Андрей  Грицман

БЕЗВЕСТНЫЕ  ЛИСТЬЯ

***

Так остаешься один сред них.
Слышен сквозь сон приглушенный их смех.
Женщины выходят за хлебом и молоком.
А попадешься живьем – то волоком, то кивком.
Побудешь, пока вахта кончится и домой.
 
Дома тихо, только сопит домовой.
Кормишь его баснями о любви.
Только не верит он, бьет костяной ногой,
Говорит: пропадали и не такие лбы.
 
Ну ладно, хоть ты то мог бы меня простить.
А то непонятно, как дальше мне жить-тужить.
Собирать ли мне впрок пожитки, солить грибы
И по сусекам свечи гасить, где жили мы?
 
Да, ладно, говорит он: коли так – живи.
Что ж с тобой делать, в последний раз
предупреждаю: с ними глаз за глаз,
ошибки твои, словно шрамы живут в тебе,
сладки посулы ждут за углом с крюком.
Я же тебе не даю пропасть, а который год ты – ни бе, ни ме.
 
Так что, не верь ты в спасительность чудных фей.
Стрельно в роще горелой поет стальной соловей.
 
Лишь матерей твоих шепчет в дальних углах листва.
Тихо зовет из тумана тебя сестра.

***

Что рассказать мне тебе за отчетный период?

Осень прошла, потом лето, потом незаметно

странные вести дойдут на почтовой открытке,

я бормочу что-то тихо, блуждая без места.

Времени все же хватает на мелочи жизни:

взять огурцов, не забыть захватить и укропа.

И шелестят вдоль Гудзона безвестные листья.

Я же стараюсь посильно прожить по закону

влажной природы, по-прежнему переселенцем.

Голос услышать из западных дальних пределов.

Видишь как в воздухе бьется соколом сердце,

так же легко на тот голос, взлетая над телом.

***

Что это? Этого так не понять.
Это как камень из пруда поднять.
В темном заросшем углу в бузине.
Что-то там тоже мерцает на дне.
Ну, а откуда мне знать?
 
То ль подмосковная это пора,
то ли гормоны играют с утра,
спазм мой в груди оживает,
кругом смурная моя голова.
Но продолжается эта игра.
Кто за меня там играет!?
 
Это не выбор, не воля в расчет.
Кровь по сосудам живая течет
и до любви истекает.
Где-то надежда мелькает,
тронет легко меня за плечо
и до поры замолкает.
 
Знаю, что мы - в обреченном кольце,
пятна цветут на усталом лице.
Знаю - мне нет оправданья.
Только тот сгусток расскажет в конце,
если слова долетят как гонцы -
правды ли, оправданья...

***

Письмо из Италии вовремя:

говорят, виноград зрел до срока.

Этот город, охрой затопленный

стал в судьбе чем-то вроде порога.

И не то, что письмо это тронуло.

Просто время пришло разобраться:

то ль на дно все Трастевере кануло

Атлантидой подводного братства?

Я из тех водолазов печальных,

безнадежно подсевших на воздух.

Память осени первоначальной

к нам доходит, как азбука Морзе.

И, снижаясь с утра к Фьюмичино,

«Вспоминая покинутый порт»,

Замечаешь – усталый мужчина

третий скотч на прощанье берет.

***

Сколько душ перелетных?

Сколько возможно вынежить?

Превращаешься в ящик, в котором

Старые письма давно пожелтели.

Товарищ мужчина,

где твоя выдержка?

Сколько осталось неспетых и дремлющих песен.

По ту сторону жизни, на том берегу

Сены, Вены, Гудзона ли

Каждый раз сердце полно последней надеждой.

В ящике этом полно пыльцы, или пыли,

Пятна снежинок – женским почерком нежным.

И бессмысленно биться, легче расстаться, растаяв

в долгую ночь, где ждут тебя тихо:

Женщина-осень, Баба-Яга, Лорелея

к темной реке зовет тебя ласковым смехом.

***

это время проходит сквозь нас насквозь

мох и камня серая кость

седина на елях и на березах

позовешь, так холодно - тает отзыв

нет, родная, нам бы все переплавить,

пережить, переждать, на П.О.* отправить

и тогда мы найдем, где живет подруга

или вешний друг. там бормочет вьюга

там Кащей сидит и играет в карты

там Яга норовит на всю смерть накаркать

ну а мы пройдем по лыжне бесшумно

в тех местах глухих от мороза дымно

мы уходим с тобой на одном дыханьи

шопот наш или крик и на расстояньи

кто услышит? да мы - как всегда - друг друга.

тихим эхом гудит навсегда округа

****

Всех приглашаешь к себе на постой.

Помнишь, с грехом пополам, все даты.

Переставишь книжку с полки на стол.

На морде заметишь кусочек ваты

в зеркале, где отражается дом

кирпичный напротив, трубы и небо,

в стынущем воздухе легкий дым.

Молча глядят фотографии слева.

Там вся генетика жизни моей:

сумерки мира, осадок похмелья,

время отрыва и сбора камней,

жадный глоток приворотного зелья.

Но продолжается этот гон,

гомон и стопка на расставанье.

Вижу – пока не начнется снег,

месяц плывет, молодой, да ранний.

***

Ну, да Бог с ними. Они все о себе,

О своем, о текущем, о девичьем.

Припадешь ли щекой, воспаленной губой –

С ними нам говорить, в общем, не о чем.

Потому что летит в одинокую ночь

Эта нота, стрела бессловесная.

Это наша весна, это сын, это дочь,

Это замесь воздушная, пресная.

Пусть шипит фарисейская немочь насквозь.

По базарам, по пунктам общественным.

Незаметно для них мы незримую ось

Слышим ночью по рощам безлиственным.

***

Я проснулся около трех и сказал тебе: осень.

Что-то в шуршанье листвы серебрянно стихло.

Русло ручья покрыла зеленая плесень

и между рам замурованы летние мухи.

В этих краях бесконечных лес - словно море,

дым как дыханье судьбы, а вода из-под крана

чище источника света, но в последнее время

тянет ложится читать до поры слишком рано.

По вечерам стало как-то безмерно спокойно

и отдаленно от суеты старосветской.

Только немного по-прежнему медленно больно

от отлетевшей струны в дальнем отзвуке детском.

Мне никогда не дойти до той мертвенной сути,

строки мои застревают под кожей коряво.

Это - с похмелья питье занавесистым утром,

крепкая вещь, шебутная, но не отрава.

Плыть по течению в осиротевшую осень,

с чайным припасом, но без капусты с брусникой.

Речь обернется отказом, осколком, порезом,

арникой в давнем лесу, первоптиц вереницей.

Так и войдет, незаметно, но неумолимо,

яблоком хрустнет с ветвей arbor vitae.

В этих местах купина была неопалима.

Пар из рта замерзал, летя без ответа.

***

Скелеты разлук на холодной зонной равнине

Дальний поезда зов между пунктами Б и А

В конце перегона одинокая станция стынет

Бесшумно хватает воздух ее пустая труба

И вот туда нас тянет словно к костру в долине

Может лежит там где-то брошенный нам конверт

Падает темный свет как у Куинджи синий

Куст тот неопалимый где-то горит во рве.

***

Всех приглашаешь к себе на постой.

Помнишь, с грехом пополам, все даты.

Переставишь книжку с полки на стол.

На морде заметишь кусочек ваты

в зеркале, где отражается дом

кирпичный напротив, трубы и небо,

в стынущем воздухе легкий дым.

Молча глядят фотографии слева.

Там вся генетика жизни моей:

сумерки мира, осадок похмелья,

время отрыва и сбора камней,

жадный глоток приворотного зелья.

Но продолжается этот гон,

гомон и стопка на расставанье.

Вижу – пока не начнется снег,

месяц плывет, молодой, да ранний.

***

Вереницы птиц на бреющем полете

пропадают из поля зрения.

Должно быть, конец отлета.

Октябрь.

Ползучие городки Нью-Джерси уснули.

Что там за поворотом? Символ пиццы,

гнилые сараи, любви опилки,

обрывки песни.

Ржавые остовы - память осаднения.

В тупиках толпятся воспоминания

kоторый год в ожиданьи ответа.

Дорога на юг к ней каждодневная.

Есть только чувство, не осознание.

Парквэй дрожит в дыме влажного света.

Что остается – выйти вчистую на запах серы.

В полях исчезает последняя стая.

Звезда загорается символом веры,

последнего знания

Выйти на трассу к дальним кострам,

оставив на память клочья шкуры –

свое единственное достояние.

****

Какие там ставят вехи?

К себе бы, глядишь, добраться,

допиться и достучаться.

Вокруг шестерят калеки,

коллеги, угланы, курвы,

цедители понемножку.

Мы ждем с тобою до снега

свистящей в долину вести.

Скажу, потому не вместе

мы в этот раз оказались,

что ждал я в другом вокзале.

Смотрел на часы раз сорок,

сел в поезд идущий в море

и замолчал до срока.

Теперь шевелятся губы,

теперь все-равно докуда

дорога - лишь память гуда,

вокруг лишь столбы, сугробы.

Оглавление журнала "Артикль"               Клуб литераторов Тель-Авива