Лев Щербанский

«Гецель вернулся!» 

Я родился весной 1944 года. Оба моих деда были убиты с 41-го по 43-й, и я мало что знаю о них. Дед Ушер заслуживает отдельного рассказа, а сейчас я хочу рассказать о том, как Интернет напомнил мне о моём деде Гецеле.
Интернет, Интернет... Что же общего может быть между этим новым медиа и моим дедом – плотником из местечка под Брестом, который сгинул в 1941 году вместе со своей большой семьёй?
Мама бежала из-под Бреста трагическим утром 22 июня последним поездом, который шел на восток. Сердце рвалось в местечко, лежащее прямо у Брестской крепости, но над крепостью кружились самолёты. Там в местечке остались все её родственники. Местный глухонемой, пробегая мимо, объяснил на пальцах, что через полчаса немцы будут здесь. В ситцевом платье под грохот канонады прыгнула она в вагон. Так закончилась для неё одна жизнь и началась другая. 
После войны мама искала, конечно, родственников, но безуспешно. Потом она смотрела в слезах (за всю войну не плакала ни разу) художественный фильм про Брестскую крепость и слушала знакомые с детства названия: Хельмские ворота, Тереспольские ворота.
В 1968 году мы поехали посмотреть эти места, и я единственный раз был с мамой там, где когда-то жила её семья. Местечко было деревянное, оно сгорело в войну. Стояли какие-то другие дома. Там жили другие люди и только одна русская женщина, неузнаваемо постаревшая за эти годы, узнала её.
- Ты же Песя!, – сказала она. – Помнишь, я попросила тебя научить мою дочку шить, а ты сказала: “Нех пшийде”! (“Пускай придет!”) В пограничном Бресте до войны все говорили на польском, на русском и на идиш.

Лев Щербанский с родителями: отцом – Меером Ушеровичем и мамой -- Песей Гецелевной.

Фото 1948 г. Андижан (Узбекистан)

Мы постояли недолго около базара и спросили женщину, которую распознали как еврейку, не вернулся ли кто-нибудь, не выжил ли кто-то из евреев. Она рассказала, что да, приезжали несколько человек. Но это были те, кто 22 июня случайно не оказался в Бресте. А в 41-ом всех брестских евреев собрали, увезли куда-то и никто не знает, где и когда их убили. В пятидесятые годы работники паспортного стола освобождали места в архиве и все папки с еврейскими документами выбросили на городскую свалку. Так советская власть, походя, убила память о них. И я представил эту гору личных дел с фотографиями, в которых были запечатлены судьбы моих родственников.
Мама не рассказывала нам много о довоенной жизни. В памяти осталось несколько деталей. Когда мы проходили по Бресту, она показала большое здание и сказала, что здесь была одна из самых больших в Европе синагог. Наверное это была не единственная синагога. В одной из них мой дед Гецель был габаем.
Когда с возрастом стала побаливать спина, я вспомнил рассказ мамы о том, что дед, приходя с тяжелой плотницкой работы, ложился на пол и просил младшего сына вытоптать ему спину. Этот рецепт я с успехом применял тоже.
А ещё мама рассказывала, что Гецель воевал во время русско-японской войны 1905 года. И бабушка получила на него похоронку. Это известие так подействовало на неё, что её частично парализовало. А потом, через несколько месяцев, когда она пошла к колодцу за водой, прибежали ребятишки с криком “Гецель вернулся!”. Он не погиб в ту войну. Моя мама родилась в 1917 году. Смерть догнала деда в 41-ом.
Недавно, имея 20 минут свободного времени, сидя перед компьютером, я решил посмотреть, что нового опубликовал мой знакомый, живущий в Сибири. Я вошел в Интернет, вызвал поисковую программу и в открывшемся окошке набрал латинскими буквами его фамилию, оканчивающуюся на -ич. Поисковая программа сообщила, что она нашла около двух тысяч страничек, содержащих эту фамилию. Я стал быстро сортировать странички, просматривая рефераты.
Где-то в шестидесятом реферате мелькнули слова Jewish soldiers. Интересно. Я с любопытством открыл страничку.
Солдаты еврейского происхождения, погибшие, раненые или пропавшие без вести во время русско-японской войны 1904-05 года.
Это очень интересно, подумал я, и стал просматривать список. Список был сформирован по алфавиту, в нем содержалось почти три тысячи фамилий. Я быстро обнаружил: да, Тенер есть. Внизу на страничке стояла приписка: если Вы хотите получить более подробную информацию, вышлите деньги. И адрес в США.
Деньги я отправил просто в конверте и через неделю держал в руках конверт со справкой. Это была переведенная на английский язык выписка из полковой книги ежедневных боевых потерь личного состава. На документе был номер телефона. Я позвонил, поблагодарил и попросил переслать мне копию оригинала, то есть на русском языке. Через час (Интернет не зря пишется с большой буквы!) я уже распечатал интересующую меня строчку. Спасибо, господин Фельдблюм!!

Эта строчка расшифровывается так: Тенер Гейцель, женат, Ковельский уезд, местечко Ротных. А насчёт убит 23 февраля 1905 года у деревни Тхайгоу, так за эту ошибочку моя бабушка Хава все глаза выплакала в том далёком 1905. Я читаю эту строчку в той же самой орфографии и пытаюсь понять, как она её придавила. Гецель выжил в том бою. Он попал в плен, потом он вернулся. Тогда у этой истории был счастливый конец.
На переломе тысячелетий газеты, телевидение, радио, Интернет приносят новости, которые заставляют подумать, что мир сошел с ума. А я вот получил такую историю.
В ней причудливым узлом связаны: мой дед Гецель, мама Песя, бабушка Хава, лихие солдаты (в списке стоит – ефрейтор Сокол Арон, ранен, остался в строю!), война на сопках Манчжурии, Интернет и я.
Прошло всего несколько месяцев, как я получил эту весточку из 1905 года. Когда я вспоминаю её, какое-то теплое чувство и пронзительное ощущение сбывшегося чуда наполняет меня. Как будто это я стою у колодца и слышу звонкий мальчишеский голос: “Гецель вернулся!!!”

Эту историю прочитали по радио в Израиле. Мне позвонила украинка родом с Черниговщины. Её дед тоже был призван в 1905 и рассказывал ей об этом. Призывная комиссия отобрала в их селе из сотни призывников только пять самых здоровых и красивых солдат. Завершая наш долгий разговор, моя собеседница повторила: “Помните, ваш дед был здоровым и красивым!”. Этот словесный портрет будет теперь заменять мне его фотографию.

P.S.

Тенеров, а также тех, кто встречал Тенеров, Айзенбаум и Вишенград, прошу откликнуться. Один из маминых дядей был выслан в Коми и 22 июня 1941 должен был вернуться.

Доктор Иванов

            Авиационный полк в нашем азиатском городке стоял всегда. Наверное с довоенных времен. Патрули военной комендатуры ловили самовольщиков, а погнутые пропеллеры были печальным украшением русского кладбища. После войны прошло только десять лет, и жизнь в городе была трудной. В военном городке она была другой, но тоже трудной. Когда и почему появился доктор Иванов с семьей в этой части, известно -- по приказу. Там всё происходит по приказу. Где он учился и где проходил службу до этого -- неизвестно. И тоже понятно -- почему. Где-то он служил до этого, потому что приехал к нам уже опытным врачом. Где-то он учился, и учили его хорошие учителя. Помянем их добрым словом, потому что был он хорошим врачом.

Не чета многим нынешним.

            У него была редкая специализация -- авиационный врач. Поэтому, приехав и обустроившись, он стал искать контакты с городскими жителями. Лётчики ведь - это молодые люди с отличным здоровьем, и если работать только с ними, то через лет пять от квалификации терапевта останутся только воспоминания и латынь. Были, были у военного доктора Иванова большие планы в авиационной медицине, но об этом - потом. Это к тому, что поиск пациентов среди местных жителей не был для него самой важной задачей. Через несколько месяцев среди евреев в городе поползли осторожные слухи о докторе в погонах, который лечит гражданских. Лечит хорошо. И, что удивительно в это тяжелое время, - лечит бесплатно.

            Всю эту историю я знаю из разговоров старших. Почему я упомянул евреев. Доктор лечил пациентов. Это были узбеки, армяне, таджики, русские. Я же был частью местной пёстрой еврейской общины. В те времена там жило до 18 тысяч евреев. Вот о них и речь. Огромная машина войны организованно и неорганизованно приносила волнами десятки предприятий и организаций. И десятки тысяч людей. Заводы снабжали армию, госпиталя лечили и хоронили раненых. В этой массе организованных и неорганизованных и приехали почти двадцать тысяч евреев. Приехав и немного освоившись, эти "грамотные" евреи с удивлением обнаружили несколько сотен семей местных евреев, говорящих на фарси и соблюдающих все законы Торы. Существование бухарских евреев  для выходцев из Белоруссии, Польши, Молдавии, Прибалтики, Украины было полной неожиданностью. По-видимому с тех пор служба в приземистом здании синагоги на краю города проходила отдельно -для сефардов и ашкенази.

            Что можно еще сказать о жизни этого колониального городка и его русскоязычных обитателей. Жизнь кипела, и ничего не происходило. Сейчас я глубже понимаю, сколько печали и боли было в жизни моих соплеменников. Это были обломки семей, сообществ -- беженцы в самом трагическом значении этого слова. Перебираю в памяти одногодков и обнаруживаю, что почти все -- жили в семье с отчимом. Много было одиночек с неустроенной судьбой. Жить воспоминаниями, однако, было невыносимо и невозможно. Поэтому собирались шумными компаниями за скромным праздничным столом, смеялись, шутили, слушали патефон, сами пели. Из этой массы приходили к доктору Иванову сложные пациенты.

Автор с сестрой.1952 год

Наш сосед Лазарь-кровельщик при обследовании отвечал "болит" на прикосновения к любой части тела. Мудрый доктор не отступился. Он уже знал, что Лазарь пробавляется случайными заработками по ремонту крыш. "Я не могу Вам сейчас поставить диагноз", - сказал он. "Освободите 2-3 дня от работы, затемните спальню ( солнце там ярче чем на Канарах). Можете понемногу есть и пить. Главное -- спите. Вначале можете принять эту таблетку. Выспитесь-приходите". Через четыре дня доктор поставил Лазарю диагноз и назначил лечение. Сколько было пациентов, - я не знаю, мал был, да никто их не считал. Большинство анализов доктор делал сам--убедился что местная лаборатория горздрава дает неправдоподобные результаты. Иногда сам готовил лекарства. Смутно помню, что доктор лечил моего отца тоже.

            Особенно зацепилась в памяти история болезни доброй знакомой моей мамы - тети Двойры. Дочка шойхета из какого-то украинского городка, она потеряла с войной половину жизни. Муж-еврей пропал без вести в первые дни войны. Всем было понятно, что это означало. Всем, кроме военкомата. Пропал без вести - значит не погиб. Значит пенсия семье не положена. Она приехала в город с сыном и дочкой в 1948г. после долгих мытарств тяжело больным человеком. Семейство (мальчик был постарше) поселилось в самой худшей кибитке у нас во дворе. Много лет позже соседи вспоминали, как дети носили домой воду из уличной колонки. Их мама не могла эту тяжесть поднять. Дети несли ведро вдвоем, просунув палку под дужку оцинкованного ведра. Сразу после войны Двойре удалили одну почку, и после этого каждое движение причиняло ей боль. Моя сестричка училась тогда говорить, она звала Двойру-"тетя Ой!". Но она двигалась, боролась за жизнь детей и ее умные глаза за стеклами очков всегда доброжелательно смотрели на нас, соседей. Я был малышом и любил ходить к ним в гости.

            И вдруг Двойра остро заболела. Вся распухла от водянки. Врач в поликлинике обьяснил, что перестает работать единственная почка. Он не может ничем помочь. "Ну, не могу же я её заменить!..." Родственники у Двойры были, но жили они далеко. Остаточек жизни "тёти Ой!" стал ощутимо коротким. Учёная жизнью, наша мама ( Да будет земля ей пухом! ) в таких ситуациях отражала удары судьбы без жалоб и слёз, с быстротой и упорством опытного гладиатора. В пределах и за пределами возможного. Она сбегала к доктору домой и договорилась с его женой о визите. Вечером на такси привезла больную на прием. Эта поездка на такси внутри города обошлась ей в недельную зарплату, но другого выхода не было. Увидев Двойру, доктор изменился в лице: "Что ж вы не сказали, что она в таком тяжелом состоянии! Я бы сам пришел..". Он успокоил больную, снял самые угрожающие симптомы, назначил рентген и анализы. Пару раз он навестил больную в её тщательно выбеленном и чистеньком глинобитном жилище с глиняным полом.

            Через неделю пригласил в свой домашний кабинет и всё обьяснил. "У Вас излишний вес". (Её рацион я помню до сих пор на вкус - чай и слегка присыпанные сахарным песком очень вкусные твёрдые сухарики из черного хлеба). "Из-за излишнего веса сместились внутренние органы. Мочеточник пережимается и скручивается вот так": он взял папиросу, ловко смял и скрутил бумажную трубку мундштука. Очень просто и наглядно. Назначил процедуры, обьяснил, что нужно делать, и выписал необходимые лекарства. Здоровье Двойры пошло на поправку.

            Всё кончилось за несколько секунд. Доктор Иванов никогда не узнал отдалённых результатов лечения. Катастрофа была нелепой, непредсказуемой, и как всегда - неожиданной.    По городу громом прокатилась новость. Доктор погиб. Задохнулся.

            Кроме службы и лечения страждущих он занимался, оказывается, ещё одним очень интересным делом. Он придумал и соорудил стенд, на котором на земле можно было смоделировать разгерметизацию кабины самолета на большой высоте. Тренировать пилотов. Испытывать высотные скафандры, которые только начали поступать в авиацию. Вряд ли это был просто интерес. Возможно за этим стоял план диссертации. К несчастью, стенд оказался очень эффективным. Доктор показывал стенд приехавшему в гости коллеге и они вместе зашли внутрь камеры. Механик, смастеривший эту камеру, зашел вместе с ними. Ему, конечно, было интересно услышать оценки его работы. Захлопнул кто-то из них герметичную дверь, или она захлопнулась сама -- этого я не знаю. Защелка двери изнутри не открывалась и была сблокирована с вакуумным насосом. За несколько секунд он откачал из камеры воздух. Доктора нашли с ножом в руке. Он попытался разрезать прорезиненную стенку камеры, но не успел дотянуться.

            В последний путь провожали их сотни людей. Наверное оркестр, как обычно, играл траурный марш Шопена. Малолеток на эту церемонию не взяли. Рассказывали, что вдова плакала и причитала: "Коля, Коля, как много собирался ты сделать!...". Похоронили всех троих рядом. Остался у доктора маленький сын. Через какое-то время один из бывших пациентов (русский -- отмечали рассказчики) женился на вдове и обещал достойно воспитать мальчишку. И всё!

********

            Каждое утро со стороны военного городка по-деловому быстро поднимается солнце. С окружающих гор в долину лениво дует ветер. Незабываемый состав этого ветра летом такой: запахи пересохших трав, отдельно -- горький запах полыни, много тонкой-тонкой, как мука, глинистой пыли, прокалённой солнцем до стерильного состояния. И немножко горячего воздуха. За военным городком, туда, ближе к восходящему солнцу, лежит пустыня. Там, где нет воды, эта пустыня безжизненнее барханных песков -- утрамбованная прокаленная земля. Глинистую пыль ветерок несёт с холмов, которые когда-то были городищами. Там жили, любили, страдали люди. Время смыло их имена. Неизвестно, как назывались города. Даты их существования известны плюс-минус пятьсот лет. Археологам неинтересно их раскапывать.

            Уже в более близкое время промаршировали в Туркестан солдаты белого русского царя и присоединили эти древние земли к его владениям. Потрясения семнадцатого года в Петербурге притащили сюда на окраину империи с запозданием на пять - семь лет советскую власть. Далёкая Европа затрещала от землетрясения мировой войны и новые страшные волны выбросили сюда людей и куски совсем другой жизни. Небогатые, почти нищие в своей массе аборигены приняли чужеземных беженцев с пониманием и состраданием. А потом волна цунами схлынула. В одну ночь испарилась советская власть. Под нарастающий рокот национализма потомки тех беженцев эшелонами в страхе разъехались по разным направлениям.

            Давно я не был в городе моего детства. Его уже и нет. Сейчас там осталось десять еврейских семей. Да и остальных европейцев не намного больше. На русском кладбище, что неподалёку от городской тюрьмы, могучие клёны и чинары осыпают осенью заброшенные могилы жёлтыми и красными листьями. Стойка со скрипучим пропеллером на могиле лётчиков давно уже проржавела и упала. Неподалёку -- расположены три могилы, в одной из которых -- доктор.

            Вспоминая эти городища, я понимаю, что пройдет ещё сотня лет и время равнодушно сотрёт и это кладбище и память о всех и всём. Не зря же говорят - вечная память. Память на время, на век, пока живы люди, которые видели что-то и слышали что-то. Поднимая в памяти эти события, я думаю: от тех людей в городищах не осталось ничего -- кроме пыли. Что же оставил доктор? Он не стал директором научно-исследовательского института, он не увидел старта Гагарина, не оставил учеников...

Он был честным человеком и остался в памяти благодарных пациентов, которые пережили его на двадцать, тридцать, сорок лет. Он был счастливым и свободным человеком, потому что его умная голова и любимое ремесло врача давали ему несомненно свободу даже в то сложное время. По земле ходят (я уверен в этом) внуки и внучки доктора Иванова - его наследники.

            Он оставил им, мне, а теперь уже и Вам  эталон порядочности, доброты и профессионализма. В одном слитке. Что, поверьте мне, не часто встречается.

Разве ж этого мало ?!!

Мама, беженка из Бреста, считала, что ей довелось встретить на жизненном пути праведника.

Да будет благословенно имя его!

Оглавление журнала "Артикль"               Клуб литераторов Тель-Авива