Михаил Юдсон

РЕВИЗОР-С

 

(Ревизор-сад, пьеса Николая Васильевича Гоголя в театре Колумба)

 Комедия в пяти действиях

 

"На зеркало неча пенять, коли рожа крива".

(Народная пословица)

 

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

 

Комната в доме городничего (см. Гоголя). Прибавление с хозяйской стороны – на стене портрет Николая I во весь рост.

 

Явление I

 

Городничий и все, все, все (см. Гоголя) – в хитонах и сандалиях, бородатые. Сидят синедрионом на каменных скамьях. При разговоре чрезвычайно много помогают жестами и руками.

 

ГОРОДНИЧИЙ (значительный чин, суровый крючковатый Нос; на груди висит самоцвет первосвященника). Я пригласил вас, господа, с тем, чтобы сообщить вам пре… э-э… приятное известие (потирает руки). К нам таки едет ревизор. Тот самый.

АММОС ФЕДОРОВИЧ (жовиальный здоровяк, эдакий Ноздрев). Как ревизор? Уже? Э, не морочьте голову…

АРТЕМИЙ ФИЛИППОВИЧ (в ермолке, несколько похож на П.П.Петуха, одутловат). Как ревизор… Как бы, навроде… (поясняюще крутит пальцами). Ревинзон…

ГОРОДНИЧИЙ. Вы будете смеяться, ревизор из Петербурга, инкогнито. И еще с секретным предписаньем.

АРТЕМИЙ ФИЛИППОВИЧ. Вот-те на! Тот еще смех… сквозь невидимые миру слезы… Кышь мир ин тухес…

АММОС ФЕДОРОВИЧ (ухарски щелкает себя по кадыку). Вот не было заботы, так поддай! Ой-вэй!

ЛУКА ЛУКИЧ (старичок-начетчик, пуглив). Господи Боже, барух ата еси на небеси! Еще и с секретным предписаньем! Он появился! Се он – грядет!..

ГОРОДНИЧИЙ. Главное забыл! Я как будто предчувствовал: сегодня мне всю ночь снились какие-то две необыкновенные (внезапно картавит) к'ысы. Право, этаких я никогда не видывал: черные, как сажа или грач, неестественной величины – бегемоты! пришли, понюхали – своим пахнет, чесноком – и пошли прочь. Вот я вам прочту письмо, которое получил я от Андрея Ивановича, не к ночи… (чихает) Чмыхова… (Чихает. Галдеж.)

ЧАСТНЫЙ ПРИСТАВ (Степан Ильич Уховертов, старый служака). Здравия желаем, господин наш, господин един!

ЛУКА ЛУКИЧ. Сто двадцать лет и куль червончиков!

АРТЕМИЙ ФИЛИППОВИЧ. Пошли Бог на семь сорок сороков! Черт бы взял твоего батьку!

АММОС ФЕДОРОВИЧ. Шоб ты пропал, а я так жил!

ГОРОДНИЧИЙ. Покорнейше благодарю! И вам того же цимеса желаю! Вот что Чмыхер единокровный пишет (разворачивает свиток): "Любезному другу, куму и благодетелю, да сияет светоч его! Поспешаю немедленно, уф…" (Бормочет вполголоса, проползая с трудом глазами.) Буквы эти квадратные, двадцать два несчастья, писания отцов… "…уфедомить тебя, беса, аминь…" А! вот: "…уведомить тебя без заминки, что приехал мессия с предписанием осмотреть всю провинцию и особенно наш уезд – по именному (значительно поднимает палец вверх) повелению…" Шма, Исраэ́ль, слушай сюда!

АММОС ФЕДОРОВИЧ. Эк куда хватили! Еще и умный человек (тоже тычет пальцем вверх и потом крутит им у виска). Все проще. Во-он откудова ноги растут (показывает на портрет Николая I), да святится имя его! Николай Первый, Адонáй Эхáт, государь-император… Портретик-то засиженный, как водится – повелитель мух!

АРТЕМИЙ ФИЛИППОВИЧ. Николай Палыч… Николай Палкин!

ЛУКА ЛУКИЧ (загибая пальцы). Палкин, Малкин, Чалкин, Галкин, Залкинд… Династия царей Израилевых!

АММОС ФЕДОРОВИЧ (иронически). Цар-р цар-рей адонай Николай!

АРТЕМИЙ ФИЛИППОВИЧ. На зеркало неча пенять – Коли рожа крива (корчит рожу).

ЛУКА ЛУКИЧ. Вот этак (делает гримасу).

АММОС ФЕДОРОВИЧ (прищелкивая пальцами). Николай, давай закурим, ведь у нас сегодня Пỳрим…

ГОРОДНИЧИЙ. Чш!.. Чш!.. Распелись, как сирены! Поди только послушай! и уши потом воском заткнешь. В Сибирь законопатят, рукавицы шить… Господа мудрецы, не лезьте на рожон, а позвольте дочитать письмо (нараспев, раскачиваясь): "И вот, я узнал это от самых правоверных людей, хотя он представляет себя частным лицом, так как… Я знаю?.. Так как я знаю, что за тобою, как за всяким, водятся грешки, потому что ты человек умный, дай мне хоть половину мигрени такой золотой головы, и не любишь пропускать того, что плывет в руки…" (берет письмо в зубы, умывает руки) ну, здесь все свои – на балконе, в саду, на помосте! (Все радостно перемигиваются и тоже потирают руки.) "…то советую тебе – немножко взять предосторожность, ибо он может въехать во всякий час, если только уже не приехал на белом осле через Красные ворота и не живет где-нибудь на Садовой ин коган… инкогнито… Вчерашнего дня… э-э… уже нет, а будущий еще не наступил – живи днем нынешним…" Ну, тут уж пошла философия, о природе вещéй… "сестра (хэкает) Ханна Хириловна приехала к нам с своим мужем; Иван Кирилович очень потолстел и все играет на скрипке… на крыше…" И этот туда же… Ой, страх! Горький народ – от сытости не заиграешь! (Сворачивает свиток.) И прочее и прочее – кари очи из Кариот!.. Так вот какое обстоятельство.

АММОС ФЕДОРОВИЧ. Да, обстоятельство такое, мама не горюй… необыкновенно, просто необыкновенно. Что-нибудь недаром (выразительно потирает большой палец об указательный).

АРТЕМИЙ ФИЛИППОВИЧ. Мда, вейз мир, Зверь в мир! А говорили, что из моря выйдет… А он, вишь, посуху… подкрался…

ЛУКА ЛУКИЧ. Зачем же, Каифа Антонович, отчего это, ребе? Зачем к нам ревизор едет?

ГОРОДНИЧИЙ. Правильно, что едет – ехать надо. Так уж, видно, судьба!

АММОС ФЕДОРОВИЧ. Или!.. Мы едем, едем, едем…

ХРИСТИАН ИВАНОВИЧ (доктор Гибнер, издает звук, отчасти похожий на букву "и" и несколько на "е"). Ие…дем да с зайном!

ЧАСТНЫЙ ПРИСТАВ. Это правда, братцы, что едет левизор… Енерал – из рода левитов! Всю провинцию йудейскую осматривать, храм истины воздвигать…

ГОРОДНИЧИЙ. До сих пор подбирались к другим укрепленным городам. Теперь пришла очередь к нашему, (поднимает глаза к небу) благодарение Богу!

АММОС ФЕДОРОВИЧ. Э, теология, овна-пирогá, козла-молока! Я вот все пять книг прочитал – та на х!.. (Машет рукой.) Я думаю, Антон Антонович, что здесь тонкая и больше политическая причина. Это значит вот что: Имперья… да… хочет вести войну, и министерия-то, вот видите, и подослала архангела, чтоб узнать, нет ли где измены маккавейской.

ГОРОДНИЧИЙ (с горечью). Какая в уездном Ершалаиме измена! И рады бы… Что он, пограничный, что ли, не сглазить бы? Да отсюда хоть три года скачи, ни до какого приличного государства не доедешь…

АММОС ФЕДОРОВИЧ. Нет, я вам скажу, вы не того… Я вам не скажу за всю, но вы не… Начальство имеет тонкие виды (кивает на портрет Николая I): даром, что далеко, а оно себе мотает на пейс.

ГОРОДНИЧИЙ. Мотает или не мотает, а я вас, хевре, предуведомил. Смотрите, по своей части-шмасти я кой-какие распоряжения сделал, советую и вам не хлопать ушами. Особенно касаемо вам, Артемий Филиппович. Без сомнения, угодный Богу посланник захочет прежде всего осмотреть подведомственные вам богоугодные заведения – и потому вы сделайте так, чтобы все было худо-бедно прилично в вашей психушке. Колпаки были бы чистые, и больные не походили бы на кузнецов из дома скорби, у которых слюна течет и ходят они обыкновенно по-домашнему (разводит руками) – хочешь жни, а хочешь куй…

АРТЕМИЙ ФИЛИППОВИЧ. Ну, это еще ничего. Не под себя же ходят. Колпаки на этих клоунов, пожалуй, можно надеть и чистые, переколпаковать.

ГОРОДНИЧИЙ. Да, и тоже над каждой кроватью надписать по-латыни или на другом каком языке, только не по-арамейски… это уж по вашей части, Христиан Иванович, – всякую болезнь, когда кто заболел, чумка там, холерка, свинка не приведи, которого дня и числа… И чтоб рецептеры под носом, градусники во рту, этцетера всякое… Нехорошо также, что у вас больные такие крепкие "косяки" курят, что всегда расчихаешься, когда войдешь. Да и лучше, если б вообще этих доходяг в больничке было меньше: тотчас отнесут к дурному гуманизму или к вредительству врача.

АРТЕМИЙ ФИЛИППОВИЧ. О, насчет врачеванья мы с Христианом Ивановичем взяли свои меры: чем ближе к натуре, тем лучше, в натуре; лекарств дорогих мы не употребляем, разве что отвар хвойный. Человек зверек простой: если умрет, то и так умрет, сактируем, бирка ему да колышек; если выздоровеет, то и так выздоровеет, на свежем воздухе, на общих работах. Да и Христиану Ивановичу затруднительно было б с ними изъясняться: он по-нашему не рубит, не фурычит. Нумера разбирает, цифирь наколотую – и на том спасибо.

ХРИСТИАН ИВАНОВИЧ. Ие…тов!

АРТЕМИЙ ФИЛИППОВИЧ. Он говорит – будет хорошо!

АММОС ФЕДОРОВИЧ. Без тебя знаем. Небось в хедер бегали – засранцы с ранцем… В салазки Жучку посадив… Сами с усами (поглаживает бороду).

ГОРОДНИЧИЙ. Вам тоже посоветовал бы, Аммос Федорович, обратить внимание на присутственные места. У вас там над самым шкапом с бумагами, рядом с охотничьим арапником висит плакатец: "Я иду с мечем, судия!" Я знаю, вы любите этакое возвышенное, но все на время лучше его принять, а там, как проедет ревизор, пожалуй, опять его можно повесить.

АММОС ФЕДОРОВИЧ (гордо). Всех мыслей не перевешаешь! "Я иду с мечем, судия" – трактуй хучь справа налево – закон что дышло, не придерешься… Арапникам обуха не перешибить! Выживет народ жестоковыйный! Много ль нам надо –лишь истины неба с манной… В книге священной каббалы "Зоар" сказано: "Ша! Проедет ревизоар – и это пройдет".

ГОРОДНИЧИЙ. Также заседатель ваш, чубарый такой… он, конечно, человек сведущий и сведений нахватал тьму, но от него такой запах, как будто бы он сейчас вышел из винокуренного завода и уже повсюду открыл корчму. Я хотел давно ему об этом сказать – эпоха Судей кончилась, опохмелись! Держись скромней… Он вечером на четырех ногах – и то спотыкается… Кабацкий заседатель! Можно ему посоветовать есть чеснок или что-нибудь другое. Не распинать же – гвоздей не напасешься… В крайнем случае может помочь разными медикаментами Христиан Иванович – противостолбнячными!

ХРИСТИАН ИВАНОВИЧ. Ие…шуа…

ГОРОДНИЧИЙ. Насчет же того, что называется в донесении грешками, я ничего не могу сказать. Да и странно таки говорить. Нет человека, который бы за собой не имел пары грехов – это уж так Единым устроено. А рублевским художеством даже утроено!.. (В зал.) Кто из вас без грешка – пусть первый бросит в меня камешек!

АММОС ФЕДОРОВИЧ. Э, не шутите всуе с камнями – время побивать!.. (По-свойски.) Однако ж что вы полагаете, Антоша Антонович, грешками? Грешки грешкам рознь – вершки (показывает на городничего) и корешки (обводит рукой кругом). Я говорю всем открыто, что беру взятки – в очередь, сукины дети! – но чем взятки? Борзыми щенками (делает движение, словно поглаживает собаку). Все чинно-благородно. Не по чину берешь, а по совести! Это совсем иное дело. Тут псиной и коррупцией не пахнет, за это не прижучат.

ГОРОДНИЧИЙ. Ну, щенками или чем другим, всё взятки сладки. Ишь, любовь пчел трудовых – на лужку!.. Роевой инстинкт – жужжи да тащи до кучи! Зна-аем мы вас – и с женой этого жучка Добчинского шашни водите, и с заседателем, между нами, вдвоем соображаете на троих… Аммос, уж простите великодушно, Красный Нос!

АММОС ФЕДОРОВИЧ (гордо). Аммос на древнем языке значит "бремя". И я, хоть и малый пророк, а все как у больших – несу бремя Судии! Потому что отвергли закон Господень и постановлений его не сохранили… И кое-кто совсем оборзел, Антон Антонович, – например, ки́пка стоит пятьсот рублей, да супруге шуба натуральная…

ГОРОДНИЧИЙ. Ну, а что мне с того, что вы берете взятки борзыми щенками – тяп-ляп? Зато вы в Бога нашего не веруете; вы в Дом собраний никогда не ходите; а я, по крайней мере, в вере тверд и скамью арендую… А окромя того, каждое воскресенье бываю в церкви, держу свечку.

АММОС ФЕДОРОВИЧ (ехидно). Известно, зачем вы туда шляетесь – мышь под стекло пускать… Там иконка Скотопригоньевской Ливерской под стеклом-то, так вот бесов и тешите…

ГОРОДНИЧИЙ. Он будет меня учить! Хвост вертеть собакой!.. А вы… О, я знаю вас: вы если начнете говорить о крещении мира, просто волосы дыбом поднимаются.

АММОС ФЕДОРОВИЧ. Да ведь сам собою дошел (показывает пальцами, как он шел), собственным горбом (сгибается, будто несет крест) надыбал.

ГОРОДНИЧИЙ. Ой, бросьте мне тут руками молоть! Эти разговорчики, библия для бедных… Да я ведь так только упомянул об уездном суде – туда вряд ли кто заглянет и в Судный день: это уж такое завидное местечко, сам Судья Небесный ему покровительствует, своих тянет – за ушко да в игольное ушко!.. А вот вам, Лука Лукич, как смотрящему училищ, нужно позаботиться, и особенно насчет учителей. Они люди, конечно, ученые, всю химию превзошли и воспитывались в разных хитрых шарашках, но имеют очень странные поступки, натурально неразлучные с ученым званием. Один из них, например вот этот… не вспомню его фамилии, мейн-штейн, никак не может обойтись, чтобы, взошедши на кафедру, не скривить рожу (взлохмачивает патлы, высовывает язык наподобие известного изображения Эйнштейна). Кривизна николаевского пространства, кричит, как хотите, а для науки я жизни не пощажу! Конечно, если он ученику сделает такую рожу на вечéре, то оно еще ничего, может быть оно там и нужно так, но если он сотворит этакую шмазь посетителю – таки плохо: господин ревизор или сам цезарь (показывает на портрет Николая I) может принять это на свой счет. Из этого черт знает что может произойти… счета заморозят…

ЛУКА ЛУКИЧ (жалобно). Да, он горяч. Что ж мне, Игемон Антонович, с ним делать? Вот еще на днях, как зашел было в класс предводитель наших, так он скроил такую рожу, какой я никогда еще не видывал. Он-то ее сделал от доброго сердца – а мне выговор: зачем вольнодумные мысли внушаются нашему юношеству.

ГОРОДНИЧИЙ. То же я должен вам заметить и об поучителе по исторической части. Он ученая голова – это максимально видно, чердак с арбуз, чтоб не соврать (показывает руками), с кавун! И разливается, что твой кобзарь на баштане, но только объясняет с таким жаром, что не помнит себя. Я раз слушал его: ну, покамест говорил об ассириянах и вавилонянах, плен колен, башни-башли, туда-сюда – еще ничего, а как понес о россиянах и евреянах, как добрался до Александра Исаевича, то я не могу вам сказать, что с ним сделалось. Я думал, что пожар. Гевалт, ей-Богу! сбежал с кафедры, как носорог, и, что силы есть, хвать стулом об пол. Погром! И оне-с, конечно, Александр Исаич – герой, но зачем же стулья ломать? Абсурд! От этого убыток казне и обустройство страдает.

ЛУКА ЛУКИЧ. Да ему хоть в ухо кричи – как в дупло… Я ему несколько раз уже замечал – так до "белочки" недалеко допрыгаться, шишки набить… Завтра начать читать справа налево… заутреню на ночь…

ГОРОДНИЧИЙ. Да, таков уж неизъяснимый закон судеб: умный человек или пьяница, дрова уже, или рожу такую состроит, что хоть святых выноси и в поленницу укладывай.

ЛУКА ЛУКИЧ. Не приведи Бог предвечный служить по ученой части, всего боишься. Частицы элементарной пугаешься, от любой реакции шарахаешься – а вдруг цепная, да еще сыпная! И Вассерман не спасет… Всякий мешуга мешается, все свою образованность хочут показать и пишут, и пишут о непонятном. И ставят, и пляшут… Мешанина, шурум-бурум вместо музычки…

ГОРОДНИЧИЙ. Главное забыл! Протоколы ведутся? Записывают старательно, досконально?

ЧАСТНЫЙ ПРИСТАВ. Тютелька в тютельку, Антон Антонович, в доску. Как в аптеке.

ГОРОДНИЧИЙ. Это бы еще ничего, не сглазить бы… Инкогнито поганое! Так и вижу кувшинное рыло в окошке! Вдруг заглянет, голубчик с пятачком: опа, а что вы здесь делаете, люди добрые? Попались, цепни ползучие, глистопёры! А кто, скажет, друзья, здесь судья? – Ляпкин-Тяпкин. – А подать сюда (стучит пальцем себе по ладони) об это место Лайкина-Тявкина! А кто у вас в попе читель богоугодных заведений? – Земляника. – А подать сюда, зямы, Зямлянику! Вот что худо, чудо-юды.

 

Явление II

 

Те же и почтмейстер.

 

ПОЧТМЕЙСТЕР (явно тайная стража – входя, откидывает капюшон "афраньки", добродушная улыбка). Мир вам. Городничему здравствовать и радоваться, синедриону мудрствовать и дрючить. Здоровéньки, мудрецы!

ГОРОДНИЧИЙ. Здравствуйте, начальник Третьего почтового отделения.

АРТЕМИЙ ФИЛИППОВИЧ (приподнимая ермолку). Шалом!

АММОС ФЕДОРОВИЧ. Бьем челом!

ПОЧТМЕЙСТЕР. Объясните, господа, что? какой чиновник, точней, паломник едет? того гляди побегут за ним с пальмовыми ветками, петь осанну… несанкционированно…

ГОРОДНИЧИЙ. А вы таки не слышали?

ПОЧТМЕЙСТЕР. Ну как же. Слышал от своего… э-э… Петра Ивановича Бобчинского. Он только что был у меня в Конторе.

ГОРОДНИЧИЙ. И как? что вы себе думаете об этом?

ПОЧТМЕЙСТЕР. А что думаю? Война с чурками будет.

АММОС ФЕДОРОВИЧ. В одно слово! с языка снял! я сам то же думал.

ГОРОДНИЧИЙ. Окститесь! Век-то какой на дворе! Оба двадцать первым пальцем в небо попали!

ПОЧТМЕЙСТЕР. Право, война с чурками. Это ведь знамо кто гадит, Америки не открою.

ГОРОДНИЧИЙ. Какая, не к ночи помянута, война с чурками! Просто нам чахохбили будет, а не чуркам. Это уже ежу известно: у меня письмо (показывает свиток).

ПОЧТМЕЙСТЕР (весело). А если так, то – не будет войны с чурками. Эх, пить будем, гулять будем, чачу гнать будем – рубай ее, хлопцы-мóлодцы!

ГОРОДНИЧИЙ. Хорошо, хорошо, дело говорите. Ну что же, Иван Кузьмич, как настроение в городе, что говорит народ, эти архиплуты и протобестии? Это архиважно.

ПОЧТМЕЙСТЕР. Народ не безмолвствует, наливает. О чем говорить, когда не о чем говорить? Небось, говорит, прыткие были воеводы, а все побледнели, когда пришла царская расправа! Весь пьяный базар у нас подробно записан – чиновники для письма, эдакие крысы (разводит руками – огромные, мол), пером только: тр… тр… Тела ради обычный треп – кто что, на ком кто, кого с чем смешали, ну, вслух не буду. Я лучше вам потом распечаточку. Там есть один загиб – преинтересное чтение… Смешно… А как вы, Антон Антонович?

ГОРОДНИЧИЙ. Да что я? страха-то нету иудейска, а так немножко жутко… поджилки в желудочках этак, желудочное трясение (прикладывает руку к сердцу). Зачем же в самом деле к нам ревизор – наши сети притащили или это он невод забрасывает? Эх, хотелось бы мне его обчистить, как селедочку, отчихвостить. Господи Боже, как бы хотелось – как Бог черепаху!.. Просто рука дрожит (показывает, как дрожит рука, и внезапно сжимает кулачище и грозит). У-у! Купечество да гражданство меня смущает, все это студенчество да человечество, гуманитарии подколодные, гнилая лавочка… Говорят, что я этим сахарам-медовичам солоно пришелся, а я вот если и взял одного или беру с другого, то, право, без всякий ненависти, с любовью к ближнему… Я даже думаю (берет почтмейстера под руку и отводит в сторону), не было ли на меня какого-нибудь доноса. Сдался нам именно этот ревизор – по именному повелению, по щучьему хотению! Ты его, понимаешь, хвать распинать, а тебя за шкирку – шапка горит! Расхватают – и давай швырять в волны! Лучше пусть себе едет подобру-поздорову – скатертью дорожка…

ЛУКА ЛУКИЧ (встревает благостно). Благолепие и недеяние, Антей Антонович, поближе к родной землице, я всегда про это заикался. Сиди себе терпеливо на бережку, перебирай травинки – и мимо тебя рано или поздно проплывет бревнышко-крестушко с ревизором – топляк…

ГОРОДНИЧИЙ. Ай, идите вы с вашим недеянием! Зна-аем – опустить хвост в прорубь и ждать!.. Послушайте, Иван Кузьмич, нельзя ли вам, для общей нашей пользы, всякое письмо из ящиков, входящее и исходящее – знаете, этак немножечко распечатать и по экземплярчику показать товарищам (обводит рукой присутствующих): не содержится ли в нем какого-нибудь донесения или просто переписки… из двух углов в середину… А, Иван Кузьмич?

АММОС ФЕДОРОВИЧ. Иван Кузьмич, постарайтесь!

АРТЕМИЙ ФИЛИППОВИЧ. Иван Кузьмич, выручайте!

ПОЧТМЕЙСТЕР (весело). Хоть я Кузьмич, а ты не тычь! Не учи отца – и баста! Я это, сынки, и так делаю – и не то, чтобы из предосторожности, а по должности – радея за государство. Как я сам есть Сын Звезды, исконно, сызмальства – желтый карлик (стучит себя в грудь) – в хорошем смысле, конечно… Холодная голова, золотые волоски… Мал серебреник да дорог! А всякую дешевку – на дилижанс и под зад коленкой!

АРТЕМИЙ ФИЛИППОВИЧ (в сторону). Назидательность какая! Лучше, чем в "Московских ведомостях почтовой полиции". Слова откуда-то выбирает – дилижанс…

ПОЧТМЕЙСТЕР. Припечатаем так, что мало не покажется!

ГОРОДНИЧИЙ. Неужели все печати есть у вас?

ПОЧТМЕЙСТЕР (подмигивает). Иначе не может быть, городничий.

ГОРОДНИЧИЙ. Ну что ж, наш тайный страж, скажите: ничего не начитывали о каком-нибудь чиновнике из Петербурга?

ПОЧТМЕЙСТЕР. Из Петербурга? Это, кажется, где-то на Миссисипи… Хижина дяди Тома Сойера… И тети его Полли… Постойте, да, да, да, беленький домик… с палисадничком… А кота звали, естественно, Питер.

ГОРОДНИЧИЙ. Эти ваши шутки… Балаган… Характеристику ревизора можете дать – хотя бы примерно, на первый взгляд? Жадный старик?

ПОЧТМЕЙСТЕР. О нет, городничий. Ревизор – молодой человек, лет 23-х.

ГОРОДНИЧИЙ. Тридцати трех?

ПОЧТМЕЙСТЕР. 23-х, городничий, на червонец меньше. Да у меня в кармане есть приметы этого разбойника.

ГОРОДНИЧИЙ. А! Прочтите-ка, а мы послушаем.

ПОЧТМЕЙСТЕР (разворачивает свиток). "От роду 23 года, тоненький, худенький, роста середнего, лицом чист, бороду бреет, глаза имеет карие, волосы русые до плеч, нос прямой. Уроженец местечка Назарета…" (Напевает.) На заре ты меня не буди… Деревня! Галилеянин. Не пьющий.

ГОРОДНИЧИЙ. А вот посмотрим, как пойдет дело после горячей закуски да бутылки-толстобрюшки! Да есть у нас уездная табуретовка-бурдашка, не казиста на вид, а Голиафа повалит с ног.

ПОЧТМЕЙСТЕР. Галилеянин… А должно быть, в этой самой Галилее теперь жарища – страшное дело! На берегу пустынных волн… Я себе представляю! Град Петров – бобчинских да добчинских, добра из глупых книг и бобра на воротник… Битва за шинель – (внезапно) шнель, шнель, Христиан Иваныч! (Общий смех.) Эрзац-армагеддон, тень на плетень! Ну, а тут тебе человек молодой, ученый, начитался запрещенного, ревизских сказок – и готов ревизор буонапарте, поехал, конечно. Вот и едет, бродяга…

ЧАСТНЫЙ ПРИСТАВ (хриплым басом). Это истинно, братцы – едет Ешуа на ешуаке. Маленький такой ешуачок, а говорливый – пять книг оглашает, пять пудов поднимает, пятью хлебами насыщает…

ГОРОДНИЧИЙ. Ну вот вам, пожалуйста – уже и частный пристав Уховертов сделался сочинитель… (Показывает почтмейстеру на чиновников.) Вы мне малых сих не соблазняйте, побойтесь ревизора!

АММОС ФЕДОРОВИЧ (грозит пальцем почтмейстеру). Смотрите, Иван Кузьмич, достанется вам когда-нибудь за это – спустят полканá, покажут кузькину мать во благовременье…

ПОЧТМЕЙСТЕР (хмыкает). Ах, батюшки! Не шей ты мне, матушка… А что, братие, ведь это дело семейственное – так не создать ли вам свободно ячейку прямо на дому, небольшую группку "Алеф" – Антон, Аммос, Артемий. Это, братие, Сила, Верность, Слава – триада каббалы!

ГОРОДНИЧИЙ. Не баклань, не баклань… Швобода! Братие! Накличете вервие простое, петлю на шею…

ПОЧТМЕЙСТЕР (увлеченно). Да чего там триада, мелочевка на четвереньках – "пятерку", господа, "пятерочку" заговорщицкую! В профиль, господа, в профиль! А там и ложу – со всеми шестёрами и семисвешниками!

ГОРОДНИЧИЙ. Батюшка, не милы мне теперь ваши ложи… Знаю как облупленных – семеро с ложкой, последнюю осьмушку изо рта!.. У меня инкогнито проклятое сделало дырку в голове. Так и ждешь, что вот судьба постучится в дверь – бух, бух, бух, бух – и шасть… И – в пасть!

ПОЧТМЕЙСТЕР. И впасть, как в ересь… Сгоревши, как печатный пряник… Уездная инквизиция – ночное, костерок, печеная картошка – а что, очень, очень хорошо. Смешно.

 

Явление III

 

Те же, Бобчинский и Добчинский (несколько похожи на крыс) – оба входят запыхавшись, нюхая воздух. Подбегают и обнюхивают городничего.

 

БОБЧИНСКИЙ. Чрезвычайное происшествие! Достойное чрезвычайной комиссии!

ДОБЧИНСКИЙ. Неожиданное известие! Благая весть!

ВСЕ. Шо? шо еще стряслось?

ЛУКА ЛУКИЧ. Спаси, Господи, заранее и помилуй! Угодники! Ох, дурно, дурно! Дух святой захватило!

ДОБЧИНСКИЙ. Непредвиденное дело: приходим мы, как всегда, в гостиницу…

БОБЧИНСКИЙ. Проникаем с Петром Ивановичем в отель…

ДОБЧИНСКИЙ (перебивая). Э, позвольте, Петр Иванович, я расскажу, без этих ваших аллегорий и екивоков.

БОБЧИНСКИЙ. Э, нет, позвольте уж я… позвольте вольно литься звукам… вы уж и слога такого не имеете…

ДОБЧИНСКИЙ. А вы собьетесь и не припомните всего дотошно.

БОБЧИНСКИЙ. Припомню, видит Бог – в деталях. Небу станет тошно! Уж не мешайте, пусть я расскажу. Скажите, господа, чтоб Петр Иванович не мешал.

ГОРОДНИЧИЙ. Да говорите скорее, что вы тут расёмон развели! У меня сердце не на месте (хватается за живот). Садитесь, господа! возьмите стулья, не все доломали! Петр Иванович, вот как раз свободный стул! (Все сидят на каменных скамьях, а Бобчинский и Добчинский на садовых стульях.) Ну, что, что такое?

БОБЧИНСКИЙ. Позвольте, позвольте уж: я все по порядку, шаг за шагом, буквально разжую-с. Как только я имел удовольствие выйти от вас, да-с… (Внезапно.) Вас ис дас, Христиан Иваныч! (Общий смех.)

ПОЧТМЕЙСТЕР (толкая Христиана Ивановича). Не спи, замерзнешь! Русь, брат!.. Ревизор Мороз!

БОБЧИНСКИЙ (ритмически). Уйдя, Антон Антонович, от вас – после того как вы изволили смутиться – полученным письмом – тогда ж я забежал к Коробкину – а не застав Коробкина-то дома – я к Растаковскому сей час заворотил – а не заставши Растаковского, раз так – то двинулся к Ивану Кузьмичу – чтоб доложить полученную новость – да идучи оттуда, на беду – я встретился с Петром Ивановичем вдруг…

ДОБЧИНСКИЙ (перебивая). Возле будки, где продаются пироги.

БОБЧИНСКИЙ. Такие пироги. (Внезапно.) Ну и будка у Степана Ильича! (Общий смех.)

ПОЧТМЕЙСТЕР (пихая частного пристава). Что, брат, разъел держиморду? Ворчи не ворчи – а казенные харчи!

БОБЧИНСКИЙ. …да встретившись с Петром Ивановичем, я – нос облегчи́л в платок и говорю ему – "А слышали ли вы – о новости, что получил Антон – Антонович из достоверного письма?" – а Петр Иваныч уж – ужимки и прыжки, не сокол, далеко не сокол! – слыхал об этом вскользь от ключницы вашей Авдотьи – ключи, ваши ключи! – которая, не знаю уж зачем – но послана была к Филиппу Почечуеву…

ПОЧТМЕЙСТЕР (записывая в книжечку, про себя). Почечуй по словарю Даля – геморрой. Почечуев… То есть послали в задницу. Смешно.

ДОБЧИНСКИЙ (добавляет). Послана была за бочонком для французской водки.

ПОЧТМЕЙСТЕР (записывает). Уездное название коньяка. Смешно.

БОБЧИНСКИЙ (вначале тягуче, окая). Точно, за бочонком для французской водки. Во-от мы пошли с Петром-то Ивановичем к Почечуеву… Уж вы, Петр Иванович, не перебивайте, дайте слово вымолвить!.. Пошли полком к Почечуеву, да на дороге Петр Иванович говорит: "Лепо ли, братие, что с утра я ничего не ел? Зайдем, – говорит, – в трактир. В трактир, – говорит, – привезли теперь свежей сёмги, так мы славно подзакусим". Ну, а почему нет? Можно. Вы же понимаете, господа, Петр Иванович у нас соблюдает – а привезли наконец-то кошерное, с чешуей; осетрина-то осточертевшая – она безчешуйная, ни кожи ни рожи – трефная… Только что вошли мы в гостиницу и запахло рыбой, как вдруг молодой человек…

ДОБЧИНСКИЙ (перебивая). Недурной наружности, в стираном хитоне…

БОБЧИНСКИЙ. Да уж не в шушуне! Се – человек! Ходит эдак взволнованно по комнате, и что-то резкое в лице – эдакое рассуждение… сечет предмет… физиономия… поступки… и здесь (вертит рукою над головой, изображая нимб) много, много всего. Меня точно кто обухом… Я будто печенкой предчувствовал – предтеча! – и говорю Петру Иоанновичу: "Здесь что-нибудь неспроста-с". Да-а, рыбари мои! А Петр-то Иваныч уж мигнул пальцем и подозвал трактирщика Власа – а подойди-ка сюда, кавалер! – а у трактирщика жена – (целует кончики пальцев) русалка! ниловна! – три недели назад опросталась, и такой пребойкий мальчик, волосатый, ласковый, Власов сын, будет так же, как и отец, содержать трактир, молиться Маммоне, Перуну и Велесу и мазать истуканов жиром и кровью проезжающих... Ну, подозвавши Власа, Петр Иванович и спроси его потихоньку: "Слышь, черпак, кто, – говорит, – этот молодой? Что за салага?", а Влас и отвечает на это: "Это, – говорит…" Э, только не перебивайте, Петр Иванович, вы не расскажете, эй-Богу, не расскажете! Вы пришепётываете и (дразнит) калтавите; вечно у вас во рту каша – а-зе, сто-зе! – и минимум один зуб со свистом… Зуб даю! Не лезьте. Так на чем мы это… "Это, – говорит, – молодой человек, чиновник", да-с, "едущий из Петербурга, а по фамилии, – говорит, – Иван Александрович Хлестаков-с…"

АММОС ФЕДОРОВИЧ. Хлестаковс – прибалт, что ли, гольный варяг?

ГОРОДНИЧИЙ (в сердцах). Знаем мы этих варягов!.. Вот они где, вещие, у нас сидят (стучит по загривку) – отмщать, отмщать… Хлестаков… Хлистаков? Христаков! (Крутит головой в сомнении.) Иван… овен жертвенный?..

ПОЧТМЕЙСТЕР (небрежно). Давайте ближе к баранам. Трактирщик дал показания, что сей господин престранно себя аттестует: другую уж неделю живет, из трактира не едет, забирает все на счет и ни копейки не хочет платить – а наоборот, предлагает трактирщику бросить деньги на дорогу… Распоясался – проповедует почем зря! Притчи так и прыщут – записывать не успевают… Ну, мы его пригвоздим!

БОБЧИНСКИЙ. Меня так вот свыше (показывает пальцем вверх) и вразумило. Допетрил! "Э-лоэ́йну!" – говорю я Петру Ивановичу…

ДОБЧИНСКИЙ. Нет, Петр Иванович, это я сказал: "Э-лоэ́йну!"

БОБЧИНСКИЙ. Подумаешь, большой праведник. Вначале вы сказали, а потом и я… произнес… "Э-лоэ́йну! – возопили мы с Петром Ивановичем. – А какого Бога сидеть ему здесь, когда дорога ему лежит в Сара-Абрамовскую губернию, и подорожная туда же прописана?" Да-с! А вот он-то и есть этот посланник.

ГОРОДНИЧИЙ. Кто, какой посланник?

БОБЧИНСКИЙ. Посланник Божий, о котором изволили получить нотицию от этого вашего Лукреция. Ревизор!

ГОРОДНИЧИЙ (в страхе). Что вы, Господь с вами! Рехнулись, батюшка! это не он.

ДОБЧИНСКИЙ. Он! и деньги отверзает, и не едет – ждет и жаждет страданья…

БОБЧИНСКИЙ. Он, он, эй-Богу, он… Такой наблюдательный, как сверху со столба: все обсмотрел. Увидел, что мы с Петром Ивановичем-то ели сёмгу – так он и в чаши к нам заглянул. Пронеси, Отче наш! Такой осмотрительный, меня так и проняло страхом, и глас услышан был: "Не отрекайтеся, Петры, и во ночи!.."

АММОС ФЕДОРОВИЧ. Сёмга, говорите… Ага… (Щелкает пальцами.) Сёмга, Сёмга! А я, признаюсь, как раз хотел попотчевать вас, Антон Антонович, собачонкою. Родная сестра тому кобелю, которого вы отмывали, ха-ха… Была у вас собака Банга, а теперь будет Сёмга, га-га!

ГОРОДНИЧИЙ. Уймитесь вы, ревизора ради! Тут мор и глад на носу!

БОБЧИНСКИЙ (долбит свое). Он, он… И имя ему – Иван Хлестаков, во как… Иховы инициалы – И.Х.! Изволите вспомнить, как на пасхальном-с куличе: (рисует пальцем в воздухе) И-с Хри-с… Воскресе!..

ЧАСТНЫЙ ПРИСТАВ. Воистину воскрес! В сплошных синеродах небес! Пришел, братцы, долгожданный! Успенье разговенья!

ЛУКА ЛУКИЧ. Близ есть, при дверех! Как в нилусовых папирусах!

ПОЧТМЕЙСТЕР (весело). Граждане, купите папирỳсы! Тумбалалайкины уездные! Смешно.

АММОС ФЕДОРОВИЧ. Хлыстаков – не из хлыстов ли? Убеление бескрайней плоти, скопчики-голубчики… Прилетел, голубь серебряный! Какой князь в сети зашел – жирный карась! Главрыба! (Ухмыляется, щелкает пальцами.) Сёмга, Сёмга!

ПОЧТМЕЙСТЕР. Между прочим, рыба, чтоб вы знали – их катакомбный символ. За рыбу – деньги!

ГОРОДНИЧИЙ (потирает свой крючковатый нос). Опять двадцать пять червячку на крючке… Господи, помилуй нас грешных! А что вы, говорливые Петры, разнюхали наверно – где он там живет?

ДОБЧИНСКИЙ. В пятом номере под лестницей.

ГОРОДНИЧИЙ (вздыхает). В пятом… Знать, графá в судьбе… Который раз – пятый… И давно он здесь? Кой нынче день от пришествия его?

ДОБЧИНСКИЙ. А недели две уж. Четырнадцатый день весеннего месяца нисана. Приехал на Василия Египтянина.

ГОРОДНИЧИЙ. Две недели! (В сторону.) У-у, фараоново племя! Батюшки, сватушки, выводите, святые угодники! В эти две недели высечена унтер-офицерская вдовица! разбойникам в темнице не выдавали хлебца и водицы. На улицах кабак, нечистота, жабы, вши, тьма. Казни египетские! Позор, поношенье! Главное забыл – разоренье! (Хватается за голову.)

АРТЕМИЙ ФИЛИППОВИЧ. Харэ, хевре, посыпать головешки пеплом. Шмон прогремел, параша пролетела, что ревизор идет – но до конца-то хазы далеко! Кончай толковище, открывай талмудище! Дело надо делать, господа, дело! Пора всем кагалом ехать парадом в гостиницу.

АММОС ФЕДОРОВИЧ. Нет, нет. Вперед пустить голову (стучит себя по лбу), духовность, интеллигенцию; вот и в книге "Деяния Иоанна Масона"…

ГОРОДНИЧИЙ. Зна-аем мы этих Иоаннов, родства не помнящих. Рыбак рыбака! И с масонами очень даже хорошо знакомы…

ПОЧТМЕЙСТЕР (обличающе). Выкрестоносцы! Кацалапые!

ГОРОДНИЧИЙ. Нет, нет; позвольте уж мне самому. Бывали трудные случаи в жизни, сходили с рук в Лету, еще даже и спасибо получал – ну, шубу не сошьешь, а в послужной запишешь… (В сторону.) Записано в книге Прихода и книге Расхода: всем воздалось и судимы были все по грехам их, но Каифы-первосвященника не коснулось ни фига – даже по рогам не дали! И Храм развалился, и народ в изгнании оказался и довольно надолго – грызть галушки в галуте – а Каифа сухой из этой воды вышел (привычно умывает руки)… Лес рубят – щепки плывут… Авось Бог вынесет на берег и теперь. (Обращается к Бобчинскому.) А что, как он выглядывает? Вы говорите, он таки молодой человек?

БОБЧИНСКИЙ. Молодой, лет двадцати трех.

ГОРОДНИЧИЙ. Тем лучше: молодого скорее пронюхаешь (нюхает воздух). Беда, если старый черствый черт, а молодой весь наверху (делает рожки) – в цвету! Будем посмотреть! Все еще, может быть, кончится ничего себе… Вы, господа хорошие, приготовляйтесь по своей части, а я отправлюсь сам искать счастия. Или вот хоть с Петром Ивановичем… (пальцем показывает то на Бобчинского, то на Добчинского, как в считалке) Добчинским, вроде как Добронравовым, приватно, для прогулки наведаюсь узнать – не терпят ли проезжающие бед и притеснений, кому живется весело, счастливо на Руси… Не сглазить, Господи, спаси! (Трижды плюет через левое плечо.)

АРТЕМИЙ ФИЛИППОВИЧ. Идем, идем от греха, Аммос Федорович. В самом деле может случиться беда. День гнева!

АММОС ФЕДОРОВИЧ. Да вам, к аллаху, чего бояться, каких чертей зеленых? Колпаки смирительные надел на больных, да и концы в воду.

АРТЕМИЙ ФИЛИППОВИЧ. Какие колпаки! Больным велено габерсуп давать – овсянка, сударь! – а у меня по всем коридорам несет такая капуста, что береги только нос – поедет в Ригу… Капут нам с Христиан Иванычем… Придется сдавать его, а самому – в кусты.

ХРИСТИАН ИВАНОВИЧ. Ие… уда!

АММОС ФЕДОРОВИЧ. Да-с, овес нынче дорог! А я на этот гамбургский счет (как бы щелкает на счетах) – покоен. В самом деле, кто в здравом уме, своим ходом, без клетки – зайдет в уездный суд, в нашу кувырколлегию? а если и заглянет в какую-нибудь бумагу, так он жизни не будет рад. Я вот уже пятнадцать лет сижу… (задумчиво) да-а, третий срок тяну-мотаю… сижу на судейском месте, на мешке с шерстью, собаку на этом съел, а как загляну в обвинительную записку – а! только мантией махну! парик дыбом встает! Сам Соломон сын Давидов не разрешит, что в ней правда, а что кривда. (В сторону.) А что касательно грядущего, то тут авгуром и кассандром быть не надо – городничий посередине в виде столпа с распростертыми руками и закинутой назад головой (изображает). Ну, а прочие раздолбаи остаются просто столбами, как при жизни, бревно бревном – не моя сцена, я-то уцелею, задеру прощально ногу на столб, да забьюсь поглубже в конуру…

 

Судья, попечитель, смотритель, почтмейстер и лекарь уходят; в дверях почтмейстер оборачивается.

 

ПОЧТМЕЙСТЕР. Эй, пристав частный – день ненастный! Ой, частный пристав – будь неистов! Квартальный, готовь станок долбальный! (Общий смех.) Смешно.

 

Явление IV

 

Городничий, Бобчинский, Добчинский и частный пристав.

 

ГОРОДНИЧИЙ. Что, дрожки там стоят?

ЧАСТНЫЙ ПРИСТАВ. Стоят, Антон Антонович.

ГОРОДНИЧИЙ. Дрожки, бричка, тройка… Гусь, куда несешься ты? Аж дрожь пробирает – зарежут люто и запекут с яблоками антоновскими… А чому ж це вы, Степан Ильич, один, як сыч? да квартальные хлопцы-то ваши где, казаки ерусалимские? куда делись эти психо? ведь я приказывал, чтобы и Прохоров был здесь, староста этой вашей палаты номер шесть. Где Прохоров?

ЧАСТНЫЙ ПРИСТАВ. Прохоров в частном доме, да только, право, к нашему делу не может быть употреблен.

ГОРОДНИЧИЙ. Как так? Вы, частный пристав – одно сплошное ЧП…

ЧАСТНЫЙ ПРИСТАВ. Да так: вчерашнего дня драчилась за городом случка, тьфу… случилась за городом драка – поехал он туда для порядка, а привезли его поутру мертвецки. Вот уже два ушата воды вылили, цельный аквариум, ан до сих пор – делириум…

ГОРОДНИЧИЙ. Пьян?

ЧАСТНЫЙ ПРИСТАВ. В стельку. Сыт, пьян и нос в табаке.

ГОРОДНИЧИЙ (хватаясь за нос). Ах, Боже мой, Боже мой, готеню! как же вы это так допустили? Отличились!

ЧАСТНЫЙ ПРИСТАВ. Да Бог его знает… В голове у него произошло верчение и посылает всех не нах, а подх… Бог даст, протрезвится. Все под Богом единым ходим.

ГОРОДНИЧИЙ. А Держиморда где?

ЧАСТНЫЙ ПРИСТАВ. Держиморда поехал на пожарной трубе – загорелся Прохорова отливать.

ГОРОДНИЧИЙ (безнадежно машет рукой). Два сапога! Уже я так и вижу. Слушайте сюда, Степана Ильича, вы сделайте вот что: квартальный Пуговицын, не пришей рукав… зато он высокого роста, по прозванью Каланча, так нехай стоит для благоустройства на мосту – как бы на посту. Да разметать наскоро тот самый ветхозаветный забор, что возле сапожника Йоськи, и поставить новую соломенную веху, чтоб было похоже на планировку. Мол, сад радостей земных – уже вот-вот… хрущи над вишнями гудуть! Оно чем больше ломки, смены вех, тем больше означает деятельности градоправителя. Ах, Боже мой! я и позабыл, что возле того забора навалено на сорок телег всякого сору. Когда б вы знали, что за скверный народ: только поставь где-нибудь в сквере какой-нибудь памятник или просто забор с колючкой, черт их знает откудова и нанесут всякой дряни, сорок бочек арестантов! (Вздыхает.) Да если приезжий богодул будет спрашивать нижних чинов службу, довольны ли – то чтобы отвечали по уставу Иова: "Всем довольны, ваше благородие", а который будет недоволен, то я ему после дам такого неудовольствия – всю ниневию наизнанку повыверну!.. Ой-вой-вой! грешен, во многом грешен, дай только Боже, чтобы сошло с рук (рассматривает руки, умывает их, скребя)… пятно, опять пятно… а там-то я поставлю уж такой семисвечник, какой еще никто не ставил: на каждую бестию купца… (уточняет) белокурую бестию… наложу доставить по три пуда воску. Мол, новый трехпудовый год!.. О, Боже мой, Боже мой! едем, Петр Иванович! Выехаем! (Вместо хасидской черной шляпы хочет надеть бумажный футляр.)

ЧАСТНЫЙ ПРИСТАВ. Антон Антонович, это коробка, а не шляпа.

ГОРОДНИЧИЙ (бросает коробку, напяливает шляпу, бормочет). Коробка забежала к Коробкину, а там Коробочка в коробчонке скачет… (Частный пристав с поклоном протягивает ему шпагу.) При шпаге я, черт с ней! Эк шпага как исцарапалась – проткнул немало, помолись! Проклятый купчишка Абдулин, видит, абрашка, что у городничего старая шпага, не прислал новой. О, лукавый народ!

ЧАСТНЫЙ ПРИСТАВ. Точно так, Антон Антонович. Глазки так и бегают, так и бегают. Один – на нас, другой – на Кавказ… Снуют, юркие! (К Бобчинскому и Добчинскому.) Очень, братцы не люблю я вашу популяцию!

БОБЧИНСКИЙ (бойко). От такого и слышу! Тоже мне, дядя Степа Крысобой!

ДОБЧИНСКИЙ. На зекалы неча пенять! А на себя бы, кум, оборотился!

ГОРОДНИЧИЙ. Оставьте, господа, проехали! (Оглядывает себя.) Какой-то Дон Гуан дурацкий, гишпанский игуанодон! (Добчинскому.) Ну, Петр Иванович, поедем, в добрый час.

БОБЧИНСКИЙ. И я, и я… Позвольте и мне, Антон Антонович, я так: петушком, петушком, Петрушкой побегу за дрожками, чи, чи, чик… Мне бы только немножко в щелочку-то во врата эдак посмотреть, как вы его прищучите… мошонку дверкой прищемите…

ГОРОДНИЧИЙ. Нет, нет, Петр Иванович! А кто же в лавке останется? Нельзя, нельзя! Пошли прочь!

БОБЧИНСКИЙ. Ничего, ничего… Я за вами – трюх, трюх… Погляжу капельку, как вы его бичевать будете да пригвоздите… (Оскаливается.) Кровушка кап-кап в мацу, причащусь на всю катушку…

ГОРОДНИЧИЙ. Главное забыл! Да если спросят, отчего не выстроена церковь, гори она огнем, при богоугодном заведении, на которую пять… (растопыривает пятерню и тычет в рожу Бобчинскому, отпихивая) лет тому назад была ассигнована сумма, то не позабыть сказать, что начала строиться, но сгорела (корчит грустную рожу) – ай, яй, яй! Поняли у меня, Петры?! Не успел, скажете, трижды пропеть красный петух… как пожелали, так и сделали… Я об этом и рапóрт представлял (тычет пальцем в пол) тамошнему раппопорту. А то, пожалуй, кто-нибудь, позабывшись, сдуру ляпнет, что от нее один котлован остался – вот какой рассеянный Лазарь Моисеевич. Ну, храм с ним, взрывать – не строить… Йо-хо-хо, прибавились грехи на орехи! Поехали!!!

 

Явление V

 

Анна Андреевна и Марья Антоновна вбегают на сцену.

 

АННА АНДРЕЕВНА (в просторной хламиде). Где ж, где ж они? Ах, Боже мой… (Отворяя дверь.) Муж! Антон, сероглазый король! (Говорит скоро.) А все ты, а все с тобой. И пошла ковыряться: "я булавочку, я косынку, я на правую руку надела перчатку с левой ноги…" (Подбегает к окну и кричит.) Антон, куда, куда? приехал ревизор? что, вылитый Исайя? с усами? приехал на осле?

ГОРОДНИЧИЙ. После, после, матушка.

АННА АНДРЕЕВНА. После? вот новости – после! Я не хочу слова после… Мне знать одно, лишь вначале: что он, полковник? Пусть и в отставке, в печали… А? (С пренебрежением.) Я тебе вспомню при спальне! А все эта одетта: "Маменька, пра, погодите, я не одета". Тоже мне встала – в негодовании и в папильотках! Вот тебе ничего и не узнали! а все проклятое с детства кокетство, услышала, что почтмейстер здесь, и давай перед зеркалом жеманиться – воображает, мартышка, что он за ней волочится, а он просто тебе делает гримасу, когда ты отвернешься, и в книжечке своей рожи рисует.

МАРЬЯ АНТОНОВНА (в легкой тунике, с венком на голове). Да что же делать, маменька, о нимфа: чрез два часа мы все и так узнаем.

АННА АНДРЕЕВНА. Чрез два часа! благодарю покорно – ответом одолжила. Как ты не догадалася сказать, что через месяц еще лучше знать! (Свешивается в окно.) Эй, Авдотья! ты слышала, что там приехал кто-то… Не слышала? ты глупая какая! А! С моим народом… (Голосит.) Эй, Авдотья, ты, Авдотья, отворяй-ка воротá – шевели-ка ножками да беги за дрожками! Да расспроси вежливо, что за приезжий, и узнай глаз цвет: черные или нет. И сию же минуту назад, как сильфида! Скорее, воздушней, скорее, скорее! (Кричит до тех пор, пока не опускается занавес.)

 

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

 

Маленькая комната в гостинице; постель, стол, чемодан, пустая бутылка – словом, как у Гоголя. На стене портрет Николая I, но только верхняя половина, до пояса.

 

Явление I

 

Осип – в поношенном длиннополом лапсердаке – лежит на барской постели.

 

Боже мой, черт побери, есть так хочется и в животе трескотня такая… а есть такой тресковый балычок, лабардан называется – это нечто, тает во рту! (Поглаживает живот.) Да-а, трескотня в брюхе, как будто бы целый полк архангелов затрубил в трубы: гаврилиада, Страшный суд – вставай, поднимайся, раб-народ!.. Служил Гаврила пустобрёхом, Гаврила по пустыне брел… Вот не доедем да и только – до обетованья! что ты прикажешь делать, Господи? Второй месяц пошел как уже из Питера (показывает рукой на чемодан): чемодан – вокзал – и в шею… Изгнанье! Ушли от горшков с мясом на Невском, от снежных пирамид и сфинксов на набережной… Едем незнамо где, скитаемся нескончаемо. Путешествие из Петербурга в езду! В уездный Аид... А наш аид, голубчик, профинтил дорогою свои пять золотых, теперь припекло – сидит и хвост подвернул, и рожки свесил, и не горячится. (Передразнивает, робким голосом.) "Эй, Осип, ступай, будь добр, посмотри комнатушку, самую бедную, да обеда не спрашивай: я не могу впитывать дурного и бренного, мне нужна лучшая участь". Добро бы было в самом деле что-нибудь (воздевает руки) путное, а то ведь елисеишка простой, пророк липовый. И меня за собой водит, как цыган медведя. Всю плешь проел! С проезжающими знакомится, если карты легли, а потом фокусы свои показывает – вино из столов добывает, прокаженному оспу прививает – вот тебе и доигрался, кудесник! Погорелый театр! Семь действий есть, а жрать-то нечего! Эх, надоела такая жизнь-копейка без гроша за душой! В кармане блоха на аркане плюс вошь на привязи – соси лапу и посапывай! Сам бессребреника корчит и другим пару целковиков заработать не дает… (берет в руки пустую бутылку, поглаживает ее) на чай… с баранками… Ты, говорит, Осип, осознай, что дырка будет повеликатней, ценней бублика: бублик можно слопать, а дырка останется. Эдакое колесо бестелесное – и доедет оно, эх, до цугундера!.. Право, жительство в местечке лучше: оно хоть нет публичности домов, да зато заботности меньше – возьмешь себе одну бабу, усредненно говоря, Машу – а по Книге правоверному положено до трех! – да и лежи весь век в берлоге на полатях, да ешь пироги с кашей, а желаешь – с Машей, уж как-нибудь отличая наощупь… (Убежденно.) Народ надо пороть, потому что народ балуется. Есть у тебя черта оседлости, так осядь в осадок по-хорошему и не шляйся ни черта где попало… Сиди на печи, а уж она едет… по Великой Степи… На Чертов остров… Теория дрейфа печи – никаким дрейфусам и бейлисам не снилось! Кальсонеры только мельтешат да Пружинеры мешают писать на печке… (Вздыхает.) Ну кто же спорит, где рыбе глубже, – конечно, если пойдет на правду, так житье в метрополии лучше всего – пока Питер бока не вытер! Жизнь тонкая и политичная: кеятры марионеток, дерг-дерг за ниточки, собачки тебе вальс танцуют, лемуры служат, эринии жужжат, и все что хочешь. Разговаривают всё на тонкой деликатности, никто тебе в ребра не тычет: "Чаво, булошная"; гулящую девку – бордюр, и то называют "поребрик", а трахтир – "Англетер". Пойдешь на Щукин – тебе из проруби кричат: "почтенный!" На перевозе в лодке с чиновником сядешь: он тебе сразу апорию про волка, Харона и капусту – у кого чего болит… Почуял одиночество в толпе, компании захотел – ступай в лавочку: там тебе кавалер расскажет про лагери – вышки, шконка, пайка, один-день Иван-ден – звон рельса на морозе на подъеме. Как на ладони, все видишь – дальняя дорога, казенный мертвый дом!.. А в лавочку старуха-бандерша забредет, горничная иной раз заглянет такая – на-на, фу-фу! (усмехается и трясет головою) – что сам в эту горничную захочешь заглянуть. Трахéль! Галантерейное, черт возьми. обхождение – так шмыгнешь в нее, что тебя никакой дьявол не оттащит! Эх, бабы-бабочки, гусеницы ангелов! Одно плохо: голодуха! А все он виноват, Дон-Кишот местечковый! Они там, в Назаретовке, так и кишат. Видят, подслеповатые, что блестит у него над головой – ну, думают, нимб! – а это он накрылся медным тазом! Ни копья в загашнике! А отчего? оттого, что делом, делом не занимается. Ты, говорит, Осип, считай себя уже отшельником и питайся акридами с медом. А акриды – это же кузнечики, мелочь пузатая… Ах, Боже ты мой, хоть бы какие-нибудь щи!.. Жалкий трактир, нищий чердак, утлый челн, где капитан – Ахав Копейкин, и нету маковой росинки за щекой! Хоть шаром покати! А хавать хочется! Как белый кий, судьба вдоль борта гонит в лузу – ложись и помирай! (Укладывается поудобнее и держит бутылку, как свечу.) Вечная хвороба – пустая утроба! Пойти туда, не знаю куда – на бой, на торг, на рынок – и купить хоть сайку… Обратить камни в хлебы́, облако в верблюда! Слова, слова, слова – притчами не кормят, сыт не будешь… Премного разных трав и вер… Сладкое вер блюдо! Заговариваться начинаешь! (Бормочет горячечно.) Ставить верши на вирши – и словить побольше, и свалить на телегу, и свезти подальше – на канал Грибоеда… на Васильевский остров я приду, как на николайвасильевича хутор ввечеру, к чертям… мне вернуться б туда и глотать бы скорей (облизывается) рыбий жир петербургских лампад-фонарей! Эх, завет бывает ветхим, а барашек – молодым! Запутался в кустах Исак, а Авраам попал впросак… Золотистого меда струя из кувшина текла, да в рот не попала… Мимо, мимо, мимо Рима и Ершалаи́ма, подъезжая под Ижоры, идут по земле ревизоры… (Со вздохом.) Кажись, так бы теперь весь свет съел, не отделив от тьмы. Пошли мне, Господь, второго! И чтобы гарниру побольше!.. (Стук в дверь.) Стучится, верно это он идет. Придумал еще какой-то условный стук, дятел. По голове себе постучи! (Лениво сползает с постели.)

 

Явление II

 

Осип и Хлестаков.

 

ХЛЕСТАКОВ (молодой человек с бачками-пейсиками, в лапсердачке с короткими полами). На, прими это (отдает свечу). Ходил, искал днем с фонарем и зажигал свечу – все бесполезно, ищи-свищи… Ни этого, ни просто человека… (Задумчиво.) А, опять валялся на ложе?

ОСИП. Да зачем же бы мне валяться? Не видал я разве ложа, что ли? Что я, прокруст какой?

ХЛЕСТАКОВ (задумчиво). Лжешь, валялся; видишь, все склочено. Не лги, это вредно – ложь, как ржа, разъедает душу. Не возжелай лжи ближнему своему и жене его, и волам его – чтоб не крутили вола… С ложью не прямыми дорогами ходишь, и как-нибудь взглянешь в лужу – а рожа крива…

ОСИП. Да на что мне ваше ложе? не знаю я разве, что такое ложе? у меня есть ноги, обе-две, не отнялись покамест; я и постою…

ХЛЕСТАКОВ (задумчиво). Тогда – стой и иди. Точнее – встань и иди.

ОСИП. Это куды еще?

ХЛЕСТАКОВ (задумчиво). Вперед, на подвиги добра. Ну, к примеру, вниз, в буфет… Там скажи… чтобы хозяин дал обет: не кормить вас, шаромыжников божьих, рифмачей блаженных, нищебродских прожорливых – до морковкина заговенья, до третьего пришествия… Пряник на елке, крошки в руке, зубы на полке, рот на замке! Пускай заучит вхруст…

ОСИП. Да нет, я и ходить не хочу – это вам не гулять по лучу!

ХЛЕСТАКОВ. Как ты смеешь, дур… добрый человек!

ОСИП. Да так, все равно хоть и пойду, а добра не найду. Хозяин сказал, что никаких обетов не даст.

ХЛЕСТАКОВ. Как он смеет не дать? Строгий обет послушания: не давать жрать. Возлюби ближнего и оставь без сладкого, и ужин отдай врагу… Ступени вверх: воздержание – очищение – просветление! А следующая стадия – воссияние. Дарение лучей! Пусть суп пуст – зато душа полна, с мениском!

ОСИП. Еще, говорит, и к городничему пойду: третью неделю барин мозги парит – голова пухнет от него трижды в день, не считая ужина! Этак всякий на осле приедет, обживется, обожествится, после и выгнать нельзя. Я, говорит, клянусь, Иудой буду, я прямо с жалобою, чтоб на съезжую, да в тюрьму… И уже заранее, зараза, козлиный пергамент написал, – готовь "телегу" зимой!

ХЛЕСТАКОВ. Какое грубое и грустное животное!.. А ты так уж и рад, добрый человек, мне все это сейчас пересказывать. Не злоязычествуй, не надо, это вредно – портятся вкусовые пупырышки души. А, стыдно стало, слезы потекли? Что ж ты молчишь, как проглотивший солнце?

ОСИП (почесываясь). Очевидно, я Азраила испужался – атамана Ангела, что сплошь покрыт глазами. А ну как Ангел Смерти съездит по сопатке… или вдруг сзади всадит под лопатку… Так и уйдешь в следующее перерождение на голодный желудок.

ХЛЕСТАКОВ. Ну, ну, пóлно. Уйди пока что с глаз. Ступай скажи хозяину. Легкими стопами! Мухой! (Осип уходит.)

 

Явление III

 

Хлестаков один.

 

ХЛЕСТАКОВ. Ужасно, как им всем хочется есть. Так немножко пройдитесь – и пройдет аппетит. Возьмите узловатый посох – (значительно поднимает палец) а посох таки должен быть узловат, сие вам не языческий фаллóс! – и дуйте по водам, аки посуху, погуляйте по пустыне лет этак сорок с гаком (насвистывает "Семь сорок"). Нет, черт возьми не проходит номер с этими нумерами. Мыкаются, мычат – мы ме-естные… Не сдвинешь! Паства ищет лишь пастбища посочнее да пирожного попесочнее. А как же жажда и голод духовные, томление духа… в духовке, с грибами… Жрачные животные! Плохо? Заведите себе ребе… Эти мне советы… Какой скверный городишко этот Ершалаим! Даже в овошенных лавках дают в долг. Ломбарды, исторические ссудные места. Сплошные старушки-процентщицы, старики-гобсеки – все скребут по сусекам. Бьюсь об заклад, домá помечены и кровь на косяках, за каждою калиткою злой шейлок – того и гляди отгрызет фунтик плоти! Это уж просто подло. (Напевает.) "Не шей ты мне, матушка, а-аве Мари-и-я…" Как родились в хлеву, так и до сей поры там сидят, добывают деньги трением большого об указательный – пещерные люди, борьба за огонь! Им, циклопам, хоть кол на голове теши, сто раз повторяй: "Встань и иди!" – никто не хочет идти.

 

Явление IV

 

Хлестаков, Осип и трактирный слуга.

 

СЛУГА. Хозяин Влас, мой властелин, прислал меня, гонца, он приказал: сперва сразитесь с младшим братцем! Что вам угодно?

ХЛЕСТАКОВ. Здравствуй, братец! Ну, что ты, здоров, счастлив? По ночам анчар не беспокоит?

СЛУГА. Слава Богу единому.

ХЛЕСТАКОВ. Ну, что, как успехи в работе, в делах и молитвах? хорошо ли все идет у вас в гостинице?

СЛУГА. Да, слава Богу, все хорошо.

ХЛЕСТАКОВ. Много проезжающих?

СЛУГА. Да, достаточное количество. Да что вы все выпытываете, душу тянете? Говорите прямо – чего изволите?

ХЛЕСТАКОВ. Послушай, любезный, там хозяин твой до сих пор обета не приносит, так, пожалуйста, поторопи, чтоб поскорее – я предчувствую, что скоро мне придется кое-чем заняться, важным и надолго…

СЛУГА. Да, хозяин сказал, что не будет больше поститься и вам молитвы отвешивать. Этак, говорит, могу я совсем отощать. Он никак хотел идти сегодня жаловаться городничему, да ветром шатает.

ХЛЕСТАКОВ. Упрямец и чревоугодник!.. Да ты, любезный, урезонь, уговори его – затей с ним долгий диалог, вверни так незатейливо про собственных Платонов, пещеру духа, проси подумать о душе, грядущих муках – грех спаивать и скармливать… откармливать народ! Ведь прямо на убой, прости Единый! Плохая карма, мрак, и аура не светит…

СЛУГА. Точно так-с. Он говорит: "Обета я ему не дам, покамест не заплатит мне – по таксе!"

ХЛЕСТАКОВ. Вот новости! Еще и рублефил, корыстолюбец!.. Любезный, а мне очень нравится твое лицо! ближний, ты должен быть добрый человек. И глаза такие умные, гуманные, не кривые… А глаза – зеркало души! Да чтоб такой умница не обвел вокруг пальца хозяина-пóца, не провел на мякине этого старого воробейчика – не верю!

СЛУГА. Да что ж ему такое говорить?

ХЛЕСТАКОВ. Скажи, что деньги сами собою… как в притче – ступайте, деньги, в избу сами… Емелиáнство – сиречь верованья древних… Ить откудова, ежели этимологически брать, произошло слово "рубль"? Это были в древности брусочки серебра, и когда их на кусочки рубили – получался рубль, а отсекали – получался сѐкель, шекель. Один пень-колода! Рубль и шекель братья навек, даже на два! (Строго.) Словом, передай хозяину: будет день – будут деньги!

СЛУГА. А если, значит, вот, ну это, хозяин то есть как бы…

ХЛЕСТАКОВ (раздраженно). Молчи, усталый раб желудка. Ты растолкуй ему сурьезно. Пойди к владыке своему жалкому, ляжь у ног и скажи: "О ты, питающий от невежества своего все живущее и проезжающее! Выполняй обет свой перед странствующими и путешествующими! Ни крошки, ни покрышки!"

СЛУГА. Пожалуй, я скажу.

ХЛЕСТАКОВ. Ступай, тупой, к строптивому. Пусть даст обет – святой и нерушимый!

 

Явление V

 

Хлестаков один.

 

ХЛЕСТАКОВ. Это скверно, однако ж, если он так ничего и не даст. Где же мое умение обретать друзей и оказывать влияние на людишек? (Покручивает пейсы.) Один черный, другой белый, веруй да надейся, один правый, другой левый, два веселый пейса… Манихейство какое-то, а жизнь сложней, ершистей – как коктейль. Неужто гвоздь заповедей только в том, что частица "не" пишется отдельно?.. Ох, повторяю для глухих – скверный городишко Ершалаим! Так и слышится: ерша ловим. Да и пьем его же, смешиваем. Ну, еще козла забиваем… и варим в молоке… Провинция – умора! Пригорки, ручейки – вот они уже мне где, по горло! Мухи, грехи, носители опахала… Азия-с, уездный город Ен – райцентр, а не райсад. Скучно жить на этом свете, господа! Да-а, наш маленький Жидóмир… Душевный город, и сидит он у всякого из нас. Но дỳши в нем – неуважай-корыто сплошные, корыстные, в коросте лжи. А ложь… впрочем, это я уже… Хотя вообще это не только к патологическому брехуну Осипу относится – человеческое, слишком человеческое… Ведь не прилгнувши не говорится никакая речь – без красного словца не выловишь и рыбку из прудца… По-русски, врать – значит скорее нести истину, чем обманывать. Не соврешь – и за собой не увлечешь, не загонишь человечишек к счастью… Там в городе таскаются офицеры и народ, так я, как нарочно, задал тону и перемигнулся с неофитами – за мною, фетюки! Сарынь-абрамь на кичку! Влезай на кочку, зажигай свечку! Стройся в каре, мочи в сортире! Ух, и разворошил я человечий муравейник – муравьев апостол и мочалок командир! (Обращается к портрету Николая I.) Что вы на меня смотрите, как царь на поэта? Хотите спросить, а где б я таки был 14-го числа зимнего месяца санного, если бы да кабы? (Наставительно.) На той самой площади, милостивый государь, со своим народом. Явление мое ему! Чего вы кривитесь напрасно? Я – картина, вы – портрет… Я – рожа твоя. Мы оба в пятом номере под лестницей. Мне сердце грея, ты на себя берешь мои грехи: в погром утешишь – сами виноваты, а ежли, скажем, семя лью на землю – разумным, добрым, вечным назовешь… Пойми, брат Коля, все мы живем под лестницей Иакова, лестницей-небесницей – а ангелы с кривыми ножами в зубах бегают по ней, карабкаются, как по вантам, взад-вперед, вверх-вниз с поручениями – тридцать пять тысяч одних ангелов! "Ступайте, – поют, – Иван Нисаныч, департаментом небесным управлять!" – я, признаюсь, немного смутился, вышел в хитоне… Хотел отказаться: я свой шесток знаю, оно мне нужно – учить всю голубятню слушаться шеста? Но коли уж назвался груздем – забудь про гвоздодер! Соблазны эти вечные – колидоры власти земной… транвай желания, пóртфель министерии, квáртал квартальных опричников… Тьфу (плюет) даже тошнит от этих звуков.

 

Явление VI

 

Хлестаков, Осип, потом слуга.

 

ХЛЕСТАКОВ (сидит на стуле возле стола). И что?

ОСИП (прихлопывая в ладоши). Несут обед! Несут, несут, несут! Небось хотя бы суп – на жидкое! А там и кухочка – жаркое из жар-птицы! О, аж два блюда! Вчуже пронимает аппетит! (Слуге, нетерпеливо.) Подойди, любезный, от тебя курицей пахнет!

СЛУГА (с тарелками и салфеткой). Хозяин в последний раз уж дает – пир, говорит, на весь мир. Прощай, кричит, миряне! Сдаю трактир в заклад, и на покой – в запой, принявши схиму. "Трех пескарей" на Троицу меняю! Не хуже прочих, говорит, смогём распяться. Возгордился!

ХЛЕСТАКОВ. Гордыня – страшный грех! (Крутит головой.) Ну, хозяин, хозяин – лже-лжемессия… Муж лжи, взявшийся за гуж… Чего отчебучил, жучила! Это куда же – второй храм Спаса на троих? (Внезапно.) Я плевать на твоего хозяина! (Плюет.)

СЛУГА. Да что вы расплевались, сударь? Весь пол, как погляжу… Чахотка нешто?

ХЛЕСТАКОВ. Ишь как заговорил, юрод! Вам лишь бы жрать от пуза да исправно испражняться… И чтобы боги отгоняли мух! Бездушное пространство! Да что тут распинаться втуне (безнадежно машет рукой)… Падающего толкни Богу молиться – он и лоб расшибет. Слепцы! И слепни! Оводы в болоте!.. (Встает со стула, отпихивая слугу.) Прочь, адская кухня! Там трупы вымытых животных лежат на противнях холодных!..

ОСИП (тут же опускается на стул и повязывает себе салфетку). А вот и пища! Ну, наконец, молочное с мясным, говяжьи щи с сметаной! (Облизывается и шумно ест.)

ХЛЕСТАКОВ. Не пищи. А заодно – не чавкай, аки саранча. Хлебай бесшумно лаптем. Хоть трапеза твоя и затрапезна, уписывай, брат Осип, за двоих. Вечеря в одиночестве, мой ученик сварливый, – убранство бедное, салфетка грязновата. Взамен ее, закончив жрать, меня ты поцелуешь жирными губами, дыша чесночно…

ОСИП. Да-с, корочку черняшки я чесночком натру, говяжья мозговая косточка – мне точно по нутру! Чарующе! (Ест. Восхищенно.) Боже мой, какой суп! (Продолжает есть.) Я думаю, еще ни один человек в мире не едал такого супа!

ХЛЕСТАКОВ. Желудки вы дуплистые, дубы развесистые – что с вас взять, кроме желудя! (Стучит по лбу.) Кость осталась, а мозги-то высосали! Эй, Осип, не сопи, а подтверди!

ОСИП (сопит, высасывая мозг из кости; обращается к слуге.) А соуса нет?

СЛУГА. Соуса нет.

ХЛЕСТАКОВ (иронически). И совести нет?

СЛУГА. И совести нет. Ничего, давайте, топчите. Мы примем-с. Мы нынче стоики. (Подбоченясь, к Хлестакову.) Нам теперь хоть плюй в глаза, а сделаем жизнь краше: пойдем под знаменем башмака – просить каши!

ХЛЕСТАКОВ (вздыхает). Мда, неистребимый ритм… Ну, что я вам скажу на этот плач… Тебе учиться надо – да вот риторике, к примеру, как Цезарь или Горобец. Ты будешь филосóф и богослов. Но для начала стань учеником, ходи босой, разуй извилины – и внемли. Как, кстати, тебя кличут? Павел, работник Власов, из колена Балды? Ах ты щелкунчик этакий – зубастый! Апостол – мордкою об стол! Вполне народный тип, какие только и встречаются на нашем бездорожье… Беру в ученье – ты отныне ученик, катайся на портфеле с горки… (Задумчиво.) Недаром зажигал свечу я – ученики летят, как на огонь… А уж какие махаоны… грех жаловаться – лопай что дают…

ОСИП (придвигая и режа жаркое). Там щец немного осталось, сир, возьмите себе.

ХЛЕСТАКОВ. Отдай сирым и убогим… (Оживляется.) Или выплесни за окно – как автор "Мертвых душ" в рассветном Риме ночной горшок, бывало, – на счастливого!

СЛУГА. Уж известное счастие-с. Как птица для помета… Щас, жди!.. А то еще серные дожди зарядят… И все на нашу голову. Вы помните, в столовой сегодня поутру два низеньких человека ели сёмгу и еще много кой-чего?

ХЛЕСТАКОВ. Как не помнить? Отвратительное зрелище – сёмга, кисло-сладкое, котлеты… А люди-человеки вообще низенькие… низкие… им это свойственно. Возьмите какую-нибудь Низу из Нижнего Города, с Подола – у нее сзади обязательно есть маленький хвистик… Только редким натурам (выпрямляется гордо) доведется взойти и жить на вершине голой, без голых гадов… Это для тех, кто почище-с – для прошедших Чистилище!

СЛУГА. Я просто хотел предупредить, Учитель, что от этих двух коротышек исходит угроза. Это вестники бед – Пончик и Сиропчик судеб. Пони Блед… Вижу, вижу, дрожа, ближайшее – слопают вас, как чушка глупого поросенка.

ХЛЕСТАКОВ. Вырастет из Сына свин… (Улыбается, треплет слугу за ухо.) Поросенок ты скверный с хреном и со сметаною, исполненный суеты! Бесы вошли в тебя, будто трихины, – облом же полный, ты бежишь к обрыву…

СЛУГА. Обнаковенная история-с.

ХЛЕСТАКОВ. Изгоним! (Задумчиво.) Нас же вот изгнали – значит, есть средствá.

ОСИП (с восторгом). Что это за жаркое! Волшебство! Это топор, зажаренный вместо говядины! Вот она – манна, каша из топора! Сказка! (Жует и напевает.) Из-за леса, из-за гор показал нам Кьеркегор – страх и трепет забот иудейских!

ХЛЕСТАКОВ (задумчиво). Ох, мало их в хедере потчевали березовой кашей! И в головах у них каша, и какие-то перья страуса склоненные плавают вместо масла. И все кривятся от хлеба насущного, а жаждут хоть какого-нибудь пирожного, пожираемого в поте лица…

 

Слуга убирает и уносит тарелки вместе с Осипом.

 

Явление VII

 

Хлестаков, потом Осип.

 

ХЛЕСТАКОВ. Право, как будто и не учил; только что разохотился – образы полезли, мысли запорхали – пархато, бархатно… речушка потекла… сад лопахнулся, тьфу, распахнулся – разбегающиеся тропки ассоциаций… Ах, все это игра в бисер перед свиньями в ермолках, бесплодное метание икры… Ведь все расчислено и все известно наперед, все Богом предначертано, черт побери – за мной придут, войдут и уведут. Они обязательно войдут, чтобы поймать меня и стереть с лица земли или Завета. Бам – и нету! Был Царь Царей – и цап-царап! Ну поздороваются вежливо, у них не без того – против шалома нет приема! Шаблон – потащат прямиком в тюрьму… И как же сыграю я в предлагаемых обстоятельствах? А ничего, не трусь – смолчу и утрусь. Если благородным образом, я – всегда пожалуйста. Еще и гвозди принесу и пожелаю не попасть по пальцу… Доброжелательство, непротивленье, лень перечислять, да и противно, рожи эти потные, кривые, красные – да-а, на миру и смерть красна, в багрец одета, надеюсь, воскресение не столь безвкусно… А в общем – трафарет, классическая схема. Приглашение накаркано, а сам процесс описан и не раз – от дней Каифы до того же Кафки… Все повторяется, и сладко повторять, сказал бы Осип… Эй, Осип! Нет его. Убрел с слугою… Пить горькую… Про меня забыли… Ничего… я тут похожу… (Вздыхает.) Жизнь-то прошла, словно и не жил… Двадцать три года и три месяца! Достиг возраста Иуды, а ничего нетленного не совершил, не написал… Эх, ты… недотепа! Твое время истекло и по Стоксу в Стикс стекло… как вода в песок, а песок сквозь пальцы, а пальцы в пыльце – будто бабочка в стекло… Хожу и потираю лапки: арест – и я свободен, как Орест в Аргосе, все мухи и гадости вмиг отлетят… Знаю заранее – без лести предан буду. Да тот же Осип – верный скверный ученик – сначала донесет, потом оплачет. Сперва рефлекс условный, после – рефлекси́я. "Да все собаки" – сказано в послании от Павлова. Звенят серебреники и слюна течет. Какой бы ни был гордый род Атридов, а тридцать все готовы обслюнить… Да-с, Осип и продаст ни за понюх… Эй, Осип, посмотри там в картузе, табаку нет? Нет никого… и ничего… Уездный городок в табакерке… Как сказано от Марковны – до самыя смерти… Да, Осип с радостью Учителя предаст, отбросит, как балласт, – к тому же он немного… педагог, мне кажется… О, как он мужественно говорил о ложе – зачем мне нужно ложе, ваше ложе, с жаром этак, с чувством… Ложéсны блещут, зад трепещет!.. Ужели не традиционен? И этот скользкий кнехт, слуга трактирный!.. Два новообращенных друга – слуга и Осип, Паша и Эмильевич, Содомка и Гоморрка! Ведь оба предадут – речь о приоритете – кто раньше добежит… Зверинец натуральный. О, сад, сад, где свиногиены деловиты и заботятся о гигиене хутора! О, сад, где из морозного тумана вместо утопии канцлера Мора выплывает непотопляемый остров доктора Моро! О, сад – ос ад и мухам рай!.. Однако я нынче в голосе… жаль, некому всплеснуть руками с придыханьем: "Как хорошо вы говорите! Дивно!", и сладость оценить стиховаренья. (Декламирует.) Я речив, вечеря удалась – заберут в кутузку на закланье и распнут – раз плюнуть! – близя связь меж бревном и человеческим созданьем… (Вздыхает.) Эх, пятница-распятница месяца нисана!.. Что ж ты за мессия – сел не в свои сани… Нечего сказать, славно встречу царицу-субботу! Замесилась уездная куча-мала! Люди, львы, ослы и психопатки… Тоска болотная и огни такие же! Вишь, сад, мой нежный и прекрасный сад! Гефсимань не гефсимань, а поднимут в эту рань… Мошенники, погромщики, канальи! Господи, как я хочу тишины и покоя! Слышите, топором стучат по дереву? Эдак дверь проломят! Отче, весь путь земной, всю дорогу страданий – бух-бух, бах-бах – стучат и стучат! Чтоб у вас уже струна лопнула! Бог мой, я готов остаться навечно в этой пещере, питаться свечными огарками – только оставьте меня!.. Каналармейцы, подлецы, канальи!

ОСИП (входит, покачиваясь). Ау!.. Мы идем! (Ухмыляется.) Там чего-то городничий при-иехал, осведо… бля… мляется и спрашивает… у нас с Пашей трактирным… (грозит пальцем) о ва-ас!

ХЛЕСТАКОВ. Ну, началось. А ты уже набрался… Для храбрости?

ОСИП. Да что ж мне с ним – рубиться, что ли? (Икает.) Ик… Съездить бы по уху – и отсечь, ик, все разговоры… Да я ему прямо скажу, в рожу: как вы смеете, как вы?..

 

У дверей вертится ручка. Осип, махнув рукой, рушится на кровать.

 

Явление VIII

 

Хлестаков, городничий (узкая испанская бородка, черное одеянье гишпанского бархата, шпага) и Добчинский (камзол, обличье Санчо Пансы).

 

ГОРОДНИЧИЙ (протянув руки по швам). Желаю…

ХЛЕСТАКОВ (подхватывает). …здравствовать!

ГОРОДНИЧИЙ. Мое…

ХЛЕСТАКОВ. …почтение!

ГОРОДНИЧИЙ. Извините.

ХЛЕСТАКОВ. Ничего.

ГОРОДНИЧИЙ. Обязанность моя…

ХЛЕСТАКОВ. Знаю, знаю, не трудитесь… заботиться о том, чтобы проезжающим и всем благородным людям никаких притеснений и проч. Все знаю – на шее Анна, был представлен к звезде, большой добряк и даже сам вышивает иногда кошельки…

ГОРОДНИЧИЙ (сурово). Ты знал, галилеянин!

ХЛЕСТАКОВ. Да что ж делать? я не виноват, что пророк… я, право, заплачỳ, тьфу, заплáчу… И неужели моя слезинка, одна только слезинка не окажется счетов премногих тяжелей… (Бобчинский выглядывает из дверей.) Ведь рок тяжелый больше виноват: говядину подают такую твердую, как бревно, а чай воняет рыбой, а не чаем.

ГОРОДНИЧИЙ. Повсюду сёмга роковая!.. Вы, к слову, кто по зодиаку – Рыба? Наверняка!

ХЛЕСТАКОВ (задумчиво). С утра был Козерог. Декабрь, помните, – снег, елка, ребятня, сны мишуры… И эта звезда Рож…

ГОРОДНИЧИЙ. Ну, коль не Рыба – я не виноват, раз криво вышло – уж обмишурился. По неопытности, ей-Богу, по неопытности. Недостаточность образования, кальция в мозгах. Казенного жалованья не хватает даже на чай и сахар.

ХЛЕСТАКОВ (задумчиво). Тогда ешьте пирожные.

ГОРОДНИЧИЙ. Нет, нет, недостоин, недостоин. Днем не ешь, ночь не спишь, стараешься для отечества… Да что долго ходить, взять вот хоть сейчас – мы, прохаживаясь по делам должности, вот с Петром Ивановичем Добчинским, здешним жиголо, точнее, костанжогло – помещиком-тружеником, землеробом! – зашли нарочно, чтобы осведомиться… привычное дело, знаете ли…

ХЛЕСТАКОВ. Как не знать… Осведомиться, доложить вышепаря́щим – хорошо ли содержатся проезжающие с этапа на здешней пересылке… Достойно есть!

ГОРОДНИЧИЙ. Верите ли, обо всех забочусь! Не было места торговцам в храме, такая давка, а взошел городничий – и нашлось!

ХЛЕСТАКОВ. Я вижу, вы благородный человек. Я теперь вижу совершенно откровенность вашего нрава и радушие. (Вдохновенно.) Я должен идти в тюрьму – вот прекрасно!

ГОРОДНИЧИЙ. Я тоже сам очень рад. Сделайте милость – садитесь. Садитесь, прошу покорнейше! Увидите, как будет хорошо! (Все садятся. Бобчинский выглядывает в дверь и прислушивается.) Я, кроме должности, еще и по христианскому человеколюбию хочу, чтобы всякому смертному оказывался хороший прием – там, за вратами… Пекусь! Ведь вы, чай, больше для собственного удовольствия (плавно поднимает руку к небу) едете?

ХЛЕСТАКОВ. Право, не знаю. Ведь мой (так же плавно поднимает руку к небу) Отец – упрям и глуп, как бревно.

ГОРОДНИЧИЙ (в сторону). О, тонкая штука! Эк куда метнул, поганка! какого туману напустил! разбери кто хочет – чистый фрейдизм-зигмундизм, проговорки: говядина твердая, как бревно, отец эдип и глуп, как бревно… И не покраснеет, мухомор! Славно завязал узелок! Ну да постой, инкогнито! На всякое хитрое гордиево есть дамоклово! Ты у меня проговоришься. Я уж сорву куш, заставлю тебя побольше рассказать – без всякой кушетки! (Вслух.) Благое дело изволили предпринять… Благая весть так и полетит – на все четыре стороны! У нас в народе как говорят: он приехал Бог знает откуда, я тоже здесь живу – не забижай чужеземца!

ХЛЕСТАКОВ. Это такой народ, что на жизнь мою готовы покуситься! Это задумали злодеи мои, пришедшие тучи тьмы. Помилуйте, не погубите.

ГОРОДНИЧИЙ. Я не знаю, однако ж, зачем вы говорите о заоблачных злодеях. Темно и непонятно! Где ковчег, а где вода!.. Я к вам пришел узнать…

ХЛЕСТАКОВ. А я еду в деревню. Больше света! О, rus!

ГОРОДНИЧИЙ (в сторону). Совсем, ормузд, с глузду съехал! Прошу посмотреть, какие пули отливает! И старика Горация приплел! Пора ему во всем открыться. (Ударяет Хлестакова по плечу. Вслух.) Да пóлно вам тратить попусту заряды.

ХЛЕСТАКОВ (холодно). Что-с? А на понятном вам жаргоне – вус?

ГОРОДНИЧИЙ (насмешливо). Весна, христьянин, торжествуя, вознесся в небо, в ус не дуя… Надрывно обновляет путь!.. Да что тут толковать, свой своего разве не узнал?

ХЛЕСТАКОВ (учтиво). Позвольте узнать, в каком смысле я должен разуметь.

ГОРОДНИЧИЙ (насмешливо). Позвольте вам не позволить! Да просто без дальнейших слов и церемоний. (Становится суров, кивает Добчинскому – тот грубо, за шиворот поднимает Хлестакова со стула и ставит пред сидящим городничим. Сам Добчинский встает позади сгорбившегося, сцепившего пальцы Хлестакова, как страж – расставив ноги и заложив руки за спину. Выглядывает в дверь Бобчинский и восхищенно показывает большой палец.) Ты что, не узнаешь меня?

ХЛЕСТАКОВ (запинаясь). Простите, как-то сразу и не… а впрочем, что-то смутно брезжит… скорей всего, мне кажется… но это, естественно, первослойно, заезжено, из серии дуб – дерево, кит – рыба… Добрый человек – Пилат?

ОСИП (с кровати, сипло). Рыба-Пилат! (Показывает, будто пилит.)

ГОРОДНИЧИЙ (машет рукой). Совсем допились… Все идеалы с вами растеряешь!

ХЛЕСТАКОВ. Какие уж там, игемон, одеялы… простите, идеалы…

ГОРОДНИЧИЙ. Да ты посмотри на одеянье! Гишпанский бархат! С искрой, незабываемого цвéта – "вид на то лето во время грозы". Ты отверзь десницы-то! Подними веки!

ХЛЕСТАКОВ. Ой-вий! Простите, ой-вэй! И вы кто?

ГОРОДНИЧИЙ. Великий Инквизитор, вот кто. Торквемада, матерь вашу так! Полгорода проехал – никто не узнаёт. Костер по ним плачет!

ОСИП (сипло). Взвейтесь да развейтесь… синие ночи… синева иных начал… синедрион… (Переворачивается на бок и храпит.)

ГОРОДНИЧИЙ. Вот синяк! Любимый ученик? Сочувствую... Ну ничего, и этот пролетарий поедет в колумбарий, не избежит огня. (Сурово.) Зачем же ты пришел нам мешать? Ибо ты пришел нам мешать и сам это знаешь. Ибо дал обетование прийти во царствии своем – се гряду скоро! – но читайте в сноске мелкими буквами: "О дне же сем не знает даже и Сын, токмо лишь Отец небесный". А ты явился, не запылился – туба-риба-се! Как снег на голову! Куда ж теперь тебя девать? Хорошо, что мы люди предусмотрительные, большей частью разумные, не оставляющие ключик под ковриком, и мы ждали тебя у нарисованного очага – с прежнею верой и прежним умилением. О, с большею даже верой! Ибо сказано: собирайте старательно хворост, а уж случай разожжет костер…

ОСИП (ворочаясь, сипло). На дворе трава, на траве дрова, на дровах – даáрк… Пóял, ик, Великий Композитор?..

ГОРОДНИЧИЙ. Купцы обмеривают народ, народ обманывает господ, унтер-офицерская вдова нагло врет, что ее высекли: ложь, она сама себя с наслаждением высекла – ни за хер-мазóх! Мир устроен лже-логично, это такие лгуны и лежебоки – они принесут свою свободу к ногам нашим и скажут нам: "Лучше поработите нас, но накормите нас". А сами при этом хихикают в четыре кулака и перемигиваются… А ведь общеизвестно, что свобода и хлеб земной вдоволь для всякого – вместе немыслимы. И ведь люди обрадуются, казалось бы, что их вновь повели, как стадо, и что с сердец их снят страшный дар свободы, принесший им столько муки… Ни черта подобного – никакой награды и восторгов, и омовенья ног с последующим питьем воды! Да я еще вязаночку подброшу – наоборот, ругаются и квакают, судачат и бурчат, осока, мол, и ряски, болотный газ пускает пузыри…

ХЛЕСТАКОВ. Неблагодарные! Прекрасно понимаю… Благодарю и приседаю. (Пытается сесть, но Добчинский не позволяет.)

ГОРОДНИЧИЙ. Но мы достигнем и будем кесарями с красной кавалерией через плечо – и тогда уже помыслим о всемирном счастии людей! Мы красные кавалеристы и про нас!.. Соединиться всем в бесспорный общий и согласный муравейник! Нерасторжимость Красоты, Величия, Добра – и запомнить легко по буковкам: НКВД.

ОСИП (заплетающимся языком). Великий Инквд… Инквдизитор… Язык сломаешь с вами…

ГОРОДНИЧИЙ. Тут у нас церковь начала было строиться, да сгорела. А завтра я сожгу тебя, заезжий шарлатан, двуногое без перьев и смолы. Ты нос задрал и думал – Сирано? Но ты всего лишь глупый Буратино. Возьму за ножку и брошу в костер – затрещит… Протоплю по протопопову, по аввакумову! Брызжет сало, и теперь уже льется смола! Завтра ты увидишь это послушное чиновное стадо, которое бросится подгребать горячие угли к костру твоему… Всем миром и с молитвой! Да, мир ловил тебя и наконец поймал!

ОСИП (садясь на кровати, торжественно, внятно). На небесах Единый создал двенадцать созвездий, и в каждом созвездии тридцать армад, и в каждой армаде тридцать легионов, и в каждом легионе тридцать скоплений, и в каждом скоплении тридцать когорт – как серебряных монеток в мешочке! – и в каждой когорте по чертовой куче звезд… Миров обетованных – как на площади цветов, как апельсинов в бочке!.. А вы, барин, вертитесь, как шкварк на сковородке: сжигать, сжигать… Святая простота!

ГОРОДНИЧИЙ. Я Торквемада с виду, так-то оно так, но прочитай меня наоборот, зеркально – Адам Ев крот. И сразу искривилась рожа смысла! И торквемады чувствовать умеют и по субботам зажигают свечи… Да, норов мой суров, но я же социально близкий, марран нормальный – жид крещеный, вор прощеный, а не злыдень Варраван – купчишка тороватый… Адам Ев крот – в саду эдемском прорыватель норок, возделываю сей прекрасный сад и не даю лежать под паром, пашу как вол и без порток… О, волос долог, ум короткий – о, финтирлютки и трещотки души моей!

ОСИП (опять ложится, сипло). А тихо поцеловать?

ГОРОДНИЧИЙ. Вот дьявол, самое главное забыл! (Встает, подходит к Хлестакову.) Дай-ка я тебя тихо поцелую… (Целует-кусает его в горло.) Такие дела надо тихо делать, поаккуратнее… Ты смотришь на меня кротко и не удостоиваешь меня даже негодования? Что ж, завтра я тебя сожгу на костре. Завтра, завтра, не сегодня – так пророки говорят. Морген, морген, как изрек бы Христиан Иванович, добрый доктор Гибнер. Сегодня вы с ним познакомитесь, мягко выражаясь, поближе. Незабываемые ощущения, верьте на слово!.. А сейчас позвольте выпустить вас, так сказать, на стогны жаркие града – осмотреть некоторые заведения в нашем городе, прежде всего богоугодные…

ХЛЕСТАКОВ. А что там такое?

ГОРОДНИЧИЙ. А так, посмотрите, какое течение дел… порядок какой… орднунг… Или пожелаете взамен посетить острог и городские тюрьмы?

ХЛЕСТАКОВ. Да зачем же тюрьмы? Уж лучше богоугодные заведения.

ГОРОДНИЧИЙ. Кто его знает, не поручусь… Там еще будет один такой коллега – Земляника Артемий Филиппович, попечитель. Его попечениями городу и морга не нужно: попал в больничку – считай, покинул тело, предстал перед Предвечным. Все, как мухи, выздоравливают! Да сами увидите… убедитесь…

ХЛЕСТАКОВ. С большим удовольствием, я готов. Позвольте только на минутку шпагу… буквально две секунды… Крысы… (Городничий дает ему шпагу, Хлестаков подходит к тонкой фанерной двери, чуть ли не портьере, – и делает резкий выпад шпагой. Подслушивавший с другой стороны Бобчинский летит вместе с дверью на сцену. Все издают восклицания. Бобчинский поднимается, держась за грудь. Хлестаков, с поклоном вернув шпагу городничему, обращается к Бобчинскому.) Что? не ушиблись ли вы где-нибудь?

БОБЧИНСКИЙ. Ничего, ничего-с, без всякого-с помешательства, только сверх ребра небольшая царапина. Скользнуло-с. Я забегу к Христиану Ивановичу, у него-с есть пластырь такой, из человечьей кожи, так вот оно и пройдет.

ГОРОДНИЧИЙ (делая Бобчинскому укорительный знак; Хлестакову одобрительно). Это-с ничего, ловко вы! Прошу покорнейше, пожалуйте! (Показывает на выход.) А слуге вашему, мыслителю с чемоданом, я скажу, куда причалить. (Осипу.) Братишка, ты перенеси все ко мне, в дом на холме, тебе, любезнейший, всякий покажет. Прошу покорнейше! (Пропускает вперед Хлестакова, которого плотно ведут за локти Бобчинский и Добчинский, и следует за ними. Занавес опускается.)

 

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

 

Палата в богоугодном заведении, то есть в больнице. Ночь, приглушенный свет. Кровать, на которой лежит кто-то, укрытый с головой одеялом. На стене – портрет Николая I, но только нижняя половина – лосины с лампасами, сапоги.

 

Явление I

 

Входит Земляника – в щегольских сапогах, в распахнутом белом халате, из-под которого виден френч с голубыми петлицами, а в них большие шестиугольные звезды. Под носом короткие усики. Смахивает на наркома Ягоду.

 

ЗЕМЛЯНИКА (навеселе, напевает). Наверху, говорит, сосна, а кругом, говорит, темно, на сосне, говорит, кровать, а в кровати спит ревизор… (Подходит к кровати, озабоченно.) Что-то весь он опух со сна… И немудрено. Ужин был очень хорош. Нарочно для такого приятного гостя. Я совсем объелся. Я люблю поесть. Ведь на то живешь, чтобы срывать цветы удовольствия… и пить вино из одуванчиков… Выдул бурдюк-другой – и вот ты белый и пушистый! (Взъерошивает волосы на голове, дует в воздух.) И душистый!.. Иван Александрович, как называлась это рыба – которая очень вкусная? Не помните? Память отшибло? Так я вам скажу. (Склоняется к лежащему, торжественно.) Ла-бар-дан! Лабардан-с! (Бродит то возле кровати, то в отдалении.) Вот вы сейчас лежите и думаете – где это мы находимся? в больнице, что ли? Так точно-с, Иван Саныч, в богоугодном заведении. Тут раньше стояли кровати… много… и валялись больные, но все до единого… выздоровели. Как мухи, клянусь Юпитером и Дмухановским ! Это уж так устроено, такой порядок. С тех пор как я принял начальство – во всем новый порядок. Превыше всего честность и чистота – прямо можно есть с пола. (Присаживается на кровать в ногах, поглаживает одеяло.) Баю-баюшки-баю… Вы – ревизор-с, а рыба – лабардан-с, а я – Ионыч – вечный хрыч, что все вещал из чрева, библейский Левитан… Баю-баюшки… Ничего, что я тут посижу, на краешке? А то спина стоять устала. Позвоночник гибкий, но кривой. А я ж вам, кстати, не представился еще по-настоящему – ведь и зачем вам затруднять язык: Артемий да Филиппович да Земляника… Зовите просто – Ягода. Ну, попросту – Ягóда. (Становится слегка страшен.) Понял, хрен ежовый? Внял, тля? А ты мне ваньку тут валяешь! Ты ревизор, приятель – ну а я провизор! Провидец-фармацевт, и где-то – парфюмер… Чуешь, чем пахнет? (Бьет себя в грудь.) Тварь, яд рожащая, и право я имею! Прикажете накапать в ухо?.. Ну, давай по пять капель – для профилактики. (Достает из кармана халата фляжку, отвинчивает крышечку, наливает туда.) Хлебнем, Ванюха, сделаем лехаим! (Пьет.) Ханаанский бальзам – изделие отцов венедиктинцев! Слеза! Божественное пойло – тут даже ангел взвоет петушком! (Наливает, пьет. Грозит лежащему пальцем.) Попал в психушку – так не гоношись. Лежи, Ваняй, и не воняй… не выступай, в смысле… не бунтуй бессмы́̀с и беспоща́ против нача́́́ – дык владык много, а ты один… Рано еще, сыро еще – не пó ветру моча… Ить сказано: "И в третий день восстану!" Ну и лежи, терпила грешный, не крутись, как на гвоздях, – желтый дом, жестко стелют… Имя им легион, Архипилат, плащаница с кровавым подбоем… А спасение одно – выпить (наливает из фляжки в крышечку) из копытца. Тут, Иванушка, ежели не пить – козленочком станешь! (Пьет медленно, смакует.) И заме-едленно выпил… А куда спешить – и так все гонят в шею… давай, давай, костей не собирай… (Напевает, поглаживая желтую звезду в петлице френча.) Гори, гори, моя звезда… в петлице… Ты у меня одна заветная… в петлице… Земляника с викою, а я хожу чирикаю… Пою по целым дням – так скоро в пляс пущусь, вприсядочку пойду! "Ай, жги, говори!" – как городничий наш говаривает. К нам приехал, к нам приехал Иван Ревизорыч дорогой! Весь расхристанный такой! Крестила грешный! (Приплясывает.) Созрели вишни в саду у дяди Вани, а мы накрыли земляничную поляну… (Наливает из фляжки, пьет.) Не пьем, Господи, лечимся… Больничка же… (Толкает кровать ногой.) А ты чего лежишь, как неживой? Ты мне тут лазаря не пой, я живо воскрешу! Ишь, глядь, разлегся, ванька-самозванька, отрепья, репьи в голове – на диво шелудивый проповедник… Мытарь ты немытый! Тебя, Ивашка, надо б на прожарку, да, если честно, печку лень топить. Я тут и так прислугою за все – и хлебодар, и виночерпий, и речь держи, и печь топи, и крючьями убоину таскай… Спина скрипит, конечности не держат, рот пересох. Одна отрада осталась… (Достает фляжку, наливает в крышечку, подносит к лежащему.) Хлебни, Ванятка, чай не уксус. Вкуси, испей. Да не отрава, отвечаю, не мети́л… Манкируешь, сачкуешь, нос воротишь? Ка-анешна, кидушный стаканчик тебе подавай и заветное вино! Тоже мне – пьющий в терновнике! Ну, я и без тебя, не чокаясь… (Пьет залпом.) Свершилось!

 

Явление II

 

Земляника. Вбегают, держась за руки, Анна Андреевна и Марья Антоновна – обе в строгих юбках до пола, блузках с длинными рукавами, в париках, на щеках мушки. Анна Андреевна в шляпке.

 

МАРЬЯ АНТОНОВНА. Артемий Филиппович, душенька!

АННА АНДРЕЕВНА. Дядюшка, дядюшка!

ЗЕМЛЯНИКА (кисло). Ну что еще, к чему? Вдруг вбежали, как угорелые кошки… (Анне Андреевне.) А вам, медам, я такой же дядюшка, как вы мне бабушка. Имею честь в сто первый раз представиться: попечитель богоугодных заведений, надворный советник Земляника. Зачем вы здесь? Ночь на дворе.

АННА АНДРЕЕВНА, МАРЬЯ АНТОНОВНА (хором). Ревизорчика инкогнитова любопытно поглядеть.

ЗЕМЛЯНИКА. Ни, ни, ни! Спит. Изволит почивать. Дрыхнет без задних ног. Умаялся за день. Доктора Гибнера, ежели угодно, могу показать.

МАРЬЯ АНТОНОВНА (отмахивается двумя руками и отплевывается). Тьфу, тьфу, тьфу, не к ночи!..

АННА АНДРЕЕВНА. Не стыдно ли вам! я у вас крестила вашего Ваничку и Лизаньку, а вы вот как со мной поступаете!

ЗЕМЛЯНИКА. Э, кумушка, тута экуменически надоть! Видали намалеванное полотно, картину "Снятие с магендавида"? Ну вот. Устал же человек, уснул и видит сны… Здесь нужная вещь, дело идет о жизни человека – без всякой разговорчивой жены. Спи спокойно, честный труженик, мир паху твоему! А вы тут, две горлицы, воркуете томно со своими глупыми расспросами… Такому глупству надо положить конец…

АННА АНДРЕЕВНА (мечтательно). Ах, это звучит эвфемизмом – положить Конец!.. Какое тонкое обращение! А сейчас можно увидеть эту столичную штучку?.. Приемы, позы и все это такое… Я страх люблю таких молодых людей! Я просто без памяти, как Эди́па…

МАРЬЯ АНТОНОВНА. Ах, маменька, Эдип – мужчина, он. Увы!..

АННА АНДРЕЕВНА. Иди ты! Пожалуйста, со своим вздором подальше. Это здесь вовсе неуместно.

МАРЬЯ АНТОНОВНА. Нет, маменька, право. Когда у нас была поездка в остров любви, на Лесбос…

АННА АНДРЕЕВНА. Ну вот! Боже сохрани, чтобы не поспорить! нельзя да и пóлно! вечно ей и рыбку лизать, и на елку влезать…

ЗЕМЛЯНИКА. Да перестаньте вы кудахтать. Этакими пустыми речами только ему спать мешаете.

МАРЬЯ АНТОНОВНА. Ах, сладко спит, милашка! (Жадно.) А гроб качается хрустальный? Пропустите, пропустите меня к нему, я хочу видеть… (Втягивает ноздрями воздух.) И землей разрытой пахнет, такое амбре… Я поцелую – он и проснется!

АННА АНДРЕЕВНА (мечтательно). Я – незабудка, а он – тюльпан! Ах, какой приятный недотыкомка! Я – твоя незнакомка!

ЗЕМЛЯНИКА. Я дико извиняюсь, медам, за казарменный образ мыслей, но у нас в полку, в Молниеносном Легионе-с, недотыкомкой назывался шпак, который слишком быстро кончает. Недотыкивает. Досрочное семяизвержение-с. Чего вы тут нашли приятного – недоумеваю!

МАРЬЯ АНТОНОВНА. А у нас на Лесбосе, короче, девчонки считали, что когда идешь к женщине – бери с собой плеть. Но я, короче, думаю, что когда идешь к мужчине в клеть – тоже надо брать. Плеть укрощает плоть. И даже украшает. Какой же Хлестаков хорошенький наверно! Хлестать кнутом – и целовать рубцы! лобзать и хлобыстать! Накажу его, плохого мальчишку! Ах, поднявши рубашонку, таких бы засы́пала, что дня б четыре почесывался!

ЗЕМЛЯНИКА. Мда, первая любовь, амур лягнул… Иван да Марья на седьмых воздусях! Царевна и лягушкин сын, ученый головастик… (В сторону.) А глазки-то, глазки, как у нее глазки горят! Ишь, рвется надавать лозанов… Не баба, а розан в сметане!

МАРЬЯ АНТОНОВНА. Артемий Филиппович, душенька! Как бы мне хотелось его постегать!

ЗЕМЛЯНИКА (добродушно). Постигните, барышня, постигните – со временем…

МАРЬЯ АНТОНОВНА. Да не постигать, глупый Артемка-Филька, а постегать – хлыстиком! Ах, как бы мне хотелось его отодрать – на конюшне, на авгиевой!..

ЗЕМЛЯНИКА. Смотрите, раскрасоточка, чтобы он вас не отодрал. Потом, там до колен навоз…

МАРЬЯ АНТОНОВНА. А пó фигу мороз! Бывала и видала!.. Хочу похожей быть я на Марию из Магдалы и пить без продыху из чаши бытия, а после волосами (лихо сбивает на ухо парик) ноги Ему кутать – израненные, в гнойных язвах… Чуть ночь, мой демон тут как тут: ведь он – Господь и господин, я – чернозем и белая бумага! (Оглядывает себя.) Сенека говорила мне недавно, что бедра узковаты…

ЗЕМЛЯНИКА. Сенека, к сожалению, мужчина. Вас обманули – это была Сафо!

МАРЬЯ АНТОНОВНА. Шỳтите! Ну, может, и Сафо… эфроны всякие, парнóки… В белом лифчике из роз… Хо-хо, всё – красота, парниша!

ЗЕМЛЯНИКА. Довольно, стыдно мне. Пусть я Ягóда, но и Яго, да! (Наступает на Марью Антоновну.) Молилась ли ты на ночь, "Шма" читала? Хоть слово дашь кому-нибудь сказать? Платок, возьми платок… (Затыкает Марье Антоновне рот платком.) Уф-ф! Мавр сделал свое дело – на, Маврушка, шинель! Душонка с плеч, а тело может отдохнуть… Анна Андреевна, ваш выход.

АННА АНДРЕЕВНА. Какая я тебе, Филипыч, Анна! Совсем уж озверел, Ивáнов сторож, животное! Протри мозги, медведь… (Поворачивается в профиль; гордо.) Я урожденная-то – Сарра Абрамсон!

ЗЕМЛЯНИКА (гримасничает). Гевалт! Жвините пожалуйста! А Сары русское едят!..

АННА АНДРЕЕВНА. Болтают, будто я русалка – ну, типа тины, в омут волоку… С какого дуба?

ЗЕМЛЯНИКА (приплясывает вокруг Анны Андреевны). Гусары любят Сары, но Сары непростые, гусары любят Сары, да Сары золотые! Эх, лопнул гусар!.. (Достает фляжку, встряхивает – пустая, швыряет ее под кровать, достает другую фляжку, наливает в крышечку, хочет поднести Анне Андреевне, но она забирает у него всю фляжку, и они чокаются, Земляника щелкает каблуками.) За прекрасных дам! (Пьет.) Трах-тах-тах в мерцании красных лампад!

АННА АНДРЕЕВНА (пьет из фляжки, радостно). Медведь – бурбон! И настоящий!

ЗЕМЛЯНИКА. Еще какой, из хуторской-то кукурузы! Там не какой-то джек!

АННА АНДРЕЕВНА (пьет из фляжки, хмелеет; мечтательно). Я всегда была червонная дама, Красная Шапочка, но, ах, так и не встретился Волк-потрошитель! В огненных кустах, с горящими очами!.. Ах, фантазии, принцессы, грёзы… Артем, медведь ты старый! (В обнимку идут к кровати.) Ах, тут уже кто-то лежит… Ну что ж, представим, что сегодня ночь на Ивана Купалу… (Пихает лежащего.) Аллё, Иван Ляксандрович, лапуля! Очнись от дум, боярин! Бояка! Ах, миленок!..

ЗЕМЛЯНИКА (забирает у нее фляжку, оттаскивает от кровати). Отлезь, душа моя.

АННА АНДРЕЕВНА (внезапно опускается на четвереньки – лицом к залу; задирает подол себе на голову и приподнимает зад; шляпка сваливается, парик съезжает на ухо. Кокетливо). Пускай я буду Снежной Королевой, а он, как юный Кай, прицепится к моим саням… И в нашем замке ледяном он будет мне моленья возносить, поление совать – в ту топку, что нежнее нет… Королева играла в башне замка в Шопена (шевелит задом), и, играя в Шопена, пожалел ее паж! (Мечтательно.) Ах, какой пассаж!

ЗЕМЛЯНИКА (в сторону). Ага, корова, значит – королева… Гертрудово отклячив зад и разведя оглобли… Оригинально! Смешно, как говорит почтмейстер. (Анне Андреевне.) Медам, парик на ухо съехал! Довольно стыдно, матушка, стоять в подобной позе…

АННА АНДРЕЕВНА (простирая руки к лежащему на кровати и пытаясь подползти). Ах, это достаточно стыдно, чтобы стать поэзией! Нефритовый мой стержень! Я – твоя, я яшмовая ямка, я "Шма" прочла до середины!.. Божественный мой ревизор, прими в объятья возвышенной любви! Рачком – нырни в ракушечку!.. Вы видите, я на коленях! Вы видите, что я сгораю от любви!

ЗЕМЛЯНИКА (раздраженно). Ах, встаньте, встаньте, здесь пол совсем чист, а вы ползаете… Подолом метете, куртуазные сцены устраиваете…

АННА АНДРЕЕВНА. Нет, на коленях, непременно на коленях, умоляю… И да я сказала да я хочу Да!

ЗЕМЛЯНИКА (успокаивающе). Нет, нет, законы осуждают. Встаньте, дорогая, на задние лапы и удалитесь под сень струй – в конце коридора налево. Помойте ручки, отряхнитесь… (Раздраженно.) Марья Антоновна, да выплюньте платок и помогите… За ноги вашу мамашу! Отпустите хоть душу на покаяние, совсем прижали проклятые бабы! (Занавес опускается.)

 

Явление III

 

Земляника, Анна Андреевна, Марья Антоновна. Входит лекарь Христиан Иванович Гибнер – в белом халате; короткие усики под носом, как у Земляники; челка.

 

ЗЕМЛЯНИКА. А-а, вот и наш пилюлькин-чебутыкин, айболит и маймонид, рамбам и рагин, дорн и крупов, астров-гиппократ! Доктор Христиан Иванович Гибнер – местный гауптман… шуткую, гаутама здешних мест! Царь, Бог и лекарский начальник!

ХРИСТИАН ИВАНОВИЧ. Ие…гова!

ЗЕМЛЯНИКА. Целитель, парацельс! Прекрасный вивисектор. Известный – пусть не врач, но фелшар-то! – вредитель. (Манит пальцем.) Ком! Не постучался, презренный!

ХРИСТИАН ИВАНОВИЧ (подходит, вежливо кланяется). Ие…звиняюс…

ЗЕМЛЯНИКА. Вот, фрау с фройляйн, перед вами Гибнер – доктор Гибель, по прозвищу Чистюля. Христьян Иванович, чего сегодня без косы? Шучу, шучу, медбрат! Огниво при тебе? Тут надо пятки кой-кому прижечь (кивает на лежащего на кровати) – выводит враз из состоянья сна. А уж глаза на лоб как вылезают – с Круглую башню!.. (Ласково.) Христиан Иванович у нас сказочник – чистый Ганс-Христиан. Но неразговорчивый…

ХРИСТИАН ИВАНОВИЧ (вежливо кивает). Ие... ие… ие…

ЗЕМЛЯНИКА. Боевой клич!.. Истинный тевтон, нордический аттила, чистый гунн. Друг-гуннька! Такой вам эскулап, кулак – с кирпич! Уездный викинг! Вы гляньте, зубы – чистый беовульф! – ух, наточил, волчара, о край щита, нагрызся! (Подталкивает Гибнера.) Давай ступай поближе, зигфрид гунявый, посмотри, вот они, прелестницы – формы-то какие! – брунгильды, валькирии! А сегодня наша мама отправляется в полет – да, Анна Андреевна? На крылышках любви! И ни метлы не надо, и ни ступы!

ХРИСТИАН ИВАНОВИЧ (вежливо). Ие…бать вашу мать! (Показывает пальцем на Анну Андреевну.) Матка! (Тычет пальцем в Марью Антоновну.) Курка, млеко! (Показывает на Землянику.) Яйки!

ЗЕМЛЯНИКА. Ишь, залаял, пес-рыцарь… Что, Гибнер, нос замерз в ночное-то дежурство? Набегался вокруг забора? Колючку не погнули? Согрейся, выпей чарку. (Достает фляжку, наливает в крышечку, вроде протягивает Гибнеру, но выпивает сам. Напевает.) Затоплю я камин, буду пить, хорошо бы овчарку купить… Эх, немчура! "Собачья жизнь да конура, – как говорит наш Ляпкин-Тяпкин, судила грешный. – А сахарные косточки – на сахарных плантациях"… (Берет Гибнера под руку.) Ну что, коллега, начнем обход, задрыга? Оно хоть и не хочется, и колется – а надо. Шприц не забыл в сортире, фриц? Красавицы, вы наша свита – но только смирно, молча… А то я Гибнеру скажу – он вам язык отрежет, а заодно и нижний язычок, крылатую улитку…

 

Анна Андреевна берет под руку Марью Антоновну, и две эти пары одна за другой подходят к кровати, на которой по-прежнему лежит кто-то, с головой накрытый одеялом.

 

МАРЬЯ АНТОНОВНА (посылает воздушный поцелуй). Ах!..

АННА АНДРЕЕВНА (заламывает руки). Ох!..

ЗЕМЛЯНИКА. Что, Христиан Иваныч – с нами Бог? (Показывает на лежащего.) Ремня не захватили?

МАРЬЯ АНТОНОВНА. Ах, когда мы плыли на Лесбос на баркасе Диониса, то дембелюги-гребцы так какого-нибудь капитанского сыночка отлупцуют, что аж на попке пряжка отпечатывается, как гуттенбергово евангелие!

ХРИСТИАН ИВАНОВИЧ (вежливо кланяется лежащему). Ие… доброй хрустальной ночи, симпатичнейший Иван Александроффич! (Нюхает воздух, брезгливо отходит.)

ЗЕМЛЯНИКА. Что, Гибнер, русским духом пахнет? Портянкой на морозе? Вот то-то и оно-то, Отто! А ты как думал, Ганс? И кюхельбекерно, и тошно… (Наливает из фляжки в крышечку, кланяется лежащему.) А мы с Ванюшей тарарахнем по единой, слава Единому… Спознаемся с Ивашкою Хмельницким… Лехаим! (Выпивает, нюхает косточку указательного пальца. Нравоучительно.) Веселие Руси есть пити, жрати и спати на полати… Сапоги и те бутылками, в гармошку! Растяни венерины меха! (Обнимает Анну Андреевну, они поочередно пьют из фляжки.)

АННА АНДРЕЕВНА (показывает на Гибнера). А энтому гиблому у нас не ндравится… Брезговует свести знакомство…

ЗЕМЛЯНИКА (подходит к Гибнеру, тащит его обратно к кровати). Ну, ну, Христяня, не забижайся, Иоганныч, это же мы так, для разговору… Устал, коновал? (Подмигивает Анне Андреевне.) Цельными днями учит нашего брата правильно садиться на лопату. Культурная нация, музыкальная! Кухня с краном, кирха с органом, кирка-лопата, колючка под током… Катастрофа! (Всхлюпывает носом.)

МАРЬЯ АНТОНОВНА (присев в ногах кровати, шарит под одеялом, вскрикивает). Ах, маменька, какой пассаж! Ах, знала, что обрезанный, – не знала, что совсем!

ЗЕМЛЯНИКА. Брысь, брысь! Совсем рехнулась, матушка… вернее, Марьюшка! (К лежащему.) Не извольте гневаться, ваше превосходительство, она немного с придурью, такова же и мать ее (показывает на Анну Андреевну) – извольте убедиться. А немца этого не бойся, он ручной, домашний – колбасник докторский, лютеранин некоторым образом… Штафирка… Пьет из наперстка, а не штофом! (Пьет из фляжки. Гибнер обиженно отходит в сторону.) Впрочем, он и на трезвую голову чертей по углам ловит. Как завидит черта – чернильницей швыряет! Тезисы, кричит, учи́те!.. Все обои в комнате забрызгал! (Подходит к Гибнеру, тащит обратно к кровати.) Ну, пóлно вам, коллега, на бедного калеку обижаться… Язык мой – типун мой… (Анне Андреевне.) Эй, овцы, посмотрите нежно на Христиана Ивановича, на этого авиценну – цены же нет! Харизма эдакая, мордуленция! Халат какой парадный, выправка! Я-то, конечно, Артемий, конечно, Филиппович, но какой я к шуту попечитель! Вот Гибнер – это мастер, истинно по-печи-Телль! (Изображает, будто стреляет из лука.) Р-раз – и в яблочко, прямо в топочку! (Пьет из фляжки, напевает.) Маслом падает снег кругом, только дỳшу все тянет вверх – это дым покидает дом по архангельской той трубе… Ах, Гибнер, Гибнер, у нас горит сажа… Мы в этом богоугодном заведении все у Гибнера под колпаком… с бубенчиками… (Внезапно.) Христиан Иваныч, снимай штаны на ночь! (Все смеются, кроме Гибнера.)

ХРИСТИАН ИВАНОВИЧ (достает платок и проводит по спинке кровати, показывает – пыль; укоризненно качает головой). Ие…спачкано спать!

ЗЕМЛЯНИКА. И в аду получит званье и Чистюли, и врача!.. Эх, Христиан Иванович, нехристь ты однокопытная! Пылинки сдуваешь – а душу не купишь! Она у нас Богу заложена! Полна коробушка! (Встряхивает фляжку – пустая, швыряет ее под кровать, достает, как фокусник, очередную фляжку, пьет. Тычет Гибнера под ребра.) Ну-ка, костоправ, хенде хох! (Гибнер вежливо поднимает руки вверх, все смеются; Земляника разводит ему руки крестом.) Вот этак будет, право, славно, по-нашему! (Напяливает Гибнеру на голову шляпку Анны Андреевны.) Вот так и стой, кукуй, пугало огородное!

МАРЬЯ АНТОНОВНА. Ах, маменька, а вдруг он лишаястый? Педикулез к вам перелезет! А от вас – ко мне…

АННА АНДРЕЕВНА. Отдайте и не смейте впредь, страшила! (Забирает шляпку.)

ЗЕМЛЯНИКА (опускает Гибнеру руки, похлопывает по плечу). Ох, доктор Гибнер, чтоб вы мне были здоровы! Зайт гезунт! Начните уже разбираться в тонких шутках… Ну, хватит, хватит дуться… Гордый человек… Ну, виноват я, швайн в ермолке, меа кульпа!.. Пойдемте, Христиан Иванович, консилиум сварганим. (Подводит Гибнера к кровати. Достает из кармана и надевает круглые очки.) Ну-с, вот подопытный наш кроль. Лежит, как куль, и ни гу-гу. Желательно бы побудить его проснуться, встать. А то с кроватью сросся, как с четырехгранным брусом. Дерзайте, Гибнер. Отдирай – примерзло!

ХРИСТИАН ИВАНОВИЧ (вежливо пихает лежащего). Ие…ван, сдавайс! Аусвайс! Лабарданс!

МАРЬЯ АНТОНОВНА. Ему не больно?.. Жаль! Бедняжка! Камчой бы хорошо огреть – ах, все проснется, только свистни под моим окном!

АННА АНДРЕЕВНА. Ах, нежный и прекрасный принц, нарцисс мой! О, как бы он раздвинул лепестки!

ЗЕМЛЯНИКА. Мне кажется, он шевельнулся – дрожание ресниц под одеялом, горошина сместилась… Проснется! весь живой и мокрый!

МАРЬЯ АНТОНОВНА. Поллюции. Блины на простыне…

АННА АНДРЕЕВНА. Как будто я ему явилась в позе амазонки – и незнакомка, и наездница!

ХРИСТИАН ИВАНОВИЧ (поглаживает по одеялу). Ие…удея, я, я. Косный мозг. Абер хороший кожа. Натюрлих.

ЗЕМЛЯНИКА. Да уж не кирза!.. Экие терзанья – молчит Ивашка, зазнался, возомнил… Мы для него не вышли рылом – мое лицо в его простой оправе!.. Ка-анешна, фу-ты ну-ты, ножки гнуты! Что ж, на здоровье, брат, – тогда отправим в Яффу, в чумной барак, будешь там больным подавать руку… и утку!.. Хочешь пи-пи – попроси кря-кря! Га-га-га! Согласен, Гибнер, с диагнозом?

ХРИСТИАН ИВАНОВИЧ (кивает). Ие…зуит! Ие…зувер! Ие…здевается над добрый врач.

ЗЕМЛЯНИКА (присаживается на кровать, снимает очки и всячески забавляется с ними, как крыловская мартышка). Хотя о чем уж там с тобой, Ванюха, говорить… Банальности да общие места… Все твои речи – сотрясение воздỳхов. Воздух продаешь, по водам водишь… за нос… Мечты и звуки… А мы-то, мытарь, в дело тебя пустим: тельце на органы, кожу на абажур, коронки – на тельцá… Шучу, шучу, по-черному. Это у нас Гибнер мастак челюсти рвать. "Козьей ножкой" работает! У него и портсигар есть с буквою "Ие". А мы только гвоздями занимаемся – мелкая скобяная торговля… Эх ты, Ванятка, наивняк бездомный, кандидушко с лукошком – шел, шел, не мудрствуя лукаво, и вышел к людям, в мышеловку! Князь Норỳшкин! Точно, Гибнер?

ХРИСТИАН ИВАНОВИЧ. Ие…диот! Симплициссимус из Гриммельсхаузена.

АННА АНДРЕЕВНА. Ах, помните сказку братьев Гримм про землемера К.? Как он очень хотел попасть в Замок, из землемеров в небожители, да никак не мог. А не дано по определению. Не уродился. Ах, ревизор ведь тоже землемер – он меряет, сколько человеку земли нужно, да кто как взвешен и найден легким. Ну там всякое – не укради всуе, не суй наспех… Не руби палец!.. А сам в душе воздушные замки строит, в Тройку попасть мечтает – на пьедестал иконостаса!

МАРЬЯ АНТОНОВНА (танцует вокруг кровати). Не валяйте дурака, не ваяйте галатей, а лепите из песка зáмза-зáмки без затей! В третье сладко верится, хоть обед из двух – но ведь ин вино веритас и ин вини-пух!

ЗЕМЛЯНИКА (вскочив с кровати, восхищенно). Гибнер, лепила грешный, единорог безрогий! Вслушайся, устами девственницы глаголет истина!

ХРИСТИАН ИВАНОВИЧ (закатывает рукава халата и волосатыми руками аккуратно раскладывает на кровати поверх одеяла блестящие жутковатые инструменты – крючья, скальпели и т.д.). Ие…сследуем как следует.

ЗЕМЛЯНИКА (достает фляжку, наливает в крышечку, нюхает, рассматривает). Как это верно – именно ин вино!.. веритас! (Пьет.) И спиритус, и коитус… Поддал – и в койку! Хорошо, душевно. А как проснешься – снова этот душегуб! Пошел отсюда, Гибнер! (Гибнер обиженно отходит, Земляника опять присаживается на кровать.) Ты, Ваня, нешто думаешь, что мы жрецы… и жрицы… – тебя сейчас в жертву принесем? Да это Гибнер разложил бебехи, он свой инстрỳмент взял с собой… Ты, Ваня, брось, не думай… Главное – расслабься и получай… вот Анна Андреевна не даст соврать…

АННА АНДРЕЕВНА. Ах, и отнюдь наоборот! Надо этак напрячь… там, внизу… мышцы, и сжимать, и разжимать… и важно, чтобы влажно…

ЗЕМЛЯНИКА. Вот нимфи́ща! Не слушайте. Ты, дядя, вообще шибко-то не шевели шариками, а прими лучше пятьдесят кубиков… (Наливает, пьет.) Анестезия! Мы еще поживем, Ваня, еще увидим неба вал… и ров… еще посмотрим… кто кого… через граненый прозрачный кристалл… Рус-философия: сдохнем – и отдохнем! Общее дело! Любишь лес – гробы стоячие? (Напевает.) Тебя поло-ожат в продолго-оватый ящик… Упадок и разрушенье мерзкой плоти – во, Гибнер, помнишь у Гиббона? Христиан Иванович, обезьяна Бога, ты где? Подь сюды, друган! Гони обиды прочь, забудь, что было! Ты что там точишь – нож? Отлично – то, что нужно! (Христиан Иванович подходит к кровати, похлопывая по ладони скальпелем.) Ну вот, уже и приближаются с ножами… Со скальпелем… Пока не скальп, не бойтесь. Щас доктор Гибнер только шкурку снимет с вас – как с сёмги!

ХРИСТИАН ИВАНОВИЧ (кивает). Ие…й Богу! Кароши – люблю, плохой – нет.

ЗЕМЛЯНИКА. Как же! Семь раз отмерь – семь шкур отрежь… Превратился в животное? Истребить немедля! Да не дрожите так, не паникуйте – здесь больница, все цивильно. Мы вам перво-начетверо группу крови определим – для Храма Спаса, потом номерок на запястье наколем, пяток цифр – код доступа в наш запретный город, хе-хе, на представление, на маскарад. Театр начинается с номерка! (Пьет из фляжки.) Это будет, Ванюха, нынче Ваньфоломеевская ночь пополам с Ваньпургиевой! Эрсте нахте, цвайте нахте… С цветком папоротника (показывает на свои петлицы) в петлице!

ХРИСТИАН ИВАНОВИЧ (педантично собирает свои инструменты с одеяла). Ие…рунда. Цветы? А их можно есть?

ЗЕМЛЯНИКА. Гибнер, не гони пургу, бюргер ты навозный, хозяйственный! (Встряхивает фляжку – пустая, швыряет под кровать. К Анне Андреевне.) Милая, достань заветную!

АННА АНДРЕЕВНА (задирает юбку, достает из-за чулка фляжку и дает Землянике). Вручаю – отрываю от себя. Ах, пей да тело разумей!

ЗЕМЛЯНИКА (пьет из фляжки, запрокинув голову). Блаженный ручеек!

 

Он подает руку Анне Андреевне; Гибнер с поклоном – подходит к Марье Антоновне – та делает книксен; становятся парами возле кровати и играют в "ручеек". Постепенно начинают плавно, менуэтно танцевать – теми же парами. Разговаривают, танцуя.

 

ЗЕМЛЯНИКА (напевает "Dance Me" Леонарда Коэна). Данс ми, лабарданс ми, данс ми, лабарданс… Танцуй от печки, Гибнер!

МАРЬЯ АНТОНОВНА. Танцы-обжиманцы! Сжимай же крепче, блин, мозолистой рукой!.. Вы, Христиан Иванович, не дрын железный, а просто жалкое желе! Размазня с комками!

ХРИСТИАН ИВАНОВИЧ. Ие…важаемая Мария Антоноффна!..

МАРЬЯ АНТОНОВНА. Мария ладно, но Антоновна – фи… Фиг вам!.. Антуанетта! В стиле парижан – Мария, блин-пардон, Антуанетта! Читали, Чистюля, "Жюстина, или Несчастья добродетели"?

АННА АНДРЕЕВНА. Ах, помню, это Захер-Мазоха сочинение! Я сейчас догадалась. Как хорошо написано! Как точно – несчастья добродетели!..

МАРЬЯ АНТОНОВНА. Ах, маменька, там написано, что это маркиза де Сада сочинение.

АННА АНДРЕЕВНА. Ну вот досада, так и знала – будет спорить! Да, Сада, правда, что ж с того… Пошли мне сад на старость лет…

ЗЕМЛЯНИКА. Бог подаст, медам! (Напевает.) Пред добродетелью все прах и суета… В богоугодном заведении, где сладкий запах разложения… Декаданс лабарданса! Христопляска! Наш знаменитый маленький оркестрик – две скрипки, флейта, контрабас… Задумали сыграть квартет! (Танцует с Анной Андреевной по одну сторону кровати, Гибнер с Марьей Антоновной – по другую.)

АННА АНДРЕЕВНА (изображает рукой когти). Ах, сыграем для дорогого гостя кногтюрн Вагнера!

МАРЬЯ АНТОНОВНА. Слабáешь, Гибнер, на губной гармошке – не слабó?

ЗЕМЛЯНИКА. Или ему Стравинского подать? Так позовем, недолго… У нас как на балу – никто не заболел, не отказался!

МАРЬЯ АНТОНОВНА (к лежащему). Душенька, Иван Александрович, скажите, так это вы были Гончаров? "Обрыв" я читала, "Обломов", "Фрегат "Паллада"… Так, верно, и "В поисках утраченного рéменя" ваше сочинение?

АННА АНДРЕЕВНА. Ах, мы танцуем, веселимся в эмпиреях, а он лежит, как непроворный инвалид… Может, ему креслице на колесиках нужно?

МАРЬЯ АНТОНОВНА. Может, ему костылики дать?

ЗЕМЛЯНИКА. Медам и медмуазель, медицина здесь бессильна. Но как у нас в Легионе, в Легиоше нашем говаривали: дать бы ему кали́гулой по тестикулам – враз без всяких костылей станцует!

ХРИСТИАН ИВАНОВИЧ (качая головой, скептически). Ие…два ли. (Внезапно – без всякого акцента, словно забывшись.) А вот, может, чем трепаться, ему резекцию с трепанацией забацать – крышку скворешника отпилить да мозги проветрить? Или, к примеру, горячим воздухом в заднее дупло надуть – как монгольфьер? Французский кунстштюк – умеют, лягушатники! Возбуждает! Улетаешь! А то, скажем, капельницу организовать – на швабру укрепить ведро да протянуть шланг с кухни, а тряпку влажную – на лоб! А напослед без всякого разреза запустить ему руку в брюхо и пошерудить в потрохах – мазок взять на анализ, отросток вырвать с корнем, как саженец… Садо-мазок!

ЗЕМЛЯНИКА (в восторге). Ё-моё! Ие-мое! Христиан Иваныч, что я слышу! Да ты по-нашему бóтаешь, болтаешь, как обрусевший попугай! Нахтигаль осоловевший! Что ж ты раньше-то молчал, голуба, трубка ты клистирная, иерихонская!

ХРИСТИАН ИВАНОВИЧ. Ие…пэ-рэ-сэ-тэ! Да с кем разговаривать-то, разве что вот с Ним (показывает на лежащего) – взаправду, взáболь, без булды?! С картонным нимбом, самоварным Спасом?.. Кругом лажня с лапшой, туфта да тюлька! Сплошные сапоги (кивает на портрет) и туфельки (показывает на Анну Андреевну и Марью Антоновну)! Инфузории с филактериями! Вглядись, Артемьич, надень очки-велосипед – вишь, шевелят ложноножками, спариваются, точат канальцы. Черти драповые, да вы даже не знаете, что вас сделали! Искусственный разум амебы! А жизнь – это болезнь материи-драпа… Ничтожность этакая!

ЗЕМЛЯНИКА (в сторону). Эк его разобрало! Запел, менгеле-соловей! Завыл, вервольф, оборотился! Ах, Артур Шопенгауэр, лесной тараканий царь! Вот она, классическая немецкая гегель-шлегель – схватила бы себя за ножки да разорвала пополам! (Вслух.) Я восхищен! Мы в восхищении! Аж обалдели! Умри – лучше не скажешь! Но ты сегодня, а я – завтра! Бабы, барыню! (Марья Антоновна и пьяненькая Анна Андреевна танцуют "русскую" с Земляникой.)

ХРИСТИАН ИВАНОВИЧ (притоптывает, хлопает в ладоши). Ие-ие-ие… Калинка-малинка-треблинка моя! В саду ягода, ягóда, ягóда моя! (Подхватывает, крепко прижимая Марью Антоновну.) Майне кляйне! Гебен зи мир битте айн плацкартен нах ваше херце!

МАРЬЯ АНТОНОВНА. Ну у вас и произношение! Как у нашего кучера Сидора… (Одобрительно.) Зато и хватка не хуже! Как клещами! Железный канцлер-варвар!

ХРИСТИАН ИВАНОВИЧ. Что я за варвар? Дед был варвар, да и то не знал по-канцелярски.

 

Анна Андреевна, бросив Землянику, кружится вместе с Марьей Антоновной вокруг Гибнера.

 

АННА АНДРЕЕВНА (мечтательно). Ах, нежный настоящий мачо – как из ночи Юнга! – а мачта гнется и пищит! Мечты, мечты!.. Ах, Христиан, тристан, мой рыцарь, где твой меч?

МАРЬЯ АНТОНОВНА. Христя, душенька!

АННА АНДРЕЕВНА (деловито). А хряпнуть есть, мой херр?

ХРИСТИАН ИВАНОВИЧ. Энтшульдиген зи битте, я не знать, что у фрау с тобой – но у меня всегда с собой в портфеле грелка со шнапсом. Вишневым!

АННА АНДРЕЕВНА. Ах, мой любимый сад!.. Идем, идем… (Делает залу ручкой.) Ауф видерзеен!

МАРЬЯ АНТОНОВНА. Ах, дровосек железный! (Посылает залу воздушный поцелуй.) Чю-юс!

 

Уходят, взяв Гибнера под руки с двух сторон. Занавес.

 

Явление IV

 

Земляника ходит возле кровати с лежащим.