Яков   Шехтер

Из  романа

«АСТРОНОМ»

Письмо  восьмое

Дорогие  мои!

Последний  сон  я  даже  не могу  назвать  сном. На сей  раз   сознание  не  оставило  меня, я  не растворился,  не  уплыл  вместе с прихотливым  течением  чужой  судьбы,  ставшей моей на   короткие  минуты сна.  Понимание   словно  раздвоилось: одна моя  часть продолжала  сидеть  в комнатке, опершись спиной на   теплую  стену, а  другая перенеслась  в  неведомый  мир,  оказавшись  в  теле  другого человека.  Я словно  сидел  в  кинотеатре,  но  это  удивительное  кино,  не  довольствуясь  объемным, многокрасочным насыщением  глаз,   кормило все мои  чувства, наполняя  ноздри неведомыми запахами, волнуя  кожу прикосновениями. Несколько  раз  я  поднимал  руку  или двигал  ногой,  дабы  убедиться, что   существую  не  только  по  ту сторону  экрана,  и  этот незамысловатый опыт  подтверждал раздвоение:  я  жил  здесь,  и  существовал  там.  Но где, с какой  из сторон мое  присутствие   было  более  истинным, и главное,  для  чего мне  показывали такой  замысловатый   фильм,  я  до сих  пор  не могу   понять.

  С наступлением  ночи  наш  город  погружался  в  глухую,  непроницаемую  тьму. Светились  только  стрельчатые окна королевского  дворца  на вершине   горы.  Цепочки  фонарей  вдоль моста, ведущего  ко  дворцу,   дрожали  и  переливались  сквозь полосы  плывущего  над  рекой тумана. Вдоль  моста   возвышались  сгорбленные  сумраком фигуры  неведомых мне  святых,  они  протягивали  каменные  руки с  зажатыми  в  них  доказательствами  собственной  святости,  точно  обвиняемые перед  лицом  трибунала. По набережной  прохаживались  гвардейцы  короля, огни   мостовых  фонариков  посверкивали  на  холодном  металле  их  остро  заточенных  алебард. Несколько месяцев  назад  несколько  пьяных гвардейцев попытались  вломиться в  наш квартал.

 По  ночам  я  не сплю,  а медленно  обхожу   улицы, проверяю  засовы  на тяжелых  воротах  под  аркой,  перекрывающей   вход в  наш  квартал. Сломать обшитые  толстыми  листами меди  ворота  гвардейцы  не могли,  поэтому  они  принялись  барабанить  древками алебард  в  калитку  и требовать  сторожа.  Я   отодвинул засов и  они,  регоча, ворвались  внутрь.

Всевышний  наделил меня  необычной  физической  силой  и  деревянная палица,  усаженная   гвоздями,  быстро  утихомирила  буянов.   Их тела   я  отнес  к  реке и  тихонько  спустил в  воду, а кинжалы  и  алебарды  забросил подальше от  берега.  К вечеру  следующего  дня  к  нам  пожаловал сам  префект  с группой сыщиков, они обыскали  весь  квартал,  но ничего не смогли  обнаружить. Ведь тела  я не волочил  по  земле, а, подняв  на  руки,   осторожно  подносил  к  берегу  и  тихонько опускал  под  воду.

Особенно  хороши у нас  восходы. Сначала  из  глубины  ночи  проступает  контур  горы  с  королевским  замком; граница между сереющим  небосводом  и  по-прежнему  черной громадой  горы   едва  заметно  шевелится  – это  гнутся  и трепещут  кроны   деревьев,  там,  на  вершине, царит пахнущий  морем  ветер.  Небо светлеет, его купол  над моей  головой  просекают неровные   линии  крыш, мгла  отступает  от набережной,   открывая  спрятанное  пространство  над   шевелящейся  поверхностью  реки.  Вдруг посреди  мешковины  неба  вспыхивает  золотая  точка – первый  луч  солнца  касается   креста на  вершине  собора королевского  замка. Несколько минут  посреди  серого   над  черным  горит золотой  крест,  потом озаряется  позеленевшая  от времени  и  непогод крыша.  Свет  ползет   ниже,  поджигая    стекла  в  оконницах  колокольни,  коричневый  камень старой  башни кажется  белым, с желтым  отливом,  словно  весенний лед.

Вот  уже  вся  гора  высветилась: летом  покрытая  купами машущих салатовыми  листьями  деревьев,  зимой  – чересполосицей  черных веток  и  серых  стволов,  а осенью   шуршащим  ковром багряных листьев. Тяжелая  громада  замка  нависает  над  городом,  стражники  в  фиолетовых  мундирах  гасят  фонари, река  всхлипывает  и  захлебывается  на  водоворотах. Хорошо!  Как прекрасны  дела  твои, Господи!
  Наш  квартал  просыпается. Бегут закутанные  в   талесы  мужчины  на  первый   миньян,  женщины  раздувают  огонь в очагах,  плачут  дети, стучит  в  ворота   разносчик  молока. Я  отодвигаю  щеколду, вытаскиваю погруженный  глубоко  в  землю  металлический   прут и  широко  распахиваю створки. Колеса тележки  молочника   дребезжат по  булыжникам,   и  я  отправляюсь  в  дом  раввина.

Я сирота. Кем  были  мои  родители,  есть  ли  у меня  братья   и  сестры  – все стерла  болезнь. Раввин  говорит,  будто с  помощью старинных книг он вырвал меня прямо  из объятий  ангела  смерти.  Моя  память пуста, как  поверхность  реки  на  рассвете,  я  не помню  ничего  из  предыдущей  жизни. Первые мои  воспоминания  связаны  с  лицом  раввина:  я  очнулся лежа  на  полу  его  комнате,  вокруг меня  стояли  десять избранных учеников  и  нараспев произносили какие-то слова. Какие именно  я  не  знаю  до  сих пор,  ведь память моя слаба,  мысли тяжело ворочаются  в голове, словно  она   вылеплена  из  глины. Чтение  и письмо  не поддались  моим стараниям, хотя, честно   говоря, я и  не  очень старался.  У каждого человека есть  дело,  близкое  его  душе. Работа  ночного сторожа  мне  легка  и приятна.  После  ночи, проведенной  на  улицах, я возвращаюсь в  дом  раввина  и  с удовольствием  помогаю  по  дому:   приношу  воду,  колю  дрова,  хожу  за  покупками.

Особенно мне  нравится  топить  печки, смотреть, как  малюсенькие  язычки  огня  превращаются в  бушующее,  ревущее пламя, слушать  треск  поленьев и  шипение  вытекающей  из  их  воды. Пылающие  дрова  наполняют  дом  запахом  лесной свежести,  а  легкое, духовитое  тепло, согревает   тело  и веселит  душу.  Я могу часами  сидеть возле  печки,  зачаровано  наблюдая  за вылетающими  в  поддувало искрами.

 Дочь  раввина Гитл дает  мне список продуктов  и  деньги,  я  отношу   все  это к лавочнику, а потом волоку обратно  корзины,  заполненные разнообразной снедью. Гитл удивительная  девушка,  она всегда   добра  ко мне,  терпелива  и  внимательна. У  нее чудесные,  искрящиеся, точно  первый  ледок  волосы,  нежный голос  и   ласковая улыбка. Если я когда  нибудь надумаю  жениться,  то   пусть моя  жена  будет  похожей  на Гитл.

Я  бы  так  много  хотел  бы  сказать  ей,  милой  Гитл,  но,  увы,  после  болезни голос  ко  мне  не вернулся. Я  нем,  точно  рыба,  вытащенная  рыбаками  из  реки,  и писать  не умею,  а  поэтому могу  изъясняться только жестами.  Но много  ли можно  передать  неуклюжими  движениями  рук?!  Рядом  с  Гитл я чувствую себя  нескладным  увальнем,  а она  порхает вокруг меня  с  радостным смехом  и  пытается  нацепить на мою  шею свой  фартук. Наверно  ей  кажется,  будто я  большая  кукла  и со мной можно  играть, не  заботясь  о  том,  что  происходит  у куклы  внутри.  Но я  не кукла,  я  человек! Живой, страдающий  человек. Неужели она  никогда  этого  не  заметит!? 

Вот  уже  несколько  дней  люди  в  нашем  квартале  ходят мрачнее  тучи. Вчера   раввин  приказал мне  не  открывать  утром ворота  и  вместо   помощи  по  хозяйству  продолжить  дежурство.

– Ходи   днем по  улицам так,  как ходишь  ночью, и постарайся  не  удаляться от ворот. Если услышишь  стук и крики,   спеши  изо всех  сил  и  не давай  никому  проникнуть  внутрь квартала.

У  него седая,   с  желтыми  краями  борода,  морщинистая  шея по  которой  ходит  крупный кадык.  Складки  на  лбу  так  глубоки,  что  в  них  можно  запрятать мелкую  монету.  Он  очень  стар,  наш  раввин, его  глаза потемнели  от времени, губы  сузились, а  нос  с   горбинкой   напоминает  клюв   диковинной  птицы,  которую   однажды   приносил  в  наш квартал  заезжий  торговец.

Мужчины  не   уходят  на  работу, а  стоят  на углах  улиц и  разговаривают. Я  постоял  возле  них  и   спустя  час  понял, в чем  дело. Оказывается,  в  городе  началась  чума, страшная  болезнь,  от которой  умирают  в  жутких мучениях. Уже  погибли  тысячи  горожан,  а  в  нашем  квартале  до сих  пор   нет ни одного  заболевшего. Наверное, это потому, говорили мужчины,  что  раввин  запретил  пить воду  из  городских  колодцев без  кипячения. Но  горожане  уверены,  будто   болезнь  началась  из-за  колдовства,  которым  занимается  раввин  и  его ученики. Несколько  дней  назад   слег  сам  король,  и  если  он умрет, то сегодня или  завтра  они попытаются   сломать  ворота  и  покончить с  колдунами.

Наш  раввин  очень  уважаемый человек,   иногда   в квартал  присылают  золотую  карету  из  дворца,  и сам король  обсуждает  с  ним государственные  дела.  Но   городской  черни  до  этого  нет  никакого  дела,  а солдаты   короля,  несмотря на приказ,  вряд ли станут   защищать  квартал. Ну, может, покричат для вида,  или  ударят   особо  задиристых  тыльной стороной   сабли. Но  не больше. Когда  же  толпа  пойдет  на  штурм,   солдаты сделают вид,  что  ничего  не  замечают. Вся  надежда   на мудрость  раввина  и  его чудесную способность  улаживать  конфликты. Мужчины   приготовили топоры, вилы, ломы, чтобы  сражаться  с погромщиками,  но силы   слишком  неравны.

– Вот,  теперь  ты  нам  поможешь,–   говорили  они, похлопывая  меня  по  плечам.  Не  знаю как,  но   моя  ночная  схватка  с   бандитами,   стала известна  в квартале. А ведь  мне казалось, что я    тщательно  прятал  все следы,  да  и свидетелей  тоже  не  оставалось.

Целый  день  я  провел   рядом  с воротами.  Приготовил  еще  одну увесистую  дубину,  чтобы   драться  обеими  руками. В  схватке с  толпой  мне  еще  не  доводилось принимать участие, и  чем  она  закончится   трудно  предположить,  но  тем, кто   окажется в первых  рядах   придется  не поздорову.

К  вечеру   меня отыскала  Гитл  и  велела  срочно   придти к  раввину. Она  шла  передо мной,  легко  перескакивая  с   камня  на камень,  чтоб  не испачкать  в  уличной  грязи  туфельки  из  светлой  кожи   с  серебряными  застежками,  а  я,  не  разбирая  дороги, тяжело  топал  за  ней. Мои   сапоги не  боятся  грязи, но  сердце  дрожит и  трепещет   от  одного  взгляда черных   глаз Гитл.

Раввин  сидел  в своем кабинете,  окруженный  учениками. При моем  появлении  все поднялись  и  вышли  из  комнаты. Я  осторожно уселся  на  стул,  опасаясь  раздавить  его своей тяжестью.

– И-о-с-и-ф, – медленно  произнес  он,  точно  прислушиваясь к буквам,  из  которых  состоит  мое  имя. – Сегодня  тебе предстоит,  подобно  нашему  праотцу  в  далеком  Египте, спасти   от смерти  своих   братьев. Я   приказываю  тебе   выполнить  мое поручение,  не  отступая  ни влево,  ни вправо. Запомни  хорошенько  каждое  слово  и  выполни все в  точном  соответствии.

Не знаю  почему,  но  слова  раввина   оказывают  на меня    удивительное  воздействие.  От звуков  его  голоса  я становлюсь  послушным   и кротким,  точно  маленькая  овечка  на   заливном  лугу  возле   нашего  квартала.

–  Как только стемнеет, – продолжил  раввин,– ты  выберешься за  ворота  и   направишься в королевский  дворец.  Пройдя  через  три арки  с караулами, ты  окажешься во внутреннем  дворе  замка, перед собором.  Войди в него,   встань за колонной и   жди полуночи. Чтобы  тебя  не  заметили, надень вот  это.

Раввин    положил  на стол  мешочек фиолетового  бархата  и   достал  из  него  талес. 

– Укройся  им  с головой, как  мужчины  во время  молитвы,  и  станешь невидимым.

Сам  я  не   молюсь,  немой  не может  славить  Господа,  но   когда  топлю  печку в синагоге  или  в длинные  праздничные   дни  сижу  в последнем  ряду  синагоги,  то  частенько  вижу   молящихся,  и  знаю, как  нужно обращаться  с талесом. Я  взял  талес из  рук   раввина,  накинул его  на  голову. Для  меня  все  осталось  по-прежнему:   та же  сумеречная  комната,  заваленный  манускриптами  стол,  дубовые  шкафы вдоль стен,  плотно уставленные рукописями  и  книгами,  узкое  окошко в  тяжелой   деревянной  раме, низкий   сводчатый потолок,  стены, покрытые  неровные  слоями  штукатурки,   скрипучая  дверь, в которой  я  опять   забыл смазать петли,   огромный стол, заваленный  манускриптами.

– Не вертись, – сказал  раввин,  –  ты  стучишь каблуками,  словно  конь копытами.  Хоть тебя  не и видно,  но  зато слышно просто  замечательно. Запомни,  пока  ты под  талесом, иди  коротенькими  шажками и  дыши  в полдыхания.

Ровно  в  полночь на  возвышение перед  алтарем  поднимутся   три  дьявола   и  начнут   выкликать человеческие  имена. Вообще, к  тому  времени в соборе  наберется   много странных  существ,  но  ты  их  не  бойся –  они не могут причинить тебе вреда. Как  только  дьяволы   откроют  рот,  сбрасывай  талес,  беги, что есть  силы к возвышению  и передай  им  это письмо.

Раввин протянул  мне  конверт. На  толстой  бумаге  крупным   почерком было выведено  имя  раввина,  а сам конверт  был  заклеен   сургучом  с оттиском  его  печати.

– Торопись,  до  замка   путь  не  близкий. Но спеши  медленно. И помни,  о чем я  тебя  предупреждал.

Не  снимая   талеса,  я вышел  из кабинета  и чуть  не столкнулся  нос  носом  с  Гитл.  Она  вышла  из другой  комнаты,  в  коридоре   царил  полумрак. Я  затаил  дыхание, Гитл  огляделась  по  сторонам,   быстрым  движением подняла  юбку, прижала ее краем  подбородком,  поправила   панталончики и  тут же  подняла  подбородок.  Вся процедура  заняла   несколько  мгновений, Гитл еще  раз  огляделась  и   скользнула  в кухню. Я стоял,  точно  громом  пораженный. Не знаю, что потрясло меня  больше,  впервые увиденная  нагота   девичьих  ножек,   панталоны,  которые  мне   также  еще  ни  разу  не доводилась  видеть  или сама возможность  наблюдать  потаеннейшие   стороны  чужой  жизни.

Я  выбрался  на  улицу  горя  от  стыда. Мне казалось, что я  совершил ужасный   грех,  и старался  поскорее  удалиться  от места  своего  преступления. В  квартале  было пусто,  я,  стараясь  не   шуметь,  приотворил  калитку  в воротах,   вышел  наружу  и несколько  раз   громко постучал   по   медной  обшивке створки.  Раз,  другой,  третий. Вскоре  послышались  испуганные  голоса, и  сквозь  щели  мелькнул  свет факелов.  По  силе шума я понял, что к воротам  сбежались  почти все  мужчины  квартала.  Наверное,  они  решили, что   начался  штурм.  Во всяком  случае, калитка  была  тут  же  со всей  тщательностью  заперта,  и я  продолжил свой   путь к  замку.

Мост  продувал  резкий ветер,  на  сморщенной поверхности  реки мерцали  и  множились  отблески  фонарей. Желтые   огоньки в  них   трепетали,   видимо  ветер  задувал  в  щели,  и   неровные  тени   статуй, установленных  по  краям моста   метались  по  каменным плитам.

Я  прошел  по  самой  середине моста,  осторожно передвигая  ноги, и  никто  не  обратил на меня  ни малейшего внимания. Гвардейцы  зябко прятались  в  сторожевых  будках,  а  через  цепь заграждения,  протянутую между   ними,  я попросту  перешагнул.

Припустил мелкий  дождик,  и  стражники у  ворот  замка  тоже сидели в  будках,  выставив  наружу   блестящие  от   воды  лезвия алебард. Ворота  в собор  были  широко  распахнуты  и  оттуда  медленно  выползали грудные звуки  музыки.  Собор  наполняла  богато  одетая  публика,  сотни  свечей  освещали   ярко  раскрашенные картины  на стенах,  белые колонны  из полированного  мрамора, темное  дерево   скамей  и кресел,   красный  бархат сидений  и  подлокотников.  На возвышении,  перед  сверкающим  золотом алтарем,   священнослужители   в  коричневых  сутанах   распевали молитву  за  выздоровление  короля,  а  музыка,  плотная  до того, что  казалось  ее можно  пощупать  руками,   оседала   откуда-то сверху, из уходящего в  темноту  купола.

По  совету  раввина  я пробрался   за  дальний  ряд колонн,   отыскал  нишу  в стене  и  спрятался. Молебен  вскоре  закончился,   и королевский  двор,  громко  провозгласив «Амен», потихоньку разошелся. Монахи  погасили  свечи,  закрыли   двери,  и  в соборе   наступила  почти  полная  темнота.  Во  всем  громадном  помещении   теплились  несколько свечей,  но их  дрожащий  свет был  не в силах  разогнать   густую  мглу, сочащуюся  из  стен.

Сверху, точно  булыжник  в  реку,  скатился  тяжелый  удар  колокола. Потом,  спустя  некоторое  время,  пробило девять раз,   затем снова  один  тяжелый  удар,  десять,  снова  один,  одиннадцать,  еще  раз  один. Когда  до полуночи  оставалось  совсем  немного, по  собору  начал гулять   холодный ветер.   Зеленоватое  сияние  отделилось  от  стен  и наполнило  здание. Мне  показалось,  будто    луна  заглянула  в  стрельчатые  окна  собора,  но,  присмотревшись,  я понял, что  ошибаюсь – окна   были черны,  за  ними  по-прежнему  стояла   мгла. В  зеленоватых  сумерках  вдруг  начали проступать фигуры, и я впервые  обрадовался  своей  немоте. Если  бы не  она,  я  бы  закричал  от  ужаса.  Описать  этих  чудовищ  невозможно, в человеческом   языке  не существует   таких  слов  и  понятий. 

Они роились, шаркали, семенили,  подпрыгивали,  клубились, ползли,  извивались, обвивали колонны,  стекали,  переливались, всасывали, и  заполняли. Я  был  на  грани  умопомешательства,  но  талес  и  благословение  раввина  удерживали  меня  на  последней  грани,  отделяющей  разум от  вихрящейся  бездны  безумия.

Двенадцать  ударов. Возвышение  перед  алтарем  засияло, словно  объятое   языками  зеленого  пламени. Три  дьявола,  точно  такие, как  их  изображают  на   олеографиях,  покрытые  отвратительной,  клочковатой  шерстью, с  длинными  хвостами  и   острыми  рожками на  безобразно уродливых  головах,  поднялись  на  возвышение.  Один  из  них  держал  в  руках  длинный  свиток,   другой остро  посверкивающий  меч,  а   голову  третьего  украшало  подобие  короны.

– Начинай! – приказал  дьявол  в короне.

Второй  дьявол  развернул   свиток,  достал  из-за  уха   черный  уголек  и  громко произнес  имя.

Фью-ить, – взмахнул  мечом   третий  дьявол.

– Вычеркивай, – приказал  дьявол  в  короне.

Уголек скрипнул по  свитку,  и я  понял,  что  еще  одна  несчастная  душа покинула  этот  мир. Словно  заколдованный я  смотрел  на происходящее,  не в силах  сдвинуться  с места.  Дьяволы  вычеркивали  имена  одно  за  другим,  а  мои  ноги  будто приклеились  к  полу.  Наконец, второй  дьявол злобно усмехнулся,  приподнял  список   повыше  и  начал  провозглашать: его королевское величество.…    Тут я  не выдержал,   сбросил с  себя   талес,  и  со всех  ног   бросился к возвышению.

– Кто это,  кто это? –  зашумели  бесовские  создания. Меня  пытались  остановить,   бросались  под  ноги, хватали   за  плечи.   Я  ощутил   ледяные  пальцы  на горле,  но благословение  раввина   хранило меня  лучше всякого  талисмана. Расшвыривая   ногами  мягкие,  перетекающие  тела  и беспорядочно нанося  удары во все стороны,   я  пробился  к алтарю, выхватил  из-за  пазухи  письмо  и протянул  конверт дьяволу  в короне.

– Что  привело  тебя к  нам,  человек? – спросил  дьявол,  не  обращая внимания  на  мою  руку.

Я молчал! О,  если  бы  я  мог  говорить,  вся  моя  жизнь  сложилась   бы совсем  по-иному. 

Дьявол  повторил  вопрос. В  ответ  я  потряс  конвертом,   и что  было  сил топнул  ногой.

– Он  нем, – сказал   дьявол  со  списком. – Этот несчастный  –  слуга  святого  раввина.

– Святого  раввина?  – точно эхо  отозвался  дьявол  в короне и, протянув  руку,  выхватил   письмо  из  моих пальцев.  Ладонь  обдало  холодом.

Дьявол  распечатал  конверт,  достал  из  него листок бумаги и быстро  пробежал  глазами.

– Святой  раввин, – выкрикнул  он,  обращаясь  к  собравшимся в  соборе  существам, – приказывает  нам  немедленно  покинуть  город. Иначе, – тут  он   закудахтал,  словно  курица,  затем  завизжал,  будто   собака, которой  прищемили  хвост,  завыл,  точно  волк  лунной  ночью.   Существа  ответили ему  нестройным  гулом, я   различил  в  нем  скрип   колодезного  ворота,   звук  охотничьего  рога,  детский  плач, скрежет   железной щеколды, кваканье  лягушки. Вдруг налетел  порыв   сырого ветра,  свечи  погасли,  трепещущие тени  закружились  по  собору. Зеленое  пламя  исчезло,  словно   огонь факела,  когда его   окунают в  реку.  Огромное  здание  погрузилось  в  темноту, и в  ней  растворились  дьяволы, стоящие перед  алтарем и  жуткие  существа. На ощупь,  спотыкаясь при   каждом  шаге,  я   вернулся  к  нише,  подобрал  талес,  накинул  его  на  себя  и стал  выбираться  из  замка.

Дождь  кончился,  часовые  браво  выхаживали  вдоль  стен,  но  их  алебарды  теперь  показались мне  игрушечными. Ни  высокие  башни,  ни  звуки  органа и  торжественные песнопения,  ни  солдаты,  ни  врачи,  никто  не свете  не мог бы  спасти  короля  от  неминуемой  гибели. 

Подойдя  к воротам  квартала, я  снял  талес,  дождался,   пока   колотушки  ночного сторожа  застучала   совсем  близко,  и  ударил  в  створку.  Сторож  подошел  к воротам,   осторожно приотворил  забранное  решеткой  оконце.

– Это  ты, Иосиф? – удивленно  спросил  он.

Ворота   заскрипели  и спустя  несколько минут  я  уже  шагал  по кварталу   направляясь к дому  раввина. В  эти  часы   сам  раввин   занимался  в  синагоге  с  учениками,  а  жена  и  дочери давно спали.  Гитл спит. А что,  если  накинуть  талес  и войти  в ее  комнату….   От этой  мысли  по моему телу  прокатилась волна  сладкой  дрожи, и я  даже  остановился, чтобы  перевести  дух.

У меня  были  ключи  от  всех  дверей  дома,  ведь мне   постоянно   приходилось  набирать  воду  из  колодца,  вносить  охапки  дров,  затаскивать ведра  с углем,   приносить покупки.  Тихонько  отворив  дверь, я вошел в  прихожую,   закутался  талес  и   на  цыпочках подкрался  к  комнате   Гитл. Дверь даже  не  заскрипела,   свет  луны, проникая  сквозь  мелкие  стекла в решетчатой  раме, освещал  салатовое  одеяло  Гитл,  белые  рукава  ее  ночной  сорочки,  черные  волосы,  разметавшиеся по  подушке,   алый,  слегка приоткрытый  рот. Одеяло  чуть приподнималось и  опадало  в  такт  дыханию,  я  медленно  начал стягивать его,  пока  оно   не  оказалось  у  ног Гитл. Сорочка  плотно  обтягивала  ее  чудесное,  крепкое   тело,  а низкий  вырез  обнажал  начало  перламутрово мерцающих  грудей. Я  смотрел  на  нее, не  помня  себя,  подобно тому, как  язычники-горожане   цепенеют перед    статуей  своего божка.

Наверное,  Гитл  почувствовала  мой  взгляд,  она  открыла  глаза,  резко  села, подтянув  одеяло  до  шеи,  и   дрожащим голосом прошептала:

– Кто  здесь? Кто  это?

Я  молчал. Гитл  испуганно  оглядела  комнату, сморщенное от страха  лицо  разгладилось,  она   аккуратно  легла  на  правый  бок,  лицом  к стене и  зашептала  «Псалмы».  Вскоре шепот затих,  и его сменило  ровное  дыхание   спящей  девушки.

Я  подождал   еще  несколько  минут,  уже  не  решаясь  смотреть  на  кровать,  а  потом   приоткрыл дверь  и  выскользнул  из комнаты. Улицы  квартала  наполняла густая  темнота, ни  огонька,  ни  звука.  Лишь на  втором  этаже синагоги   чуть  теплились окна   комнаты  раввина – там  продолжали  учиться.  Я вышел  к  берегу  реки  и   просидел  всю  ночь,  уставясь  на  далекие  фонари  перед  королевским  дворцом. 

Доселе  неизвестные  чувства  раздирали  мою  грудь. Впервые  я  думал  о Гитл не  с  любовью, а  с  горечью. Она  никогда  не  будет  моей! Никогда. Да и какая  девушка  на  свете   захочет  связать  свою  жизнь  с немым  недотепой. У меня  нет  ни  дома, ни  семьи,   ни  знаний,  я  нищ  и  всегда  останусь  нищим.  Даже самых простых вещей,  навсегда  принадлежащих  любому человеку  – память  о матери,  воспоминания  детства  – и  тех  я  лишен.  Зачем  раввин  вернул меня  к жизни? Чтоб я  прислуживал  его  жене  и  охранял по  ночам квартал  от  бандитов? Но  ведь я  не собака,  не  осел,  я  человек,  пусть  бессловесный,  но человек! Нет,  лучше  бы  я  умер,  лучше  бы  вообще  не  появлялся  на свет, чем   существовать  в  теле,  тупом, как  неотесанное  полено.

Поутру  я вернулся к  прежним  обязанностям:  таскал  воду,  рубил  дрова,  приносил  покупки.  Раввин  забрал у меня  талес,   ласково  потрепал  по  щеке и  ушел  в свой кабинет. Он  даже  не стал  расспрашивать о  том, что произошло  ночью  в  соборе. Или  ему  и  так все уже  было  известно,  или мое мнение  не  представляло  для  него  ни малейшего  интереса. Эпидемия  прекратилась,  ворота квартала  вновь  распахнулись  и  мужчины перестали   собираться  на  углах  улиц.

Зернышко  неведомого  мне  чувства, проклюнувшееся  ночью  на  берегу реки,  постепенно  разрослось,  пустив  в моей  душе   буйные побеги. Через два или  три  дня  я понял, что  больше  не могу  жить,  так, как  жил  до  сих  пор. Но что  делать?  Что изменить,  как вырваться  из  давящего  круга  привычных  обязанностей? Мне  некуда пойти, ведь  стоит оказаться  за  воротами квартала, вне  круга  знакомых людей,  и я пропал – кто  поймет,  чего   хочет  неграмотный  немой? Я  обречен  до самой  смерти таскать дрова,  носить  воду  и  вздыхать при виде  красивых  девушек. Для  чего,  зачем нужна  такая  жизнь?  Горечь,  ледяная,  точно   пальцы   дьяволов, сжимала  мое  сердце  и перехватывала  горло.

Ах, если  бы  мог   разделить с кем-нибудь свою  тоску,  рассказать  или  просто  прижаться, спрятать  голову,   сбежать хоть  на  несколько  минут  от  холода  постоянного  одиночества.

Горечь не  отпускала  меня  ни  на  мгновение  и   скоро   завладела  всем моим  существом. Чтобы я  ни делал,  всем управляла  горечь.  Когда  жена раввина  приказывала  мне  набрать воды  в   корыто,  я  лил столько, что  все вокруг  оказывалось  мокрым, если  просили  наколоть  дров,  я  рубил  поленья,  и все, что  попадалось  под  руку,  вместе с  покупками  я приносил  в  дом  уличный   мусор и   дохлых  кошек. Я стал  замечать  косые  взгляды жены  раввина  и Гитл,  моя  несчастная  любовь, моя   недостижимая красавица  Гитл перестала со мной  шутить,  а  начала разговаривать строго и сухо. 

Однажды  вечером раввин  попросил  меня  проводить  его  в  синагогу.  В  это время  должен  быть  начаться   урок  с  избранными  учениками и   глупая  радость  сжала  мое сердце. – Он все понял,  – стучала  в голове мысль, – святой  раввин все понял  и  принимает  меня  в  учение.   Две  улочки,  отделявшие  дом  от синагоги  я  не шел,  а  парил,  мне казалось, что  еще  чуть-чуть  –  и  я взлечу  в воздух.  Мир  перестал  казаться  жестоким  и  безжалостным,  а  Гитл,  в конце-концов, что переменчивее  на свете, чем сердце  девушки?

Войдя  в синагогу,  раввин  не пошел в свой  кабинет,  а  поднялся  на чердак. Там  его  ожидали   десять  учеников. Странно,  я  никогда  не  думал, что  занятия  происходит  именно  там. Наверное,   это самое   удаленное   от  любопытных  взглядов  место.

Раввин  велел  мне лечь  на пол  и  закрыть  глаза.  Видимо,  так   принимают в  ученики. Я   немедленно  повиновался, быстро улегся  посреди   комнатки, опустил веки  и  ….

Он  исчез, мои  дорогие,  он  растворился  среди вечности, став  никем,  невидимой  песчинкой  в сонме  звездной пыли,  но  груз  его  предательства  и  грузность  его  горечи  остались  на  моих  плечах.  Вспоминая  прошлые сны,   еще и еще раз возвращаясь  к  подробностям нынешнего  видения, я пытаюсь понять для  чего  поместивший  меня  здесь,  без конца  показывает  мне  один  и  тот  же  сюжет. Предательство, предательство, как  оно связано со мной, с  моей  жизнью. Но  сначала  я   должен  вспомнить  кто  я  такой. Кто, кто  я  такой!?

Оглавление журнала "Артикль"               Клуб литераторов Тель-Авива