С некоторых пор "Итро" стало моим прозвищем, кличкой моей. Так зовут меня наши ребятки в йешиве "Диаспора", обратившиеся недавно к вере, к Торе, одним словом - раскаявшиеся.
Ребятки эти один к одному: бывшие наркоманы, гиганты панка и хиппи, с серьгами в ушах и ноздрях; бывшие приверженцы индийских гуру, тибетских далай-лам, леваки-коммунисты, давшие дёру из Аргентины и Уругвая, недавние обитатели израильских тюрем блатари, насильники, медвежатники. Есть, как вы понимаете, и косячок наших, бывших советских: непромокаемый алкаш Семка, два художника, три инженера и я, Феликс Болотный Итро. Семка наш по сей день, чуть ли не каждый вечер выходит со шляпой на площадь Субботы и клянчит у прохожих милостыню на коньячок.
Отрастили мы бороды, пейсы и пустились в плавание по необъятному морю Торы. Молимся, чтим субботы меняемся, братцы, меняемся!
Если будете гулять по кварталу пророка Самуила или спускаться из Бухарского квартала, загляните в нашу йешиву. Не бойтесь, все эти "бывшие", как котята нынче. Только рады вам будем. Авось, и вы к нам примкнете?
Сижу я обычно у окна, что выходит на футбольное поле "матнаса". С утра и до вечера. Здесь-то вы меня и найдете. Обложусь книгами и учу Писание, учу и качаюсь, пощипывая бороденку.
В зале нашем стоит густой гуд, все вразнобой бормочут, качаются в черных широкополых шляпах, а те, кто из Штатов в извозчичьих галутных картузах.
Вы спросите, почему воздух у нас такой спертый? Почему не откроем окон? Да пробовали уже много раз не помогает! Уж больно вонь у нас застарелая, неистребимая это тела и души наши источают вонь прошлых грехов. И ничего тут не поделаешь: воняем, братцы, воняем.
Упорство и силу дает нам отлично всем известная фраза: "Там, где стоит раскаявшийся, даже праведник не может стоять!". А это значит, что наше внезапное прозрение так приблизило нас к Б-гу куда уж праведнику! Вы мне сразу возразите: не обольщайся, Итро! Рядом с вами праведник не устоит уж слишком вы воняете! Спорить не стану. Воля ваша, думайте, как угодно.
Зал, где мы занимаемся, залит неоновым светом. Тысячи книг, фолиантов Мишна, Агада, Кабала, Тания вся еврейская мудрость со дня сотворения мира. Возле восточной стены зала, за бархатным, расшитым золотом занавесом, стоит "арон-кодеш" шкафчик со свитками Торы. Вы спросите: могу ли я по свиткам читать? Могу ли вести общественную молитву? Да, могу, научился!
Вообще-то мой конек египетское рабство. Тут я подкован серьезно, основательно. И еще Храм. Камни Первого Храма. В этих вопросах я дока, авторитет.
И что же ты знаешь о рабстве? Что ты знаешь такого, чего бы не знали мы?
О! Уйму вещей. Знаю, например, библейскую сплетню: знаменитый в древнем мире Валаам спал со своей ослицей. Еще могу рассказать, с чего началось наше рабство, каким образом фараон исхитрился закабалить наших гордых, независимых предков.
Однажды вышел фараон на работу, объявленную по всей стране всенародной. Вышел с народом раз, вышел два. А в третий почему-то не пришел. Но весь народ, евреев в том числе, работать заставляли. И раз от разу ожесточенней. Так наше рабство и началось. Точно как на первых коммунистических субботниках с Лениным, поднявшим бревно. А посоветовали фараону так поступить его придворные советники: Валаам, Итро и Ийов три мудреца, три волхва. Каждому из них Г-сподь впоследствии воздал по мере их дел в отношении избранного народа.
Итро, правда, вскоре раскаялся, отрекся от язычества, поверил в Б-га единого. Дочь его, Ципора, вышла замуж за Моисея. Похоронен Итро в окрестностях Тивериадского озера, среди скал, в трехэтажном дворце-усыпальнице. По сей день Итро почитаем друзами, как Моисей евреями.
Валаам же был убит в войне с Моавом. Это он посоветовал фараону бросать в Нил еврейских младенцев. Он же был нанят царем моавитян, Балаком, проклясть сынов Израиля. А после, когда это не состоялось, совращать мужчин и воинов наших базарными блудницами. Это вы знаете, это известно каждому! А вот Ийов... Про Ийова даже такой образованный человек, как Илья Эренбург, не знал. Помню, читал я однажды Илью Эренбурга. Он рассуждал философски: что это за Б-г у евреев? Поспорил с сатаной, а жертвой несчастной у них человек вышел? Но если бы грамотный еврей Эренбург не поленился, зашел бы в нашу йешиву, я бы про Ийова ему такое порассказал, вмиг бы отказался от своего подзащитного. Ибо все воздается у Г-спода. Был этот Ийов ни вашим, ни нашим, когда состоял в "еврейском комитете" при фараоне, поэтому лишился всего, что нажил, семьи, богатства, почестей, и гнил заживо. Сам сатана воевал против него, обратившись то бурей, то зверем хищным, то кочевниками воинственными.
А что Храм? не терпится вам спросить.
Храм-то? О, из-за Храма я и попал в йешиву. Только давайте условимся, все по порядку!
Когда Соломон решил приступить к строительству Храма, попросил он фараона прислать ему мастеров и зодчих. А фараон приходился ему тестем. Созвал фараон магов, кудесников, астрологов и сказал: "Укажите мне мастеров и строителей, которым судьбою назначено умереть в этом году. Их-то и пошлем к иудеям!". Мудрецы, как полагается, все исполнили. Когда же мастера явились в Иерусалим, то Соломон, мудрейший из мудрых, наделенный Б-жественной прозорливостью, сразу все понял. Он дал каждому из мастеров по савану и отправил назад с письмом: "Папочка, дорогой, если у тебя нет саванов, то получай их вместе с твоими мертвецами".
Храм, как известно, строился сорок лет. Никто на его работах не умер, не заболел, не надорвался. За сорок лет у рабочих не сломались ни заступ, ни топор, ни лопата. Зато возмущались на небе: почему породнился царь с заклятым врагом Израиля: взял в жены дочь фараона? И, поскольку за все воздается, слетел к морю архангел Гавриил, опустил в море тростинку и извлек сушу. На месте этом был основан впоследствии город Рим.
Проклятый Рим, скажете вы. Проклятая империя! Разрушили нам государство, рассеяли нас по миру. По сей день все никак не соберемся!
Все это так, все это верно. Но мы-то живы, а их давно и в помине нет! Столько империй, столько народов исчезли с лица земли! А мы, евреи, полны свежих сил, готовы начать все сначала. Ибо Израиль небесный существует вечно, и мы с ним связаны нерасторжимо.
Кабала говорит, что корни всего земного на небе. Если что-нибудь исчезает там, то исчезает и здесь.
Израиль небесный никогда не был разрушен. Где бы мы ни жили, где бы ни встретили смерть, наши души всегда возвращались на родину небесную. Поэтому каждый еврей за эти две тысячи лет, родившись на земле, чувствовал себя так, как будто только сейчас ушел в изгнание. В этом и заключается тайна.
Теперь подошло время рассказать о себе. Мастер спорта по боксу, бывший чемпион Средней Азии и Казахстана, выпускник физкультурного института, и вдруг йешиботник Итро, с бородой и пейсами?
Больше всех возмущается Жанка, моя жена:
Выходила, говорит, замуж за одного человека, а живу с другим! Сей пункт, под названием "йешива", я что-то никак не припомню в нашем брачном контракте!
* * *
Еще ни один еврей, каким бы гениальным и выдающимся он ни был, приехав в Израиль, не завоевывал его сразу. Как это бывает, скажем, в Париже или Нью-Йорке.
Ошалелость и потрясение вот, пожалуй, первые впечатления, которые остаются на долгие годы.
Никогда не забуду свои первые часы и дни в Израиле, что творилось у меня в душе. Голубой нежный рассвет на одинокой пальме, щебечет ранняя птица, все мое семейство валяется на траве: Сонечка, Жанка, я с сумками, чемоданами. А рядом, в двух шагах, плещется Средиземное море. Солдатский дом отдыха ульпан "Нофеш хаялим" мы только что выгрузились.
Как постичь это чудо? Еще вчера мы были в Москве, закованной в гололедицу, прятались от пурги. Непостижимо! Неужели вырвались из когтей сатаны? Смотрю на наши сваленные под пальмой пальто, шарфы, шапки-ушанки. Г-споди, да мы же в Израиле! В памяти всплывают слова пророка: "И будете, когда вернетесь, как зачарованные, как во сне!".
Там, наверху, шумел город. А здесь раскинулись виноградники, банановые плантации, апельсиновые рощи. Прелестные домики под черепичными крышами. Стриженные, изумрудные полянки, брызгалки на цветочных клумбах. Пахло морем и водорослями.
Впервые в жизни я никуда не спешил, никуда не рвался. Великий покой поселился во мне. Я был, наконец, там, где хотел жить всегда, жить просторно и вечно.
Подумать только, кому я раньше завидовал? Русскому пьянице, последнему забулдыге!
...Однажды шли по Петербургу известный еврейский богач Высоцкий и жандарм. И видят - спит в канаве пьяница. "Какой позор, безобразие! возмутился еврей Высоцкий. Уберите его немедленно!". А жандарм ухмыльнулся и отвечает с ехидцей: "Никак не могу, досточтимый Калони-мос-Вольф! Русский человек отдыхает, никто не смеет его потревожить!".
Так и я ощущал себя, наконец, в "родной канаве". Отныне я никому ничего не должен доказывать. Мне не обязательно быть умным, интеллигентным, мужественным, слабым, остроумным, уступчивым. Ни бедным, и ни богатым. Словом, я мог быть самим собой, каким создал меня Г-сподь. И что важнее всего - каждая капля пота, что упадет с лица моего, упадет в мою землю и принесет пользу моей земле! Даже труп мой - этой земле! Отныне я мог лежать, где угодно, ходить, куда угодно. Я становился гражданином первого сорта, и это предстояло еще понять, осмыслить, поверить в это по-настоящему.
По утрам, облачившись в спортивный костюм и кеды, задолго до завтрака, до начала занятий, я убегал в парк или на пляж для поддержания формы. В парке стояли ряды гигантских колонн с гранитными капителями, был замшелый, старинный колодец с ветхими колесами-черпаками. В траве валялись обломки статуй.
По соседству с Газой, здесь, на земле, где жили древние филистимляне, эти руины вполне могли оказаться остатками капища Дагона, разрушенного, по преданию, Самсоном, моим предком. Божество филистимское, мерзость и чудище Дагон. Кругом была Библия, живая Библия; я трогал ее руками, дышал ее воздухом!
Стоя между колоннами, словно жалкий пигмей, я пытался представить себе Самсона: какой же это был силач, если мог свалить эти колонны! "Погибни душа моя вместе с филистимлянами!". Как спортсмен и атлет, я пытался представить, какой силой обладал он, унесший ворота Газы, просто так, ради шутки, воевавший с целой вражеской армией обыкновенной ослиной челюстью и эту армию уложивший.
Потом подбегал к обрыву и любовался морем. Далеко на рейде стояли танкеры, рыбачьи сейнеры тянули ночные сети, шныряли сторожевые катерки, оснащенные пушками и ракетами. И все это было мое, имело самое прямое ко мне отношение. Меня так и распирало от гордости и сопричастности.
Я сбегал с обрыва на пляж, тянувшийся бесконечно, пустынный пляж, где ночевали влюбленные. Повторял на бегу вчерашний урок иврита: ахат, штаим, шалош, арба, хамеш... простую считалку; сбивался, путался и улыбался.
Однажды мне неожиданно повезло: я увидел парня, бежавшего, как я, по пляжу, он умело выбрасывал кулаки, явно упражняясь в "бою с тенью".
Давно мечтая о спарринг-партнере, истосковавшись по настоящему боксу, я, как умел, объяснил ему, что живу на горочке, рядом, что тоже боксер, хочу "повозиться" малость в перчатках. Он согласился, пошел со мной. Это был парнишка-араб, учившийся в Египте, в Каирском университете.
Тогда, в ульпане, на зеленой поляночке, и состоялся мой первый "международный матч", длившийся не более минуты.
Не подумайте, ради Б-га, что я парнишку нокаутировал. Вовсе нет. Он оказался из новичков, делать с ним было нечего. Да и он быстро понял, с кем имеет дело. Ушел в глухую защиту и перестал выбрасывать руки. Тогда я снял перчатки, принес тренерские лапы и стал обучать его приемам, которые в Каире, видать, не успели ему показать.
Была весна, начало апреля, купаться в море было опасно. Жильцы ульпана выходили позагорать. А я купался, не обращая внимания на сплошные черные флаги. Никогда я возле моря не жил, но технику плавания в бурю постиг быстро. Весь фокус заключался в том, чтобы навстречу волне набрать в легкие побольше воздуха и уйти под воду. С водоворотами не бороться, не впадать в панику, а дать воде тащить себя, рано или поздно она все равно тебя выбросит. В конце концов, я был не просто боксер, не просто спортсмен, а выпускник физкультурного института, обученный приноравливаться к любой среде, к любой стихии. Управлять своим телом в любом пространстве.
Глядя, как легко, играючи я справляюсь с волнами, поперся в воду и наш сосед по ульпану - хилый, косоглазый инженер из Житомира. Волна его тут же накрыла и понесла. Его долго не было видно. Потом он возник, завизжал и снова исчез. На пляже кричали, метались, жена его билась в истерике. По институтскому курсу плавания я хорошо помнил: пытаясь спасти кого-то, можешь утонуть и сам. Сначала дай человеку нахлебаться, а лучше пусть потеряет сознание. А уж потом тащи за волосы обмякшее тело. Но ни в коем случае вцепившегося в тебя мертвой хваткой безумца.
Я дал инженеру полностью отключиться, а после выволок из воды.
И сразу стал героем ульпана...
Но очень быстро слава моя померкла, стала скандальной, ибо ввязался я вот в какую историю.
В соседнем с нами ульпане объявили голодную забастовку: грузинский семейный клан отказался брать предложенную им квартиру. По их убеждению, в квартире было на пару метров меньше, чем им полагалось.
Бастовать они бастовали, голодовку объявили, а жрать приходили к нам, и это мне не понравилось.
Нашел я кусок картона, начертил на нем злыми, жирными буквами: "Эти приехали грабить!" и прибил к здоровенному дрыну.
Всякий раз, когда клан появлялся в столовой, я подсаживался с этим дрыном-плакатом к их столу, ожидая нападения и готовый к бою.
Не обращая на меня ровно никакого внимания, они спокойно ели, а вот по-настоящему голодать начал я. Так прошла неделя. "Клан" по-прежнему не обращал на меня внимания.
Может, они по-русски читать не умеют? усомнился я.
Несколько раз ко мне подходил директор ульпана, осведомлялся, что написано на картоне и почему я не ем? Я отвечал, что это наши дела, сами во всем разберемся. Мои голодные муки продолжались.
Ульпан наш раскололся на два лагеря. Первые а их было большинство кричали, что я предатель, жулик и подхалим. Стараюсь выслужиться перед начальством, заработать дополнительные льготы. Вторые же одобряли, но тайком: "Наш первый сионистский подвиг!". Боялись, уж слишком свирепо выглядели мужики грузинского клана, запросто могли и прирезать.
К концу недели я превратился в доходягу. Отлупить меня мог и младенец. Дрын свой я с трудом удерживал в руках. И клан стал действовать. Сначала мне бросили в лицо кусок курятины. Удара я не почувствовал и свалился на пол. Очнулся на руках у жены, погребенный в объедках, в банановой и апельсиновой кожуре, посреди огромной супной лужи. Но больше грузины не приходили, и мне казалось, что я победил.
* * *
Вскоре я получил письмо из Министерства просвещения и отправился к Шоши, ведавшей вопросами трудоустройства. На берегу, над обрывом, упираясь в небо, стоял одинокий маяк, служивший некогда англичанам, лет тридцать назад, сторожевой башней. Здесь и располагалась конторка Шоши. Она письмо мне перевела.
Израильское Министерство просвещения от всей души поздравляло меня и всю мою семью с приездом на родину, желая нам мира, здоровья и удачной абсорбции. Далее сообщалось, что в связи с отрадным для Израиля фактом прибытием в страну огромного числа учителей физкультуры, тренеров и просто действующих спортсменов в Иерусалиме организованы курсы, месячный семинар. Мне предстоят зачеты по языку, истории сионизма, спортивной терминологии, и тогда я получу полное право влиться в спортивную жизнь Израиля. Они уверены, что на этом поприще я внесу свой неоценимый вклад.
Это был разговор по делу. Я воспрял духом, возликовал. Собрал быстренько шмотки, все, что положено, и в тот же день отчалил в Иерусалим.
Автобус летел в столицу, петляя в скалистых Иудейских горах. Мелькали за окном поля, кибуцы, поселки. Я пытался представить себе, кого встречу на семинаре, и строил грандиозные планы.
Помню, как, находясь еще там, в России, я все поражался: откуда столько евреев в спорте? Почему не стало мое поколение скорняками, портными, сапожниками, как наши отцы и предки? А стали мастерами спорта, чемпионами, прекрасными тренерами? Людьми, сильными духом и телом. Будто знали, что будем в Израиле, что именно этот человеческий материал здесь нужен.
Антисемиты дружно нас зажимали, засуживали, нагло лишали чемпионских званий. Евреев не ставили судьями на решающих поединках, не допускали на руководящие в спорте посты. И все-таки мы пробивались! Да что говорить, в одной только сборной Узбекистана было четыре еврея! А "средневес" Йоська Спивак и "мухач" Вовчик Боднер каждый год выходили в финал Союза, были бойцами первой величины, мирового класса. Судьи же, как правило, делали им в финале "козу" и оставляли без золотых медалей.
А сколько евреев-профессоров, авторов блестящих учебников, по которым мы обучались, преподавало в институтах физкультуры? А спортивные журналисты, фотокорреспонденты, целые коллективы врачей в спортивно-медицинских центрах, диспансерах?
"И все они здесь, думал я, захлебываясь от восторга. Поднимем наш спорт до мирового уровня, укрепим армию, в ней будут служить солдаты-супермены!".
Так я мечтал, глядя в окно, а впереди, высоко в небе, как фантастическое видение вырастал Иерусалим.
"Вот где мы, все мое поколение, дали клятву встретиться - в небесном Иерусалиме! Задолго до своего рождения...".
Я пришел со своим письмом на улицу Теодора Герцля. Занятия на учительском семинаре шли уже полным ходом. Получил койку в общежитии и пошел на лекцию.
Спортсменов оказалось человек двадцать. С десяток пожилых учителей физкультуры с опытом работы исключительно в школах. Три борца, велосипедист, два фехтовальщика, два боксера. Теперь уже три, - вместе со мной... Зато учителей математики, физики целый табун. Бывшие пионервожатые, библиотекари, учителя кара-калпакского, осетинского и прочих, никому здесь не нужных языков.
С утра мы слушали лекции по Танаху, географии, о героях палестинского подполья, о Катастрофе шести миллионов евреев, учили иврит. Потом шли в столовую, отдыхали, а после разбредались по семинарам. Мы же, спортсмены, уезжали в спортивный зал. Либо шли в бассейн, или на стадион.
Мы, трое боксеров, как-то быстро, легко сошлись, сделались неразлучны: чемпион Украины Максим Зильбер, чемпион Москвы Артур Флорентин, окончивший химический факультет МГУ и Физкультурный институт, и я Феликс Болотный, "дядечка" тридцати лет, еще мечтающий повоевать за Израиль.
Каждый из нас в прошлой жизни своей был чем-нибудь знаменит.
Максим Зильбер, мрачный еврей с расквашенными кистями и лицом гладиатора, был знаменит тем, что неизменно бил легендарного Королева и даже однажды нокаутировал его - десятикратного чемпиона Союза. Во всех учебниках бокса написано, что Николай Королев ни разу не побывал "на полу", ушел с ринга непобедимым, завоевав тем самым звание "абсолютного чемпиона". Максим же Зильбер ни в одном учебнике упомянут не был. Но мы, "матерые волки" ринга, прекрасно знали, кого Королев боялся, и кто действительно был "абсолютным".
Огромный, горилоподобный, ходивший на подогнутых ногах, с длинными, чуть не до самой земли руками, Макс был знаменит еще и тем, что вечно был холост. Из Киева слали ему посылки: черные сухари, хозяйственное мыло, соль, консервы, сатиновые трусы. Он оставил там уйму любовниц, кучу внуков, некоторые из них были старше его детей. И все вместе: внуки, дети, любовницы звали Макса назад. Он мгновенно завел любовниц и на семинаре. Сколько я не пытаюсь, но так и не могу припомнить, ночевал ли хоть раз у себя в постели "мотор наш пламенный"?
Артур Флорентин был в Москве прекрасно устроен. Имел квартиру на улице Горького, в самом центре, получал чемпионскую стипендию, тренировал в Лужниках подростковую группу, круглый год находился на сборах, бесплатно питаясь в лучших ресторанах. Однажды его "не взяли" в Данию, потом "не взяли" в Норвегию. А вместо него, чемпиона, поехали другие, кого Артур запросто колотил. И он взбеленился. Собрал документы и подал на выезд. Из Лужников его тут же уволили, лишили стипендии, отобрали квартиру. Артур стал искать работу по своей второй специальности - химика. Долго искал, много ездил. Наконец, повезло: нашел то, что и было нужно! Жуткую шарагу, где трудились отпетые забулдыги, подонки, которым на жизнь свою наплевать, ибо цех постоянно был насыщен убийственными парами, разрушавшими почки, мочегонную систему. Каждому, кто в этом цехе работал, была выдана специальная справка на право мочиться в любом месте и когда угодно. А руководство цеха просило соответствующие органы и общественность отнестись к ним с пониманием и сочувствием.
Получив такой документ, Артур вышел поливать Москву с глубоким, коварным расчетом. Вначале он это делал в гастрономах, музеях, кинотеатрах, вызывая в гражданах возмущение и сострадание. Затем перешел на памятники вождям - к ужасу и восторгу трудящихся. Так он подбирался все ближе и ближе к центру, покуда не вышел на Красную площадь. Задержан и арестован был под стенами Мавзолея.
В цехе состоялось собрание: немедленно уволить мерзавца! Лишить защитной бумажки и отдать под суд. Но увольнение не состоялось. "Подвиги" нового инженера привели подонков и забулдыг, - сослуживцев Артура в экстаз, и они категорически воспротивились. И тогда, наконец, Артур получил свой Израиль, выезд мгновенный и беспрепятственный.
Я же стяжал славу лучшего ученика своего тренера, знаменитого Джека Сидки.
О тренере моем в России написаны две книги: "Красный конник" и "Поединки в концлагере" часть истории из его легендарной биографии. В первой из них рассказывается, как Джек Сидки, уроженец Нью-Йорка, сын бедных еврейских родителей, чемпион мира среди профессионалов, приезжает в Россию на ряд показательных матчей. Его застает октябрьский переворот. В чемпионе загорается рабочая кровь, и он становится бойцом революции. Ни о какой Америке он больше и знать не хочет. Едет в Среднюю Азию, где с отрядами буденовской конницы воюет против басмачей, устанавливает советскую власть.
Во второй книге он же, Джек Сидки, теперь уже солдат Красной Армии, воюет с гитлеровскими полчищами. В бою его тяжко контузило, Джек попадает в плен, затем в концлагерь Бухенвальд. И здесь, в Бухенвальде, голодный и истощавший, выходит на ринг, сражаясь с откормленными эсэсовцами, неизменно их побеждая. Ибо ставка на поединках в концлагере - жизнь либо крематорий.
Основные факты в обеих книгах изложены, в общем-то, верно. За исключением некоторых деталей. Советскую власть мой старенький тренер ненавидел люто, всеми кишками, нутром. В Среднюю Азию был сослан как иностранец, навечно. Чудом пережил страшные чистки и чудом же уцелел, ибо имел мудрость держаться ниже травы и тише воды. Работал он дамским портным, а тайную ненависть сублимировал тем, что растил еврейских волчат. Соорудил у себя во дворе огромный амбар, развесил мешки, "груши", соорудил помост и поставил ринг. Занимался с нами по необычной, диковинной системе профессионалов, воспитал нас волевыми и яростными, неутомимо выносливыми.
Седой, легонький, этот старый портной приезжал со своим "товаром" на любые всесоюзные соревнования. Мы разили противников наповал, брали измором, пробивались к финалам. "Волчата Сидки" так нас повсюду звали. Этим и были мы знамениты.
* * *
В первый же вечер в Иерусалиме мы все трое поехали к Стене плача.
Автобус доставил нас к башне царя Давида. Мы вошли в Яффские ворота и двинулись вниз торговыми улочками, переулками, заваленными пестрым товаром, кишевшими туристами, евреями в черных шляпах и черных кафтанах, крикливыми арабчатами, торгующими открытками, сигаретами и жевательной резинкой. Привычная моему глазу по Бухаре, Самарканду картина. Словом нищая роскошь Востока. Ее то не сразу и раскусишь.
Измучивший мои сны Иерусалим! Я как бы шел по знакомым местам! Еще там, в той жизни, всею душой рвался сюда! Бродил здесь ночами, жадной, цепкой памятью все запоминая. Вот узнаю колченогий, плавно-ступенчатый переулок: ржавый замок, калитка из кованой меди. Это я видел уже! Помню, как удивлялся во сне и сейчас удивляюсь: улицу запирают вдруг на калитку - неслыханно!
А вот столб и средневековый фонарь на обочине. Здесь я гулял с дочкой Сонечкой, вел ее за руку. Мертвенный свет фонаря, пустынно. И все это наяву! В шумной и праздничной толпе мы идем втроем Максим "абсолютный", Артур "мочащийся к стене" и я Сонечкин папа, "волчонок Сидки".
"Мой старенький тренер, думаю я, знаешь ли ты, что я уже здесь? В мире, куда ты не придешь никогда? Любовь к этому миру передал мне ты. Иду к Стене плача молиться, просить у Б-га покоя твоей душе".
Толпа стала торжественней, евреи умолкли...
Вот уже много лет живу я в Иерусалиме, всегда ходил и хожу к Стене плача, я здесь давно свой человек. По субботам всей йешивой мы приходим сюда, поем свои гимны, танцуем и веселимся. Но первое впечатление не забылось, не стерлось. Более того тысячекратно обогатилось. Теплее стали щербатые камни, знакомы каждая травинка, колючка, каждый голубь, живущий в расселинах. Я прихожу сюда лечиться, воспаряюсь и отлетаю в сияющие чертоги. И каждый раз вспоминаю - как это было, с чего началось? Как превратился "волчонок Сидки" в книжного червя Итро, пейсатого йешиботника?
У будки мы были обстуканы, обшарены солдатами-автоматчиками, придирчивым глазом оценены. Нас пропустили на площадь, залитую ровным, печальным светом.
Возле самой Стены стражник с бляхой на черной фуражке нахлобучил на нас по ермолке. Мы устремились к святым камням.
Нас оглушили громкий плач, вопли и восклицания на всех языках. Душа моего народа изъяснялась с Б-гом. И наши души тоже разверзлись. Упав на колени, прильнув к камням лбами, губами, все трое мы зарыдали.
Теплый, ласкающий дух переливался в меня, утешая печали, светлой волной смывая душевные язвы, горькую, исколотую память. Свет этот все мне прощал. И было, как в детстве на коленях у любимых родителей - уютно, покойно, восхитительно.
Громче всех ревел Максим, ревел страшно, по-звериному, оплакивая тяжелый груз пережитых лет. Он снял с шеи старый засаленный кисет, целовал его, обливая слезами, прикладывал к камням, потом опять ко лбу, к обоим глазам.
Вероятно, мы вели себя необычно, нас обступили плотным молчаливым кольцом. Даже видавшие виды нищие, и те подошли ближе, задумчиво почесывая бороды.
И вдруг... слетел к нам ангел взволнованный, ясноликий, и обратился ко всем троим:
- Не принято у евреев стоять на коленях, разве что в Судный день. Встаньте, братья! Праху земному молятся лишь язычники.
Был этот ангел пейсатый, с роскошной бородой, в черной шляпе и полосатом халате. Говорил на понятном нам идише.
В кисете "гладиатора" оказалась горстка земли из Бабьего Яра. Всю жизнь носит он это у себя на груди, объяснял Максим. Даже на рингах дрался с кисетом, никогда его не снимая.
Все родные расстреляны в Киеве! Он поклялся привезти их прах в Израиль, схоронить на родине...
Ангел вывел нас из толпы и привел в закопченный закуток с низкими сводами, с многочисленными полками, забитыми молитвенниками и свитками Торы.
Первым делом он закатал рукава наших рубах и намотал нам на руки филактерии: коробочку против сердца, коробочку под ермолку, на лоб. Стал громко произносить благословения, заставляя и нас повторять за собой:
Плоть еврея, не освященная филактериями, как бы нечиста, не кошерна. - Сейчас и вы приобщились! Возле Стены плача, в Иерусалиме. Я поздравляю вас, великую честь оказали вы мне, великую радость!
Мы сидели в закутке, и наш ангел неторопливо подвергал нас сердечно-участливому допросу: откуда, когда приехали, чем занимаемся?
Потом он рассказал о себе. Фамилия его Петух. Перевести ее на иврит звучит смешно. А так, по-русски... Предки его с Волыни, но сам он родился в Меа-Шеарим, ортодоксальном еврейском квартале. Окончил Еврейский университет в Иерусалиме, занимается раскопками в окрестностях Храмовой горы, состоит на службе у раввината при Стене плача. И добавил с виноватой улыбкой:
Помните, как сказано у Екклесиаста: "Время строить и время разрушать, время собирать камни и время разбрасывать...". Кабала объясняет это так: кто разрушил однажды, он же обязан восстанавливать. Кто ненавидел, обязан полюбить. Может, и вы недаром пришли сюда? Наша встреча совсем не случайная?
И обвел нас отеческим взглядом.
- Таких, как вы, я как раз и ищу: евреев с крепкими мускулами! Сезон раскопок в самом разгаре. Трудятся на участках моих слабые девушки, хилые юноши-добровольцы со всего мира, галутные, изнеженные дети. А вы, я вижу богатыри и атлеты... Мы окапываем большие камни, колонны, громадные блоки. Добровольцам моим тащить их наверх не под силу. Никакая техника подступиться не может... Хотите ли заработать деньги? Честные и очень хорошие?
Мы оживились: еще бы, деньги нам позарез нужны, какая удача! Посовещались...
- Конечно, согласны!
- Пару часов работы вечером или ночью, - объяснил нам Петух и добавил: - Г-сподь сотворил человека для наслаждений, но дал ему совесть, достоинство, гордость. Несчастен человек, которому все дают. Несчастен и вечно сир. Тот же, кто деньги добывает сам, ликует и весел. Весел он сам, и весел его Создатель.
* * *
Если случится вам ехать по Кедронской долине, мимо Ворот Милосердия, возьмите вправо, остановитесь. Взгляните наверх, на грандиозную лестницу, ведущую в никуда - глухую, крепостную стену. Увидите чистенький сад руин, мраморные дорожки, посыпанные гравием, подземные улицы, переулки и переходы. Здесь были жилые комнаты, служебные помещения левитов, их ритуальные бассейны. Это южная часть храмового двора, принадлежавшего потомкам Аарона, посредникам между Израилем и Небесным Престолом.
Прогуливаясь между мощными колоннами, поставленными в струнку, ровно и точно, не думайте, что так оно было, не обольщайтесь...
Пологий, лысый курган, изрытый глубокими шахтами и траншеями, по ночам освещался прожектором. Было пустынно, безлюдно. Горки просеянной днем земли волновали меня. Я погружал в них руки, как в пепел своих предков, и все нутро мое содрогалось. Подсаживались молча Артур и Максим, тоже пропускали землю сквозь пальцы.
Максим утверждал, что по составу, даже на ощупь, она та же, что он привез в кисете. Совершенно одинаковый прах. Такие почвы, говорил он, никогда и ничего не родят, ни здесь, ни в Бабьем Яру. Земля таких мест убита самим человеком.
Артур соглашался: земля действительно необычная, древняя. Дожди и бури, видать, никогда не меняли ее, не молодили вековые наносы. Пространство Храмовой горы, говорил он, существует в ином измерении. И это волнует его. Не ум, не душу, а плоть. У плоти его и у этой земли одна и та же химическая формула, поэтому повсюду в Израиле он чувствует себя одинаково древним, значительным и великим.
Такие разговоры мне нравились, я даже завидовал им. Как умно они рассуждают, тонко чувствуя связь своих душ с родиной, всеми корнями. "Да разве найдется сила, которая сможет нас сдвинуть отсюда? Разве найдется бес, который сможет помутить рассудок? Хозяева пришли, а не гости!".
Мы шли в дощатый сарайчик, заваленный ведрами, граблями, лопатами, выволакивали пирамиду с лебедкой, ремни и цепи, включали прожектор и принимались за работу.
В промежутке между работой в Лужниках и в той шараге, давшей Артуру право повсюду в Москве мочиться, он подрабатывал грузчиком, чернорабочим. Этот его опыт удивительно нам пригодился. Обычно он прыгал в шахту, вязал там узлы на самых замысловатых обломках камней, капителей, колонн, каким-то особым чутьем чувствуя центр их тяжести, и был направляющим. Мы же с Максимом орудовали на лебедке.
Уставал я, конечно, зверски. Мышцы мои, привыкшие к высоким нагрузкам в спорте, здесь быстро сдавали. Весь я гудел и дымился, но виду не подавал. Все трое мы сильно бодрились друг перед другом. Закончив работу, мылись и шли к Петуху за расчетом.
Платил он нам щедро, по-царски. Даже больше, чем обещал, больше, чем мы мечтали, тут же, из своего кармана, не требуя с нас расписок, не вычитая налогов. А мы, как безумные, разбегались немедленно эти деньги тратить.
Несколько дней спустя все трое были одеты во все новое, с иголочки.
Купил я себе белый джинсовый костюм, новые сандалеты, туфли, три рубашки с погончиками. Купил для Сонечки платье. Шерстяную кофту Жанке. Роскошно прибарахлился Максим и дал телеграмму в Киев: "Перестаньте слать дурацкие сухари, мыло...". Артур же, всю жизнь грезивший японским товаром, купил огромный транзистор с магнитофоном. И загремела музыка на наших ночных раскопках, сотрясая мощные крепостные стены.
Утолив первый голод материальных страстей, голод жадных, нездешних глаз, мы после расчета стали оставаться у Петуха подольше. Не летели после работы, как сумасшедшие, к Мусорным воротам, не мчались, сломя голову, мимо священной Стены плача, не рвали из рук Петуха свои кровные лиры, чтобы поспеть к закрытию магазинов на улице Яффо, а стали вкушать от пищи духовной.
Первым делом наш босс и благодетель дал нам понять, что у каждого в мире еврея, и у нас в том числе, есть доля и право на Храмовую гору. Право наследников, хозяев, чем немало нас удивил.
Было здесь поле и гумно у некоего йевусея, и царь Давид решил это место откупить. Не взял даром, как тот ему предлагал, и не заплатил из казны, а откупил! Поделил на все двенадцать колен, чтобы каждый израильтянин внес свою долю. И вышло: как есть у нас право на владение гробницей в Хевроне, что записано в Торе, так есть оно и на Храмовую гору...
Но не позволил Г-сподь Давиду строить Храм, ибо был он человеком воинственным, много крови пролил, а назначение Храма жизнь и мирные жертвы: Г-сподь возжелал, чтобы Храм был воздвигнут руками сына его, Соломона.
Сорок лет продолжалось строительство, и не коснулось камней железо, ибо железо тоже символ убийства. Обтачивал камни червь "шамир", похищенный Соломоном у князя тьмы Асмодея. Был этот червь размером с ячменное зерно, жил в свинцовой коробочке, выстланной ватой, но пожирал камни проворно. Так и хранился у Соломона.
После таких вступительных лекций Петух отпирал решетки и приглашал нас в глубокие мрачные тоннели, где велись секретные раскопки. Подводил к глубоким шахтам, включал прожектор и там, в немыслимой глубине, показывал основание Храма: блоки, уложенные зодчими царя Соломона, будто вчера уложенные, с точностью ювелирной.
- Разве скажешь, что этим камням три тысячи лет? - спрашивал шепотом. И вел нас дальше, уже под храмовой двор, под скалу Святая Святых, к "основанию мира и всей Вселенной".
За завесою Святая Святых, куда раз в год, в Судный день, входил первосвященник, находились обе скрижали, принесенные Моисеем с Синая... Открыл Г-сподь Соломону, что Храму его предстоит быть разрушенным. И Второму тоже... А Третий спустится с неба и стоять будет вечно! И сделал Соломон устройство, известное только левитам. Приведенное в действие, оно опустило скрижали в земные недра...
- Где-то здесь скрижали и должны находиться. Их мы как раз и ищем!
Так мы в то лето и жили артелью трех боксеров, скрывая от всех остальных на нашем учительском семинаре курган с раскопками, археолога Петуха и внезапную свою зажиточность. В тайну наших ночных приключений был посвящен лишь один человек - руководитель спортивной секции на семинаре Нафтали Бен-Галь, бодренький старичок, похожий на покойного Джека Сидки, заботливо, по-отечески нас опекавший.
По пятницам нас отпускали. Я возвращался к семье, в Ашкелон, купался в море, загорал на пляже, набираясь сил на неделю, а в воскресенье утром снова летел в автобусе в Иерусалим.
Артур с Максимом много ездили. Свои субботние дни проводили на стадионах, в спортивных залах. Искали бокс, но бокса в Израиле так и не нашли, а потому становились все мрачнее, покуда не впали в отчаяние.
- Пустыня! - хватались они за головы. - Куда приехали? Тут и браться не за что, не с чего начинать! И не хотят они бокса! Не знают, с чем его кушать...
Приближался сентябрь, начало учебного года, нам предложили преподавать физкультуру в школах. И мы согласились. Решили начать с мальчишек.
Тем временем мы все трое получили квартиры в новом каменном доме, чудненькие три квартиры. И совсем смирились: "Слава Б-гу, хоть жить будем вместе...".
* * *
Однажды Петух привел нас на новый участок. Пирамиду с лебедкой велел не брать. Был он взволнован, нервничал, говорил, что работа пустяшная, но есть в ней опасность. Тащить ничего не надо, только набросить ремни, цепи и закрепить узлы. Утром прилетит вертолет и все вытащит. Человеку та тяжесть не под силу.
- Вы только берегите себя! Ради Б-га, себя берегите! - заклинал он нас.
По веревочной лестнице мы сошли в глубокую, узкую траншею. Из нее под углом в сорок пять градусов торчал чудовищный блок. Такой нам ни разу не попадался! В траншее было темно и тесно. Качнись эта штука на сантиметр, - не увернуться, всем троим тут могила!
Держался блок на подпорках.
- Что за идиоты у вас тут копали!- раздраженно крикнул Артур.- Вас что, не учили технике безопасности?
Петух, оставшийся наверху, не расслышал его или не понял. Он стал бросать нам цепи и ремни, направлять слепящий прожектор. Крикнул, чтобы скорее вязали, суетились поменьше и не касались подпорок.
Мы стали соображать и советоваться. Весь расчет мог строиться на одном: какая часть блока еще в земле? Если большая, то можно на него и взобраться, если же нет и весь он уже окопан, то камень, пожалуй, превратится в надгробный.
Артур уперся, пробуя его устойчивость. Потом перебросил ремень, свел оба конца и повис, сильно подергав.
- Ну, братцы, была не была, где наша не пропадала!
Он поднялся по лестнице и взошел на блок, прохаживаясь над нашими головами.
Помню, успел я еще подумать, мрачно иронизируя: "По нему-то "Кадиш" говорить не будут, а вот по мне и Максиму...". В эту минуту затрещали подпорки. Я в ужасе успел заметить, как блок стал медленно накрывать нас, и инстинктивно вытянул руки. Страшная тяжесть навалилась на меня, подмяла, точно былинку. Мелькнула, помню, картина: стою в ашкелонском парке между колоннами капища, воображая себя Самсоном: "Погибни душа моя...".
- Вот ты и гибнешь, Феля! Так с Самсоном и было!
Артур визжал на блоке каким-то бабьим, истерическим голосом. Предсмертным матом крыл неизвестно кого Максим, наверху орал и визжал Петух. Кричал и я, конечно, а что, - не помню...
И вдруг я стал выпрямляться. Подумал тут же про Максима: "Ну и дед, ну и силища! Он и есть настоящий Самсон! Горилла эдакая...".
Я видел, задрав голову, как верхний торец блока выплывает из траншеи. Бесконечной тушей, как кит, как подводная лодка. И, продолжая лишь направлять блок, перебирал руками, покуда не опустела траншея.
С минуту было тихо. В синем, кинжальном свете прожектора плясала пыль. Чертыхаясь и подвывая, я тер кулаками глаза, сослепу спотыкаясь об искривленные, изломанные подпорки.
- Ну, что, живы? - прохрипел сверху Артур.
- Живы, вроде, а ты?- отозвался Максим.- Ты-то как наверху оказался?
- Вы же меня с блоком и вынесли...
Прочистив, наконец, глаза, я стал прозревать. "Чертовщина какая-то! Не шутку ли выкинул с нами Петух?! Уж слишком легкий, бутафорский камень какой-то... Да, но ведь вначале он был тяжелый, как смерть! Что же с ним случилось? Колдовство, чудо? А почему бы и нет? Петух намекал, что изучает Кабалу, говорил, что может и показать кое-что. Вот и показал, сотворил...".
Мы выбрались из траншеи. Петуха было не узнать, другой это стал человек. Словно бесноватый, он бегал вокруг громадного параллелепипеда, облепленного сырой землей. Борода его развевалась, пейсы размотались, шляпу он потерял.
- Чудо, евреи, древнее чудо!- воздевал он руки к звездному небу, рвал и теребил полосатый халат.- Благословен Ты, Г-сподь, давший мне дожить до этого дня, увидеть своими глазами!
Подошел и я к блоку: высота его доходила мне до груди, ширины же в нем было метров шесть, не меньше. Постукал его ботинком, качнуть попробовал. Бутафорским он не был, никак нет! Пронзенный чем-то внезапным, я покрылся мурашками. Вдруг тоже захотелось воздевать руки, бесноваться, выкрикивать... Но удержался, с трудом удержался.
Артур с Максимом пришли в себя быстро. Они взобрались на блок, принялись прыгать там, как дети, и громко орать:
-Вертолет отменяется, все деньги наши!
Мы смотали лестницу, выбрали из траншеи цепи, ремни, спрятали все в сарайчик и пошли к Стене плача. Зайдя в сводчатый закуток, мы заперлись за решеткой.
Весь истерзанный, с блуждающими глазами, Петух принялся объяснять нам, что, по его мнению, случилось. Что именно произошло с нами сейчас.
- На египетских пирамидах работали сотни тысяч рабов, волокли камни вручную, волокли на катках, подъемниках. Люди гибли, как мухи. Ничего подобного при строительстве Храма не было. Предание гласит, что камни плыли по воздуху, точно ложась туда, где им было велено. Поднимались и плыли по Слову, в котором заключено одно из имен Б-га - Шем амефораш... Только что вы это видели сами. Об этом мы должны известить мир! Согласны ли вы со мной?
"Ну, вот! – озарило меня. - Это самое я и подумал! Он кабалист и знает заветное Слово!".
И вслух уже поинтересовался:
- И это Слово вы вовремя успели произнести?
- В том-то и дело, что нет! Это одна из величайших тайн. Этим Словом владели пророки, царь Соломон знал его... Может, вы сказали его, сами того не ведая? Что вы кричали в траншее, вспомните?
- Не помню! - пожал я плечами.
- А хрен его знает,- хихикнул Максим.- Мать-перемать вашу, кричал...
- Что-что? Что вы, Максим, кричали?
- Ничего интересного,- ответил Артур.- Матюгались, как сукины дети. Как все нормальные люди.
- Евреи, мы видели чудо! - снова сказал Петух.- Я предлагаю составить сейчас документ, и всем четверым под ним подписаться. Юридический документ по всем правилам. Поднимемся в Раввинат при Стене плача и заверим печатью при авторитетных свидетелях. Народ Израиля и весь мир должны узнать о чуде с храмовым камнем. Таков долг каждого еврея: о чуде ни в коем случае не умалчивать, а широко об этом оповещать. О славе Г-спода Б-га нашего, отныне и во веки веков!
- Чушь, бред сивой кобылы!- воскликнул Максим.- Не стану я ничего подписывать!
Ударил себя в грудь кулаком и навис над растрепанным Петухом грозной тушей.
Максим кричал, что с детства отличался живучестью, везением и неслыханной физической силой. В Бабьем Яру его, ребенка, расстреляли вместе со всеми родственниками. Вместе со всеми киевскими евреями. Будучи погребенным под целой горой трупов, он выбрался ночью и ушел. Не утонул в море крови, не умер от горя и ужаса, не был задушен, раздавлен, сам себя раскопал и ушел...
- Такое ты слышал когда-нибудь? гремел он. Такое ты можешь себе представить?
И обратился к нам, ко мне и к Артуру:
- А кто в Союзе был чемпионом в тяжелом весе? Кто валил Королева на ринге? Выбрасывал его за канаты, это страшилище, эту гору мяса?
И мы подтвердили: да, Максим Зильбер! Чемпион в тяжелом весе -абсолютный... Сильнее Максима не было человека в России, исторический факт.
- Вот вам о чем составить бы документ, господин Петух! Не Б-г и не вертолет вам выволокли эту штуку, а я! Вот с каким чудом столкнулись вы, милый! Об этом и сообщите миру, сообщите всему Израилю!
Он сел, тяжело отдуваясь, сопя от возмущения.
Затем разверз уста Артур Флорентин, человек разумный, ученый. Он не спеша все объяснил Петуху, по-профессорски, как мальчишке, с явной иронией:
- Известно ли вам, дорогой господин, что рекорды в тяжелой атлетике доходят нынче чуть не до тонны? Что человеческий организм в критические моменты способен взорваться, как бомба, совершая при этом необыкновенное, уму непостижимое. И если имеете хоть чуточку представление, о чем я вам говорю, то должны принять во внимание, что мы еще и спортсмены выдающиеся...
Артур продолжал рассуждать о скрытых возможностях человеческого организма, а Петух горестно качал головой, окаменев от растерянности, чуть не плакал.
Обвел нас печальным взглядом и произнес:
- Вы мне напомнили сейчас Валаама, Итро и Ийова. Каждый из них имел свое мнение о Б-ге евреев. Каждый получил по вере своей. Должно быть, и вы получите... Я только скажу напоследок, что есть на все воля Всевышнего! Но лишь в одном человек свободен в выборе власти Б-га над собой. Бояться Его или же нет! Берите свои деньги и идите. Больше я вам ничего не скажу.
* * *
Разрушив иудейский Храм, возвращался в Рим на корабле Тит-император. И гордился собою: "Силен, говорят, Б-г Израиля на море, на водах. Зато на суше сумел я Его одолеть!".
И хохот раздался с небес: "Нечестивец, сын нечестивца! Зачем Мне с тобою бороться? Есть творение в Моем мире, ничтожнейшее из творений, с ним ты и поборись!".
Сошел Тит на берег, и тут же влетел ему в ноздри комарик. Засел в голове и принялся точить мозг. Семь лет мучил, доведя его до безумия, одержимости. Умирая в жутких страданиях, завещал император: тело мое сожгите, а пепел развейте над всеми морями, чтобы Б-г евреев не смог меня отыскать, не призвал на суд. За речи мои надменные.
Так сообщает Агада одно из преданий о Храме: о слабом комарике, о страшных страданиях Тита, великого римского императора. Давно это было...
Мы же, как известно, в двадцатом веке живем. Иные времена. Скорости у нас чуть не космические. И стали скоро сбываться слова Петуха. Очень скоро, я бы сказал, мгновенно!
Стоял сентябрь. Все трое мы въехали в новенький каменный дом. Каждый в свою квартиру. Выдали нам койки казенные с матрацами, одеялами, казенные табуретки, столы, газовые плитки. Все остальное предстояло заработать, наживать годами. Мы ведь приехали навсегда, навечно - не в гости.
Помню, был поздний вечер, сидели мы с Жанкой на голой кухне, пили чай и скучали.
Позвонили вдруг в дверь, вошел Максим.
- Привет, Максимушка! - обрадовалась жена. И удивилась, вглядевшись попристальней: - Ой, да кто же тебя так отделал, бедненький?
Увидел и я синяк у него под глазом. Лицо сизое, отечное. Весь он грустный какой-то, унылый. Спросил я его с сердечным участием:
- С хулиганами местными дрался?
- Не... милиция в Киеве отлупила! - вяло так, безучастно.
Мы ошалело с Жанкой переглянулись, подумали одновременно: "А малый того, свихнулся!". И разом затараторили, развеселившись, как от славной боксерской шутки.
- Дядька в Киеве, а бузина в огороде! Пепел Клааса стучит в моем сердце... Какая милиция, какой Киев? Да ты в своем уме?! Кто тебя пустит туда? Мы же позавчера тебя видели!
Максим ничуть не обиделся. Попросил у Жанки зеркальце и стал разглядывать свое лицо, осторожно массируя фонарь под глазом, раздутые щеки, губы. И вдруг я поверил. Увидев, какой он уже нездешний, чужой, будто его подменили. И руки его, руки гладиатора в свежих ссадинах, распухшие, точно оладьи - больше всего убеждали. Так бывает, когда бьешь в скулы, кости, дробишь людям зубы.
- Суки, их целая рота была, дубинками молотили... Знали, на кулачках хрен меня одолеешь, хрен свяжешь!
И поведал нам про "комарика", начавшего точить его мозг безумием. Одержимостью возвращения в клетку, в тюрьму. Ибо обретенная, наконец, свобода этой "горилле" стала вдруг ненавистна.
В Бен-Гурионе он сел в самолет румынской авиакомпании, прилетел в Бухарест. Взял билет на киевский самолет, и прошлую ночь провел у своей любовницы на Крещатике. Был опознан одним из соседей, и на рассвете в квартиру пришла милиция. Вялый и сонный израильтянин Максим Зильбер был извлечен из теплой постели, из цепких объятий хохлушки Даши. Ему разрешили одеться, побриться и без лишнего шума покинуть пределы Украинской Советской Социалистической Республики. Он согласился. Под усиленной охраной его доставили в аэропорт. И тут он закатил своим стражникам бой, решив отбиться. Милиционеры прекрасно знали, с кем имеют дело, и были готовы к любому развитию событий. Максима повергли на пол, топтали, били ногами. Связали, точно полено, заволокли в румынский авиалайнер. В грузовом отсеке доставлен был в Бухарест, оттуда в Лод, где его передали израильским пограничникам.
"Румыния, сигуранца... Избиение с возвращением. Ну, просто Остап Бендер!" - разум мой всеми силами сопротивлялся, пытаясь обратить все это в шутку. Я не знал, чему больше удивляться: фантастичности ли его авантюры, или внезапной, необъяснимой слепоте пограничников трех держав?
Что с человеком случилось? Куда он рвался? В Бабий Яр, где был расстрелян однажды? Ведь был же кисет с пеплом, были истерики возле Стены плача! Я видел, как он целовал эту землю, проклинал прошлое. А какие строил грандиозные планы, мечтая увидеть израильских боксеров на олимпийском пьедестале. С флагами и государственным гимном… Пейсы почему-то умиляли Максима больше всего.
До поздней ночи сидел он у нас на кухне, пил чай с рафинадом. Пожилой, несчастный еврей, весь в ссадинах, синяках, с кровавыми от веревок рубцами по телу. И родилась во мне жалость. Не осуждение, нет. Именно жалость. И даже предчувствие, что плохо он кончит, ибо "комарик" влетел в него на редкость подлый.
Поняв, что вломиться в Киев ему не светит, Максим решил попасть туда любым путем.
Через неделю он созвал пресс-конференцию, и на следующее утро газеты вышли приблизительно с такими заголовками:
"Русский медведь набрался вшей у Стены плача!".
"Израильские пограничники зверски избили нового репатрианта!".
"Археолог Петух религиозный фанатик и вымогатель!".
"Израильский спорт безнадежное захолустье!".
В ту пору за прессой я не следил, не знал языка в достаточной степени. Мне сообщил про это Нафтали, который по-прежнему нас опекал: следил за нашим бытом, успехами в школе. Нафтали Бен-Галь, крепенький старичок, суровый и справедливый.
- Феликс, немедленно приезжай, - позвонил он мне.- Бери Артура, Максима, и все трое ко мне!
Старик был зол, растерян, оскорблен в своих лучших чувствах. Вместо обычного кофе и угощений, вынес нам на подносе гору газет и вывалил их на стол.
- Где вы видели вшей у Стены плача? Каких вшей вы могли там набраться, если ермолки на входе бумажные? И потом взгляните, Максим, на себя, вы же лысый! Далее, вы называете Петуха "вымогателем"... А на какие шиши вы купили билет на Киев, на Бухарест? Когда успели скопить огромную сумму? Не с тех ли денег, что так щедро платил вам Петух? Возомнили себя Самсоном, не поверили в чудо? Милый вы мой, да разве не чудо, что мы сидим в Иерусалиме? Сам факт, что вы в Израиле?
Максим листал газеты, любуясь своими фотографиями. Лицо его было непроницаемым. На вопросы Нафтали не отвечал, будто это его не касалось. Нафтали продолжал его распекать:
- Не вы первый, и не вы последний, к сожалению, кто приезжает в Израиль пламенным сионистом, и превращается в ненавистника! Что за бес в тебя вселился? Ты ведь прекрасно знаешь, что пресса на Западе беспощадна. Им бы только товар с душком, со скандалом. Прекрасно знаешь, что завтра же все советские газеты эту ложь перепечатают. С подробнейшими комментариями! Ты этого добиваешься? Этого хочешь? Отвечай мне, Максим...
И тут загудел вдруг "комарик" Артура, впервые дал о себе знать:
- Не понимаю, Нафтали! По какому праву вы задаете эти вопросы? Слава Б-гу, мы, наконец, в свободном мире, в демократическом государстве! Что вы Максиму рот затыкаете? Разве не волен человек выражать, что он думает? Пусть говорит, что нравится!
Странно мне было услышать такое от Флорентина Артура. Человека, сотворившего себя из нуля. В мире, где правит ненависть, голая сила...
Родился и вырос Артур в большом московском дворе на Таганке. С детства был слаб и хил. Весь двор колотил и шпынял его, обзывал "жиденком". Затравленный и озлобленный, он в двенадцать лет пришел в секцию штанги и через пару лет ликвидировал все последствия врожденной анемии. Но колотить его продолжали. Не сверстники, не мелкая шпана, а парни постарше - дворовые атаманы. Тогда он пришел на бокс. В семнадцать лет был уже бронзовым призером страны. Самый юный в Союзе мастер спорта по боксу, герой и гордость Таганки.
Уже в Израиле, когда мы учились на семинаре, Артур в одну из суббот поехал на море, на золотые пески под Хадерой, в Неурим.
- Стоит там морская база за высоким забором,- рассказывал Артур.- Вижу, выгребают в море мальчишки. На длинной такой посудине - юнги. А с ними дядька усатый, морской волк. Сидит на носу, курит трубку, командует. Выплыли в открытое море, попрыгали в воду пацаны, стали купаться. А мне вдруг больно стало, обидно! Всю жизнь я мечтал о море. До сих пор снятся мне яхты, парусники, морские просторы. Ведь я же "рыба", -"рыба" мое созвездие... А бокс ненавижу, всю жизнь ненавидел! Если бы не двор на Таганке, ни за что бы не стал боксером... Увидел еврейских юнг, еврейскую морскую базу. До боли в сердце захотелось в детство, в золотую мечту! Решил я поближе увидеть счастливых этих мальчишек! И стал пробираться к базе. По мелкой воде, по острым, режущим камням на животе, как змей. Плыву и плачу: почему я родился не здесь?
Да, странно мне было слышать о демократии из уст Артура. Для кого он требовал право на ложь, на измену святым нашим ценностям? Нет, не своим он голосом говорил. Подозрительно это было. И объяснялось только одним: и к нему комарик влетел, и его он взялся точить!
"Ну и Петух, ну и дела! испугался я. Теперь ведь и за мной очередь, один я остался... Что за беда свалится?".
Вскоре пропал из Иерусалима Максим Зильбер. Исчез, сгинул, будто бес унес человека. Писали о нем в газетах, будто сидит в Вене, перед советским посольством. Каждый день меняет плакаты у себя на груди:
"Жертва сионизма!".
"Заблудший, обманутый сын своей советской родины!".
"Искуплю ошибку любой ценой: лучше в тюрьме на родине, чем у врагов на воле!".
И еще писали, уже напоследок, будто ввели, наконец, Максима в посольство, напустили советских газетчиков, представителей радио, телевидения. Что он им говорил, неизвестно. Но после, в Москве и в Киеве, чуть ли не целый месяц крутили ролики, печатали статьи мерзейшие...
Спустя несколько лет случилось мне разговаривать с одним земляком Максима. Спрашивал я его:
- Боксера Зильбера, небось, знали, слышали? Как сложилась его судьба в Киеве? Вернули квартиру, деньги отвалили большие? Такие услуги все-таки оказал...
- Да ты что! Убили, как падлу, в лагере! Туда ему, предателю, и дорога... Влепили десятку, а в лагере и прикончили. Он же в тюрьму просился!
Я был понятым, когда полиция вскрывала его квартиру. Казенная кровать с матрацем, стол, стулья, газовая плита, пара запыленных чугунных гантелей. Вот и все, что осталось после Максима. Гантели эти хранятся у меня по сей день. Я выпросил их у полиции на память о друге.
Стояла запертой в нашем подъезде еще одна квартира - Артура Флорентина.
Артур находился во Франции, в Марселе. Бывший чемпион Москвы решил вдруг сделать карьеру на профессиональном ринге.
"Доллары, доллары, доллары, писал он мне в письмах. Хочу заработать тысячи, миллион! Куплю "кадиллак", виллу, роскошно оденусь. И вместе с красоткой-блондинкой приеду в Москву. Приеду во двор, где вырос, и стану кидать им в харю подарки дешевые. Из "кадиллака": нате вам, шавки, нате, паскуды! Вон чего я добился!".
"Деньги Артур заработает, если пойдет у него, повезет, рассуждал я, читая эти дикие письма. Оденется, купит себе машину, виллу. Но как он въедет в Москву, да еще с красоткой? Это уж он явно хватил. Разумный был, вроде бы, человек".
И еще, как бывший ученик Джека Сидки, чемпиона мира среди профессионалов, я рассуждал: "Нет, у Артура ничего не выйдет! Его организм, привыкший к бою на три любительских раунда, ни за что не перестроится на пятнадцать профессиональных. Да и ставки неизмеримо разные: вместо стипендии в сто рублей и жалких талонов на бесплатное питание, - миллионы долларов и мировая слава в истории бокса".
Через год он вернулся, тяжело опираясь о тросточку. С протезом вместо ноги. С преступным, нехорошим блеском в мутных, оплывших глазах.
Случилось, как я и думал: пару раз Артура попробовали в портовых кабаках, в дансингах, против средней руки профессионалов. И он проигрывал нокаутами. Затем случилось худшее. Связался с преступным миром! Занимался наркотиками, контрабандой, промышлял сутенерством. На него открыл дело Интерпол. Однажды скрываясь от погони, угодил в аварию. Проститутка, сидевшая рядом, погибла, он же попал в госпиталь. Пришлось ампутировать ногу.
Вернувшись домой, в Иерусалим, Артур не успокоился. "Доллары, доллары, доллары", продолжал он бубнить мне и Жанке.
А в один прекрасный день уехал в Стамбул, - изучать турецкий массаж.
"А вот это у него пойдет, обрадовался я. Дай ему Б-г удачи! Массаж изучали мы институте. Это модно сейчас, дело вполне респектабельное. К тому же, с умной его головой...".
Он привез с собой из Стамбула растленную девку, пухлого, кучерявого мальчика, с трудом изъяснявшихся по-английски. Поселил их в своей квартире. Затем вошел в пай с дирекцией роскошного отеля "Царь Ирод". Арендовал у них сауну, бассейн, буфет и спортивный зал. Но, не успев развернуться, влип в грандиозный скандал. Шум подняли религиозники, ибо, кроме массажа и невинных занятий тяжестями, клиентам отеля в святом городе предлагались изощренные половые услуги, включая педерастию. Дело лопнуло, и Артур разорился.
Потом он уехал в Нью-Йорк и снова надолго исчез.
Пропал из квартиры и стамбульский кучерявый мальчик. Девка осталась, живет в подъезде по сей день. Она приняла "гиюр", сменив имя с Фатимы на Сару. Неизвестно чем занимается.
С некоторых пор стал наезжать к нам Артур. Привозит сундуки со всяческим барахлом, японскую электронику, американские телевизоры с кассетными фильмами.
В редкие эти побывки Артур приглашает нас к себе. На тахте сидит, развалившись, его жена Сара Флорентин, грациозно курит кальян, преданными, собачьими глазами глядя в лицо мужа-добытчика. А тот травит нам байки про Нью-Йорк. Дескать, живу в мировой столице, работаю в большой фирме инженером-химиком. Давно сдал экзамены по языку и предметам, диплом московский признали...
А Жанка моя, человек простой, бесхитростный, рубит ему правду-матку в глаза:
- Ну, да, ври побольше! Все говорят, что моешь машины на бензоколонках!
* * *
Такова история про трех боксеров, приехавших однажды в Израиль с благими мечтами и великими надеждами, но так ни разу и не надевших перчаток, ни себе во благо, ни своей новой и трудной родине. Судьба и случай распорядились иначе. С кем жестоко и неожиданно, а с кем...
Короче, вы поняли, почему мы напомнили Петуху троих советников фараона, и почему я заделался спецом по Храму, по рабству египетскому?
Об этом лучше всего говорится в Агаде: "Размножились в Египте сыновья Яакова и весьма усилились, и взошел новый фараон, который не знал Иосифа, и сказал: народ Израиля сильнее нас и многочисленнее. Давайте исхитримся ослабить его, либо совсем уничтожить, иначе станут они воевать против нас, и одолеют нас и землю нашу. Обратился фараон к своим мудрецам: что с Израилем делать? Сказал ему Валаам: каждого младенца мужского пола, который у них родится, в реку бросайте! Не станет у них обновления, так ты их под корень и истребишь. К Ийову фараон обратился, но Ийов не дал никакого совета: поступай, владыка, как тебе заблагорассудится... Итро же, священник мидьянский, так сказал: народ сей избранный Б-гом Всевышним, не трогай его! Своя судьба у него и свое на земле назначение. Станешь в воде их губить сам от воды и погибнешь! Послушался фараон Валаама стали младенцев еврейских в Ниле топить... И погиб фараон впоследствии в водах Чермного моря, он и все его воинство. Самого Валаама тоже убили во время войны с Моавом, за его совет злодейский. Ийов же, за то, что не сказал ни доброго, ни худого сатаною был наказан, страдал плотью, потерял детей, имущество. Итро же, поверивший в чудо Израиля, породнился с Моисеем, отошел от язычества, уверовал во Всевышнего...".
Еще вам любопытно узнать, как я попал в йешиву? После первой той пресс-конференции, после гнусных и лживых нападок Максима на Петуха, совесть моя была неспокойна. Привели меня ноги к Стене плача, к нашему ангелу - просить извинения за друзей, объясниться. А он будто ждал меня. Будто чувствовал, что я приду, именно я. Надел я на входе, как обычно, ермолку бумажную, а вышел из закутка в бархатной, Петухом мне подаренной.
Отвел он меня в йешиву, посадил у окна. Здесь и сижу я, бывший волчонок Сидки, по сей день: сижу, учу Тору. С ребятишками, мне подобными из Уругвая, из Аргентины, из Штатов...
Платят, конечно, стипендию небольшую, это Петух мне устроил. Но и подрабатываю малость тренерским своим ремеслом. Начальство купило мне десять пар перчаток, пару мешков, груши, и тренирую я наших ребят, пейсатых и бородатых, у нас в подвале. Об этом и мечтал мой покойный друг, о пьедестале на Олимпийских играх, о наших парнях, пейсатых и бородатых, - благословенной памяти великий Максим Зильбер.
С той минуты, как посадили меня у окна, покой и благость сошли в мою душу. Но так уж ведется: не может счастье быть совершенным! Есть "война иудейская" с Жанкой. Проблемы тяжелые: прошу ее соблюдать отдых субботний, "кашрут" завести на кухне, омываться в "микве". Тяжело это ей, не под силу. За эти вот принципы и война между нами. Глухая, упорная, и перевес в этой войне пока не на моей стороне.
- Замуж, - кричит она мне, - выходила за одного человека, а жить заставляешь с другим! И этот другой хочет себе жену другую. А я меняться не собираюсь! - кричит. - Подобный пункт в программе моей генетической в этой жизни отсутствует. Оставь в покое меня. А лучше давай разбежимся! Стукнемся задницами, и разбежимся...
Я понимаю, баба права! И жду, упорно жду чуда в семейной жизни, не теряю надежды.
Хожу с женою к Кедронской долине, где мы работали на раскопках. Гуляем ночью под стенами, где выплыл однажды к небу заговоренный каменный параллелепипед, так резко изменивший три судьбы, и Жанкину семейную жизнь.
Высоко над нашими головами прочерчен след на крепостной стене. След земли, кургана.
- Надо копать, всю жизнь копать, принимаюсь я толковать жене. Душу копать постоянно, непременно что-нибудь обнаружишь!
Оглавление журнала "Артикль"
Клуб
литераторов Тель-Авива