Мадина Тлостанова

ЭКСКУРСИЯ

   “It was wrong and improper of Lispeth to think of marriage with an Englishman, who was of a superior clay…”

R. Kipling¹

     Маленький тупоносый голубой автобус трясся по горной дороге. Натужно ревел мотор, скрежетала коробка передач, когда пожилой усатый шофер в сванской шапочке   и со звездой героя  на груди переключал скорости, улыбаясь и поглядывая на ребят краем глаза. Их было не много, всего человек пятнадцать, вместе с классной руководительницей — педантичной и недалекой учительницей литературы Татьяной Ивановной. Эта школа, а она считалась лучшей в городе, всегда была «русской», еще лет двадцать назад в ней было не встретить  «аборигена», если только он не был из семьи начальства.

     Теперь же ситуация изменилась, хотя во многом, парадоксально, осталась  и прежней.  Империя вырастила «нацкадры», свой вариант коричневокожих коммунистов, воспитанных на русской культуре и нацеленных на ассимиляцию. Их родители были теми самыми  «верными партийцами», легко забывшими родной язык, собственные корни, происхождение, нередко, родителей и их могилы,  женившимися на русских женщинах, чтобы приобщиться кровно к высшей касте. Они  изменяли свои собственные имена и называли своих отпрысков в честь коммунистических лидеров и русских князей.  Но названные русскими именами дети, оказались уже другими. Они тоже вступали в комсомол и партию, но только для карьерного роста, они поддерживали связи с древними кланами, но чаще всего из чисто утилитарных соображений,  или создавали новые кланы, которым только предстояло сыграть свою роль в местной истории. Лавируя и играя роль старого как мир трикстера, они приспосабливались к дышавшей на ладан советской системе, заставляя ее мутировать и превращаться  в то, что было нужно им. Эта тактика была выработана веками взаимоотношений с разными колонизаторами и оставила в живых и на родине  самых беспринципных  и завистливых (прежде всего, по отношению друг к другу, что позволило легко приспосабливаться к имперскому принципу «разделяй и властвуй»). Вот такой искусственный отбор.

     Но как бы то ни было, незаметно оказалось,  что они забрали, во всяком случае, средний эшелон власти в свои руки и только стратегические идеологические посты по прежнему принадлежали «великому брату», вернее,  проворовавшимся или проштрафившимся  представителям  русского народа, которые ранее занимали сходные посты в других колониях. Их срочно переводили сюда, переставляя как фигуры на шахматной доске, и они продолжали нести свет цивилизации теперь уже здесь, не зная  ровным счетом ничего об этих людях, об их истории,  обычаях и  культуре. Как-то незаметно городишко — бывшая казачья станица, военное укрепление, каких было множество настроено Русской империей,  споткнувшейся о Кавказ,  превратился из русского в почти кавказский, а затем  и курортный город. Все чаще на улицах его летом попадались бледные изможденные северяне, рыскавшие по городу в поисках моря и видимо не слишком хорошо знавшие географию родной страны.

     На сравнительно недавно выстроенной удручающе прямой главной улице, как две капли воды похожей на сотни улиц других городков советской империи, уставленной  железобетонными пятиэтажками и усаженной розами и липами,  теперь уже жили все вперемешку и была слышна разноязыкая речь, хотя превалировал все равно русский, пусть порой и ломаный. Все это произошло на памяти одного поколения, буквально на его глазах и новая  поросль «просвещенных кавказцев» советского разлива вызывала раздражение и  неприятие потомков русских  и советских колонистов, издавна облюбовавших себе  это солнечное и красивое место между двумя морями. Несколько десятилетий вынужденного сосуществования только отточили приспособляемость и мимикрию аборигенов,  но загнанная в подкорку и изгнанная со страниц учебников или неузнаваемо искаженная советской пропагандой история  взаимоотношений этих народов и России, их затаенная вражда словно терпеливо  ждали случая выплеснуться  наружу, взорвать это мнимое мирное сосуществование  изнутри.

     Дети, ехавшие в автобусе, не могли всего этого знать.  Они и не подозревали, что их ожидало в ближайшем будущем, их, родившихся  на излете империи, на разломе, коряво расколовшем их жизни надвое, причем тогда, когда они не были еще к этому готовы, когда только-только вступали в большой мир и ждали от будущего, как водится, лишь хорошего.  И все же, дети, ехавшие в  старом синем автобусе, чувствовали, что воздух был насыщен  тревогой и  беспокойством,  каким-то неясным ожиданием, не воплощаемым в словах и  конкретных  эмоциях. Конечно, в большинстве своем это были все еще обычные советские дети  начала 80-х годов, которые бездумно транслировали  не отрефлектированные обрывки мнений и позиций, почерпнутых у родителей и из учебников. Нет, среди них, конечно, уже не было фанатиков в духе Павлика Морозова, ведь советская идеология  как-то незаметно  ушла в стиль, уступая место робко расцветавшим тогда совсем иным и чаще подавленным импульсам.  Но жестокая школьная среда была маленьким слепком социальных и этнических трений взрослого  мира, заметно обострившихся на излете советского строя.

     В первом ряду сидела рыжая конопатая Наташа Золотарева, жившая с родителями в коммуналке прямо напротив школы. Она болтала толстыми ногами   в резиновых красных ботах. На ней была  коричневая           безразмерная мальчуковая куртка. Наташа   жевала бутерброд с салом  и  злобно поглядывала на двух кавказских модниц Анетту и Жанетту, заботливо наряженных родителями  в модные австрийские ботинки «на манной каше» и черные взрослые кожаные куртки, которые вместе со смоляными волосами и длинными носами придавали им сходство с большими, нахохленными и удивленными птицами.  Одна из них поймала  полный ненависти взгляд, и  пошептавшись с подружкой, протянула  Наташе бутерброд, густо намазанный паюсной азербайджанской икрой,  и пластмассовый стаканчик с пахучим растворимым кофе из китайского розового термоса с цветами.  На широком лице Золотаревой отразились душевные борения —   ей очень хотелось взять бутерброд с икрой и попробовать растворимого индийского  кофе, который можно было достать только из под полы. Но она ненавидела этих «буржуйских», «хасбадских» детей всем сердцем и, презрительно сузив глаза,  заявила, что икру едят только придурки, а она подобными   вещами травиться не станет и еще не известно, мыли ли они руки. Рука с бутербродом  передвинулась чуть дальше от Золотаревой, пытаясь купить расположение  ее соседки  по парте Ленки  Перегудовой, известной тем, что ее показывали по  местному телевидению — она выступала в ансамбле бального танца Маймунова. Ленка вспыхнула всеми своими красными юношескими прыщами, ее долговязая фигура с неестественно прямой спиной как-то дернулась. Но, поколебавшись секунду, она взяла бутерброд и, мило улыбнувшись, поблагодарила.

     За этой сценкой наблюдало сразу несколько пар глаз. И хозяин каждой сделал свои выводы. Татьяна Ивановна  покачала головой в рыжих буклях и взяла на заметку этот случай. Надо будет сказать родителям этих двух «черных», что икру приносить в школу нельзя, что это порождает социальное неравенство.  Другая пара глаз принадлежала Зауру Гоцинову², сироте, которого воспитывала бабушка, по слухам, происходившая из какого-то древнего рода с «нехорошей», по советским нормам, историей, а дедушку и вовсе репрессировали  в далеком 1925 году. Об этом Татьяне Ивановне рассказала учительница биологии дагестанка Фатима, относившаяся к заносчивому Зауру с непонятной  симпатией и даже уважением. Заур смотрел на девчонок, презрительно сощурив глаза. Что с ними разговаривать ?  Все равно они ничего не понимают. Им место на кухне. Всем, кроме нее. 

    Мальчик вздохнул и взглянул на нее. Ее звали Динкой. Она сидела в третьем ряду и смотрела в окно. Есть не хотелось, но она тоже наблюдала за происходящим и поэтому расстегнула свою сумочку, в которой были бутерброды с домашней баклажанной  икрой, хотя утром она и завтракала черной. Динке не хотелось занимать сторону ни тех, не других, ни третьих — ни русских люмпенов-расистов, ни будущих фанатиков-националистов, которые ее не принимали за свою, потому что она была полукровкой и не говорила на их языке,  ни тем более серой и бездумной массы местного советского среднего класса, думавшей лишь о материальном благополучии. Ее не любили и не принимали ни те, ни другие, ни третьи и, может быть, поэтому с самого детства она научилась не стремиться стать своей ни в одной из окружавших ее групп, но всегда занимать отстраненную  позицию. Это порождало еще одну волну неприятия и отторжения и создавало вакуум, однако Динка предпочитала жить в своей  холодной и тесной башенке, но зато не слышать идиотов. Она  улыбнулась и предложила  бутерброд с «заморской» икрой Наташе: «Ну вот, черную ты не ешь, а баклажанную, домашнюю ? Попробуй ! Здесь правда  много перца, но моя мама  уж так готовит».

     Золотаревой стало еще противнее — здесь придраться было не к чему, но ненависть была почему-то еще сильнее. На этой девочке всегда была форма и фартук заводского пошива,  но сидела она лучше, чем на других, все всегда было заботливо подогнано по фигуре. Это заметила даже бывшая классная руководительница — толстая и нелепая тетка в позолоченном  пенсне и кримпленовом коричневом платье, открывавшем взору ее венозные ноги. Она никак не могла смириться с тем, что девочка не соответствовала ее представлениям о номенклатурных детях — они должны были быть капризны, глупы, невоспитанны и не приспособлены к жизни. Здесь же все было наоборот — эта была лучшей ученицей, занималась английским и французским, ходила в музыкальную школу. Классную руководительницу  все это страшно злило и она всегда искала повода к чему-то придраться. Однажды, даже оставила Дину после уроков «думать над своим поведением». Впрочем, это уже другая история. 

    Золотарева поблагодарила и отказалась с подчеркнутой вежливостью, так что у нее свело рот от собственных слов. Она  презрительно отвернулась  и стала глядеть в окно на блеклую  равнину,  на серые пробегающие мимо села и станицы. Чем дальше они удалялись от своей автономной республики, тем беднее и   уродливее становились дома, все больше деревянные, а то и глиняные мазанки с камышовыми крышами,  тем больше автобус подпрыгивал на рытвинах разбитой дороги. Горы Большого Кавказа удалялись и расступались, их сменяли невысокие холмы и уютные вершины. Даже воздух здесь был какой-то другой — мягкий и благоуханный. Дети притихли и безучастно смотрели в окна, делать было особенно нечего и вне своего каждодневного вынужденного школьного сосуществования, они почти физически ощущали, что совершенно   чужие друг другу и им не о чем говорить.

     Вдруг, с заднего сидения раздался вопль и глухие звуки ударов. Все обернулись и увидели, как сцепились в клубок потенциальный ПТУ-шник и двоечник Сережа Коробейник и  Заур Гоцинов.   Коробейник орал: «Татьяна Ивановна, а пусть он не говорит, что Лермонтов  был убийцей и колонизантом ! Он был великий русский поэт ! Он воевал на Кавказе с дикими горцами, он их всех победил и они его убили  на дуэли,  ведь так ? Ну скажите,  ведь так ?»

«Придурок !» — отозвалось из другого угла. Это был голос отличницы и пионерской активистки Веры  Мезитховой. — «Не знаешь, не говори !   Лермонтова убили на дуэли агенты тайного отделения, потому что он в своей свободолюбивой лирике    выступал против самодержавия. Он написал стихотворение «На смерть поэта» и царь приказал его убить !» 

«Ну и что, все равно он воевал с дикими на Кавказе и я буду воевать и всех их победю, то есть побежду !» — не унимался Коробейник, даже не подозревая, что его нелепое пророчество осуществится в ближайшем будущем.

     В это время Заур вырвался из цепких  рук противника и треснул его по голове какой-то толстой  книжкой. Она отлетела   и шлепнулась прямо возле Татьяны Ивановны, которая  подняла ее и увидела, что это была биография Лермонтова П. Висковатого. «Чья это книга ?» — спросила она. В автобусе повисло молчание. — «Я повторяю, чья это книга ?» 

«Моя», — нехотя ответил Заур. Он насупился и отсел подальше от Коробейника. Татьяна Ивановна почувствовала кожей его тяжелый взгляд. Этот мальчик всегда выводил ее из себя. Он не желал повторять то, что было написано в учебнике литературы, одобренном министерством образования РСФСР,  он принес на внеклассное чтение стихотворение Лермонтова «Валерик», не включенное в программу, да еще и стал рассказывать о местах, которые там описаны, и людях, которые там жили раньше. Да и историчка жаловалась, что у него вечно водились какие-то странные книжки,  в них он выуживал не входившие в школьную программу сведения и с победным видом сообщал их на уроке. Когда они проходили Пушкина он притащил «Путешествие а Арзрум»   из Академического собрания сочинений поэта и вслух зачитывал оттуда отрывки, где Пушкин описывал азиатскую грязь и  невежество Кавказа. Теперь же он вдруг спокойно улыбнулся и заявил: «Я от своих слов не отказываюсь. Вот  смотрите: «Из донесения генерала-лейтенанта Глафеева генерал-адьютанту Граббе от 8 октября 1840 года: «Поручик Тенгинского пехотного полка Лермонтов во время штурма неприятельских завалов на реке Валерике имел поручение наблюдать за действиями передовой штурмовой колонны и уведомлять начальника отряда об ее успехах, что было сопряжено с величайшей для него опасностью  от неприятеля, скрывавшегося в лесу за деревьями и кустами.  от неприятеля, скрывавшегося в лесу за деревьями и кустами. Но офицер этот, несмотря ни на какие опасности, исполнил возложенное на него поручение с отличным мужеством и хладнокровием и с первыми рядами храбрейших ворвался в неприятельские завалы».

     Заур отложил книжку и обвел притихших детей своим тяжелым пристальным взглядом: «Таким образом, Лермонтов мог вполне  убить моего прапрапрадеда, который участвовал в этом сражении при Валерике в  июле 1840 года.  А чуть позднее ваш Лермонтов был и в составе штрафбата того времени, он руководил отрядом конных «охотников», куда входили разжалованные офицеры, казаки и кабардинцы. Всем им было нечего  терять и хотелось заслужить или вернуть доверие Российской империи любой ценой. И Лермонтов был всего лишь одним из них, храбрым офицером, убивавшим «хищников». Да-да, это ведь сейчас вы нас называете черными, хасбатами, нартухами³, а тогда вы называли нас «хищниками». Я понимаю, конечно, у Лермонтова  была своя история взаимоотношений с властями, с царем, но его отношение к нам никак нельзя назвать последовательным. То он сражался в первых рядах, зарабатывая возможность вернуться в Россию, то прикидывался больным и немощным и норовил поправить здоровье на водах, вместо того, чтобы отправиться к месту службы. То он был на стороне империи, то представлял себя горцем, отстаивающим свою независимость». 

     Пока Заур говорил, Динка думала, что в чем-то он прав, но, вместе с тем, совершенно не понимает Лермонтова. Он ведь намеренно не хотел занимать ничьей позиции, ни горской, ни имперской, обе для него были тупиковыми. В мозгу у нее стучали строки: «И с грустью тайной и сердечной», — а Заур, вот ведь как он все повернул. — «Я думал: «Жалкий человек»,  — словно забыл другие строки из «Валерика»: «Чего он хочет !.. небо ясно»,  — но строки-то эти там есть, и они важнее, — «Под небом места много всем, но беспрестанно и напрасно один враждует он — зачем ?»

 «Мне кажется, что осознанно Лермонтов  так и  не занял нашей стороны. Мы остались для него  все равно дикими горцами, хищниками, и ему приходилось стрелять в наших», — продолжал тем временем Заур.  «Ах в ваших ? Ты значит против России ?»  —  заорал Коробейник и снова набросился на Заура. — «Россия вам все дала, выучила вас, в люди вывела,   а вы как змеи подколодные, ишь, икру черную жрут,  жигули понакупили, буржуи, а сами вчера с гор спустились, грязные дикари  !»

     Татьяна Ивановна завизжала: «Молчать!»  Она просто не знала что делать.  В последнее время ей и самой многое становилось не понятным. Раньше в 60-х,  когда она начинала работать в школе, у нее почти не было учеников — нацменов. Если и попадались, то по-русски они говорили плохо, вели себя тихо и робко  и по ее предмету получали в крайнем случае тройки. Все было легко и понятно. Русские дети изучали русскую литературу и русский язык. А нацмены знали свое место. Теперь же в ее классе  все перевернулось с ног на голову, как и в окружающей реальности. Русские дети из простых рабочих семей  скатились на тройки, совершенно не желали ничего читать, делали непонятные ошибки,  не понимали согласования падежей родного языка. Все отличники были кабардинцы и евреи, даже один армянин затесался, который так хорошо знал правила русской орфографии, что поставить четверку ему не было никакой возможности ! Ну ничего, спустят списки медалистов перед выпускным экзаменом и получит свою четверку, как  миленький. Татьяне Ивановне не нравилось  многое в поведении ее учеников, не нравились эти бутерброды с икрой, не нравилась дорогая импортная одежда нацменских  хорошисток, которые только и думали как бы выйти замуж, это в тринадцать-то лет !  Но особенно   ее пугали двое — Динка, заявившая недавно на уроке, что Лермонтов и Пушкин — всего лишь подражатели Байрона и какого-то там Виньи и других европейских романтиков,  и Заур с этой его крамольной биографией Лермонтова, с непонятными, часто дореволюционными книжками. Она несколько раз бегала к директору сообщить о наличии таких книжек у неблагонадежного и в других отношениях мальчика. Но бесхребетный директор  говорил, что времена теперь другие и хода делу не давал. Она очень боялась их вопросов с подвохом и насмешливого взгляда черных глаз, с интересом наблюдавших потом ее замешательство. Ей было обидно видеть тупую физиономию Заразова, злобное  дегенеративное лицо Коробейника, почерневшую от зависти  веснушчатую мордочку Золотаревой. Конечно, они не все были такие. Была Леночка Перегудова, был отличник Дима Метелкин,    Вика Малышкина, Сережа Закревский. Они, конечно, звезд с неба не хватали. Но учились неплохо и собирались  поступать кто в ПТУ, кто в пед-, а кто в музучилище. А что здесь плохого ? А эти все ринутся на медфак местного университета, ведь в их «хазбатском» представлении  это — самая престижная специальность. Татьяна Ивановна отвлеклась от своих мыслей  и снова посмотрела на двух ребят, упершихся друг в друга взглядами. Каждый из них считал другого жалким и отвратительным. Коробейник — потому что, хотя был сам двоечником из неблагополучной семьи, твердо усвоил, что он был лучше просто по  праву рождения. Через несколько лет  он  закономерно оказался среди ростовских скинхедов.  Чувства Заура были сложнее, но они все равно отливались в итоге в ненависть и отторжение:  «борщи» ничего не понимают ни в жизни, ни в еде, ни в одежде, ни в искусстве, ни в культуре, ни в чести, ни истории. Жалкие люди ! Что с них взять !

—Жалкие люди !  — сказал я штабс-капитану, указывая на наших грязных хозяев, которые молча на нас смотрели в каком-то остолбенении.

 —Преглупый народ. — отвечал он. — Поверите ли, ничего не умеют. Не способны ни к какому образованию ! Уж по крайней мере наши кабардинцы или чеченцы хотя разбойники, голыши, зато отчаянные башки, а у этих и к оружию никакой охоты нет: порядочного кинжала ни на одном не увидишь. У ж подлинно осетины !

     Уархаг⁴ сидел у очага, тупо уставившись на чадивший огонь, он даже не заметил появления Максима Максимыча с его молодым спутником. Глаза у хозяина дома были сухие и покрасневшие. Повсюду были развешаны пучки трав, какие то странные предметы, глиняные кувшины, тарелки, фигурки. Но Уархаг был теперь равнодушен к инструментам своего колдовства. Только что  умерла родами его жена. По дому бегали пятеро детей мал мала меньше, у огня с выжившим младенцем возились старуха мать и тетка. Он не понимал, почему ни один заговор не помог Нуце, что он делал не так.  Его пугало будущее, он не знал, какие еще несчастья оно принесет. Как и многие другие горцы, Уархаг вел двойную жизнь. Вот уже несколько лет он получал небольшое пособие от царского правительства с тем, чтобы проезжающие могли останавливаться в его доме, если они не помещались на станции.  Вместе с жалким огородом и чахлым пыльным садиком, плоды с которого он продавал  на станичном торжище, эта своеобразная имперская пенсия позволяла ему как-то сводить концы с концами. Много раз Уархаг хотел примкнуть   к абрекам, ведь это русские отобрали у него землю, построив на ней злополучную станцию.  Но для абреков он был чужой, почти как русский — христианин.  Для бывших односельчан, теперь выселенных на равнину, он был колдуном, к которому ходили только в случае необходимости — снять  сглаз и порчу, отмолить дитя, найти пропавшего коня или отару, наколдовать хороший урожай. В остальное время о нем забывали. Он ведь был   здесь пришлым, попал сюда, в сущности, случайно, и кроме троюродной сестры — сгинувшей в чумной эпидемии больше десяти лет назад  матери Бэлы —  у него  и родственников здесь не было.

     Вот промелькнули и закончились безликие станицы, дорога стала ровнее, земля площе, горы ниже, зеленее  и как-то уютнее. Веселый шофер повернулся к детям и сказал громко: «Окна закривайте, сейчас запах плохой будет,  Тамбукан».  В автобус медленно вползла удушливая волна  сероводорода с Тамбуканского озера, самого его не было видно за редкой порослью придорожных кустарников, озеро, как обычно в этом сезоне, отступило назад от дороги.  «Ну вот, почти уже приехали !» — объявил дядя Вано. А еще через минуту появился   вдали  пятиглавый Бештау. Дети увидели знак «Пятигорск» и  радостно и возбужденно закричали. Автобус запетлял по узким крутым улочкам, по булыжной мостовой, пробираясь к подножию Машука. 

— Ой, смотрите, какая высокая гора ! — закричала Вика Малышкина.

— Какая она тебе высокая ? Так, холмик. Вот наш Большой Кавказский Хребет, это да ! Видишь, вон виднеется Эльбрус, вон Казбек, к которому приковал Зевс Прометея. А это так, одно слово, Предкавказье.

— А я не была никогда в Приэльбрусье, — оправдывалась Вика. Откуда мне знать. Для меня и эта гора высокая.

— Ой, смотрите, там есть канатка, давайте покатаемся, после экскурсии, Татьяна Ивановна, ну  пожалуйста ! 

—Да че на ней кататься, она всего три минуты везет. И ничего не видно, вот у нас на Чегет дорога, это да ! 

    Автобус пересек мелкую ворчливую речку Подкумок  и пополз натужно вверх и вверх. 

— Здесь есть трамвай, как  в Москве  !   — выкрикнул в восторге кто-то из детей.  А давайте покатаемся на нем, ну Татьяна Ивановна, ну пожалуйста ! У нас на Кавказе же больше нет трамваев нигде !

—Тихо ! — заорала учительница, соображая, как бы ей успеть заскочить на обратном пути в универсам и купить вкусных рогаликов и сметаны, которую делали на местном молокозаводе и какой было не найти в их городишке. Снабжение в Ставрополье было значительно лучше, а тем более на этом курорте всесоюзного значения, куда приезжали партийные шишки побольше и поменьше. В их городе тоже были санатории,  но значительно скромнее.

—Татьяна Ивановна, скажите, а это старый город ?  Он старее нашего ? Он еще до революции построен ?  Для детей этого поколения революция была по-прежнему  важным рубежом, почти как до и после рождества Христова, и они и представить себе не могли,  как все изменится уже  через десять лет.

—Посмотрите, ведь здесь есть трамвай, и булыжная мостовая, и вон какие дома с колоннами !

     Татьяна Ивановна понятия не имела, какой город старее. Но на всякий случай  сказала, что Пятигорск, потому что в ее представлении это был русский и более цивилизованный город, похожий на европейские, а  в их городке, несмотря на то, что это была столица автономной республики,   не было таких домов, таких бульваров, да и старый парк, принадлежавший раньше какому-то князю, заметно уступал пятигорскому. 

     Она ужасно боялась дальнейших вопросов и прямо похолодела, когда отчетливо услышала  как откашлялся Дима Метелкин, будущий археолог, поправил толстые очки и выдал заблаговременно приготовленную информацию. Он всегда так делал — читал все материалы, которые только можно было достать и потом выдавал на уроках море фактов.  С литературой ему было сложнее, потому что здесь многое зависело от эмоций, от восприятия, а Диме было легче управляться с фактами.  Татьяна Ивановна относилась к Диме неприязненно.   Он казался ей сухим и педантичным, а ей нравились восторженные дети, читавшие наизусть стихи русских поэтов и не перегружавшие голову ненужной информацией. Вот и теперь своим неприятным высоким голосом Дима занудел: «Район Пятигорья был заселен с далеких времен. Об этом свидетельствуют орудия труда, предметы быта, обнаруженные археологами. Первое письменное упоминание о местности Биш-даг (пять гор) с источником горячей воды относится к 1334 году, когда там побывал знаменитый арабский путешественник Ибн Баттута. Первое русское поселение возникло в 1780 г. — в пяти верстах к западу от горы Машук была возведена Константиногорская крепость, один из форпостов Азово-Моздокской укрепленной линии, в создании которой важная роль принадлежит А. В. Суворову. Крепость служила не только для обороны южных границ России, она способствовала развитию дружественных связей русского народа с народами Северного Кавказа. Рядом постепенно выросла слобода, где селились отслужившие свой срок солдаты, а также мастеровые и торговцы».

     «Да, Дим, а кто же здесь жил до 1780 года, ты случайно не знаешь ?» — язвительно спросил вдруг Заур.  Дима отозвался как автомат: «В средние века в Пятигорье жили аланы, кабардинцы и абазины. К середине XVI века относятся первые русские письменные сведения о населении Пятигорья. Сообщалось, что в данной местности живут пятигорские черкесы».

     «Да, а чего это русские построили там крепость, если жили, как ты говоришь, «пятигорские черкесы»  ? — не унимался Заур. «В 1774 году, по Кючук-Кайнарджийскому мирному трактату с Турцией, Кабарда вместе с Пятигорьем отошла к России», — упрямо нудел свое  Дима.

«Да что ты говоришь ? Какой такой мирный трактат  ?  А кто-нибудь спросил этих «пятигорских черкесов» были они за или против того, чтобы их земля отошла к России ?» — добил его Заур. Дима молчал как робот, у которого перегорели микросхемы. — «А ты знаешь кто такой был князь Сафарби⁵ ? Об этом в твоей книжке ничего не написано ? А об обращении к российским властям, которое составило  собрание адыгских князей   и дворян в 1830 году там что-нибудь сказано ? А в этом документе, между прочим, говорилось, что адыги не признают  Эдирнского мирного договора, составленного без их ведома, что они являются свободным народом, не подчиненным никому. Они просили русских прекратить военные операции на черкесских землях и обещали  предотвращать набеги своих соплеменников на русские поселения в прежних границах. Но их ваш царь услышать не захотел и русские крепости продолжали вырастать на адыгских землях.   Странная у тебя книжка, Дима, там твоя история, а не моя. Моя история — это голод 1840 года, это геноцид, в результате которого уцелели только два процента моих предков, это непризнанное Российской Империей независимое государство, это черта оседлости в XIX веке и сталинские переселения в XX, это реки, в которых текла не вода, а человеческая кровь⁶. Даже ваш Лермонтов об этом писал: 

Бой длился. Резались жестоко,

Как звери, молча, с грудью грудь,

Ручей телами запрудили.

Хотел воды я зачерпнуть...

(И зной и битва утомили

Меня), но мутная волна

Была тепла, была красна».

     «А что ты пристал к  Пятигорску — в Пятигорске всегда жили русские, это наша земля,  исконно русская, здесь жили казаки, здесь были станицы !  Это казаки первые нашли здесь целебную воду и потом уж построили курорт», — то был голос Коли Кулько, отец которого действительно был казаком из станицы Прохладная.  В Пятигорске у него жила тетка и работала сестрой-хозяйкой в санатории «Руно».

     «Колька, не знаешь, не говори !» — парировал Заур. —«Местные жители знали о целебных свойствах источников тогда, когда твоих отставных казаков здесь и в помине не было. Они просто нашли у источников ванны, высеченные в скале моими предками,  и начали купаться в ней, и только случайно заметили целебное свойство горячей воды. Целебные воды Кавказа — это слезы Сосруко⁷, он плачет, потому что не может вернуться назад из-под земли».

    «Не правда, твои предки вообще не мылись, это мы вас научили мыться !» — заорал Колька и тоже полез на Заура с кулаками. Через несколько лет он вступит в новое ряженое казачье войско, откопает историю своего расказаченного деда и будет, как внук репрессированного, получать пенсию от государства.

      Отстранившись от этой ссоры, Динка скользила взглядом по пролетавшим за окном зданиям, пытаясь ощутить, ухватить дух этого города. Она думала, что Берта, Лиспет и Бэла были чем-то неуловимо похожи. Дело в том, что недавно она прочла «Джейн Эйр», а еще раньше — рассказы Киплинга об Индии. И когда в школе задали «Героя нашего времени», Динка  сразу же уловила ускользающее, но явное сходство между героинями, которое теперь пыталась понять.  Печорин совсем не казался ей героем, даже  в том ироническом смысле, что, как настаивали учителя и учебники,  вкладывал в это определение автор. За печоринским холодно-отстраненным описанием женской логики, напоминавшим снисходительные наблюдения зоолога за новым видом братьев наших меньших,  Динке все время чудился надутый Рочестер, заперший свою несчастную жену на страшном чердаке, и британский  офицер, бросивший влюбленную в него Лиспет. Правда, Киплинг оказался к ней милосерднее, чем другие два автора. Он по крайней мере оставил ей выход — уйти назад, к своим. А Бэле возвращаться было некуда, ее жизнь была  полностью разрушена. Потому Лермонтов и «убил» свою героиню.  Печоринские же рассуждения о женщинах вызывали у Динки лишь отвращение и гадливость.  Она думала, что все эти героини были бессловесны или демонически неукротимы, что ни в одном из произведений мы не слышали их настоящего голоса, а   только лишь передачу их слов в косвенной речи автором. И ей  казалось,  что писатели не могли схватить главного в этих женщинах, даже Бронте, хотя и сама была женщиной. Почему она написала Джейн так ярко и выпукло, а миссис Рочестер превратила в настоящего монстра ? Всех этих героев и героинь создало воображение авторов ! Почему же одни получились как живые, а другие остались непроницаемыми и немыми ?   Она еще не знала тогда о существовании «Широкого  Саргассова моря»⁸, но ею двигал тот же импульс, что и Джоан Риз. Ей так хотелось дать слово  несчастной княжне Мэри и Лиспет, Бэле и Берте.   А автобус все ехал и ехал и глаза у Динки стали слипаться. Она думала, каково было Бэле в крепости с Печориным, страшно или интересно, любила ли она его, как говорил Максим Максимыч, или только притворялась, хотела ли убежать или  мечтала прожить с ним всю жизнь ? 

     Уархаг все слушал неспешный разговор двух путников, улыбаясь в усы и вспоминая свою племянницу Бэлу.   Тот, что все рассказывал, он про себя окрестил его «стариком», казался ему хорошим человеком. Он один старался помочь бедной девочке. «Не знаю, как дело сладили, только поперек седла Азамата лежала женщина, у которой руки и ноги были связаны, а голова окутана чадрой...» — произнес Максим Максимыч и надолго замолчал.

     В тот роковой вечер Бэла читала книжку, в которой  говорилось о дальних странах, разглядывала карты и гравюры с изображением дальних мест. Особенно ей нравилась одна, на которой по бурному морю плыл прекрасный корабль с белыми парусами.  Она  представила себя стоящей на палубе и глядящей вдаль. Но в этот момент  кто-то схватил ее сзади и повалил на пол, зажав рот рукой. Бэла успела заметить, что это  был ее младший братец Азамат. От неожиданности она растерялась, хотя обычно спуску ему не давала. Затолкав ей в рот какую-то тряпку, он связал Бэле руки и ноги толстой веревкой, а на голову накинул покрывало. Содранная кожа на запястьях и лодыжках саднила, дышать было трудно. Бэла все  старалась вырваться и не могла понять, что это на него нашло. А маленький, щуплый и слабый Азамат с трудом  волок куда-то старшую сестру  по земле. Наконец, она почувствовала, что он пытается затащить ее на коня.  Бэле было больно, она отчаянно сопротивлялась, но брат так туго затянул у нее на шее покрывало,  что она почти задохнулась. Бэла все гадала, для кого ее украл братишка. Наверное, для Казбича. Он давно сватался, да ведь был беден, незнатного рода, и отец за него не отдал бы ни за что. Ехали, к счастью, недолго, но перекинутая через седло, бедняжка очень страдала. Ее трясло и укачивало. Вся кровь прилила к голове и Бэла  боялась, что вот-вот у нее носом пойдет кровь, а голова лопнет. Потом лошадь остановилась и она поняла, что уехали недалеко. Послышался лязг отворяемой двери и Азамат стал стаскивать ее вниз. Бэла очень удивилась, услышав голоса, говорившие по-русски. Потом чадра, наконец, сползла и она увидела квадратный двор крепости. К ней шагнул какой-то человек в военной форме и стал что-то говорить, но перед глазами все плыло, а в ушах звенело. После она лишилась чувств и пришла в себя не скоро.  

    Рябенький урус, тот самый, которого я поддразнивала  тогда на свадьбе,  сидит в шелковом, будто женском  платье и курит трубку. Вблизи он еще меньше ростом, даже меньше меня. Что-то говорит по-своему, вроде подзывает рукой, а потом достает из кармана платок с кистями и монисто.  Не возьму ни за что, а красивые ! Зовет нежно так: «Бэла, Бэлочка !» Вот что бывает, оказывается, когда  воруют невест. Отец, верно, уже послал вдогонку своих людей. Скоро они появятся и спросят, хочу ли я домой вернуться или остаться. Хочу остаться, хочу быть женой его, хочу уехать отсюда далеко и увидеть мир.

     Но никто почему-то не ехал. А рябенький офицерик все настойчивее обхаживал Бэлу. К вечеру появилась духанщица Барамбух⁹ и стала своим противным голосом переводить их разговор и уговаривать Бэлу, что все не так плохо. Ближе к ночи она отвела девочку  в умывальную и посадила в большую кадку с горячей водой, приговаривая: «Будешь чистенькая, свеженькая, как розочка, для господина уруса». «Барамбух,  он не муж мне, дело не сладили еще, я не пойду к нему», — отвечала Бэла. «Пойдешь, куда денешься», — буркнула Барамбух.

     Потом она вытерла Бэлу насухо и надела на нее чистую рубашку. Ну вот, иди и ложись и жди, да смотри, не сопротивляйся. Не то он выгонит тебя. Тебе теперь одна дорога  — понравиться ему.

     Она лежала в темноте и  представляла себе парусник и море, и дальние страны там, за горами, за морем, откуда недавно вернулся дядя Муса.

    Вот оно как все может измениться в минуту. Так круто. Кто бы мог подумать, что самые смелые мечты могут осуществиться, что я уеду отсюда с этим человеком  и увижу мир, может быть, холодную Россию,  а может, если повезет, и другие страны. Нет, не все так плохо. Конечно, маленький урус противный. Но я женщина,  я стерплю, ради того, чтобы вырваться отсюда. Да и пути назад теперь нет. Не может быть, чтобы это было так уж страшно.  Ведь сестра, что вышла замуж недавно, кажется счастлива, а ее муж Аслан  гораздо страшнее  Печорина. Что мне может сделать этот маленький урус ? Я выдержу, я обязательно выдержу.

    Бэла натянула одеяло до самого подбородка, услышав какой-то звук. Внутри у нее все похолодело.  Появился Печорин.  Он  проскакал на лошади  много верст и ввалился в комнату —  весь пыльный и пропахший потом.    В руках у него была плеть. «Ну, моя Бэлочка, теперь уже ты станешь совсем моей», — сказал он и, подошедши близко к кровати, наклонился и поцеловал ее в губы — сильно и грубо. Она ощутила его язык у себя во рту и привкус крови на губах и стала инстинктивно выталкивать этот чужой язык и отбиваться. Но он не унимался. Его длинные, сильные руки крепко держали  Бэлу, не давая вырваться. Не снимая кителя и сапог, он грубо овладел ею несколько раз, не обращая внимания на сдавленные крики и стоны девочки. Это было так больно,  так страшно и так стыдно, что Бэла вся сжалась и почти перестала дышать и не могла понять, умерла она уже или еще живет. Через десять минут все стихло и Жорж захрапел рядом, а Бэла потихоньку выползла из постели и, глотая слезы, пробралась в умывальную. К своему ужасу, она обнаружила красные пятна на подоле рубашки и испугалась, что истекает кровью, как двоюродный брат Урызмаг, которого ранило под Гихами. Слезы капали из глаз Бэлы. Но потом она взяла себя в руки и решила, что стерпит все, если сможет уехать отсюда вместе с Гришей. Девочка тихонько вернулась в спальню и легла на кровать с краю, стараясь не задевать храпящего офицерика.  Он пошевелился во сне, больно ущипнул ее за грудь и отвернулся к стене.

     В это время автобус затормозил в самом центре городка.   Дети зашумели и высыпали на залитую солнцем и утопающую в зелени каштанов улицу.

А куда мы пойдем сначала, Татьяна Ивановна  ? 

— Мы отправимся  на экскурсию по лермонтовским местам, — отозвалась учительница, которая подрабатывала в интуристе и возила группы иностранцев  в Пятигорск и поэтому знала свой урок на зубок, конечно, в  пределах программы. Сначала  мы посетим Эолову Арфу, которая описана в романе «Герой Нашего времени», затем Академическую галерею, гроты и Ермоловские  Ванны, памятник Лермонтову в центре города, место дуэли поэта, Провал, и, наконец, завершим нашу   экскурсию в домике-музее Михаила Юрьевича и доме Верзилиных. Все это у нас займет около трех часов, а потом будет свободное время и можно будет погулять в парке  и зайти в кондитерскую или в универсам. 

     Каждый из ребят подумал, чего бы ему хотелось сделать в свободное время. Девочкам хотелось посетить местный универмаг и купить там заколки для волос и ореховый польский блеск для губ, мальчикам хотелось  покататься на катамаранах на местном озере и рассмотреть поближе и потрогать огромный лимузин, примостившийся напротив одного из санаториев.  Всем вместе хотелось попробовать знаменитых пятигорских пирожных «картошка», которые почему-то делали только здесь, и, если повезет, купить бананов, ведь их  никогда не бывало в  продаже в их городке. 

     Уже через несколько минут они вскарабкались на отрог Машука и увидели Эолову арфу. В их городке тоже был красивый парк, но он был дикий, не окультуренный и в нем не было таких интересных сооружений. Поэтому школьники  с интересом стали разглядывать круглый павильон  с колоннами и странный механизм в центре с двумя арфами. Теперь они издавали искусственные электрические звуки и не зависели больше от прихоти ветра. Телескопов, направляемых на Эльбрус и упоминаемых Лермонтовым в «Герое нашего времени», тоже не было. Но поскольку погода была хорошая, Эльбрус был виден и не вооруженным взглядом.  Все как-то забыли о Лермонтове и залюбовались Кавказом.

    Каждый думал о своем, о том, что было здесь двести и  даже четыреста лет назад, чья это была земля, кто здесь жил и как, что было бы здесь, не приди русские ? Что было до того, как империя водрузила на месте будущей эоловой арфы казачий пост, с которого так хорошо просматривались окрестности ? Никто из них  не мог и предположить, что будет через десять лет, через  двадцать, а уж то, что случилось с этим краем в двадцатых годах двадцать первого века, дети и представить себе не могли. Здесь снова зазвучала нерусская речь и окончательно издохшая империя, взяв свой обычный оброк в десятки тысяч человеческих жизней и изломанных судеб,   наконец, отпустила железную хватку. Но в 1983 году, когда состоялась эта экскурсия, никто подобного и предположить не мог.

     Динка тоже  смотрела с площадки вниз. Перед ней лежала широкая каменная лестница, спускавшаяся в город.   Он весь был как на ладони. И ей казалось, что этот город  был чуть лучше  убогой действительности, в которой жила она, чуть красивее, чуть ближе Монте-Карло или Ницце, хотя было во всем этом и что-то украденное и удручающе подражательное. Она еще не знала, что именно. Но как и Петербург, Пятигорск был дурной копией копии, к тому же испорченной десятками позднейших наслоений. Все эти такие разные лица Пятигорска теперь слились в каком-то таинственном, покрытом шрамами  обличье. Дом, отрекомендованный Татьяной Ивановной как здание, где  останавливался революционер  Киров в один из своих приездов в город, обернулся  модерновой гостиницей  «Централь», здание, где была провозглашена советская власть, оказалось городским театром, построенным  для второразрядных гастрольных трупп, а Институт Курортологии  превратился в знаменитый отель «Ресторация».

     «Посмотрите, ребята», — прервала размышления Динки  Татьяна Ивановна. — «Здесь, на южном склоне горы Машук вы видите наскальный портрет В.И. Ленина, написанный художником Шуклиным на отвесной скале горы. Произошло это в 1925 году, когда в Пятигорске проходил I съезд горянок и казачек Северного Кавказа. Потрет пытались закрасить и расстрелять фашисты, но это им не удалось !» Но все взгляды, не задерживаясь  на наскальном портрете Ленина, скользили дальше, к Бештау, к плоской земле перед ним, по которой извиваясь, тек Подкумок, к невысоким уютным холмам и к Большому Кавказу вдали.

     Глядя на современный Пятигорск, Динка думала, что  за несколько десятков лет все изменилось так круто. Да,  Бэла не была богатой наследницей, как креольская жена мистера Рочестера. Она была лишь игрушкой, не барышней, но дикаркой, из тех, с кем можно развлекаться, пока ты служишь на Кавказе.  Но в двадцатом веке все изменилось. И  в первые советские десятилетия уже «аборигены», вроде отца Бэлы,  причастившиеся советской модернизации, а их Динка знала довольно хорошо по собственной семье и многочисленным знакомым,   переженились на русских эмансипированных барышнях, приобщаясь так к цивилизованному обществу, а потомки Бэл снова оказались в проигрыше,  не в силах угнаться за «эмансипе», теперь уже в глазах собственных мужчин. 

     Бэла проплакала всю ночь и уснула только под утро. Ее разбудили лучи утреннего солнышка и взгляд холодных серых глаз. Он изучал ее. Ей показалось, что Гриша смотрит на нее как на дикого зверя. Так Азамат смотрел  на рысь, которую как-то ранил отец на охоте в горах и связанную принес домой. Рысь поправилась и жила еще некоторое время в загончике, но лошади боялись ее и неистово ржали, учуяв рысий запах. Вскоре отец с друзьями устроили что-то вроде охоты на рысь. Бедное животное не могло убежать и страшно страдало, получая все новые и новые пули, пока, наконец, не издохло, оскалившись желтыми клыками. Бэле  запомнились эти желтые клыки и розовый вывалившийся язык. Теперь Гриша смотрел на нее так же, как охотники на рысь и ей казалось, что вот-вот она ощутит стальную пулу в своей плоти и все кончится.   Потом он медленно снял с нее батистовую  рубашку  и стал разглядывать ее тело, трогать ее кожу,  темные мягкие волоски на предплечьях и вокруг сосков. Бэле было неприятно, но она благоразумно решила не перечить ему. Ведь он был теперь ее мужем.   К счастью, вскоре Грише наскучило разглядывать свою добычу и он ушел в умывальную.

     На завтрак Бэла не вышла, но Барамбух принесла ей молока и лепешку. Девочка наблюдала из маленького окошка за двумя мужчинами, завтракавшими в большой комнате внизу,  и  не могла поверить, что провела ночь с одним из них. Ей было страшно рядом с этими незнакомыми, говорившими на непонятном языке, суровыми людьми в военной форме, в сущности, врагами, отнявшими у нее все — и землю, и будущее,  и отца, разорившими ее землю и ее судьбу. Впрочем, Бэла еще не знала об этом.  Она смотрела на жалкого  офицерика и думала, что сначала ей было интересно его дразнить, но все вдруг обернулось так странно и неожиданно. Она думала о том, что  никогда не полюбит его, но вытерпит все, чтобы уехать отсюда и попасть в незнакомую далекую  Россию, а там, может быть, и еще куда-то, кто знает. Ей казалось, что настоящая жизнь была не здесь, а там, куда ей предстояло попасть с Печориным.  В этот момент она и не подозревала, что все может повернуться иначе, что у Гриши относительно нее совсем другие планы. Бэла представляла себе большой дом с красной крышей, с колоннами, как в «Ресторации» в Пятигорске. На крыльце стояла полная дама в желтом платье с фижмами и глубоким декольте и пожилой господин с голым лицом и  в обтягивающем кафтане.  Мать и отец Григория.

     Вечером, когда они остались одни, Жорж дал Бэле в руки новое пурпурное покрывало и знаками показал, что следует им закрыться, а потом потихоньку снимать его, приподнимать и показывать ему то ножку, то ручку, то щечку, то тонкий стан. Но Бэла, обычно по кошачьи ловкая и гибкая,  теперь чувствовала себя вялой и деревянной и не могла подчиниться приказам Гриши. Руки ее не слушались, а на лице застыло отсутствующее выражение.    

     Максим Максимыч слышал  какую-то возню и то и дело порывался зайти в комнату и потребовать, чтобы Печорин перестал мучить бедную девочку.  Но всякий раз заставлял себя остановиться. Наконец, старик услышал какой-то стук и громкий недовольный окрик Печорина: “Merde !”, а затем глухой звук удара и хлопнувшей двери. Бэла забилась в свою коморку и не выходила оттуда весь вечер. А Григорий Александрович сел писать письмо другу. Максиму Максимычу очень хотелось успокоить бедную девочку, ведь она была  ни в чем не  виновата, но вокруг нее,  как ему казалось, сгущались черные тучи. Однако,  он не решался потревожить Бэлу. Да и с Печориным спорить было трудно. Поэтому старик только поглядывал на Григорья Александровича исподлобья и ждал, когда тот уйдет, чтобы поговорить с пленницей. Наконец, Гриша выбежал за дверь, услышав, что привезли свежий номер «Московского телеграфа». А Максим Максимыч, сгорая со стыда, вошел в его комнату и стал читать  неоконченное послание, лежавшее на столе. Он сознавал, что делает что-то низкое и не достойное русского офицера. Но  малютку Бэлу  было так жаль.

Дорогой Конго¹⁰,

Как ты там в Дербенте ?  Слыхал, что ситуация у вас обострилась.  А у нас мюриды убитого Мусы-муллы  от голоду начинают шалить не на шутку. Недавно увели целое село с людьми и скотом в горы. Партии разбойников уводят и рубят русских дровосеков, грабят даже офицеров, на будущий год должно ожидать усмирительного похода.

    Но спешу сообщить тебе, что со мной приключилась весьма занятная история. Прекрасная дикарка, почти как в твоей повести «Гуаша»¹¹, только чуть старше. Потом, как водится, похищение, она долго противилась, не говорила со мной, даже не подпускала к себе, считай,  целую неделю. Но зато теперь я блаженствую. Думаю, это развлечет меня еще дней десять а там придется искать новых утех, чтобы позабавить  мое увядающее тело. Подамся в Тифлис, грузинки, говорят, тоже горячи !

А моя нынешняя пассия, она для дикарки даже очень не дурна, просто горная серна. И такая беленькая,  недаром зовут Бэлой !  Точеный носик, огромные черные глазищи, только ножки кривоваты, ну да они все здесь такие, воистину. 

    Это мое путешествие на Кавказ оказалось вообще полно приключений. Сначала Тамань, я писал тебе об этом в предыдущем письме,  потом мои похождения в Пятигорске, дуэль, и вот теперь Бэла. К тому же, друг мой, это гораздо безопаснее, чем твое приключение с Оленькой. До сих пор не могу понять, как ты мог позволить ей застрелиться так глупо ?   Нет, Бэла куда лучше, да и избавиться от нее проще. Выгнать,  да и все, как надоевшего щенка. Помимо Бэлы, я приобрел вчера прекрасный кинжал кубачинской работы в ножнах, да еще персидский ковер, то есть, хозяин клялся, что персидский, а врет, каналья, или нет — кто ж его разберет. Засим позволь откланяться, чтобы отобедать, тем более что меня ждет бутылочка  кахетинского, а потом ласки моей прекрасной дикарки. 

Искренне твой,

Жорж Печор         

     Бэла сидела на солнышке и напевала песенку. Прошла неделя с тех пор, как она была здесь, в крепости. Бэла привыкла  постепенно к тому, что  происходило между нею и Печориным ночью, хотя ее и коробило от его холодного изучающего взгляда, ритмично покачивающегося над нею в неверном свете свечи. Днем же его почти не было видно. Он носился по горам, встречался с друзьями в Железноводске и Пятигорске,  частенько заезжал по пути в немецкую колонию и возвращался всегда пьяный и усталый. Днем она оставалась одна со стариком. Ей это нравилось, потому что    только с Максимом Макисмычем и можно было поговорить, пусть и с трудом. Она не могла разговаривать с Печориным, так  и не научилась, не понимала его слов, но неизменно догадывалась об их смысле по интонации,  жестам, движениям и  голосу.  А со стариком было совсем другое дело, она чувствовала, что ему можно доверять. Вот и теперь он сидел на солнышке  рядом с Бэлой и грел старые косточки, выстругивая ей деревянную куклу. Ей было смешно, что он считал ее ребенком. Но она благодарила его и изображала шумную радость, когда бывала готова новая игрушка. Старик был искренне добр к ней, а вот с Гришей все было иначе. Ей всегда хотелось укрыться от его  беспощадного взгляда. Но еще теплилась надежда, что вскоре они уедут отсюда и все встанет на свои места, все как-то утрясется.

     Утром со станции привозили почту. И однажды, когда Печорин уже уехал,  ему пришло какое-то письмо в розовом конверте.  Максим Максимыч прочел на нем адрес и погрустнел. Но письмо отложил для Гриши на комоде. Бэла почувствовала что-то неладное и весь день избегала смотреть на розовый конверт. Наконец, вечером вернулся Гриша  и, поужинав, вскрыл послание. Он смеялся и говорил что-то Максиму Максимычу, а тот отвечал довольно хмуро и односложно, а потом разразился целой тирадой, время от времени указывая на Бэлу, притихшую в уголке. Она ничего не поняла, только запомнила одну фразу Гриши, от которой старик помрачнел еще больше и, махнув рукой, ушел восвояси.  «А если отдадим дочь этому дикарю, он ее зарежет или продаст…» Она не знала, кто такой дикарь, но только чувствовала, что говорили о ней.

     Бэле  стало страшно. В ту ночь Гриша отвернулся сразу к стене и уснул, даже не взглянув на нее. А на утро, когда он снова уехал,  Бэла села как всегда на пригорке и принялась вышивать. Она терпеть не могла вышивание, но все книги здесь были на непонятном ей  языке. Поэтому занять себя больше было нечем, а Бэле надо было  отогнать тяжелые мысли и предчувствия. Старик не резал в тот день своих куколок. Вместо этого он собрал все свои познания  в языке Бэлы и попытался объяснить ей, что у Гриши есть невеста в Тверской губернии, что она очень богата, что как только он выйдет в отставку, он поедет домой и женится   на ней. Впрочем, Бэла все это чувствовала и без разъяснений Максима Максимыча. Но тут сдерживаться стало невмоготу, она заплакала, ушла в свою комнатку  и заперлась.

    Значит, та девушка в медальоне, который Бэла нашла на ночном столике Гриши, это — «она». Эта белобрысая уруска с рыбьими глазами будет его любимой женой. А я, что он сделает со мной ? Выбросит на улицу, продаст, возьмет с собой, как служанку, да нет, конечно же побоится. Он вообще боится поворачиваться ко мне спиной и правильно делает. 

     Через некоторое время  в комнатку постучалась духанщица Барамбух. Бэла не хотела открывать ей, но та шепотом сказала через дверь: «Твой отец, Бэла, его убили в горах, кажется вчера. Говорят, что это Казбич».

     Бэла больше не могла плакать. Она молча сидела в углу комнатки и пыталась размышлять, но мысли куда-то разбегались и в мозгу стучало только одно: теперь у нее не было ни семьи, ни  родных, никто не искал ее в целом свете, никому она была не нужна и идти ей было совершенно  некуда. Даже на похороны отца, и то, она  не могла попасть. И отныне только одна мысль буравила ее сознание — любой ценой она мечтала восстановить справедливость.  

     На следующее утро Бэла встала рано, умылась и надела  свое лучшее платье. Она подвела глаза и тщательно причесала свои длинные волосы, до этого заплетенные Барамбух в косы. Девочка сидела в большой комнате у окна и делала вид, что вышивает золотом подушечку. Она искоса поглядывала на Печорина, пытаясь понять о чем он думает. Бэла ждала с нетерпением, когда же он уедет по своему обыкновению  на охоту или к друзьям, но Печорин, как назло, не торопился.  Со стариком было справиться легче. А Бэле было просто необходимо выскользнуть из крепости и попасть в сельцо неподалеку, рядом со станцией, где обреталась ее последняя надежда.  Несмотря на все ее женские ухищрения, Гриша даже не смотрел в ее сторону этим утром. Впрочем, она в основном интересовала его по вечерам, Бэла  это давно заметила. Сначала он читал газету, мрачнел, потом что-то горячо говорил  старику, так быстро, что она ничего не поняла. Затем, выхватил из вчерашней почты какую-то книжку и стал ее читать. Жорж зло смеялся, зачитывая Максиму Маскимычу целые куски вслух.

     «Нет, вы только послушайте !»  — говорил он горячо.  И закатив глаза, с патетическим придыханием продолжал: «Черные как смоль косы закрывали ей все лицо; порой распадались на полуоткрытой груди, которую напрасно замыкала  ревнивая цепь золотыми монистами и бляхами; она выглядывала сквозь разрез розовой сорочки из тафты, рвалась проколоть парчу архалука, впившегося, как любовник, в стройный стан. Вообразите себе юношу, раскаленного впервые мечтою о женщине и почти не видевшего женщин, а потом судите, что сталось с ним, когда он увидал нечаянно это прелестное личико, озаренное лучом души, и два эти снежные холма, будто две зари, разделенные таинственным сумраком; когда он заметил, как мятежно возникали и опадали они. А между тем золотая смородина пуговиц, унизанных по распашным рукавам, звучала, ударяясь о край водоема;  а между тем тонкая белая ткань покрывала прельстительно играла около, роскошными складками, то обрисовывая формы тела, то раздуваясь широко…»¹²   Ну не отвратительно ли, Максим Максимыч ! И где этот автор почерпнул такое представление о Кавказе ? Уж не в своем ли распаленном романтическом сознании ?» 

    Бросив взгляд на Бэлу, он добавил: «Ну вот, и у меня есть своя Кичкене, своя Гуаша, своя Селтанета¹³. Только толку от нее мало». А потом —  уже другим голосом: «Подойди сюда, Бэлочка, потанцуй для нас ! Максим Максимыч, переведите ей, бога ради, она так мало способна к языкам !»

    «Григорий Александрович, имейте сострадание !» — сурово отвечал ему  Максим Максимыч. — «У бедной девочки умер отец,   а вы заставляете ее петь и танцевать. Она же человек, такой же как вы, ей богу. А может и получше вашего будет».

    Печорин прищурился и ничего не ответил. Через четверть часа его уже не было. Он умчался, как всегда, в горы.

     Налюбовавшись видом с Эоловой Арфы, дети вместе с учительницей отправились по узкой тропинке вниз к Академической Галерее. Там было довольно много курортников. Они пили воду из синих фирменных поилок с длинными носиками, которые во множестве продавались в Пятигорске. Курортники были большей частью толстые, лысые, степенные, в спортивных костюмах синего цвета с лампасами. Женщины — тоже в кроссовках и  синих трико с вытянутыми коленками, но все увешанные золотом и бриллиантами. Динка закрыла глаза и представила себе  Елисаветинский источник в 1830 году, где утром собиралось все «водяное общество». Как всюду в России, из миража вдруг рождалось чудо  — потренировавшись в призрачном Петербурге, Бернардацци выстроили на сероводородном зловонном болоте свой  парк «Цветник»  и  «Николаевские ванны», в которых плескался Лермонтов.  Курортники,  конечно, портили вид, но сквозь    убожество позднесоветской архитектуры проступали совсем иные очертанья — павильоны для отдыха, премилая кондитерская (ныне — обычный ларек, в котором торговали нарзаном, лимонадом «Дюшес» и соком шиповника) и «Кумысная», где соорудили читальню, теперь пропахшую алкашами и следами пребывания бездомных собак. Она увидела княжну Мери с матерью, вышагивавших важно к легкому белому зданию галереи,   группу офицеров, толпящихся неподалеку от колодца и старающихся услужить даме с серебряным   стаканчиком.  Только один из них — коренастый, с толстым носом, черными глазами и темными кудрями усмехается и безучастно стоит поодаль, скрестив руки на груди и наблюдая за всеми как бы свысока.

     Недавно она прочла в какой-то мемуарной книжке очень странное и противоречивое описание: «Умная голова ! Поэт красноречив. Не хорош собою, какое-то азиатское лицо, но южные, пламенные глаза, и ловок, как бес ! …Похож на сатану…Точь-в-точь маленький чертенок, с двумя углями вместо глаз, черный,  курчавый и, вдобавок, в красной куртке». Почему  маленький, некрасивый, черноволосый и черноглазый Лермонтов был похож на сатану. Значит, у Сатаны было азиатское лицо ? Ей всегда казалось, что Лермонтов не просто был связан с Кавказом, потому что отдыхал здесь еще в детстве, а и сам был немножко  кавказцем. Не зря же его так описывали.  Да и все эти его родственники со странными именами и фамилиями — от Лопухиных  до Шан-Гиреев. Ей вдруг подумалось, что самые талантливые русские поэты были метисами — Пушкин с его «мавританской» кровью, Лермонтов с его шотландскими, испанскими, татарскими   и даже  кавказскими корнями.  Неужели   лишь присутствие этой иной крови  давало им особый импульс к творчеству ? 

    Заур тоже глядел на толстых напыжившихся  курортников, важно   наполнявших свои поилки из бювета и мывших кости окружающим. Он представлял себе не «водяное общество», не «кавказский наш Монако», а то что было  до него, когда здесь жили его предки, когда было село, была башня, были дома с укреплениями, когда еще помнили и гордились своей связью с древними синдами и меотами¹⁴, не забывали об их славном царстве у самого Черного Моря, когда еще не явился безжалостно расчертивший кавказские горы на сектора и нанесший их затем на карту «выдающийся русский военный топограф  Пастухов». 

     Динка поглядывала незаметно на Заура  и ей почему-то было его очень жаль, хотя она и не разделяла его ярости.  Ей казалось, что Заура ждет несчастливая жизнь, хотя она не могла знать, что почти через двадцать лет в газете она наткнется на две скупые строчки, которые вернут ее снова в тот теплый солнечный день.  «В ходе спецоперации в селении Герзель-Аул Гудермесского района сотрудники ФСБ и МВД Чеченской Республики уничтожили боевика Заура Гоцинова, 1969 г.р .»

     Но до этих событий было еще далеко и сейчас Динка и Заур  оказались вместе у грота Дианы и слегка удивились,   когда выяснилось, что это всего лишь  сырая и темная пещера, в которой, правда, была устроена каменная скамья. На ней сидел какой-то странный человек.  Он поднял на детей взгляд из-под клочковатых седых бровей и сказал скрипучим голосом:  «Пришли посмотреть грот Дианы, не так ли ?  Вы, наверное, приехали на экскурсию по лермонтовским местам ?» Дети закивали головами, а старик продолжал: «Разрешите представиться, Арсен Гизольфи¹⁵, отставной нотариус, а история этих мест, в определенном смысле  — мое хобби. Знаете, что было здесь раньше ? До того как эту пещеру превратили в грот Дианы  и поставили у входа эту истуканшу ?  Ну, начнем с того, что сначала она называлась гротом «Эльборус» и построили его в 1829 году в честь первого восхождения на Эльбрус  экспедиции под руководством  генерала Емануэля. Правда, ни один из русских участников экспедиции до вершины не добрался,   ее покорил местный житель Киллар Каширов, ну да в истории так часто бывает. А до того, как сюда пришли русские, в этой пещере тоже было древнее капище, только  посвящено оно было не Диане, конечно, а  совсем другому богу».

     Как только старик произнес эти слова, в гроте потемнело еще больше, потому что через узкий вход перестал проникать солнечный свет, небо снаружи затянули тучи и  запахло дождем.  «Да, в истории так часто бывает», — продолжал старик, — «Да и историй, их на самом деле много, а не одна. Иногда они идут рядом, параллельно, а иногда расходятся на долгие столетия, чтобы встретиться снова в какой-то решающий момент. Как ни вымарывай ее, история возвращается как река, которой когда-то поменяли русло люди.  История уходит в песок, под землю, но не исчезает и иногда напоминает о себе через много лет или даже веков. Вот здесь жили древние  племена когда-то, занимались виноградарством, рыболовством, были моряками, хорошими ремесленниками и земледельцами, имели письменность и поэзию. А потом пришли полчища завоевателей, мир превратился в хаос, в котором  множество народов двигалось в самых разных направлениях,  и вскоре от  этой некогда процветающей страны почти ничего не осталось.  Они уходили все дальше в горы и прятались, и отбивались  от все новых и новых  пришельцев. Вы еще увидите, очень скоро,  как и чем история  напомнит о себе. Подождите, что будет здесь через тридцать лет, какая  страна, какие люди, какой язык». 

     Старик прищурился и, понизив голос, сказал: «Вы хотите знать, от чего погиб Лермонтов ? Я не стану отвечать вам на этот вопрос. Вернее, отвечу загадкой. Литература может наворожить жизнь, может наворожить и смерть.  И многие лермонтоведы подходили к этому ответу очень близко. Только отчего-то с материалистических позиций. Они пытались объяснить, что Лермонтов подражал Печорину. Но на самом деле гением всегда движет рука Господа. Он писал действительно о том, что должно было случиться,  можно сказать, предчувствовал, не зря ведь описал в «Герое нашего времени» историю с подстроенной дуэлью, словно сам подталкивал пошлых  завсегдатаев — своих завистников из салона Мерлини, так сказать, дразнил судьбу,  но им несомненно двигала  другая рука.  Поэтому я не стану говорить вам, что произошло на самом деле, застрелил  ли поэта специально нанятый киллер, спрятавшийся за скалой,   или все же Мартыш. Все эти объяснения  уводят от главного. Лермонтову пришло время быть  призванным. И это произошло.  А deus ex machina не нуждается в помощи человеческих рук. У него свои пути, свои способы. 

     А Бэла, она не погибла тогда, нет. Просто Лермонтову так было нужно. Да и против исторической правды он не погрешил. Но не все в реальной истории соответствует исторической логике. Случаются и исключения. Таким исключением стала и Бэла. Я узнал об этом случайно, от своей прабабки, которая с нею была знакома.  Так вот, Бэла не погибла. Она сбежала, предварительно убив Печорина. Да-да», — добавил  странный человек, заметив на лицах Заура и Дины недоверие. 

«И, наконец, известно ли вам, кто таков был  этот Мартыш, так и оставшийся загадочной личностью в русской истории — «хожалым», как окрестил его Лермонтов в довольно неуклюжем экспромте,  “montagnard au grand poignard”¹⁶,  ряженым горцем или  все же революционером ? Действительно ли был он  добрым малым, любившим дамское общество, красавцем офицером, писавшим стихи и  певшим романсы,  и лишь потом,  после дуэли, суда и наказания закончил дни свои счастливым семьянином, отцом одиннадцати детей в какой-то захолустной губернии ? Или был он использован царским правительством с тем, чтобы «убрать» неугодного поэта, как вам несомненно рассказали в школе ?  А может, все дело было  в игре, ведь не зря его называли маркизом де Шулерхофом ? И почему в 1841 году он вдруг оставил свои мечты о генеральских эполетах и вышел в отставку, из светского молодого человека превратившись в форменного «дикаря» — заросшего волосами, в черкеске, белой папахе  и с огромным кинжалом, к тому же поселившегося  не в городе, а в степи,  в шатре, куда и ездил к нему Лермонтов ?  Неуклюжее объяснение одного из современников, что он хотел играть роль Печорина, как-то не убеждает. Печорин потешался над такими молодыми людьми, игравшими в «кавказцев», как и его создатель, впрочем, к тому времени окончательно запутавшийся в собственных двойниках — внутренних и внешних. Шизоидное раздвоение личности и театральное поведение у Лермонтова были  в крови. Не зря   его назвали в честь деда, закончившего свои дни при весьма странных обстоятельствах. Влюбившись в соседку,  Михаил Васильевич отравился ядом, предварительно выступив в домашнем театре в роли могильщика в «Гамлете».  Занятно, не правда ли ? Кого же убивали на этой дуэли — кота Мурра или Крейслера ?  Гумберта или Куилти ? Мистера Джекиля или доктора Хайда ? Мы так никогда и не узнаем. Никогда».  

     Динка подумала, а ведь и в самом деле,  другого выхода у Бэлы  не было, обрести голос она могла только путем ответного насилия.

     Девочка наклонила голову, чтобы войти в низкую дверь  дома Уархага. На всякий случай она оглянулась и удостоверилась, что ее никто не видит. Отец  прежде не разрешал ей посещать этого дальнего родственника по материнской линии, ведь он был осетин и христианин, а  в нынешние времена общение с неверными совсем не приветствовалось. После того, как отца записали «мирным князем» и он принял российское подданство, он сильно изменился. Семья обеднела, хотя он и старался, чтобы дети этого не почувствовали. Поступать на русскую службу ему не хотелось, но и открыто в абреки он пока не шел. Отец был осторожен. Он перестал открыто выступать против христиан. Но подозрений к Уархагу не оставил, ведь тот был еще и колдуном. Как говорили кумушки, Уархаг мог сделать любое зелье, в том числе и любовное. Поэтому Бэла и отправилась к нему, как только Максим Максимыч прилег отдохнуть после обеда. В ноги ее ткнулось что-то пушистое и теплое. Сверкнули зубы и руку лизнул шершавый язык. «Как ты напугал меня,   Уорк», — с досадой проговорила Бэла, занятая своими мыслями и не заметившая, как к ней подбежал  ручной волк Уархага, который вел себя как собака. Вскоре появился и сам хозяин.  Бэла бросилась к нему, вдруг ощутив, что у нее не осталось никого ближе — ни отца, ни матери. Старшая сестра вышла замуж и у нее была своя жизнь, да они никогда и не были близки. А младший братец, ну да что о нем говорить, после того, что он сделал.  Уархаг выслушал Бэлу невозмутимо. Он знал, что искать ее было некому. Но он давно понял, что в его интересах было не занимать ничьей стороны, чтобы не оказаться виноватым.  Однако,  виноватым он все равно оказывался постоянно. 

— Дядя,  прошу тебя, свари своего зелья, я уж найду способ дать его урусу. Для меня это единственный способ вырваться отсюда. Мне обратного пути нет, мне некуда идти. Ты же знаешь у меня нет теперь ни отца, ни матери, и я  уже обесчещена. Меня и замуж никто теперь не возьмет, только какой-нибудь разве турок, временной женой.  И что мне делать ? В родном селе меня камнями закидают. И потом, ты же знаешь, я всегда хотела уехать отсюда и увидеть что там,  за горами, за морем, за лесом. 

     Уархаг посмотрел на девочку внимательно и усмехнулся. Он сказал, что его искусство не действует на русских, что они уже давно  утратили связь с настоящим миром, разучились слушать внутренний  голос, что они  живут на тонкой пленке чужого ума, который искажает для них все вокруг.

Ты  сама сильнее его, ты найдешь другой способ.

Какой способ, дядя, подскажи ! 

Время придет и ты поймешь, девочка.

     Но  Бэла продолжала умолять его. Уархаг посмотрел на нее пристально и спросил: «Зачем тебе это ? Любишь его ?»  Глаза у него были пронизывающие, от них было не утаить ничего. И она не смогла соврать.  Бэла вспомнила, как впервые увидела Печорина. 

     «А это здание курортной поликлиники, которое было построено в 1826 году по проекту архитекторов Бернардацци и называлось домом для неимущих офицеров. Здесь размещались офицеры, лечившиеся на курорте, но не имевшие для этого достаточных средств. Здесь же находилась и канцелярия военного коменданта Пятигорска», — сообщила детям Татьяна Ивановна своим хорошо поставленным голосом. — «Братья Бернардацци были приглашены сюда специально из Петербурга генералом Ермоловым…»

     Из недавно отстроенного  здания дома для неимущих офицеров, не подозревавшего что через сто лет оно превратится в обшарпанную курортную поликлинику, вышел молодцеватый офицерик маленького росточка. Он только что побывал у военного коменданта Пятигорска и получил разрешение остаться в городе до конца лета.  Офицерик медленно шел по обсаженной деревцами улице по направлению к Провалу, еще не обессмерченному Ильфом и Петровым, неподалеку от которого находилась его крошечная квартирка.   Бэле случилось увязаться за отцом на  торжище, где он присматривал себе  новую лошадь. Она сидела в повозке, закутанная в белое покрывало,  ждала отца и разглядывала проезжавших и проходивших мимо людей.  Наконец, ей надоело и она соскочила с повозки, воспользовавшись тем, что слуга Ахмед спал, и пошла гулять по Пятигорску. Вскоре Бэла  вышла на красивую новую улицу, с одной стороны на ней стояли  двух и даже трехэтажные здания, а с другой  были только скалы. Бэла шла и разглядывала всех встречавшихся ей людей. Она еще никогда не видала так близко русских, за исключением казаков, но они были в чем-то почти своими, хотя и врагами. Наконец, она  дошла до желтого здания с колоннами, возле которого толпилось много военных в мундирах.  Ей пришлось закутаться в покрывало почти по самые глаза, потому что она ощущала на себе их раздевающие взгляды.

    «А вот какая кралечка пошла», — воскликнул рябой казак  в короткой черкеске и потянулся, чтобы  ущипнуть ее. Бэла испугалась и отшатнулась и тут столкнулась  с Печориным,  соскочившим со ступеней дома для неимущих офицеров. Оправив мундир, он скользнул по ней ничего не видевшим стальным взглядом, и пошел прогулочным шагом вверх по улице. Всего мгновение, но он был так близко, что Бэла разглядела рыжие редкие усы, оспинки от скарлатины на лице, красные капризные губы и уловила какой-то незнакомый запах духов, показавшийся ей почти женским. Несмотря на все эти странности, она решила, что он вполне похож на обычных людей, на мужчин, которые ее окружали — отца, братьев, дядей.  Только уж больно маленький, прямо исп¹⁷ какой-то, да и только. А Гриша и вовсе ничего не заметил. Вернувшись в свою квартирку, он  принялся писать письмо:

Дорогие тетенька Анна Акимовна

и милые кузины Мими и Фифи,

Как сказал поэт, «я к вам пишу случайно, право, не знаю, как и для чего».  По дороге в Ставрополь я простудился, проспав на голой земле всю холодную горную ночь, и вот теперь страдаю ревматизмами. Поэтому и остаюсь  на лето в Пятигорске и буду брать ванны, обвертывания и, конечно, пить здешнюю удивительную воду. Природа здесь чудная,  только местная публика оставляет желать лучшего, особенно дамы.  Ни одного миленького, ни одного даже сносного личика женского не встретишь, а это для меня горе. Каждое утро я смотрю на цепь снежных гор и особенно, Шат-гору. Вот и теперь сидя за этим письменным столом…я то и дело останавливаюсь, чтобы взглянуть на этих великанов, так они прекрасны и величественны... Ежедневно брожу по горам…Как только я выздоровлю, то отправлюсь в осеннюю экспедицию против черкесов. Пришлите мне с оказией, пожалуйста,  свежие ноты и последний нумер  «Московского телеграфа». Благодарю также за все посылки. Ложки и вилки получил вчерась.

Искренне ваш,  

Жорж Печор.

     Уархаг улыбнулся в усы и сказал: «Ну, Бэла ты всегда была сорви-головой. Ты помнишь, как убежала из дома вместе с Азаматом ? Тебе было всего 5 лет. А ему 3 года. Родители чуть с ума не сошли.  А вы отправились в лес, почти к самым  отрогам Альборса,  и вас нашли только на вторые сутки. И что вы там ели, и как вас звери дикие не поймали ?» Уархаг улыбался, вспоминая об этой истории. Тогда он погадал своей безутешной сестре  на бараньей лопатке и успокоил ее, что с детьми будет все хорошо. И они вернулись. «А помнишь, как тебя ходжа Омар хотел научить читать, и отец был против, и все родственники, а он хотел доказать, что к учению способны все. Вот ведь и доказал. Только поможет ли это тебе  в жизни ?»  

    Уархаг и теперь улыбнулся, вспомнив о Бэле. Он знал, что она где-то далеко, в другой и счастливой жизни. А Максим Максимыч все рассказывал тому, второму, горбатому и мрачному офицеру  с желчным лицом и тяжелым взглядом свою бесконечную  историю. Уархаг  видел, что жить тому, второму осталось не долго, что Бог заберет его удивительным способом. Он внимательно слушал рассказ старика и все  понимал, но делал вид, что не говорит по-русски. Так было безопаснее. А старик все продолжал свой рассказ.

    Так вот,  приезжает сам старый князь звать нас на свадьбу: он отдавал старшую дочь замуж, а мы были с ним кунаки: так нельзя же, знаете, отказаться, хоть он и татарин. Отправились. В ауле множество собак встретило нас громким лаем. Женщины, увидя нас, прятались; те, которых мы могли рассмотреть в лицо, были далеко не красавицы. "Я имел гораздо лучшее мнение о черкешенках", — сказал мне Григорий Александрович. "Погодите!" — отвечал я, усмехаясь. У меня было свое на уме.  У князя в сакле собралось уже множество народа. У азиатов, знаете, обычай всех встречных и поперечных приглашать на свадьбу.

      То был удивительный день. С утра у Бэлы было хорошее настроение, она вымыла свои пепельные косы, заплела их, надела вишневое бархатное платье, затянула туго пояском тонкую талию, подвела сурьмой глаза.  Недавно, она прочитала в одной  книжке, которую ей принес дядя Омар, что в мире есть далекая страна Япония, на другой стороне земного шара, что там девушкам с детства надевают на ноги колодки, чтобы ступни у них не росли. Она критически поглядела на свои собственные широкие ступни и подумала, что они могли бы быть красивее, меньше.  И почему у нас надевают обручи на талию, вместо того, чтобы заботиться о красоте ног. Да еще эта люлька, в которой дети всегда лежат с ракоряченными ножками, под которые  подсунута баранья кость. Поэтому и ноги  становятся кривыми, никак коленки не свести, хорошо еще под платьем не видно. А еще она слышала от подружек, что русские барышни чтобы скрыть свои толстые животы и бока всегда носят какие-то «кросеты», и потому не могут дышать и падают в обмороки. Те дамы, прогуливавшие своих худых чахоточных дочерей и собачонок, которых она видела  на бульваре в Пятигорске, выглядывая в щелочку  на пологе арбы, и в самом деле прямо-таки вылезали из своих одежд, как перетянутая толстой суровой ниткой  домашняя колбаса «жерума», начиненная бараньим жиром, которую готовила ее бабушка. Но и ее собственная тетка по отцу Сакина была не лучше. Синее платье с позументом, стянутое серебряным пояском с бляхами, тоже совсем не красило Фатиму, хотя «кросета» она и не носила.  По вечерам тетя Сакина потихоньку тянула пиво, которое научилась делать у дяди Уархага. Все об этом знали, но помалкивали.   

     В доме с утра было шумно и чадно. На кухне и во дворе что-то беспрерывно варилось, жарилось, шкворчало и шипело.  Бэлу совершенно не привлекали хозяйственные вопросы, а с сестрой было не поболтать, она готовилась к свадьбе и все шепталась с теткой о чем-то секретном и стыдном. Поэтому Бэла ушла в свою комнату и принялась читать в который раз  подаренную Омаром книжку о дальних странах с картинками. Бэла закрывала глаза и тыкала пальцем в карту и находила потом, как называется это удивительное место. Для нее все места были удивительными.  Она мечтала, как  уедет отсюда далеко-далеко. Она  жадно слушала рассказы путешественников — тех, кто побывал хотя бы в России, в Турции, в Сирии или совершил хадж.  Таких людей было не много, ведь Кавказ  мало-помалу становился настоящей резервацией, ни въехать ни выехать за кавказскую линию нельзя было  без «билета», выданного военными властями. Бэла запомнила, как однажды к отцу ночью приехал какой-то человек — высокий, бородатый, в богатой черкеске и с дорогим оружием. Они тихо разговаривали в кунацкой, пока маленькая Бэла подглядывала в щелочку за странным гостем. Его звали Султаном. Из разговора она поняла, что тот скрывался и что не имел билета, что отец ее помогал ему перебраться в Турцию. Бэла запомнила, что нужно было достать какой-то билет любой ценой, чтобы уехать отсюда прочь. 

     На свадьбе она увидела того самого офицерика, с которым столкнулась недавно в Пятигорске. Сначала она его откровенно разглядывала. Он был маленький, худой, почти как Казбич, с редкими, рыжеватыми, едва пробивающимися  усиками  и темно рыжими  волосами, только плечи у него были узкие, а глазки небольшие и раскосые, стального, холодного цвета. В роду офицерика было много татар, хотя он и гордился древним иноземным происхождением. Он все время поглядывал на Бэлу и о чем-то перешептывался со стариком, недавно ставшим кунаком ее отца. Она чувствовала его взгляд  и ей становилось всякий раз как-то не по себе, как будто он бесцеремонно проникал этим взглядом в самое ее нутро. Даже шальной Казбич смотрел на нее иначе, не так дерзко.  Бэле показалось, что было что-то странное в том, как урус смотрел на нее. Какое-то несоответствие. Потом, позже  она поняла, что он был похож на женщину,  Бэле даже показалось, что и был он переодетой девушкой, и этот взгляд совершенно не вязался с его внешностью. 

     А что здесь странного, ведь года полтора назад, когда она была уже не ребенком, но еще  не девушкой и отец не столь строго следил за ней, она в очередной раз убежала из дому  погулять по городу.  Уже ближе к сумеркам  Бэла пробралась через маленький лаз внутрь  парка  и увидела нарядную толпу — дамы и  господа роились  возле  курзала, где выступала какая-то заезжая театральная  труппа. В долгих летних сумерках, благоухавших цветущей липой, под аккомпанемент кузнечиков, она осторожно бродила за спинами прогуливавшейся публики, стараясь обследовать это странное здание со всех сторон. Бог знает, почему ей ужасно захотелось попасть туда, но вход в театр охраняли казаки и смешаться с публикой было невозможно. Постепенно отдыхающие заходили в театр и вскоре стемнело, у входа не осталось никого. Только казаки продолжали грызть семечки и пересмеиваться на крыльце.  Наконец, с торца здания Бэла обнаружила  какой-то заброшенный ход. Она стянула свое покрывало и подоткнула юбку, чтобы  проскользнуть внутрь. Лаз оказался довольно глубоким и узким, в конце концов она просто упала на пыльный и замусоренный пол, больно ударившись локтем и головой. Там было тепло и затхло, только откуда-то доносились глухие голоса.  Бэла вскочила с быстротой и гибкостью кошки и стала обследовать помещение, в которое попала. Это была небольшая боковая комнатка, которая выходила в оркестровую яму, а с другой стороны соприкасалась с суфлерской. В углу комнатки было окошко, закрытое ставней. Бэла подошла к нему, звуки усилились. Тогда она осторожно раскрыла ставни и увидела тусклый свет и темные фигуры прямо над собой.  Какой-то мужчина стоял почти у самого оконца и говорил что-то громким и грозным голосом. Он был в большой шляпе с перьями и с длинным тонким кинжалом. Бэла не понимала, что он говорил, потому что пьеса шла по-русски, но она  была  захвачена энергией этого действа. От мужчины исходила непонятная сила, которую Бэла с удовольствием впитывала. Затем она услышала женский голос и  увидела поодаль пару стройных ножек в бальных туфельках.  Девочка прошла еще немного вперед и обнаружила приоткрытую дверь. Спиной к Бэле в маленькой комнатке сидел какой-то человек перед большим зеркалом и что-то делал со своим лицом. Бэла затаилась, наблюдая, как менялось лицо, как темнели щеки, как уходила фарфоровая хрупкость скул, как грубел нос и сурьмились брови, как, наконец, над верхней губой  появились маленькие черные усики. Затем человек встал и начал бинтовать грудь и Бэла поняла, наконец, что это была девушка, чудесным образом превратившаяся в мужчину. Она долго не могла отвести глаз, завороженная этой переменой.

    Теперь она и сама не знала, что заставило ее на той злополучной свадьбе  дразнить маленького офицерика, так похожего на девушку. Она усмехалась, вспоминая свои слова: «Стройны наши молодые джигиты, и кафтаны на них серебром выложены, а молодой русский офицер стройнее их, и галуны на нем золотые. Он как тополь между ними, только не расти, не цвести ему в нашем саду». Он был так не похож на тополь, нет, он напоминал скорее странный, чахлый и изнеженный цветок. И капризная, своенравная княжна Бэла только хотела позлить остальных ухажеров, да еще и свое  семейство, когда подошла к рябому урусу.     Разве могла она знать, к чему это приведет. Теперь, давний чудесный вечер в театре и свадьба сестры соединились в сознании Бэлы  посредством «превращения» и она  приняла решение повторить чудесную метаморфозу, только на свой лад.

     Вечером Бэла ждала Печорина с нетерпением, как никогда. Она сама подала ему ужин, даже двумя пальцами взяла бутылку противно пахнущего кахетинского. И все подливала ему вина, желая, чтобы Гриша быстрее опьянел.  После ужина он завалился сразу спать, отвернувшись к стенке, а Бэла потихоньку достала его парадный мундир и, раздевшись догола, натянула его на себя. Потом подумала, и сняла. А вдруг ее план не удастся, лучше повременить с перевоплощением. Обнаженная, она достала из-за картины в углу давно припрятанный там тонкий клинок — отцовский подарок Печорину, и подошла к своей жертве. Жорж спал на боку, ничего не подозревая.  Его тонкая, беспомощно выставленная и слегка искривленная   шея почему-то вызывала ассоциацию с птичьей.  Рука  Бэлы занеслась над ней и на секунду застыла. Зажмурив глаза, как учила бабушка Халимат, когда режешь курицу, она, наконец,  нанесла удар. Жорж издал странный булькающий звук и Бэлу обдало теплой кровью, хлеставшей  из сонной артерии.  Тщедушный маленький офицерик с рябым лицом и рыжими усиками не успел ничего понять, не успел даже вскрикнуть. Он только конвульсивно взмахнул руками и как-то сразу опал.   А Бэла ошарашенно глядела на него, застыв голая над этим уже начинавшим остывать телом, что еще недавно приносило ей столько страданий. Его остановившиеся, широко открытые глаза заставили ее отвернуться.  Она наскоро  смыла с себя кровь и снова натянула его мундир. Только сапоги оказались уж очень большими и пришлось натолкать в них батистовых носовых платков Жоржа. Наконец, она глянула в зеркало  и попыталась запрятать длинные волосы под фуражку. Потом покачала головой, взяла ножницы  и отрезала косы одним отчаянным движением, сунула руку в печь и, достав уголек, нарисовала себе маленькие усики.

    Было тихо. Душная ночь лежала темным покрывалом над крепостью. Максим Максимыч спал, спала и старуха Барамбух, спали казаки на посту. Бэла проскользнула как кошка в калитку, приставила колышек, чтобы не открывалась и не скрипела  дверь. В кармане у нее было сто рублей,  найденные в бумагах Печорина. Близился рассвет. Маленькая фигурка быстро удалялась по Большой Георгиевской дороге  в сторону станции Кума.  

    Динка очнулась с трудом от своих фантазий и попыталась переключить сознание на происходившее в реальности. Дети  окружили учительницу кольцом. Она  выпрямилась и продолжила свой рассказ:  «Пятигорск неразрывно связан с именем Михаила Юрьевича  Лермонтова. В первый раз он приехал в Горячеводск в 1825 году, когда ему было около одиннадцати лет,  со своей бабушкой Елизаветой Алексеевной Арсеньевой, а также и другими родственниками. Ехали они  большим обозом, около двух недель, так как в то время железной дороги между Россией и Кавказом еще не было. Она появилась лишь в конце XIX века.  В 1837 г. сосланный на Кавказ Лермонтов некоторое время жил в Пятигорске, и впечатления этого периода отражены в его повести «Княжна Мери». Все помнят повесть ?  Во время своего последнего пребывания в городе в 1841 г. он написал стихотворения  „Пророк", „Выхожу один я на дорогу". Здесь трагически оборвалась жизнь поэта».  «Татьяна Ивановна, а за что Лермонтова  убили на дуэли ?» — спросил кто-то из детей. Учительница проигнорировала этот вопрос и продолжала свой рассказ: «Сейчас мы с вами  посмотрим на памятник Лермонтову, который был сооружен в 1889 году на средства,  собиравшиеся по подписке в течение более 10 лет. Автор памятника — скульптор А. М. Опекушин, известный тем, что создал  памятник А. С. Пушкину в Москве».

    Бронзовый Лермонтов сидел, глядя на горы. У ног его лежала хрестоматийно раскрытая книга. Как у всех бронзовых памятников, черт лица нельзя было разобрать. Они  были похожи один на другой как две капли воды. Разглядывая памятник, Динка почему-то вспомнила, что читала в какой-то книге, кажется, чьих-то мемуарах, что Лермонтов был горбат и кривоног, что было следствием его детских болезней, что  друзья его даже прозвали Mayeux, то есть, урод, горбун, да и Мартынов всегда издевался над его внешностью и отмечал, что Лермонтов был «плох по пешему фронту» и некрасиво смотрелся в седле. Ее это тогда поразило,  потому что и сама она часто ощущала себя таким уродцем, которому жестокие советские дети, воспитанные на идиотическом лозунге «В здоровом теле — здоровый дух», не давали спуска, особенно на уроках физкультуры.  Только у нее была мама, которая спасала ее от стыда и обид, а Лермонтов, к несчастью, остался в раннем детстве  сиротой.  

     «А сейчас мы отправимся в домик-музей Лермонтова, в котором поэт провел последние месяцы  жизни, а затем в дом Верзилиных, где произошла ссора поэта с Мартыновым накануне дуэли», — объявила Татьяна Ивановна и все пошли за ней. Вскоре показалась маленькая одноэтажная лачуга, с камышовой крышей и крошечной верандой, с которой, увы, уже нельзя было увидеть горы. Они были заслонены новыми уродливыми постройками советского времени. В этом жалком домике были не менее жалкие экспонаты, ничем не лучше, чем в музее Марко Вовчок в их городке. Но в маленькой горенке Динка заметила странную картину над узкой кроватью. Экскурсовод объяснил, что она написана самим поэтом.  На стене был изображен пятигорский парк, узкая дорожка, увитая виноградом, ведущая к гроту. По ней шел человек. Динка подошла поближе и стала разглядывать этого странного господина небольшого роста, очень худого, с тонкой, почти осиной талией. Лицо у него было тоже какое-то странное: опущенные  глаза, словно он боялся, что его узнают, пухлые губы, безбородое лицо. И вдруг Динка поняла — это же Бэла ! Бэла, переодетая в Печорина, Бэла,  пророчески написанная Лермонтовым на этой картине. Та самая Бэла, что тайно сядет в поезд  на станции Кума и отправится  куда глаза глядят, безо всякой надежды на успех. 

    По Большой Георгиевской дороге только что проехал казачий обоз. По этому оживленному тракту шли тысячи и тысячи ног — кочевые племена скифов, сарматов, половцев, хазар, а потом Золотая Орда, а может и войско великого Тамерлана, караваны верблюдов, солдатские сапоги, сафьяновые ноговицы. Теперь же пыль улеглась и в утреннем воздухе зазвенела тишина, а потом стало слышно, как в редких перелесках по бокам от дороги, запели птицы. Динка увидела очень ясно все ту же маленькую фигурку, бодро шагавшую в сторону станции Кума, от которой ходил единственный поезд на Северо-Запад. Издали было трудно разобрать, кто это. Постепенно фигурка приблизилась   и стало ясно, что  это был мальчишка лет шестнадцати — худенький, тонкокостный, в большом, не по размеру, мундире и нелепых сапогах, болтавшихся на его кривых тонких ногах. Его лицо все приближалось и приближалось к Динке, как в фильме, словно волшебная камера наезжала на странную фигурку. Наконец, она увидела, что у молодого человека были пририсованы углем усы, а из-под фуражки предательски выбивалась довольно длинная прядь золотистых кудрей.

    15 июля 1841 года стояла прекрасная погода. Ничто не предвещало грозы. Однако, когда кавалькада добралась до подножия Машука,  небо  вдруг потемнело и свинцовые тучи нависли над поляной. В воздухе как-то сразу запахло грозой и отчетливо послышался тоскливый шум трепетавшей на ветру листвы из ближней рощицы. Потемнело, послышалось тревожное ржание привязанных лошадей. И вот уже первые крупные теплые капли упали на лица дуэлянтов. Раздался раскат грома и послышался робкий голос: «Ну что же вы, стрелять–то будете ? Не то все промокнем».

     Прошло еще мгновение. На лице высокого статного молодого человека в щегольской черкеске играла  странная улыбка. Он быстро поднял руку и спустил курок, но за доли секунды до выстрела присутствующие услышали странный треск и увидели, как небо мгновенно прочертила золотая неровная полоска молнии. Сам выстрел оказался заглушенным новыми раскатами грома. Противник  упал, точно его скосило на месте, ни сделав движения  ни назад, ни в сторону, ни вперед. Все бросились к упавшему. Он лежал без движения, как-то странно вытянувшись,  с побелевшим и даже синеватым лицом. У него были обуглены волосы и брови. Следов выстрела  на теле не нашли, хотя врач потом и констатировал пулевое ранение. Стрелял ли противник  в воздух или просто промахнулся — одному Богу известно. И сам он, и секунданты почувствовали себя неуверенно. Им было необъяснимо страшно, словно они ощущали  чье-то безмолвное  и пугающее присутствие.

      Каждый из них молчал  потом о дуэли по-своему, но всех объединяло некое суеверное нежелание говорить правду, словно внушенное кем-то.  Никто из них не посмел предать огласке, что все они, движимые христианскими представлениями,  посчитали  эту странную смерть  карой божьей за прегрешения.  Только  один косвенно признал это, впрочем, придав всему почти рациональное объяснение и представив более удачливого из противников каким-то инструментом судьбы, когда написал, что погибший  был человеком странного и вместе с тем заносчивого нрава…, что как поэт он возвышался до гениальности, но как человек  был мелочен и несносен…А другой вскользь вымолвил, что среди грома и молний, один, в лесу, с мертвым другом на руках, он испытал необъяснимый страх.

     На самой поляне, где произошла дуэль, издавна собирались местные жители. Однажды за ними даже подсмотрел французский исследователь Тавернье, который красочно описал, как они танцевали свои странные  круговые  танцы босиком, как совершали непонятные ритуальные движения. На поляне было древнее капище бога  грозы, громовержца¹⁸, быть пораженным которым  у горцев считалось большим почетом и  даже божьей благодатью.  Старое кладбище, где похоронили убитого, было совсем неподалеку, тут же, у подножия Машука.  Еще долгое время местные жители заходили в эти места  летними ночами, когда стояла засуха и угрожала оставить их без урожая. Они брали с  места его гибели  камни и относили их в Подкумок, чтобы вызвать дождь.  Это был самый верный способ.

¹ «Грешно и неприлично со стороны Лиспет  думать о браке с человеком, который принадлежит к высшей расе…» Редьярд Киплинг 

²

³  «Нартух» —  букв. кукуруза, обидное прозвище местных жителей, обычно сельского происхождения. 

⁴ Уархаг  — в осетинской мифологии связан с тотемом о волке «уарке».

⁵ Заур ведет речь о Натухаевском князе Сафербие Зане, бывшем в детстве  воспитанником предводителя русского войска Бухгольца. Сафербий служил в русской армии, но затем перешел на сторону  турков, захвативших Анапу, где находилось его родное имение. В последствии, по воле судьбы он попал снова к русским, следуя, быть может, вынужденно, незавидной доле представителя маленького народа, оказавшегося между двух враждующих империй. Но в истории он остался не из-за своих постоянных переходов от русских к туркам и назад, а благодаря тому, что стал одним из инициаторов собрания адыгских князей в 1830 году, на котором было составлено обращение к российским властям с призывом прекратить военные действия на черкесских землях, а также потому что возглавил ополчение, в числе которого были представители нескольких кавказских народов. В результате Кавказской войны и последующих действий российского правительства многие из них были целиком стерты с лица земли.

⁶ Заур  цитирует  здесь «пшинатль» — своеобразную фольклорную песнь, где рассказывается о событиях 40-х гг. XIX в., когда усилившееся противостояние России и «непокорных» горцев привело к особо жестоким карательным действиям спецотрядов русской армии.

⁷ Сосруко — герой нартского эпоса, по происхождению — солярное божество, связанное с циклом времен года, смерти и возрождения. По одному из преданий, он отнимает у богов волшебный напиток Сано и дарит его людям. К другим подвигам Сосруко относится похищение огня и семян проса. При своем чудесном рождении Сосруко — железный мальчик, извлеченный из камня, оплодотворенного пастухом, который воспылал любовью к красавице Сатаней.  

⁸ «Широкое Саргассово море» — роман белой Карибской писательницы Джоан Риз, который считается одним из самых ярких и ранних образцов  «ответа центру» и обычно условно причисляется к постколониальной литературной традиции.  В нем переписывается заново каноническое произведение английской   литературы  —«Джейн Эйр»  Ш. Бронте с точки зрения «безумной» жены мистера Рочестера, которая впервые получает свой собственный голос в романе.

⁹ Барамбух — второстепенный фольклорный персонаж  из мифов о Сосруко, старуха, которая, превратившись в золотой шлем, узнает хитростью и обманом о его уязвимом месте, что становится причиной гибели героя.  

¹⁰ Конго — иронически переосмысленное прозвище друга М. Лермонтова А. Столыпина — «Мунго», который получил это имя, согласно одной из версий,  от имени Мунго Парка — шотландского путешественника по малоизученной Африке  рубежа XVIII-XIX вв.

¹¹  «Гуаша» — название неоконченной поэмы убийцы М. Лермонтова Н. Мартынова. Имя Гуаша означает «красивая», «красавица». 

¹² Здесь приводится дословно цитата из малоизвестной сегодня романтической повести А. Бестужева-Марлинского «Мулла-Нур».

¹³ Кичкене и Селтанета —  героини кавказских повестей  А. Бестужева-Марлинского «Мулла-Нур» и «Аммалат Бек».

¹⁴  Синды и меоты — древние предки современных адыгов.  Относятся к адыго-абхазской языковой семье. Во второй половине V в. до н.э. образовали рабовладельческое государство Синдика. Синды жили в низовьях Кубани, на Таманском полуострове и на Черноморском побережье. На месте современной Анапы была известная по античным источникам Синдская гавань — один из крупнейших городов Синдики. Еще в V в. до н.э. у синдов существовала письменность, возникшая на базе греческого алфавита, а синдские цари чеканили собственную монету.

¹⁵  Странный человек,  встреченный детьми в гроте Дианы, по- видимому —  потомок  адыгско-генуэзского князя Захарии де Гизольфи, который во второй половине XV века владел Матрегой — ныне Таманью. Его отец — знатный генуэзец Винченцо де Гизольфи получил Матрегу в приданое за своей невестой — адыгской принцессой Бикой-ханум.

¹⁶  Буквально, «Горец с большим кинжалом», обидная фраза, которая, по некоторым данным, послужила поводом к последней дуэли  Лермонтова.

¹⁷ Испы — в нартском эпосе карлики, которые живут в маленьких каменных домах в горах, а вместо лошадей пользуются зайцами. 

¹⁸  Бог грома и молнии Шибле — один из важнейших в адыгско-абхазской мифологии. Он распоряжается не только урожаем, но и  судьбами людей, владеет небесным огнем и посылает на землю засуху или дождь. Убитого молнией обычно хоронили   с особыми почестями, на месте гибели. Он почитался как святой.  

Оглавление журнала "Артикль"               Клуб литераторов Тель-Авива