Михаил Юдсон  

"Ох, велик Тель-Авив, Холм Весны, где нон-стоп шум-гам трав и вер, и столбом врыт нисан! А я – а ля тля посередь листвы бумаг, пасу стада строк, сосу сок словец. Что ж, хлебнем напослед и зачнем, помолясь".

Михаил допил компот из слив, смял жесть и швырнул издалека в бак – попал, глядь! Ух, жарынь, духота, пот течет, чулан на съем осточертел, тоска ест. Вот то-то и оно – пора за труд!

Зевнув, он почесал нос дверным ключом от очага-на-холсте (увы, не золотой!), отогнал мух (Сартр наслал?), врубил тугим рычагом комп и стал набирать перстом: "Француз (рассказ). Иван сидел на печи и писал роман. "Эх, спектакль бы ишшо в пандан накострять – извлечь из-под глав! – мечтал он. – Трагедь! Как Степан Расин". За окном шел дождь. Лил, ныл, стучал – осенял. Иногда его сменял снег. Тогда бурчал буран, блажен – бу-у-у, иной раз мела метель, плела нить – ни-и-ин, а еще молчком трещал мороз – о, молоко и кровь щек, влекла  свой текст гуртом пурга – румян-славян язык зимы тревог-фростуж, шумел-гудел ростопч-пожар Бородина! И выл хор вьюг, вихрь нес крупу (подвид манн), пел ветр – "Вернись в Смоленск!.."

А Иван, назло возне Мойр, смолил роман, торчал на печи, как сыч иль Емелиан. Апропо, тут всяк сверчок-дурачок дразнил-рифмовал его, чужака: "Француз-дрейфуз! Абрамосар-бейлисар! Золя, гля, сопля! Андре – по пеньке бежит во дворе!" Ну, и он им в ответ не спускал – то мышь под стекло (да еще натолочь!), то махру в квашню, то плоть в мошну… А на Рождество, когда за заливным и оливье мир начинал трындеть про тишь и сень олив – в лицо мацой хрустел… "А чаво, дикари жа кругом, – размышлял Иван, точа карандаш. – Русь, дичь, чудь, глушь… Живут в лесу, куют Храм Колесу. Гиль, гуль – и никаких гвоздей! Напишу – и шо, кто поймет, побежит в ночь благовещать? Оторвут кусок – и на гвоздь…"

Давным-давно пустил он здесь побег, жил, как все вокруг, писал муть, любил опосля парной нырнуть в сугроб, зело ценил ширь изб, гладь сиськ, синь глаз, лен волос, твердь льда на Иордань – но все равно, кузовной груздь, тосковал порой по желтизне звезд, миражей и песков родной земли Из, где зыбь, хамсин и кричит с холмов ночной раввин, наводя печаль, где пыль дорог да скрип дрог балагул, и сер мох камней – аваль зато умов хоть завались, интеллехт в цвету! А тут лежи на печи и паши пустоту! Акын-простота, записной искун рукавиц – тяни-толкай плуг по льду строк, сей соль – «шаг быка», борозда навсегда! – глядишь, есть толк в письме без причиндал, для простецов (повторяй зады да зубри азы, читай-глотай, скользя глазьми, считай ворон!) – один кифар, два струна, лишь причитай, что Бог чего-то там не дал (и сыр позеленел, и виноград), а вдаль послал! Куда ни Улисс, ни Дедал, крутя ус, не гонял! За предел страниц, за обрез листа... Глиста – и та  летит на свет! Ползет стремглав! Так что, влачи на печи труды и дни, Иван-Нави, сизиф-горгон – светись, трухляв, бревно бревном, аид-друид, на дворе трава, на траве дрова, на дровах – даарк… Эх, глупой француз! Пруст-куст, блум-сван! Стендаль-миндаль сидел на стене и вдаль глядел – мил-друг химер, горбат и искушен! Пляши, юрод, пиши навзрыд – мир сохранит, чтоб печь топить! Жил-был уже один такой ушан-лопоух, просвистел скворцом (не галл, так галк), звать-величать Франц – узь проз его у всех на слуху, извив теснин, резь тупиков (ну, например, Тезей как землемер метаморфоз), хруст замз и высь глубин (всмотрись – бездн вброд не перейти, тут батискаф какой-нито маракуй!) – титан, етит твою, ан завещал все сжечь, все утопить...

Роман, каковой кой год клепал Иван (идущ на смерть, шлю салют те, Ролан! Кроши писак в салат, труби в рог!), взрос уже весьма толст, пухл и зван стал вслух "Путь на край слов" (для себя – "На задах"). Был роман про то, как один человек, беллетрист Игнат, день за днем не колупал в носу, а копал пером котлован – кропал нетлень-повестень "П.Н.С., е.б.ж.", том-кирпич о том, как пожилой драматург Антон хотел под конец жития-бытия из своих пяти пьес создать одну – "Уход".

Антураж в "Положить на стол" Игнат-бутафор предложил таков: лазурь, брег, морской прибой, пансион Рюс, стон пальм под окном, баловство птиц, письмеца с болтовней от Лик… Игнат натачал, что Антон гулял по песку в отлив, близ волн, протер пенсне от брызг полой сюртука, чихнул, почесал нос платком и записал на листке, ну, например: "Наш мозг – всего лишь комок желе в костяном ларце, пусть сие и физиологизм. И когда, в конце концов завершив свою чепуху чепух, мы пройдем босиком по льду сквозь тоннель на Тот Свет (ледники небес – и паром вмерз влет) – то там, как утверждал злой старик Толстой, нас вольют уже в ту семью (альмаман, стюденьт!), что ни дать ни взять – холодец из медуз". Ах, не хотел Антон туда никак – в их штерб-штетл, в котел тел, в уху душ. Пущай мы не разлей вода, как нумера и Интеграл – а табачок врозь! Кисмет! Кис-кис, Мет! Карачун на мази! Умри, братан, ты сейчас, а я – опосля. Уезд-АИД (Алексей, Иван, Диман) – подождет, смердя! Мы еще поживем в сем хр-Шем из миров, еще узрим небовал и ров! А мать-тьму и тетьмань из Магдал – попрошу не встревать! У, брус четырехгранн! Взгромоздясь, одному куковать веселей – без Ольг-собак, вне Соф-Сонь, Наташ-Катюш. Четверг воскрес!.. Но такова жизнь и судьба, Лев и жена (дневник в сапоге), дар и болезнь – жри что дают! И шли часы с косой, срок уходил в песок, бежал брегет, кис мир и выжимал Господь лимон на биарриц, уста – кустам, устал людской пастух гнать монолог, блажить из кущ огней, золы купин, лозы пустынь – иди гуляй с Моржом по бережку, и холодец крепчал, а Антон чах, слег, пал ниц – цап-царап смерть, вагон-гроб, драматург-моллюск – от судеб не уйдешь, труха непрух и прах реникс, спаси и сохрани, е.б.ж. – едва ли «бей жидов», но постучим по столу, а точней по печи…

Иван левшой своей почесал нос, отогнал блох, вздохнул – Игнат-то, графоман, и рад гнать строку, дурак седьмой, певуч и косолап, а вот каково его, клопа, сочинять, наделять душой, вдувать хоть и не жизнь, но жисть – тяжелы жернова письма! Хадж на восток слов! Сток в Стикс, сплав березины на сеновал... Слив в звуковой компот... Ведь речь, Бог даст и черт не съест – течет! Река морфем! Почти как Меф в кабачке вино добывал из столов – кир бурил! Ром, йо-хо-хо! Так и фонтан кирилл-мефодь!.. «Заткни, коль есть, – учил Козьма. – Садись на мель». Стиль – се человек, тут тебе не сень струй в цвету, не лаз под подол (срам и марсель), здесь вам не кружева плести, а ржавь сбивать...

Иван повелел так, что Игнат писал на пеньке в холодке, вишь, в саду, в лопухах, где забор. Вдали на скамье под кривой сосной кто-то смотрел в лорнет на закат. Вечерел небосвод, чертил круги воробей – нес гроздь гвоздей к столбцам, несло дымком костерка. О, св. Простота санбенит! Белизна одежд и саж – у нас горит Беньямин... Видок-офорт из Гойй – передвижной каприз, опричь ночной кошмар – свей песка, вой труб, медь змей, гвалт дум, былой дым изб, пар хат! Мессюсь, где Ты? Почему Ты?.. И т.д. – твори добро, рисуй закаляк в тетрадь, а зодно, вводя закон пар, создавай и гад земных – шестерюг Числа... Навевал тоску кочевой крик квакш. Играл карась в пруду средь коряг, сверкал из вод чешуей жабр и фибр, бил хвостом – брысь, брысь, Зверь сметан! Из людской в мезонин лакей пронес квас (да-с, не Аи!), поднос дрожал в его руках – ах, дряхл Фирс, не пройти уж ему два-пять сфирот от и до, не достичь совершенств… Чужой мужик приволок под забор мешок железяк – греметь над, мешать писать…

"Упал ранет, а Исачка все нет, пейсак вводя впросак… Закон-тайга – в уме беги на двор (я описал Русь, пардон, а Русь – меня!), жучь, жги, преображай – на то и угль-глагол! – бей поутру болтом о рельс, колоколь в ночи топором о лист и стилом лупи по стволам, шишкуй в речевом кедраче, чеши нос и язык, отогнав гнус с мошкарой, шелуши дупло души, оседлай поводыря и камлай про узор щита, виршеплет, – приказал себе Игнат. – Суров оброк строк!" Он черенком пера почесал нос, отогнал ос и похвалил себя: "Сам из бар – а трудовик! В Париж под мост не рвусь – лукамудить скрижаль про свист рачком, пишу где Бог даст и что Он послал… Эх, ходи, изба – топчи, печь, пляши, Вакх! Вон овсы взошли, вот-вот горох молотить начнут, мять вино, пруд зацвел, сова кричит, самовар кипит – красота!"

Михаил перечитал текст, заржал сперва – умри, Дионис, антр-ну, а как в каком-то там году да объявил француз войну! Но потом оттолкнул экран и покачал головой – эк понаписал, кудряш, куда прям мастерство девать, вязь затолкать, колдовство слов так и прет, не пропьешь, закусив рукавом (тут и ерш-компот, компатриот сивух, не спасет!), гармонизм не предашь ни за какой евбаз вечерь, ни за каких ев-баб в грешном саду ("Положи меня на Низ!" – как просил один молодой человек из Кариот) – писать всегда, писать везде (в подъезд уже войти нельзя)… Взалкал, волостной писарчук? Грусти, грусти, сынок, сир и убог! А ведь у тебя, дедок, уже дед-лайн на носу, пора и о душе всплакнуть…

Вдруг, как снег на рош, как в хлеву звезда Рож, – дверь нараспах! – презрев стук, в чулан вошел Иван, а за ним вдогон Игнат и Антон. В руках мечи блестят, булат, так сказать – наверняка отмщать! Тю, щенок, озяб в конуре? Прижух, припекло? Щас кость-то разомнем!           "Приплыл я, – внял Михаил. – Из хазар в психоз. Дошед до кушет!.. На щите. Аль сон сякой чудной с бодуна де куртенэ?"

– Эт чего у него наверху? – спросил Иван. – Шар как бы и волосня кругом…

– Голова, – объяснил Антон.

– Руби, – сказал Игнат. – От ней все зло!

– Власть тьмы-с, – подтвердил Иван, скифск и раскос. – Секир-башка!

– Был такой врач, француз Гильотен, гуманист… – произнес Антон.

– Рубай! – стоял на своем Игнат.

– И Омар Хайям, азият, сему учил, – гудел Иван.

– Нехай, чихать, братернитэ –  оревуар! – кашлянул Антон.

– Иван, карош! Кроши! – подогнал итог Игнат. 

– Стой, стой! – завопил Михаил. – Постой-ка, брат мусью!

"Ой, бред сив! Ой, лап бег не в склад, не в лад, хучь плачь!" – решил Онфим (небольшой пацан-жидовин – белобрыс под горшок, смышлен, плюс грамотей, разумел, где "азъ" выводить, где крест малевать – с бичом и Бытием наедине, «текст-а-текст»). Он почесал нос (ноготком – хоботок), отогнал пчел. И ведь не жалел Онфим изводить добро на черновики – не берег коры берез, вон в углу полно, благодарю Един, вчера надрал. И сил, как у коня, ага – значки-крючки текут, фарш букв аж вскачь из-под перага! Курдячь до дыр про куздр у щерб – нектар и убещур! Ан не мед густ зрел в туеске письма, не миф спел, как у слепых Го, Джо (да и Брейг – ель тех лесов, боян тож) – а выходил страм один, воск на доске… Банан в дневник – кол осин на языке родных иуд! Аз есмь микроб, крохобокр, увы и ах! Как там их, друзей миазм – Михаил, Иван, Игнат, Антон – всех сквозных земель-лаптей сплел хорошо, кажись, а оживить не могу. Не франкенштейн чать – читать кадиш «Встань и иди!» Видать, ремеслом слаб, чердак приземлен – а гусь перу не указ! Ну, реп без проблем не добыть! «Помоги, что ль, ты, Перун – на худой конец! – взмолил Онфим. – Не подведи под монастырь, не опали купель!» Но истукан на столе молчал. Белобычок иных начал, на кругу ветров, на колу мочал! С козла молока, со златорыб молок, корыт с травой морской! Ах, ты так, балда, – тогда щелк тебя в лоб! В чело!.. Чу, сам собой загремел засов ворот, в сенях шаги, голоса – на порог ступил Михаил, рядком зашли Иван, Игнат, Антон…

Но тут Моисей-шалопай (зачем, блин, сфинкс в плену? А катись с него, как с горы Синай!) остановил бег строк – омен, аменхотеп вам в бок! А и на кой вообще таки писать? Зубрить латынь и койн – тщета… Моисей почесал нос острием тростника (выдь на Нил, срежь ножом, что всегда с тобой, погляди туда и сюда – и зарой талант в песок), отогнал вшей, жаб, тьму. Ей-ей, писать – что, встав в нисан, бродить средь пустынь, вороша посошком листву страниц. Знай осязай, обоняй – собирай в короба! Вась-вась с Беск-существом (у, Един!) – от сих до сих...  Да, да, исход букв. Гам песнь синтагм («гам» – тож, ивр.). Шумел камыш (учесть, что «шум» – чеснок). Фараон, гарадовой, отпусти народ мой!

За день Моисей-пострел провернул до фига дел – поиграл в бис на бис, аид-пирамид, натаскал воды в саркофаг, нарубил дров для ладьи Ра (ау, тимур, пионер-хромец!), намял глин – и теперь зажег жир свеч, достал, малец, резец, да и давай вбивать клин, лепить пельмень-текст, развозить зерно по пластам куч, разводить размазню каш по столу, катать письмена, что твой скарабей…

А Рон-Старшой, вожак первостай (протоМоше наш, косноязык и могуч), в тот же миг, осерчав, отшвырнул тупой кременчуг во мрак, вглубь пещер, где у мещан шла борьба за огонь, за тепло мест у костра, и зло зарычал – бр, бр… Аж дрожь пробрела мурашом по хребту до пят! Шерсть у него росла на груди и спине, как кусты хвоща на бахче, мозг, почитай, с кавун, то есть с арбуз-дичок, не шучу, бугры мышц – великан-интеллектуал! Сошел с гор и слез с лесов Творца, оц-тоц, перевертоц! Лев пещер и саблезуб полян! Он почесал нос топором, проронив «тпр, тпр», и отогнал, фырча, мышей-летяг – фр, фр (мол, кыш, кыш!). Потом расщепил другой кремень, поострей – стрела времен, ан не неан, а кром!.. И Гончаром урча – хр, хр (де ург, ург) – на ходу изобрел колесо страстей – змей жрет свой хвост (да в ябл!.. очко!), изобразив на стене круг и хривой хрест – Ох…

P.S. Драгой читатель, просвещенный светоч! Чать, утонченно докумекал с лету, что сей рассказ французисто накострян на языке андревнего Жида – звон ударенья всюду на последний слог, ох, ожидание (взашей!) преддверья послесловия – крыльца конца кольца...