня я разглядываю мрачные стены своего узилища, недоумевая — как всё это могло приключиться со мною!

Вчера ещё, ложась спать я простраивал будущее, намечал ближайшие шаги и действия, а сегодня вынужден приноравливаться к обстоятельствам, навязанным мне извне — против моей воли и пожеланий.

Пена гигантской волны выплеснула меня на сей неприютный берег, обессиленного и недоумевающего от буйства этой чуждой мне стихии. Нет возврата к прошлому, к благоденствию и собственному усмотрению. Словно потерпевший кораблекрушение, избавленный от смерти мгновенной, но предчувствуя смерть близкую — от голода или жажды — брожу я по этому крошечному островку и заламываю руки, оплакивая своё положение.

Стихия эта явно превосходит мои силы.

Я не могу воспринимать это дурным сном — всё более чем вещественно и осязаемо.

Осязаема и гнилая ткань матраца и, эти стены, сковывающие само пространство вокруг меня.

Нет, это не сон... Сон, при определённом желании, можно направить в предпочтительное русло, можно стряхнуть с себя волевым усилием... можно — забыть, наконец.

Что послужило причиною столь радикальных перемен?

Быть может, моя излишняя доверчивость и откровенность?

Стечение неблагоприятных обстоятельств?

Чья-то злая воля?

Непостижимо!

Где и в чём виноват я, перед кем — в конце концов?

Всё это — словно море в своей переменчивости. Вчера оно тихое и смеющееся, ласкающее твоё лицо свежим ветерком, а ныне — уже гневное, бросающееся к подножью маяка словно раненый зверь – мстящее человеку за своё унижение и рану.

И ведь не встанешь перед ним, подбоченясь, не объяснишься с ним на понятном ему языке, поскольку и яростного языка  не понимаешь, только чувствуешь злобу его и раздражение.

Будто бы первозданный Хаос идёт на приступ, одолевая любые преграды Порядка, круша и перемалывая их.

Обрушивается кипящее море на терпящие непогоду берега, роет их в своей неукротимости и кажется, что нет конца его страшному буйству... Проходит время и оно успокаивается, смиряет дикость свою и расходятся тучи над ним... Надеюсь, выяснится недоразумение, случившееся со мной. Не может случиться со мною плохого, я уверен... Кроме слов — возможно, неосторожных - никакой вины моей нет. И всё же бесит бесцеремонность!

Обезьянка

Какое-то поветрие — подсолнуховые семечки...

Из тюремного коридора — стойкий запах жареных семечек... Такое ощущение, что охранники их грызут не переставая... Это что, такая рефлексия на мировые потрясения?

Столько шелухи я никогда не видел на бульварах до революции. Или тогда убирали чище? Помню, выйдя из дома, я брёл буквально по барханам шелухи. Ветер собирал шелуху в кучи, бросал её под ноги, словно в насмешку над всем изысканным и тонким, в насмешку над идеалами утончённости и тонкости.

На углу, подле фонаря стоял шарманщик с поразительно смешной мармозеткою на плече. Та старательно выкусывала блох откуда-то из подмышки, задрав над головою лапку и ей было положительно всё равно — что происходит вокруг. Не знаю, что играла та шарманка... что-то видимо нарушилось в её устройстве и шарманщик ожесточённо скрёб себе макушку, словно подражал своей обезьянке. А мне тогда вспомнился другой шарманщик — я его видел в Африке, на забытой богом железнодорожной станции. Тот, правда, был чернокож и зубаст... а вот шарманка была очень похожа на эту. Что забавляло тогда — на плече у него было пристёгнуто чучело попугая. Кто-то из спутников тогда ещё пошутил — вот мол, на живого у старика не нашлось денег! А я подумал, быть может, этот попугай прожил со стариком долгие годы и старику просто не хочется с ним расставаться.

А вот ещё — про подсолнухи...

Соседи наши по имению составили превесёлую компанию мне и Аничке. Были у них молодые, почти необъезженные лошади, которых мы старались приучить к вольтижировке.

На ту пору я ещё не умел толком держаться в седле, не то что сейчас...

Каких только штук не выделывали мы, не ведая страха!

Вряд ли и люди цирковые столь самозабвенно отдаются упражнениям, как отдавались мы.

Случалось и падали... но всё обходилось ушибами. И вот — помню ни с чем несравнимое чувство свободы и полного единения лошади и всадника. Мы скакали кавалькадою вдоль подсолнухов... Солнце освещало поле каким-то особенно ярким светом. Мы были молоды и упоены своей молодостью. Так и запомнилось — скачка  и, обласканное солнечным светом, жёлтое - как само солнце поле.

Как часто мы прикипаем душою к вещам бесполезным и вроде бы, на взгляд со стороны — ненужным. Ан нет... храним и бережём их. В той же Африке... помню — крокодил чуть не утащил моего племянника под воду — составить ему компанию за завтраком. Слава Богу, всё обошлось...но его сапог был безнадежно испорчен зубами крокодильими. Так племянник переобулся, но долго вертел испорченный сапог в руках, не желая с ним расставатся. На вопрос же – почему он так горюет о пропавшем сапоге, отвечал, что выбирал покупку он вместе с невестой. То есть горевал он не о испорченном сапоге, а о своих воспоминаниях, связанных с этим предметом. Вот так, господа! Вот что движет нами в нашей привязанности к вещам — воспоминания. Что мы без этих воспоминаний? Нуль!

Одиночество

Мучит фраза... Вернее, не сам она, а то, что не могу вспомнить автора...

«С упорством, достойным лучшего применения...»

Какое то нешуточное состязание в упорстве возникло у меня с господином (или «товарищем», как они называют друг друга. Он упорно домогается от меня признания в деяниях, которые я не совершал. Я же — упорно доказываю ему свою неосведомлённость о делах, мне приписываемых. Наблюдать нашу, с позволения сказать, дуэль, наверное, забавно — со стороны.

Но ведь для меня в этом забавы абсолютно никакой. Как я могу забавляться в ситуации, отнюдь не располагающей к веселью? Как могу я шутить над ошибками умозаключений этого революцьонэра, которыми он охотно и многословно делится со мной?

Заговор против властей? Да помилуйте — с какого перепугу мне участвовать в каких-то там заговорах? Я занят исключительно творческими материями — стихи, переводы.

К чему мне ещё и заговоры? Он смеётся в ответ, говорит что вот из таких то поэтов и случаются самые что ни на есть заговорщики! В общем — полный бред и ахинея.

Показывает мне якобы составленные по моему поводу признания... не упоминая, впрочем их составителя. Да так каждый может заняться сочинительством и написать любое признания — да и выдавать этот бред за истину — парирую я ему. А он мне в ответ — Вы что, господин сочинитель — подозреваете нас в придумывании?

Всё это ужасно утомляет... тем более, что длится это часами — с перерывами на чай и отправление нужды. Понемногу я начинаю срываться на грубости... мой визави переходит на крик... и, наконец, всё заканчивается звонком и вызовом конвоира.

Вот и славно!

Снова я в одиночестве.

Я научился извлекать удовольствие из этого состояния, как ни странно.Отчего это за одиночеством закрепилась такая дурная слава?

Что в нём не так?

Ведь одиночество, как и море — тоже бывает разным.

Много одиночества испытал я в своей жизни.

Вот, к примеру есть одиночество страшное... Такое было на войне, в разведке.

Что может сравниться с одиночеством головного дозорного у отряда?

Всей кожей чувствуешь свою незащищённость. Совладать с собою требует воистину титанических усилий!

Страшнее всего в этом одиночестве одна лишь мысль о том, что всё продолжится и после тебя. Товарищи твои, избежавшие смерти, вернутся в лагерь, расседлают лошадей...

Кто-то поедет в отпуск... Кончится война... Но всё это — уже без тебя. И как-то всё... обойдётся. Кто-нибудь будет вспоминать, пусть и изредка, больше по случаю. Но в целом, жизнь будет идти заведённым порядком — не печалясь о невеликой потере.

А бывает одиночество томительное.

Так бывает, когда женщина, составляющая некогда твоё счастье, вдруг становится ужасно далёкой. Вроде бы и рядом — а не докричишься, не донесёшь движения души своей. Не желает она более ни вглядываться в твоё лицо, ни читать твои потаённые мысли. Всё равно ей — и твои стихи и твои мечтания. Вся она  - как закутанная мумия — далека от твоего мира. Свои у неё дороги и свои планы. И только привычка одна да нежелание резких действий удерживают вместе два ваших одиночества.

Моё же нынешнее состояние одиночества , по-видимому, желание покоя.

Дух мой устал от этого томления. Когда же закончится это испытание? Когда я, наконец освобожусь от гнетущей зависимости? Хочу увидеть небо - чистое, бездонное, моё.

Бабочка

Она прилетает который день подряд  Дайте-ка подумать... четвёртый, однако.

Прилетает и садится на решётку окна, складывая и расправляя свои муаровые крылья.

Быть может, я ошибаюсь... быть может, это разные бабочки... но хочется верить — что это одна и та же. Мне кажется, я даже узнаю её — её бабочью неповторимость, её облик бабочий.

Ха, смешное словцо! Бабочкины глазки всматриваются в полумрак камеры, словно отыскивают меня... и, отыскав, она замирает в ожидании моих слов.

Я сижу на досках своего тюремного ложа и панически боюсь вспугнуть это воздушное создание. Боюсь, что она улетит. Улетит навсегда и невозвратно.

Как же это божественно — уметь летать. Понимать, что жизнь бессмысленно коротка... осознавать всю её безнадежную краткость... но — летать! Летать куда тебе вздумается, не спрашивая соизволения, не советуясь о надобности. Бабочка ведь не спрашивает у своих товарок — Ах, куда бы мне полететь этим чудесным днём? Нет, положительно не спрашивает!

Она просто летит себе да летит, наслаждаясь свободой своей и полётом.

Она подчиняется единственно прихоти своей и желанием.

Куда понесут её крылья в следующий момент, где ей присесть и отдохнуть, где уснуть, предвкушая день следующий — нам ли решать?

Отчего же мы, разумные люди так стискиваем себя рамками условностей и запретов? Отчего мы так зажимаем себя тисками нелепых правил и одобрений извне? Вот — посмотрите на бабочку, говорю я вам, посмотрите на неё повнимательней и устыдитесь.

Отчего человек разумный (мы так считаем) столь убог и запутан в свои цепи по сравнению, хотя бы, с этой бабочкой?

Отчего мы, человеки, позволяем людям сторонним опутывать нас предписаниями и запретами? Отчего кто-то решает — куда нам дозволено ступить, а куда нет? Отчего все эти границы и кордоны? Да, и вершиною всему — тюрьмы, лишающие нас свободы нашей!

Нашей... не чьей-то либо, абстрактной, мифической свободы, а свободы личной, божеством подаренной сугубо для нас.

Вот бабочка — она сидит сейчас и слушает мои глупые слова не потому, что я так пожелал (нет у меня власти над нею) а потому, что так хочется ей. Ведь стоит мне напугать её — не станет ведь она терпеть оное — сорвётся и улетит прочь. Вот так бы и нам — не слушать чьих-то угроз, сорваться с места и улететь... прочь, прочь от беды!

Дуэль

Выбор смерти — по моему глубокому убеждению — есть неотъемлемое право всякого свободного человека, равно как и время самой смерти. Кто, как не сам человек, имеет право распоряжения собственною жизнью?

В жизни моей было много моментов, когда я подходил к самому краешку бездны и глядел в неё. Надеюсь, что глядел без страха.

Так было и на войне, и в других, не столь героических обстоятельствах.

Дуэль, случившаяся со мной, наглядное тому подтверждение.

Всё началось с романтических отношений и театрального фарса. Не хочу вдаваться в детали этого, во многом стыдного эпизода. Скажу лишь, что речь шла о якобы пострадавшей женской чести. Симпатизирующий этой особе господин В. - кстати, сам принимавший участие в сплетении лживого, мистифицирующего клубка слухов и сплетен недвусмысленным образом принудил меня к дуэли. Всё это воспринималось окружающими с присущим литературной среде пафосом. Даже место дуэли было выбрано согласно романтическому флёру. Чёрная речка — где же ещё! Мерзкая погода, слякоть, порывистый морской ветер — воистину байроновская атмосфера. Подозреваю, что всё происходящее воспринималось участниками как театральное действо. Секундант мой, старавшийся соблюсти дуэльные правила, пытался даже примирить нас... я отказался.

Стрелял я первым... Качество пистолетов было аховым - и здесь поза! Годились они скорее для театрального реквизита, нежели для своего прямого назначения. Пуля ушла куда-то вверх. У моего противника сделалась осечка. Я потребовал, чтобы он стрелял второй выстрел.

Снова осечка. Моё требование стрелять снова секунданты отклонили. Думаю, было в моём стремлении доказать правоту нечто фатальное.

И всё же — я распоряжался жизнью своей сам, по собственной воле, не испрашивая разрешения. И вот — я, и моя жизнь оказываются в руках людей посторонних, глубоко мне чуждых. Можно ли мириться со столь жестокой иронией. Фатум корчит мне гримасу, словно мстит за неудачные попытки добраться до меня ранее.

Но ничего - мы ещё повоюем!

Сон

Под утро снился удивительно красочный сон.

Наверняка навеяно вчерашним происшествием.

Тюремщик просунул в камеру миску с какой-то мутной свекольной бурдой, да так неосторожно, что разлил чуть ли не половину на дверь... да и мне на руку.

Я смотрел на эту стекающую жидкость, как будто оцепенев и не мог двинутся с места. Никаких при этом мыслей, ассоциаций... как будто ступор какой-то. И вот — аукнулось... во сне. Алюминиевая чашка крутится передо мной... приближается, поглощая всё моё внимание. Разглядываю её со всей тщательностью... вернее, не её, а содержимое. Плавает в мути нечто невообразимое... И я вроде бы понимаю, что есть это определённо невозможно, никак нельзя это есть. И, вроде бы, тщусь понять — что с этим делать? А это непонятное начинает приближаться, наплывать на меня...уже и глазом не охватишь! Я вдруг понимаю...нет, чувствую — это Остров! Сказочный, волшебный...со всеми книжными атрибутами — остров. И это очень важно... как будто я сделал открытие всей жизни моей.

Красив необычайно,загадочен и, в то же время знаком. И вот я тороплюсь рассмотреть его во всей его красоте и необьятности. Как будто я и знаю все его бухточки и пляжи... все его скалы и заросли - но мне непременно надо успеть всё это описать и запечатлеть. Что за нужда в этом — непонятно. Я будто бы тороплюсь, хватаюсь за альбомы, ищу карандаши... а это всё не находится, ломается, выпадает из рук... Все усилия мои тщетны, ничтожны, бессмысленны - знакомое чувство.

Но сам остров — как он был великолепен! Никогда я видал подобных островов,за это могу ручаться. Скорее, это был некий обобщённый остров, остров-идея, со всеми признаками идеального символа. Сон извлёк из моей головы острова, где я побывал и соединил причудливыми нитями с моими фантазиями. Понимаю ли я это? Поверьте, я ещё не сошёл с ума — конечно, понимаю! И всё же, всё же... Отчего бы и не быть этакому чуду? Быть может, лежит вот сейчас в океане этакий Остров Мечты, ждёт шагов моих, моих криков.

Вот было бы славно — яркий солнечный день, шум ветра, пенный прибой и я спрыгиваю на белый искрящийся песок... падаю на него грудью и ощущаю — песок горяч... солнце светит...

Что ещё нужно для счастья? Ощущение свободы — всего-то делов.

Стихи

Стихов столько, что не удержать в голове. В письменных принадлежностях мне отказано - записывать нечем и некуда. Приучаю себя не вспоминать старое, чтобы оставить в памяти побольше места. Мнится, новые стихи много выше прежних. Наверное, на каждом из этапов творческого взросления происходит подобное — ты вдруг начинаешь понимать — вырос. Искушённым взглядом пробегаешь строки, писанные ранее... строки, которыми восторгался втайне от других... строки, которые хвалили критики, надувая пузырь твоего самомнения. К чему лукавить, нынешние строки не в пример прежним — появилась особая хрустальная чистота, отполированная до блеска долгою работой над ними. К моменту, когда я выйду из этой бессмысленной ситуации готова будет книжка... да не одна! Пытался вразумительно обьяснить тюремному начальству, насколько важно для литературы сохранение моих трудов и какой урон понесёт читатель, если я не сумею сохранить сочинённое в целости. Они смеются. Они смеются мне в лицо — разя сивушным перегаром и луком! У них власть - у них револьверы и браунинги. А у меня? Я пытался договориться с ними, как с людьми военными, пытался разбудить в них фронтовую солидарность... рассказывал про свои награды, про фронтовые будни. И это оказалось бесполезным! Я подозреваю даже, что они и не были на фронте.

Откуда, из каких адовых кругов вылезли эти подобия людей? Откуда взялось такое количество необразованных людишек? Из каких вельзевуловых бездн хлынула эта всё ломающая и пожирающая саранча?

Помню солдат на фронте... Это же были великолепнейшие человеки! Да... пусть необразованные... но — не хамы! Как-то в госпитале, где я лежал с воспалением лёгких, нашла на меня блажь почитать свои стихи. Глаза у них - горели! Один солдатик даже прослезился. Господи, это было так умилительно! Вот для кого стоит писать!

Что же предпринять для сохранности? Я пытался нацарапать на стене что-то из написанного...совсем меленько. И так вся стена изрыта похабщиной... Да куда там! Увидели и отругали - даже грозились побить. Теперь я придумал хитрую систему для записей — царапаю только ключевые рифмы и порядковые номера стихов, которые зубрю каждый день.

Вроде бы помогает... вот только досада, что великолепные варианты приходится отбрасывать для простоты запоминания. Ну да ничего - как будут выпускать я обязательно свою табличку перерисую. Не будут же они держать меня тут вечно. И так уже почти месяц — как длится это безобразие. Скоро разберутся - не могут не разобраться.

Свобода

Достигнув какого-то уровня знаний, становишься скептиком по отношению и к себе и плодам рук своих. Оглядываешься назад, в мельтешенье дней, лиц, хлопот тогдашних и видишь огрехи, кои с лёгкостью мог бы поправить, вооружённый нынешним знанием и пониманием. Малая часть сделанного по прежнему греет душу, большее же вызывает глухую досаду за нелепое самомнение своё и детскость восприятия. В отношении же литературы всё ещё как-то поправимо, возвратно - можно сесть и вымарать целые куски, переписать набело, снести редактору для повторной публикации. А вот что делать с нескладною жизнью своей? Набор уже рассыпан, наборщик — время положительно не хочет возвращаться и переделывать испорченное. Нет силы заставить его вернутся в прошлое, стереть каракули на листе жизни. В своих сожалениях, боюсь, можно дойти и до крайних пределов безумия. Практичность жизнелюбия одна останавливает — и палец на спусковом крючке и мысли о кончине. И вот — суета забот текущих вовлекает в свой водоворот, словно тормошит за рукав - Эй, господин хороший, погляди-ка, что у нас тут есть ешё! Затем случайно найденное слово увлекает за собой, будит уснувшую фантазию, заставляет глаза загораться, а сердце трепетать в предвкушении восхитительнейшего пира! И вот уже тоска и сожаления уходят со сцены, уступая место блеску и карнавалу новых затей. Унылый пейзаж сменяется чудным видом новых, неизведанных горизонтов и снова ты полон сил и желаний, снова готов прикладывать могучие усилия для достижения этих горизонтов. Снова жив.

Смешно видеть, какие усилия предпринимают тюремщики для своего спокойствия! Засовы и решётки, окованные двери, узкие окна и прочая и, прочая.

Неужели вам непонятно, что никакие усилия не могут удержать в клетке свободный от всего матерьяльного дух человеческий? Неужели вы считаете, что все ваши ухищрения могут сдержать парение мысли? Да ведомо ли вам, что есть настоящая свобода? Так я расскажу вам — какая она! В своих путешествиях по Африке довелось мне побывать близ гробницы святого Шейх-Гусейна.

Примечательна она пещерою с очень узким проходом. По преданию, человек пропащий, грешник, сквозь этот проход пролезть не может, а если же застревал, то обрекал себя на мучительную, гибельную смерть. Никто не смел оказать несчастному никакой помощи. Никто бы такому не подал бы ни глотка воды, ни куска пищи. Рассказывали, из немногочисленных здесь европейцев ни один не отважился на столь рискованное приключение. Любопытство взыграло во мне необьяснимо. Подошёл я к этому проходу и мысленно соотнёс размеры его со своей комплекцией. Вроде бы, физиология моя позволяла проделать этот рискованный трюк, но страх последствий сковывал члены холодною хваткой. Вернувшись к спутникам своим я выдал состояние своё за шутку, но вдруг...

Словно повинуясь некоему толчку я стал раздеватся! Раздевшись, я подошёл к проёму и зажмурившись, пролез внутрь. Только внутри я посмел открыть глаза и осмотреться. В сумрачной пещере не было ничего примечательного. Только на полу, сером от пыли, вырисовывались силуэты человеческих костей. Я не стал мешкать и тем же манером, зажмурив глаза, благополучно выбрался наружу.

Я до сих пор уверен — то отверстие (или дух его) не отпустили бы меня, если бы сочли жизнь мою бесполезною. Для чего-то Господь привёл меня на этот свет? Стало быть и я должен своё появление оправдать. Оставить этому миру на память о себе хоть что-нибудь значимое и полезное. А иначе — зачем?

Игры

Дознаватель заигрывает со мной, цитирует мои стихи, клянётся в давней симпатии.

Как наивно играет он роль обожателя, добиваясь моего расположения и невольных с моей стороны признаний!

Однако же из его маневров проистекают и благоприятные обстоятельства. Я пожаловался ему на отсутствие папирос и книг и он заверил меня, что это можно организовать. Дескать он берётся организовать и то и, другое путём разрешённой мне передачи.

Господи, я чуть не расплакался, когда он пододвинул ко мне листы бумаги и чернильницу!

Руки мои дрожали от какого то щенячьего чувства узнавания! Такое блаженство в кончиках пальцев! Оправившись от этой слабости, я составил несколько коротких  записок с просьбами о присылке книг и табака. Всё это игры, несомненно, с его и моей стороны.

Вот только игры  в моём положении обретают уже, я бы сказал, судьбоносное значение.

Всё это — игры с Дьволом. Много игр сыграли мы с ним на протяжении моей жизни.

Да, наверное, сыграем и ещё, надеюсь.

Множество раз подводил сей вершитель к порогу своих владений, показывал их в самом выгодном свете, подзадоривал пересечь невидимую границу.

Не он ли подталкивал под руку на войне, искусив встать во весь рост под пулями и повести за собою испуганных солдат?

И ранее — не нашёптывал ли он мальчику мысли о сладости и необходимости смерти?

До сих пор он проигрывал... И, видимо, ожесточался всё более по моему поводу.

Хватит! Ну его с его странными и жутковатыми играми!

Есть игры более забавные...

Мне нравится до сих пор искать в случайных узорах образы, нарисованные сочетанием всевозможных линий. Наверняка и вам знакомо это занятие.

Взгляд бесцельно блуждает по рисунку ковра или трещинам штукатурки и вдруг цепляется за какую-то деталь или фрагмент, подгоняет схваченное под знакомый нам образ и вот уже — вместо какого-то завитка возникает фигура турецкого паши или бегущая собака... или вовсе нечто такое, чему трудно дать определение. Воображение, разыгравшись, начинает подсказывать взгляду схожие образы в картинках по соседству и ты удивляешься — как я раньше не замечал этого? Невинная игра — сколько радостей она она приносила мне в детстве... да и много позже. Вот и теперь она скрашивает томительные часы ожидания.

Что-то будет со мной? Снова эта дурацкая зависимость от внешних обстоятельств!

Нужен выход — простой и понятный — как выстрел.

Нужно что-то предпринять, наконец, положить предел этому бессмысленному ожиданию.

Прекратить все эти игры, которые уже и не игры.

Быть может, скоро всё и решится.

Любовь

Любовь, вероятно, составляет огромную часть жизни души. Вернее, даже самой жизни — поскольку присуща не только людям.

Странно, но я не придавал этому чувству столь всеобъемлющего значения, равняя любовь со страстью. Понадобились годы душевного труда, чтобы понять такие простые истины. Оглядываясь назад, во все изгибы судьбы моей, начинаю замечать неправоту свою в отношениях с женщинами, которые дарили мне любовь свою.

Частенько мы любим в женщине своё лишь отражение, отводим им роль этакого зеркала для любования собою же. Стремимся ли мы заглянуть в глубины тех, кто рядом? Отнюдь.

Мы успокаиваем себя тем, что вода тиха и позволяет нам созерцать наше отражение... зачем же глядеть глубже  - и так довольно.

Любовь же плотская, как у нас принято говорить, лишена в своей основе всеохватности, присущей Любви истинной. Формируется она под действием обстоятельств внешних, как-то пейзаж или реакция на эстетическое оформление встречи. Какое то время подпитывается этими моментами, а лишившись своего эффектного оформления — начинает чахнуть, привносить в жизнь неудобства и сожаления о случившемся с нами обмане. Горе, если такая вот чахнущая влюблённость подпитывается её участниками обстоятельствами житейскими, принуждая длить эту иллюзию, в ущерб чувствам. Уж лучше прервать течение её, пусть и с болью, но положить конец её конвульсиям.

Любовь истинная включает в себя множество ручейков, о которых мы не задумываемся порой... или не относим их к качествам Любви. Здесь уже можно впасть в неминуемый пафос и всего лучше помолчать, предоставляя себе самому разобраться в тонких материях.

Нелепо расчленять столь живую материю скальпелем разума.

Скажу только, что не стоит путать любовь с жалостию либо привязанностью.

От этого случаются подмена понятий и сожаления. Мы начинаем терзать себя надуманными грехами, приписываем себе поведение недостойное. Совесть наша грызёт себя по совершенно надуманным поводам, причиняя муки, по большей части нравственные и толкает нас к оправданию. Хуже того, в попытках оправдания мы совершаем действия, как бы оправдывающие нас, берём обязательства по исправлению нелепо привидевшегося нами долга. Загоняем себя в ситуацию буквально рабскую, проистёкшую единственно из ложно понятого чувства. Любовь же истинная не обременяет человека, но окрыляет! В ней он свободен внутренне от любых обязательств и поступает, движимый только своей волей и своими идеалами. Стало быть любовь истинная — это состояние Свободы. Свободы любить.

Прятки

В детстве я любил прятаться. Хотя начало игры в прятки было отнюдь не радостным. Злейший враг моего детства - огромный презлющий индюк. Мстительный и коварный. Он, верно оценивший меня как жертву (из-за моей малости и слабости) буквально преследовал меня, доводя порой до ступора и истерики. Мне частенько приходилось прятаться от его злобного, ищущего взгляда. Даже дома я не чувствовал себя в безопасности. Тот ли индюк послужил причиной... моя ли мечтательность... как бы то ни было — я полюбил прятаться. Причём прятаться необычным, лично мною изобретённым способом. Я забирался с ногами на софу, например, накрывался диванною подушкою , весь сьёживался самым невообразимым способом и... замирал. Зажмурившись, я представлял, что меня тут нет.

Нет вот здесь, в этом конкретном месте. Никто не видит меня и не чувствует. Я сидел тихо, как мышка, а перед глазами проносились удивительные картины, нарисованные кистью моей детской Мечты. В них сплетались воедино образы читанной третьего дня книжки, яркие рисунки из географических атласов, первые живые впечатления детской души и совсем уж диковинные силуэты персонажей, коих я не смог бы определить никаким образом. Картины двигались, множились, танцевали перед моими глазами. Они составлялись иногда в причудливый хоровод, ведущий собственную, необычайную жизнь, но с лёгкостью рассыпались под натиском новой мысли или образа. Сколько радостей принесло это невинное фантазирование! Я забывал о времени... я действительно выпадал из этого мира, унесённый волшебными скакунами фантазий и снов наяву. А были и другие, уже вовсем не детские прятки — на фронте, в разведке... в Лейб-Гвардии Уланском Её Величества полку.

Это уже далеко от детских, зачастую надуманных страхов. На войне страхи реальные, живые, шевелящиеся под кожей ледяными змейками. И их преодоление не несёт с собой  удовольствие, как об этом пишут шустрые журналисты, посетившие ненадолго «театр» боевых действий. Помилуйте, господа, да какой же на войне театр? Там только боль, кровь и - изнанка человеческая. У каких — белая, а у иных и голенищу под стать. Не сыграешь с душою своей в прятки... нет, не сыграешь.

Корабли

Сдаётся мне, скоро люди позабудут про корабли.

Понастроют себе этажерок с моторами по системе братьев Райт да будут по вечерам летать друг к другу в гости, перепархивая моря с их штормами. Заманчиво и отчего то - грустно.

А как же морская романтика? Это же кровь, стержень, камень краеугольный!

Паруса горделивых корветов... флаги на мачтах... борьба и преодоление!

Как же мои моря — такие разные, непохожие друг на дружку. У каждого свой нрав, своя особая непохожесть. В Петрограде море суровое, немножко унылое пожалуй, но надёжное — из-за близости к дому. В Константинополе — оно нарядное, праздничное, как восточный базар, но хитрое и коварное, как торговец, ищущий прибыли. У каждого моря свой норов, своя стать и свои паруса.

Нет, не жаль — если не будет пыхтящих, стальных чудовищ с их бронёй и пушками, а вот паруса - жалко.

Паруса похожи на птиц — ловят ветер, ищут его, как ищет влюблённый предмет своего обожания. Ждут его — как ждёт морячка возвращения супруга, надеясь втайне, что морской бог - милостив. Паруса трепещут как крылья, приветствуя ветер, нуждаясь в нём - как в глотке нуждается жаждущий, как в слове пророка - ищущий истину.

Неужели это всё умрёт, как сон умирает при пробуждении? Неужели вот так, волей человеков уйдёт в небытие всё хорошее и доброе? Что же тогда останется людям с их безоглядным стремлением к праздности и комфорту? Неведомые машины, делающие всю работу?

А что человек? Каким он будет, лишившись простых и понятных радостей бытия своего?

Неужели заказано будет ему смахнуть солёный пот со лба, закончив трудовой день? Заказано будет исполниться гордости, глядя на плоды своих рук? Заказана будет радость напряжения мускулов, радость преодоления? Или сердце его будет утешаться в играх, подменяя ими усилия настоящие, необходимые для жизни? Не разленится ли сердце его, жирея от праздности бытия, не обрастёт ли оно ракушками, как днище праздного, обветшалого корабля, доживая свои дни в гниющем затоне?

Что взамен мускульному напряжению — благо ли отдохновение от трудов повседневных?

Все ли способны жить жизнью духовною, да и надобно ли такое количество творцов человечеству?

Способно ли общество прокормить себя, составлясь сплошь из одних только поэтов и художников? Опять же, машины имеют свойство ломаться — стало быть, нужны будут механики для починки. Значит, где-то допустил я ошибку в размышлениях своих.

И всё же так заманчиво и жутко интересно — каким он будет — завтрашний мир?

Финал

Не хочется в такую ночь говорить о нехорошем.

За дверью, дальше по коридору, слышны лязги засовов и топот сапог. Думаю, это выводят из камер назначенных к приговору узников. Может быть и моя клетка распахнётся нынешней ночью - как знать& Что они думают найти в ней? Сломленного духом, дрожащего человечка, простившегося заранее со своей жизнью? Ошибаетесь, господа!

За дверью этой камеры лежит огромный, принадлежащий мне мир. В нём есть место не только для вас и ваших тюремных ключей.

В нём есть место для моих бегущих жирафов, что ждут меня у озера Чад.

В нём есть место парящим в вышине мечтам и птицам, место для изумрудно-зелёных островов.

Есть в нём место для летящих по глади морей гордых кораблей с чёрными, хищными флагами и белыми парусами.

Найдётся местечко и для страстных креолок с их горящими страстью очами!

Вы что - всерьёз думаете, что прихотью вашей всё это иcчезнет, испарится в дым?

Наивные, вы думаете, всё это подвластно вашим резолюциям и декретам?

Как надоели вы мне! Как надоели ваши примитивные суждения о смысле жизни и обязанностях человека!

Человек свободен! Это есть главная и величайшая мысль. Это единственное условия счастья его. Только свободный человек может слагать самые звонкие песни!

Только свободный человек может творить историю и самою Вечность!

А вы... вы только пыль на сапогах странника. Пройдёт он по путям, неведомым и закрытым для вас, распахнёт  двери, запертые вашими страхами и пойдёт дальше — к новым временам и читателям. Как сейчас вот ухожу я.....

Свободный от вашей никчёмной суеты...

Поэт.

Ваш - Николай Гумилёв....................

Оглавление журнала "Артикль"               Клуб литераторов Тель-Авива