Таптыг Джяннятов

 

 

ПОД СЕНЬЮ ВЕЛИКОЙ ГОРЫ

 

Обращение к еврейскому читателю

 

Шейх Джелаледдин Руми в славной поэме «Маснави» рассказал печальную историю о четырех близких друзьях из разных народов, повздоривших о винограде. Все они хотели отведать его на деньги, подаренные щедрым дарителем; но, увы, называли разными именами, так что невежество принесло только ущерб для зубов и ребер бывших приятелей. Как было бы прекрасно, — печально замечает почтенный старец, — если бы меж ними оказался стоязычный, сумевший их помирить одним словом!

Невежество, воистину, несет горе и войну.

Этот рассказ — о понимании. Мир, поделенный на черное и белое, прост и объясним. Но вряд ли два цвета могут дать представление о голубизне неба и морской бездны, сочной зелени деревьев в лесу и алом буйстве пустынных маков. Ирана, о котором я поведу речь, населенного одними лишь злокозненными фанатиками-шахидами и закутанными в покрывала тенями женщин, не существует, он слишком большой для этого; а есть древняя полиэтничная страна с самобытной и утонченной культурой, множество раз падавшая жертвой своих великодержавных иллюзий, бесстыдных тиранов и иноземных завоевателей — но не погибшая, продолжающая борьбу. Такова жизнь: много зла, много добра. Даже в граде обреченном, о котором и пойдет речь, люди живут, надеются, любят, ненавидят, предают, хранят верность. Я же могу лишь распахнуть тайники моей памяти, поведать тебе сказ о постепенном познании истины и надеятся, что найдется некто стоязычный, кто сумеет рассказать такую же повесть всем невинным жертвам раздора, миллионам простых людей по всему миру.

Внимай азербайджанской истории. Будешь доволен.

 

 

 

 

 

 

 

Да, по улицам Города, задыхающегося в автомобильном чаду, агонизирующего в рычании своры рычащих мотороллеров, заполонивших его от края до края, обязан идти я и напряженно, пристально смотреть.

 

Из неопубликованного.

 

Глава I

 

Начало пути

 

Ну вот, стою на остановке и разглядываю два огромных автобуса. Человеку, едущему в Страшный Тегеран [Известный роман персидского писателя начала двадцатого века Мортеза Каземи.] из Города Ветров [Старое персидское название города Баку (باد کوبه).] таким пролетарским транспортом, ничего не остается, как только обозревать общественное средство механизированной доставки в этот грандиозный муравейник. На голубом капоте одного из них выведено большими буквами: BADKUBEH. Временами создается ощущение, что машина вся пыжится от фирменного иранского самодовольства. Так уж сложилось, что по ряду обстоятельств этой зимой мне опять нужно ехать в страну исфаханских лоту. [«Блатной мошенник», прозвище шейха Насируллаха, педофила и развратника, одного из главных героев пьесы «Мертвецы» классика азербайджанской реалистической литературы М.Дж.Мамедкулизаде. По сюжету пьесы, пообещал доверчивым обывателям воскресить их мертвых родственников, требуя в качестве оплаты большие суммы денег и несовершеннолетних дочерей своих поклонников. Используется, как устойчивое обозначение религиозного ханжи, эротомана и жадного, бессовестного обманщика. Появление такого колоритного персонажа связано с общим экономическим и моральным разложением полуколониального каджарского Ирана в начале XX века, порождавшем таких вот псевдосуфиев, недодервишей и прочих лживых чудовищ.] Прошел месяц с того дня, когда поднявшись утром с кровати, я грянулся со всей силы о пол, споткнувшись на пороге. Миловидная девушка в частной клинике долго морщила лоб, разглядывая дисплей загадочно щелкающего прибора. Наконец, посовещавшись с коллегой, вынесла приговор: прогрессирующий кератоконус. Дегенерация роговицы, да. В том же самом центре было ненавязчиво предложено установить специальные американские несъемные линзы; но одна мысль о том, что придется положиться на милость отечественных эскулапов, не воодушевляла. Тут-то хорошая знакомая в новом государственном офтальмологическом центре и всплеснула картинно руками:

 

— А ты в Иран поезжай, мальчик мой. Тамошние врачи хороши! Живо тебя починят. Медицина там качественная и дешевая, уджуз ве кейфиййетли [Ucuz və keyfiyyətli, дешево и сердито (тюрк.).], поверь мне.

— Туда? — Я глубоко вздыхаю. — Что-то не хочется. Давно научен.

— Ты что, отдыхать туда едешь? — Она смеется, обнажая мелкие ровные зубы. — По делу ведь едешь, сынок, по делу! Не так страшен черт, как его малюют.

— Вот то-то и оно, что по делу... — Я прикрываю рот, стараясь скрыть, что уже наводил справки о хороших иранских врачах у приятельницы в институте, в попытках излечить слепнущую дочь уже проторившей разведанную тропу в южные пенаты.

 

Врача я нашел в небольшой частной клинике в Тегеране. Говорят, что доктор Хагиги — человек ответственный. Так, во всяком случае, меня уверили. Все же очень не по себе. Старые воспоминания не так-то просто стереть из памяти. Придется мне сесть в этот гигантский напыщенный автобус, ехать около шести часов до границы у городка Астара, мучительно долго проходить через унизительнейшее стояние на дрянном проходе к пункту иранского пограничного досмотра. Сомневаюсь, чтобы там что-то принципиально изменилось. Потом еще долгие, нескончаемые часы путешествия по приморским провинциям, длинные туннели, пробитые в горах, придорожные харчевни... Иранская столица образца девяносто третьего года? Отталкивающее впечатление. Безликий восточный мегаполис. Город контрастов, но без обаяния Истамбула. Дома из бетона толщиной в палец. Автомобильный хаос на улицах. Полчища невыносимо визжащих мотороллеров. Женщины, обряженные в унылые костюмы каторжанок, в нелепых длинных балахонах и с покрывалами, кокетливо приоткрывающими прядь волос на лбу. Печальная тень в плотной чадре, с рубендом, [روبند , буквально, «запирающая лицо» (перс.). Особая повязка в хиджабе традиционных мусульманских женщин. Крепится к чадре.] из-под которого сверкают чёрные глаза. Угрюмые блюстительницы добронравия в строгих магнаэ, [مقنه, головной убор в виде свободного мешка из легкой ткани. Используется большинством иранских и азербайджанских мусульманок ввиду своего удобства и приспособленности к городскому образу жизни.] придирчиво оглядывающие документы у перепуганных парочек. Девочки в хиджабах, заговорщически подмигивающие мне, пораженному такой вольностью, обездоленному челноку-иностранцу. Замерший на стене в пыльном углу безумно мечущегося базара самодовольный каджарский лев с солнцем на спине и длинной саблей, зажатой в пухлой когтистой лапе. Таким я его и запомнил. Хорошо хоть, меня сопровождает старинный друг. С ним не так тревожно.

А! Люди уже засобирались. Пора и мне. Порыв холодного ветра. Эльхан выжидательно смотрит, стоя на нижней ступени машины. Я угрюмо пожимаю плечами и послушно лезу за ним в теплое пространство, наполненное мощным рокотом ожившего стального монстра.

 

***

 

Мягкие кресла в салоне покрыты голубыми чехлами с шахматным узором на подголовнике. У перегородки, отделяющей трон водителя от пассажиров, можно увидеть плоский экран монитора. Надеюсь, нас не будут слишком терзать чудовищными концертами с безголосыми певцами педерастического вида и дешевыми шлюшками, размалеванными во все цвета радуги. Я выбираю просторное место прямо у входа, за небольшим холодильником, в котором хранят прохладительные напитки. Но сейчас-то они нам ни к чему, январь на дворе. Здесь можно удобно вытянуть ноги, чтобы не затекали, а это при путешествии продолжительностью в целые сутки совсем не помешает. Эльхан долго, проворно укладывает наши дорожные сумки в нишу над потолком и тяжело дыша, садится рядом в сиденье, жалобно заскрипевшее под тяжестью его могучего тела.

Автобусный контингент радикально поменялся. Девяностые канули в Лету. Раньше в Иран ехали разбитые в хлам «Икарусы», битком набитые жизнерадостными спекулянтами-мешочниками, разного рода околополитическими авантюристами и прочими мутными личностями. И еще паломниками, спешащими обрести вожделенный титул хаджи, мешеди или кербалаи. [Почтительное наименование людей, совершивших религиозное паломничество к священным городам Мекка, Мешхед и Кербела. Часто используется вместо имени.] Ныне все по-другому. В салоне сидят серьёзные, интеллигентного вида мужчины и женщины со страдальческим выражением лица; бледные, анемичные мальчуганы и девочки, равнодушно смотрящие в одну точку; хлопотливые домохозяйки, заботливо подкладывающие подушки под бочок любимого мужа свернутое одеяло, суетливо разливающие чай из термосов для своих болезненно-послушных детей. Эльхан внимательно оглядывает эту странную компанию, и, коротко вздохнув, тихо замечает:

 

— Ты на пассажиров-то полюбуйся. Видишь этого полного мужика с черными кругами под глазами? Проблемы с почками, уверен. А на этих бедняжек посмотри впереди, каково? Передвижной лазарет... — Доброе утро, муэллим! [Учитель (тюрк.). Почтительное обращение к старшим в Азербайджане.] — Он наклоняется, слегка притронувшись к плечу сидящего впереди пассажира.

— Доброе утро. — Сидящий впереди человек средних лет живо оборачивается. Вид у него вполне уверенный и здоровый. Рядом с ним расположилась молодая женщина, судя по всему, жена. Я успел подробно рассмотреть их, когда проходили по салону. Одеты вполне современно, держатся спокойно, с достоинством. Сразу же бросается в глаза короткая стрижка мужчины; это придает ему при общей подтянутости спортивный вид. Черты лица довольно резкие, вид решительный. Даже когда укладывал багаж на верхнюю полку, при каждом движении чувствовалась переполняющая его избыточная жизненная сила. Спутница одета в строгое серое платье с закрытым воротом. Круглое бледное полудетское лицо с застенчивой улыбкой и лучистыми зелеными глазами, смешные оттопыренные ушки...

 

— По какому делу едете в Тегеран? — Простодушно улыбаясь, Эльхан щурит узкие туркоманские глаза.

— К родственникам. В прошлом году были у нас, пригласили к себе. Это уже третий раз. В четвертый раз не поеду, устаю от тегеранской суеты. Атмосфера у них какая-то давящая... Но жене родичи понравились. — Мужчина хмурится. — Прошу прощения, а вы-то зачем туда направляетесь, — он внимательно осматривает нас, — тоже к родственникам? Или что иное?

— Нет, по болезни. — Вступаю в разговор. — У меня проблемы с глазами. Не могу довериться нашим врачам. Говорят, что медицина у иранцев хороша. Я давно не бывал в этой стране. Вот вы сказали, атмосфера давящая... — Помедлив, добавляю. — Если это так, то Иран не изменился.

— Надеюсь, по милости Аллаха вы найдете там исцеление... Да нет, страна у них меняется. Все меняется в этом мире. — Супруга нашего собеседника делает это замечание кротким, тихим голосом. — Просто у них иногда бывает скучно. Но наши родственники замечательные люди, очень гостеприимные...

— Да, медицина у них неплохая, — мужчина обводит глазами салон, — тут большинство пассажиров едет к врачам. Наши умники до того врачевание довели, совсем доверие потеряно. У меня тесть тоже в позапрошлом году был в Иране, сделал шунтирование сердца. Все прошло прекрасно. Так что, не беспокойтесь, — ободряюще улыбается, — все будет хорошо.

 

Повернувшись, он удобно устраивается в кресле. В салон медленно, важно поднимается напарник водителя, уже сидящего в кресле. Кажется, сейчас двинемся. Легкий толчок. Двери бесшумно захлопываются, отсекая нас от бакинской реальности. Провожатые дружно начинают махать руками. Автобус плавно трогается с места и начинает выруливать на центральную полосу дороги, ведущей вниз, к большой дорожной развязке автовокзала.

Путь неблизкий. Будем ехать долго, очень долго: через окружающие шиховские пляжи холмы к трассе, ведущей на юг; мимо старых столовых горок в Гобустане, где на отвесных стенах скал до сих пор можно увидеть высеченные в незапамятные времана петроглифы, а на вершинах их греются такие же древние большие толстые ящерицы с живыми человеческими глазами; по полупустыням Ширвана [Историческая область на востоке Азербайджана.], густым лесам талышской Астары. Все это мне давно знакомо. Снимаю очки в толстой роговой оправе. Закрываю глаза.

И засыпаю, неотвратимо проваливаюсь в чудовищную бездну сна, откуда уже поднимаются, плавно взмахивая крыльями, тени прошлого.

 

***

 

Ну что же, сынок, идея неплохая, поезжай. Деньги у дяди взял? У меня тоже немного есть, наскребу, помогу. — Отец, тяжело вздыхая, садится на кровать и о чем-то мучительно думая, трет небритый подбородок. — Может, чего и заработаешь. Да и на мир большой посмотришь. А то нынче тяжело стало, не знаю, как до завтрашнего дня доживем. Сумасшедший дом. Война, на улицах стреляют, книжная торговля совсем сдохла. Худо мне…

 

— А получится? Вдруг товар не смогу сбыть, или еще что? Может, не поехать?

 

Отец пристально смотрит на меня. Майка на худых плечах обвисла, поросшие седыми волосами руки беспомощно лежат на коленях. Потом, понурившись, тихо отвечает:

 

— Да что сказать-то… Вышел в тираж. Не понимаю уже в этом мире ничего… Делай что хочешь, я тебе больше не советчик. Умру скоро.

 

Со страхом гляжу на его осунувшее лицо с опустошенными глазами, на дне которых словно бы скопился пепел — груз нестерпимых обид и разочарования, настигшего в конце честной трудовой жизни.

 

***

 

Толчок. Внезапно просыпаюсь и пару минут не могу прийти в себя. За окном неспешно плывут полупустынные пейзажи. Да, горькие воспоминания. До такой степени внушил мне отвращение Юг, что дал зарок больше никогда не ступать на его землю. Был мальчишкой, студентом. Положение уже тогда было очень тяжелым. Чем только не занимался, судорожно пытаясь удержаться на плаву все эти годы... Сажал грибы у Замана, странного, замкнутого человека с нелепой, трагической судьбой. Бывший лазерщик, окончивший престижный Ленинградский университет — а застрял в бакинском болоте навсегда. А все потому, что имел странную иллюзию: заработать честным трудом хорошие деньги и организовать свое предприятие. Конец у него оказался вполне предсказуемый: недавно слышал, что он весь в долгах, как в шелках. Перехватившие его бизнес конкуренты заставляют беднягу работать чуть ли не задарма. Не вздумайте поддаваться иллюзии, дорогие соотечественники и соотечественники, что в наших пенатах можно быть честным человеком и богатым; старая забавная максима веселых плутов Ильфа и Петрова о крупных состояниях, заработанных исключительно бесчестным путем здесь имеет вид аксиомы. Что еще? Был наборщиком в типографии, журналистом. Кем только не пришлось перебывать эти лихие годы, подорвавшие здоровье. Но все это было позже, позже... А тогда, обуреваемый сомнениями, ехал по этой дороге, — она была узкой, с дрянным и разбитым покрытием, — на юг, в компании феерических авантюристов. Меня препоручили заботам Сары ханум, белолицей, сдобной женщины средних лет, сделавшей неплохой капиталец на торговле с иранцами. Автобус был оккупирован нахально-бедовыми, красномордыми парнями и девчонками из улицы Советской. [Известное местечко в старом Баку, наравне с районом Кубинка бывшее центром спекуляции и незаконной торговли. Также славилась непредсказумым нравом ее обитателей, даглы или горцев, тюркизированных персов-татов, склонных к поножовщине и неумеренному курению анаши.] Хоть я ничего не смог заработать и чуть было не прогорел, воспоминаниями эти приключения меня наделили на много лет вперед...

 

Оторвавшись от дум, поворачиваюсь к Эльхану.

 

— Пахлаву и шекербуру [Paxlava, şəkər bura. Азербайджанские национальные сладости. Настоящая пахлава предсталяет собой слоеный пирог с начинкой из ореха и меда. Шекербура — пирожки изящной формы с выщипленным на них символическим орнаментом и начинкой из лесных орехов.] на границе не отнимут?

— Ну что ты, — Эльхан пожимает плечами, — не драматизируй. Не взрывчатку же везем, в конце-то концов. Все будет хорошо.

— Если бы. — Начинаю растирать кисти рук. Опять немеют, вот беда. Но это уже профессиональное... — Знаешь что было, когда я в первый раз пересек иранскую границу много лет тому назад, в девяносто третьем?

— Что же?

— На парковке наш водитель оказался недостаточно расторопным. Так сербаз с разбегу пнул по корпусу машины и разбил ботинком фару. У меня было такое ощущение, что сейчас затвор автомата передернет, такая у него была злобная рожа. Так что, запомни Эльхан-гардаш: [Qardaş, брат (тюрк.).] иранцы люди непредсказуемые. Могут выкинуть все, что придет им в голову.

 

— Ну, с тех пор немало воды утекло.

— Посмотрим. Я не пророк, но одно тебе обещаю: ты у них на всякое насмотришься.

 

Снова откидываюсь в кресле и достаю миниатюрный плейер. С тех пор, как зрение ухудшилось, предпочитаю слушать хорошие аудиокниги, а не читать. Занятное изобретение. Кстати, во многом даже сейчас недооцененное. Любой, даже самый сильный фильм, снятый по мотивам литературных произведений, все же комкает сюжет, предлагает свое собственное, режиссерское — а не авторское видение повести или романа. А аудиокнига, если ее читают люди с хорошей дикцией и артистическим талантом, да еще со вкусом подобранным музыкальным сопровождением... Та-ак, что здесь у нас? Ах, это…

 

Когда-то в России и правда жило беспечальное юное поколение, которое улыбнулось лету, морю и солнцу — и выбрало «Пепси».

 

Пару раз слушал, а начало все цепляет. Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему. Пожалуй, не соглашусь. Везде одно и то же, одни и те же алгоритмы, что в жизни личной, что общественной... Не только в России жило беспечальное юное поколение, которое мечтало о жизни праздной да гламурной — и получило зоопарк с косматыми ухающими обезьянами. Почему это свобода у людей ассоциируется исключительно с потреблядством и низкими инстинктами? Вон, недавно дискутировали с одним иранским щенком, что проводит исследования в нашей конторе. Для него свобода — возможность всласть выпить и потрахаться. Что выберет живущее в этой древней прекрасной стране юное беспечальное поколение с блестящими брюками в обтяжечку да прической бобриком? Не закончится ли тирания молл для них разнузданным диктатом новой партии воров и жуликов? Впрочем, довольно… Лучше просто слушать.

 

Глава II

 

Границы

 

Ну вот, мы на месте. Все цвета моей страны прошли перед взором: тускло-серые пустынные, стальные оттенки зимнего моря, голые стволы деревьев в погибающем от рук человека гирканском лесу. Была и остановка у большой чайханы, где с трудом проглотил пару стаканчиков чаю; постоянно тошнит во время таких длительных путешествий, здоровье уже не то, не то... Чем дальше на юг, тем теснее становится дорога. Вот и Астара: низкие домики, узкие улочки, ведущие к контрольно-пропускному пункту. Пришлось сойти с автобуса и долго стоять перед камерой, запечатлевающей мой образ. Худощавый, молчаливый оператор в военной форме, чем-то неуловимо напоминающий ястреба, быстро щелкал клавишами, бросая пронзительные взгляды. Азербайджанскую часть мы проходим быстро.

 

Погода все портится, кажется, скоро пойдет дождь. Подходим к пункту досмотра багажа. Странное дело: за столом сидит пограничник, тоже имеющий в своем облике нечто хищное. Эта черточка объединяет всех служителей закона, несмотря на национальность, чины, ранги и комплекцию в какое-то, вполне определенное по происхождению и уставу, международное братство. Досмотрщик похож на мелкого падальщика из псовых: пушистого рыжего лиса, а то и лукавого остроухого шакала.

Очередь продвигается довольно быстро. Каждого заставляют остановиться у полосы, затем быстро еще раз проверяют документы и вещи. Все, вроде... Проходим гигантский крытый навес. Вот он, старый знакомый: стальной мост через заиленный в нижнем течении Аракс. На каждой стороне вывешены флаги пограничных государств: азербайджанский праздничный триколор, иранский зелено-бело-красный стяг со стилизированным словом «Аллах». И хотя никакой физической границы нет, невольно вздрагиваю, пересекая серединную линию.

 

Здесь начинается уже иранская земля. Хотя — вся та же азербайджанская. Ведь Иран — страна чудес.

 

***

 

А вот и еще старые знакомые. Сербазы. [سرباز, рядовой иранской армии.] У полосатой будки вольготно развалились несколько солдат в чужой однотонно-зеленой форме, небрежно придерживая на плечах старые исцарапанные автоматы Калашникова. Сразу же бросается в глаза большой щит с изображением улыбающегося пограничника и надписью на русском языке:

 

ДАБРО ПОЖАЛОВАТ НА ИРАН!

 

Подхожу к прогуливающемуся невдалеке откормленному иранскому военному с черными погонами с одной желтой траурной полосой.

 

— Если вам нетрудно, скажите: почему эта надпись на руси?

— Потому что граница. — Отвечает, надменно задрав подбородок. — Это приветствие гостям.

— Знаю. Но ведь граница-то ирано-азербайджанская...

— Эта надпись для могущественных государств.

 

Ну и фрукт. Ответить бы ему, да с размаху словом под дых. Ничего, терпение, терпение...

 

— «Могущественные государства» — Иран и Россия, насколько я понял? И это надпись для русских, если они захотят пересечь сухопутную границу?

— Да. — Пограничник закладывает пальцы за ремень портупеи.

— Благодарю за разъяснение. Но есть одно маленькое замечание. — Стараясь сохранить невозмутимость, провожу ладонью по затылку. — Я долгие годы жил среди русских. Можно сказать, вырос среди них. Северяне очень высокомерны и не считают народы восточные и мусульманские равными себе. Поэтому они с самого начала настроены на пристрастное отношение. Так вот, смотрите... — Указываю рукой на щит. — В этой фразе допущены самые грубейшие ошибки. Вопиющие. Говорю это вам, как человек, знающий их язык в совершенстве. — Теперь посудите сами: какое впечатление будет у русского человека о вашей могущественной стране, когда он прочитает это?

 

Офицер пристально смотрит на меня. Киваю ему и отхожу в сторону. Стоящий у сумок Эльхан с любопытством спрашивает:

 

— Ты что обсуждал с этим верзилой?

— Содержание этого прелестного плаката. Указал на ошибки и заметил, что добрые белые люди в пробковых шлемах, скорее всего, высмеют очередных черно...ых, строящих из себя древних ариев за такого рода глупое поведение.

— С ума сошел? - Эльхан встревоженно озирается. — Этого еще не хватало, нарваться на конфликт, только-только перейдя границу!

— Да не беспокойся ты, я был предельно корректен. — Коротко смеюсь.

— Будет тебе торчать здесь, еще накличем неприятности.

 

Идем по размеченной полосе рядом с каким-то хлипким забором. Поворот. Дежавю. Так я и думал. Весь узкий проход забит людьми. С одной стороны коридор отграничен забором из частой сетки. А податься в сторону нельзя, не пускают наглые сербазы. Подходим и становимся в эту бескрайнюю очередь. Что же, терпения мне не занимать.

Начинает накрапывать мелкий дождь. Передвигаемся со скоростью два шага в час. Впереди то и дело вспыхивают скандалы. Жители приграничной полосы смешались с приезжими, никакого порядка. Обычный иранский бардак, где бюрократической закостенелости больше, чем осознанной злобы. Люди кричат друг на друга и хохочущих сербазов, отпускающих соленые шутки. Ну и вояки, еще собираются побить весь западный мир... Среди солдат выделяется один неуклюжий бездельник, с важным видом крутящий четки. По истомленной толпе пробегают, словно электрические рязряды, самые разного рода слухи: компьютеры работают медленно, система новая и сбоит... пропускают вперед своих иранцев... Ноги начинают ныть все сильнее и сильнее, холод пробирает до мозга костей. Временами людской прилив начинает теснить меня к забору. Слышутся стоны, жалобы: «...да полегче вы, дышать нечем!» В такие моменты Эльхан защищает меня своим большим телом, а то бы давно сбили с ног.

Рядом со мной стоит высокая истощенная женщина в черном платке и старом пальто, беззвучно шепчущая воспаленными губами.

 

— Персы. Иранцы. Армяне. Хуже армян. Будьте же вы все прокляты.

— Ты что ханум, почему иранцев равняешь с армянами? — Я неловко кладу тяжелую сумку на землю. — Они же мусульмане, такие же, как и мы.

— Мусульмане, говоришь? Такие же, как и мы? — Она угрюмо смотрит куда-то вдаль. — Ты на эту очередь погляди, на наши унижения. Пойми. Я беженка из Зангеланского района. Выросла сиротой, всю жизнь работала тяжко, горбом своим с мужем нажили имущество. Началась война. Как появились армянские танки, все бросились переправляться через Араз. А эти ухмыляющиеся выродки уже поджидали нас на другом берегу. Все добро, что смогли спасти от захватчиков, все отобрали. Умоляла оставить хоть что-нибудь. Не послушали. Босой перешла обратно реку, прижимая к сердцу мое погибающее дитя. Бедный муж от горя через несколько лет скончался. А теперь нет у нас ни земли, ни надежды. Все нас бросили. Приходится ехать к этому цыганскому отродью, зарабатывать горький кусок хлеба.

— Не надо отчаиваться, ханум. — Я пытаюсь найти хоть какие-то слова утешения. — Да и зря вы так на иранцев. Среди них есть и хорошие люди, наши соотечественники.

 

Она с презрением смотрит на напыщенного пограничника с четками, расхаживающего вдоль очереди и цедит сквозь зубы:

 

— Все одним миром писаны. Персы, армяне.

 

***

 

О Аллах Великий, до чего же приятно снова вытянуть ноги в сиденье... Даже не верится, что прошли границу. Стали в очередь в четыре часа дня, а оказались на контрольно-пропускном пункте пол-одиннадцатого ночи. В конце концов, терпение у иранцев лопнуло и они впустили всех скопом. Только тогда увидел, что из шести-семи пунктов досмотра работало всего два. Что это? Издевательство? Леность, элементарное неумение организовать дело? Ведь пропустили же всех, управились за полчаса, как только заработали в полную силу!

Пройдя досмотр, несколько минут стоял и угрюмо слушал знакомые, сладко поющие голоса, льющиеся из телевизора, прикрепленного к стене. Натуральные сирены, чуть было не погубившие Одиссея со товарищи. Я в Иране. Хорошо хоть, по причине уважительной и почтенной. Впрочем, пора уже заняться валютой. Часть я обменял в Баку, но здесь курс иногда бывает лучше. На выходе нас уже поджидает пара подозрительных личностей с плутовским взглядом. Медленно, не торопясь, пересчитываю деньги. Вспомнишь, как называли купюры с этими бородатыми солидными старцами  во времена оны — так смех и разбирает... Эммаме. Келле. [Эммаме (əmmamə), тюрбан (тюрк.). Келле (kəllə), лысина, череп (тюрк.).] Хомейни, о Ахурамазда! Нет и не будет у этих даглинских озорников ни стыда, ни совести! Впрочем, лучше сосредоточиться на текущем моменте. Эльхан  стоит рядом, внимательно следя за каждым движением. В Астаре нужно быть начеку, менялы народец очень ненадежный. Кажется, все верно.

Шагаем по узким улочкам к автобусу. Тот стоит на тротуаре и рычит, словно кончается: огромный, похожий на большого зверя с узкими глазами-фарами. Хорошо хоть, водитель успел хорошенько прогреть салон. Без сил валимся в кресла. Постепенно подтягиваются и другие пассажиры. Выглядят так, словно их только что выпустили из Бухенвальда. Каково же было им, среди которых немало сердечников, стоять в этой безобразной очереди эти долгие, томительные часы?

В салон с трудом поднимается наша знакомая чета. Мужчина приволакивает ногу, уже облаченная в платок бедняжка-жена, с застывшим на лице выражением крайней утомленности, заботливо придерживает супруга. С трудом дойдя до кресла, он без силы валится в него и хрипло говорит в пространство:

 

— Да что это такое творится? Чуть было не убили в толпе. Никогда такого безобразия не видел. Слышишь, Сева — в последний раз едем в это чертово логово!

— Не могу больше, не могу... — Девушка чуть ли не плачет. — Какое отношение, гоняют, словно животных. Тут приличные люди! Раньше было лучше...

— Да, раньше было не в пример лучше. — Мужчина с набрякшими мешками под глазами, отдуваясь, садится на свое место. — В прошлый раз прошли безо всяких проблем. Решил сына тоже с собой взять, чтобы осмотрели в Тегеране... вон он, сидит впереди с матерью. Думаю, все дело в том, что они ввели новую систему для досмотра. Пока ее сумеют освоить, пройдет целая вечность.

— Система, система... разговоры одни! — Сидящий на два ряда впереди худой пассажир озлобленно махает рукой. — Вранье! Просто у иранцев очередное зимнее обострение старой болезни. То прихвостнями сионистов обзовут, чуть не потопят Алифа Гаджиева; [Речь идет о инциденте 23 июля 2001 года с нападением иранского флота на исследовательские суда «Геофизик-3» и «Алиф Гаджиев», проводивших работы по заказу компании BP-Amoco на месторождении «Алов», лежащем в шестидесяти милях к северу от иранских территориальных вод. Азербайджанцы призвали на помощь турецких союзников, которые устроили военную демонстрацию с полетом боевых истребителей в Баку. Инцидент был исчерпан, но дело было сделано: западные инвесторы свернули работы по освоению нового месторождения.], то начнут честить безбожниками. Какое это отношение имеет к простым людям, непонятно. Надоело!

 

Наконец, машина трогается с места. Вот досада, забыл приобрести карту местной мобильной государственной компании Irancell. Хорошо хоть, на моем телефоне есть некоторая сумма — полагаю, ее хватит до Тегерана, где утром меня должен встретить старинный приятель Хамид ага, [آقای, господин (перс.).] дядя одного из моих студентов в университете. Сладости эти везу для него. Тегеран город холодный, огромный и мрачный; без надежного человека в нем можно заблудиться, словно в каменных джунглях.

Автобус, набирая скорость, едет через ярко освещенные иранские городки остана Ардебиль. [Остан Ардебиль (استان اردبیل) — иранская провинция. Ардебиль раньше входил в состав одной из самых больших провинций Ирана, Азербайджана. Политика дробления, начатая еще в шахские времена и преследующая цель ослабления неарийских этносов страны, привела к разделу иранского Азербайджана на Восточный и Западный и выделению из первого отдельного остана Ардебиль, бывшего центра старой тюркской средневековой династии.] Земля тут ухоженная, не в пример северному соседу. Зато жилища этих трудолюбивых крестьян — жалкие халупы; а вот на другом берегу Аракса можно, порой, лицезреть целые палаты. До весны еще далеко... Вот когда станет совсем жарко и солнце начнет припекать, к концу мая вся прибрежная иранская долина покроется водой, ибо рисоводство здесь всегда было в почете. Сейчас это спящая, оцепенелая земля...

Сон постепенно овладевает мною. В салоне уютный полумрак. Порой, словно яркая комета мимо проносится очередной нарядный городок с однотипными домами. Странно, такую иллюминированную безвкусицу мне пришлось увидеть только в США, где одна-единственная улица в таких же штампованных городках с неизменным препошлейшим McDonald’s и каким-нибудь арабо-пакистанским Shish Kebab впридачу. Никакой мистики. Восторженные мальчики и девочки, едущие в сию страну, дабы прикоснуться к седой старине и увидеть за каждым поворотом здания, коим много-много веков, будут жестоко разочарованы...

 

Забытье.

 

Яркий свет вспыхивает над головой. Сколько прошло времени? Слышен шум открывающейся двери. Остановка. Можно было бы перекусить, почти целые сутки в пути. Поворачиваюсь к Эльхану, сонно протирающему глаза:

 

— Ну что, Эльхан-гардаш, пора уж нам подзаправиться. Путь еще долгий, надо будет пересечь, если не ошибаюсь, горы Загрос. [Горы Загрос (ته‌كوه‌های زاگرس‎). Крупнейшая горная система Ирана. Самые верхние отроги Загроса проходят севернее Тегерана. Там же, в хребте Эльборз, располагается потухший вулкан Демавенд, символ иранской столицы.]

— Можно, – морщась, потягивается в кресле. — До чего же болит поясница, небось застудил там, на границе… Ну, где у них тут ресторация?

 

Сходим с автобуса. Впереди аляповато украшенное низкое здание. Видны крытые беседки, с постланными внутри коврами. Ужасно холодно. Вместе с другими пассажирами устремляемся внутрь харчевни, заманчиво сверкающей электрическими огнями.

Внутри тепло и стерильно-чисто. У стенки стоит большая витрина с выставленными там прохладительными напитками и разного рода едой. Пол крыт снежно-белым метлахом, стены покрашены в такой же безжизненный цвет. На стене висит монитор, где сдержанно улыбающаяся молодая женщина в официальной черной чадре торжественно вещает новости. Да уж, почище наших придорожных ресторанчиков будет, где грязновато и царит атмосфера настоящего кабака; но вид у заведения какой-то невкусный. Сразу видно, что рассчитывать на кебаб, приготовленный с помощью настоящего древесного угля, здесь не приходится.

Харчевня быстро наполняется посетителями. Официант быстро переключает канал на какой-то футбольный матч и бойко подходит к нам за заказом. Эльхан вопросительно смотрит на меня. Вздохнув, отвечаю:

 

— Челоу-кебаб, пожалуй, подойдет... Это рис с кебабом из курицы. Приучайся к спартанскому образу жизни. — Качаю головой. — Тут тебе не родные пенаты, разносолов на каждой остановке так просто не получишь. Иранцы люди практичные.

— Ну что же, челоу-кебаб... — Эльхан бодро придвигает себе айран в фирменном пакетике. Ага, вот и стакан.

 

В ожидании заказа вновь начинаю осматривать харчевню. Да, первое впечатление не обмануло. Все это уже давно знакомо, память постепенно возвращается. Все чистенько, аккуратно. И эти бумажные цветы на стенах, ох уж, эти бумажные цветы. И вот, напротив меня сидит вовсе не Эльхан, а старый друг и коллега по цеху; профессор, специалист по восточным рукописям... Широкое насмешливое лицо с густыми бровями, толстые роговые очки, короткие толстые пальцы, небрежно стучащие по краю стола...

 

***

 

— Ох уж, эти бумажные цветы, бумажные цветы! - Профессор Афшар смеется, лукаво щуря глаза. — Веришь ли, когда оставался в гостиницах Тебриза [Самый большой южноазербайджанский город и один из крупнейших иранских мегаполисов, административный центр провинции Восточный Азербайджан.] и Тегерана, везде они мне мерещились. Висит портрет аятоллы Хомейни, а вокруг него — ну и ну! гирлянды бумажных цветов. Не замечал?

— Что-то не приходилось. — Осторожно отпиваю из стаканчика армуды чай. Я во времена оны находился в довольно подавленном состоянии духа. Не до того было. Хотя, то и дело начинают всплывать самые любопытные подробности. Но все это уж очень похоже на полуночный кошмар и я даже не уверен сейчас, был ли у наших южных братьев и сестер в гостях.

— И тем не менее. Профессор сцепляет руки на животе и довольно откидывается на спинку кресла. Достоточно мне было увидеть эти бумажные цветочки, как сразу в мозгу зазвучала мелодия «Зиты и Гиты» и я стал озираться, готовясь увидеть пританцовывающих древних ариек в пестрых юбках, с кривыми загорелыми ногами; да смугло-усатых мужчин в тюрбанах с блуждающей улыбкой на лице. Подозреваю, что последнее обусловлено неумеренным курением травы, чему явное свидетельство наши даглы. В принципе, Восток всегда был охоч до шелковых разноцветных одежд и бумажных цветочков. Это еще Марк Твен замечал, путешествуя по индийским владениям британской короны. Персы в этом смысле не исключение: они тоже любят все пестрое и простодушно-крикливое.

— Ну уж, Фарид муэллим! — Смеюсь. — Не такие уж они болваны. Вкус у иранцев есть.

— И лицемерие тоже. Между прочим, показатель цивилизованности, ибо чем древнее народ, тем он лицемернее. Возьмем, хотя бы французов. Народ несомненно древний и удивительно лицемерный. А персы — французы Ближнего Востока. — Смеется, проворно выстукивая какой-то мотивчик на столе. — Вот тебе конкретный пример. В начале девяностых пригласили в Тебриз на конференцию. Среди нас была одна девица довольно невменяемая; так вот, она надела короткую юбку и в таком виде отправилась гулять по городу. Тут подошли трое небритых мужчин в помятых костюмах и начали любопытный разговор: — О, агайан ве ханомха, откуда вы? — Мы из Баку, приехали на конференцию... — Вы принесли нам радость и великий свет! Какое счастье видеть в нашем благочестивом городе братьев и сестер из Баку! Надеюсь, в Джомхурийе-Азербайджани [Азербайджанская республика (перс.)] тоже вскоре произойдет исламская революция и вы войдете в лоно великой иранской матери! И ханом тоже наша сестра и мы полны великого уважения к нашей сестре... — Интересно, — думаю я тем временем, — какие разговорчики у этих типусов. — И говорю: — Мы рады видеть такую радость у наших южных братьев-тюрков. — А те в ответ со слащавым видом повторяют то же самое, слово в слово. Так продолжалось три-четыре раза, пока я не потерял терпение и не попросил их объяснится прямо. Выяснилось, что это были блюстители нравственности, что-то вроде советских дружинников. Их, видите ли, юбка нашей дурочки смутила и они решили нас об этом проинформировать. А так как мы все же ученые, люди образованные и утонченные, негоже было бы грубо озвучивать претензии нам прямо в лицо. Надо было, чтобы девушка сама поняла.... и... хе-хе... прониклась...

— Я стал делать заметки о моих путешествиях. — Снимаю очки, сощурившись, разглядываю сразу же расплывшийся мир. Сложно, сложно...

— А ты пиши как видел, чувствовал... — Фарид муэллим задумчиво проводит рукой по щеке. — Нельзя объять необъятное. Покажи Иран глазами азербайджанца, первые впечатления, характерные черты. То, что бросается в глаза, и составляет его суть. Ведь эта страна, действительно, велика. Мой тебе совет: отметай второстепенное. Иначе увязнешь и не сможешь сформулировать главную мысль.

 

Я стискиваю зубы, словно от нестерпимой боли. И говорю, взвешивая каждое слово:

 

— Писать об Иране невероятно тяжело. Почему — не знаю. Недавно пересмотрел французский мультфильм Персеполис. [Известный автобиографический мультфильм иранской политической эмигрантки Маржан Сатрапи.] Многое он проясняет для того, кто знает подноготную иранской истории. Суть же в том, что сердцевина Ирана — ложь. И что бы не пели сладко иранцы, они — лгуны, либо занимаются самообманом. Кстати, в Персеполисе эта неприятнейшая черта чувствуется явно.

— Да, верно! Я тоже смотрел этот фильм. — Фарид муэллим, посерьезнев, строго уставляет на меня взгляд. — А ты покажи...

— «...мой дядя Фиридун провозгласил независимость иранской провинции Азербайджан.» — Я говорю, иронически растягивая слова. — Помните эту сцену, где дядя Ануш рассказывает любимой племяннице историю своей борьбы против шахской диктатуры? Выходит, что вся семья со стороны матери — азербайджанские тюрки; и «дядя Фиридун» никто иной, как коммунист Сеид Джафар Пишевари, готовивший под эгидой Советов и лично Мир Джафара Багирова [Секретарь ЦК партийной организации Азербайджанской ССР, расстрелянный после прихода к власти Н.С. Хрущева.] отторжение южноазербайджанских провинций. Об этом молчок, ни слова — как и о предательстве русских в сорок шестом году. Куда все это подевалось, если автор хочет поведать правду о Иране?

— Я ведь недаром говорил о неосознанном лицемерии, хоть и шутливо. — Фарид муэллим грустно вздыхает. — Это типично ориентальное мышление. Разрыв мыслей, слов и дел... Один иранский тюрок мне говорил: в нашей стране у каждого человека сто лиц. Отличная фраза!

— Верно! Сто лиц, сто обликов, сто мыслей, сто дел. И все они отличаются друг от друга. Воистину, страна рабов, страна... рабов. Придвигаюсь ближе, положив локти на белый пластик стола. — Тем не менее, лично мне близки. И в то же время, внушают невыносимое отвращение. Странное чувство.

— Мы тоже где-то иранцы. Впрочем, сказано в Мешеди Ибаде: «...но не до такой же степени!». [Намек на известнейший в Азербайджане и Иране старый фильм «Не та, так эта», где один из действующих персонажей язвительно сравнивает простодушного бакинского купца Мешеди Ибада с орангутаном, вслед за тем презрительно уточняя: «я тоже похож на обезьяну, но не до такой же степени!». Пассаж друга автора содержит «двойную» иронию, ибо в фильме оскорбитель Мешеди Ибада  представляет собой манерного русскоязычного «интеллигента»: злобного, ничтожного и пьяного.] Фарисейство — их суть.

 

Я усмехаюсь. И говорю небрежно:

 

— Они, действительно, наши братья и сестры. Ведь мы тоже отменные фарисеи. Но русское влияние придало северным азербайджанцам несвойственные им черты.

—  Пожалуй, оно сделало нас тюрками в большей степени, чем мы есть. Фарид муэллим лукаво качает головой. — Все же наше тюркство идет с севера, а не с юга: сначала с хазарами, потом с кипчаками... Наконец, как ни странно, с этими северными варварами-краснобаями. Два моря, персидское-арабское и тюрко-русское схлестывались у Кавказских гор, пока границей между ними не стала река Аракс. — Делает иронический жест рукой, словно хватает невидимую муху. — Конечно, воды обоих смешались. Иран сохранил свою душу, тяготеющую к культуре Халифата. Мы — результат другого, более сложного синтеза.

— Точно! — Сцепив пальцы, заключаю твердо: — Но с выводами о тюркстве, принесенном на русских штыках, не согласен. Тема слишком обширна, предмет целой дискуссии. Все же ваши наблюдения очень любопытны. Могу ли я использовать их для повести, если напишу ее в грядущем?

— Да, конечно...

***

 

— Челоу-кебаб! — Официант кладет перед нами две миски, до краев наполненные рисом и с аккуратно рубленной куриной грудинкой. Иранский общепит построен на принципе безликой массовости, и это вводит в отчаяние человека, привыкшего к бакинским ханушкам [дешевые бакинские ресторанчики] с их домашнего приготовления блюдами. Эльхан-то ест с удовольствием. Ничего, друг мой... ты еще будешь иметь возможность оценить весь масштаб кулинарной фантазии в Тегеране. Иранские халяльные сосиски и колбасы из картона ждут тебя. Радуйся пока этому.

 

Пожалуй, пора идти. У автобуса уже собираются пассажиры. Выходим на морозный воздух. Эльхан говорит задумчиво, указывая на беседки:

 

— Интересно, для чего это такое количество крытых павильончиков? Наверное, летом посетители там могут выпить с комфортом чаю.

— Может быть, — зябко поднимаю простеганный воротник дутой куртки, — но сейчас не лето. Пойдем, тут просто невозможно стоять.

 

***

 

Сколько уже едем? Ощущение времени совсем исчезло Казвин [Казвин, قزوین‎ — провинция на севере Ирана. Подобно Ардебилю, пала жертвой территориальной политики этнического раздела властей Ирана, выделивших ее в 1996 году из состава азербайджанского остана Зенджан в отдельную провинцию.] прошли уже давным-давно. Автобус мягко покачивается на поворотах. Что-то определенно изменилось. Впереди разрастается какое-то багровое марево. Кажется, уже недалече. Подхожу к водителю, и говорю, крепко вцепившись рукой в низкий бортик ограждения перед дверью:

 

— Гардаш, предупредишь меня, когда подъедем к Кeрeджу, [Кередж (کرج‎ ) — город на севере Ирана, фактически, один из пригородов тегеранской агломерации, расположенный у подножия гор Эльборз] ладно?

— О чем вы? — Никаких проблем. — Тучный усатый мужчина уверенно ведет машину сквозь предрассветную тьму.

 

Меня снова охватывает дрема. В замутненном усталостью сознании плывут бесконечные ряды гаражей при первом въезде в Тегеран, много-много лет тому назад. Гаражи оказались домишками бедноты, а центр города сразу же поразил своей инопланетностью коренного бакинца, привыкшего к узким уютным улочкам Ичери шехер [İçəri şəhər, букв. «Внутренний город». Историческая часть города Баку, где расположены древнейшие архитектурные памятники города.] и основательным каменным домам в буржуазном стиле конца девятнадцатого-начала двадцатого веков. Холод и отчуждение царили в иранской столице в девяносто третьем году. Бетонные монстры, на вершине которых возвышаются мачты с фонарями. Коробки, клетушки, натуральные склепы похоронного серого цвета. Оставь надежду, всяк сюда входящий...

 

***

 

— Гардаш, подъехали к Кереджу! — Голос шофера резко пробуждает меня от грез. Приподнимаясь, оглядываю медленно плывущий мимо нас ландшафт сквозь большие прозрачные окна. Огни, огни… Пожалуй, пора звонить. Правда, неудобно. Скоро уж утро, бедняга Хамид ага, наверное, спит. Хоть он и уверил меня, что будет ждать звонка в любое время. Нерешительно набираю номер. На втором же гудке трубку поднимают:

 

— Таптыг ага, это ты? Ну, где вы находитесь?

— Уже подъехали к Караджу. Хамид ага, мне так неудобно… Лучше мы остановимся в гостинице, а завтра утром я навещу вас.

— Встречаю вас в автовокзале. — Голос Хамида аги звучит непреклонно. В такое-то время — и гостиница? Еще неизвестно, будет ли там место.

— Хамид ага…

— Не спорь.  Поедем ко мне домой. Через пару часов вы уже точно будете в Тегеране. Высаживайтесь прямо у входа, буду ждать вас там.

 

Время тянется медленно. Кажется, уже въехали в пределы города. Автобус едет через бесконечные туннели и дорожные развязки. Ну и непогода, ни зги не видать. Падает густой снег, заволакивая все снежной пеленой. Вот тебе и южные края, полные смеющихся дев... Шофера я уже попросил остановить у входа в автовокзал, так что беспокоиться нечего. Но сможет ли Хамид ага найти нас? Наконец, машина мягко тормозит у длинной кольцевой дороги, ведущей к смутно белеющему вдали огромному зданию. Подхватываем багаж и высаживаемся. Ужасный холод, невозможно стоять. Снова набираю номер и слышу бодрый голос Хамида аги:

 

— Вижу вас! Таптыг ага, стою совсем рядом с вами, у машины. Идите, я вас встречу.

— Где вы? Ничего не могу различить...           

— Просто пройдите вперед.

 

Ага, вот и он! Эльхан, крепко вцепившись в руку, ведет меня сквозь пургу к знакомой фигуре у миниатюрного савара. [سور, машина (перс.)] Хамид ага, светлоглазый и высокий человек лет шестидесяти, крепко пожимает нам руки и проворно открывает багажник. Укладываем наши вещи и обессиленно садимся в мягкие в кресла. Холод такой, что пробирает до костей даже в машине. Тем не менее, стекла очков сразу запотевают. Хамид ага быстро выруливает на центральную полосу дороги и едет прочь от автовокзала. Вроде бы, все утряслось... Наклоняюсь вперед и говорю:

 

— Что у вас тут творится? Такое даже в России редко увидишь...        

— Горы. - Хамид ага напряженно всматривается в покрытую снегом дорогу. Ты еще плохо знаешь Тегеран, Таптыг ага. Тут такое иногда бывает зимой... Ага, чуть было не пропустил поворот... все в порядке...

— Как вы, Хамид ага? Слышал, вы переехали? Как здоровье супруги?

— Ну я-то в порядке... Переехал, пришлось. — Хамид ага вздыхает. — Хоть я сейчас живу на Техран серд, [Пригороды Тегерана.] сердце мое принадлежит Имамзаде Хасан [Исторический район в центре Тегерана, в основном, населенный азербайджанскими тюрками.]. Что поделаешь, судьба. А Тукезбан ханом неможется. Но сейчас ей получше... Как зовут твоего приятеля? - Бросает взгляд на зеркало заднего обзора.

— Эльхан, мой коллега и друг... — Хамид ага, зря это вы настояли на том, чтобы поехали прямо к вам домой. Боюсь, мы стесним... Право, мне так неловко...

— И не думайте! — Хамид ага вдруг неожиданно звонко смеется, обнаруживая веселый, неунывающий нрав. Сама ханом крепко-накрепко наказала мне: мол, нельзя допустить, чтобы остад [استاد, учитель (перс.), употребляется примерно в том же самом значении, как и муэллим в Азербайджане.] с другом остановились в гостинице. А хороший муж никогда не будет перечить супруге в таких делах. Тем более, что одного с ней мнения... Не беспокойся, Таптыг ага, все будет хорошо!

 

Едем и едем... Да... действительно занесло на самую окраину города... Снегопад понемногу начинает слабеть. Хамид ага сворачивает с трассы в одну из многочисленных узких улиц, сплошь забитых запорошенными снегом автомобилями и останавливается у двухэтажного дома с большими железными воротами, покрашенными в зеленый цвет. Выхожу из машины, снова чувствуя, как холод цепко хватает за ноги. Хамид ага возится с большой связкой ключей, отпирая замок. Проходим через холодный дворик со стоящим на нем одиноким черным мотоциклом.

Снимаю туфли и вхожу в комнаты. В первый момент от тепла на глаза чуть ли не наворачиваются слезы. Раздается детский плач. Тукезбан ханум, маленькая худая женщина с кротким взглядом, осторожно раздевает мальчика лет пяти. Увидев нас, она приветливо машет нам рукой и прижимает к себе ребенка.

 

Тонкий детский голос:

 

— Бабушка… спать хочу, не трогай меня…

— Сейчас, внучек, только переменю рубашку. Тукезбан ханум ласково гладит мальчика по голове. Ну, повернись-ка… еще чуть-чуть…

— Где мама? Хочу к маме… Мальчик, худенький, сероглазый, сонно крутит головой. Мама...

— Она обязательно придет утром, а ты пока поспи. — Тукезбан ханум берет его на руки и уносит в спальню.

 

Растерянно стою посреди комнаты. Стоящий рядом Эльхан застенчиво смотрит себе под ноги. Никак не могу прийти в себя... все-таки доехали, надо же... Ведь в два счета могли потерпеть крушение в этих горах, непогода... Тем временем, Хамид ага быстро подхватывает у меня из рук сумку и хлопнув по плечу, говорит своим бодрым, свежим голосом:

 

— Да что это вы так стали? Давайте раздевайтесь, кладите свои вещи. Чувствуйте себя, как дома!

— Здравствуй, Таптыг гардаш. — Незаметно вышедшая из комнатки Тукезбан ханум подает голос. — Вы уж извините, совсем вас плохо встретила... внучонку какой-то сон приснился худой... — На мгновенье смущенно замолкает и продолжает уже уверенно. — Ну раздевайтесь же, сейчас я живо чай поставлю, обогреетесь...

 

Сидим в маленькой кухоньке и пьем чай. Да, бедность явная... Комнаты маленькие, с низким потолком. Пол застлан старым выцветшим ковром. У стены стоит большой широкоформатный телевизор; видно, хозяин все же не отказывает себе в радостях жизни. Все чисто, аккуратно, сразу чувствуется присутствие заботливой домашней женщины. Уловив мой взгляд, Тукезбан ханум говорит с едва заметной горечью:

 

— Ну да, Таптыг ага, бедность. Что поделаешь... Но уютно... и мы всегда рады гостям. — Чутко прислушивается к тихой возне из спальни. Нет, кажется, малыш заснул... Сейчас посмотрю. — Быстро поднявшись, идет в спальню и возвращается через минуту. На лице ее блуждает нежная улыбка. И продолжает тихо: — А какая у нас славная невестка, красавица-девица! Жена моего старшенького, из гиляков... [Персидский субэтнос, обитающий в приморской иранской провинции Гилян, граничащей с Азербайджаном. По психологии гиляки очень близки к азербайджанским тюркам.] очень добрая молодая ханом. Художница, у нее прекрасный вкус. Вот, посмотрите. — С гордостью показывает две картины, висящие у комода. На первой традиционный мотылек вьется у столь же традиционной свечи. Темно-серые тона, среди которых выделяется яркий свет. На второй букет цветов, стоящих на подоконнике распахнутого настежь окна. Порывы ветра колышут занавеси...

 

Да, оригинально.

 

Впрочем, пора спать... Да и хозяева наши устали.

 

Посмотрим, что обещает нам утро. Пора познакомиться с доктором Хагиги.

 

 

 

 

Глава III

 

Особенности иранской медицины

 

— Селам, селам... Собх бе хейр, ханом. [سلام، سلام... صبح به خير، خانم. — Здравствуйте, здравствуйте... Доброе утро, госпожа (перс.).] Мы к доктору Хагиги. — Свято соблюдая таарофат, [Таарофат (تعارفات). Особый кодекс вежливости иранцев; этикет, состоящий из множества действий, ритуальных вопросов и ответов. На неподготовленного европейского зрителя производит, порой, удручающее впечатление. На автора — тоже.] Хамид ага приятно улыбается медсестре, небрежно стучащей по клавиатуре. Она поднимает голову, здоровается с такой же любезной улыбкой; и с артистическим изяществом указывает нам узкой белой рукой на длинный ряд скамей, обтянутых кожей траурно-черного цвета, где вольготно расположился целый женский батальон, небрежно откинувший полы своих чадорха. Рядом с ними сидит важный молла, подслеповато смотрящий в одну точку сквозь толстые линзы очков. К молле прижалась печальное создание с тонкими, страдальческими чертами лица и в плотной чадре; на вид внучка, вызвавшаеся сопровождать рассыпающегося дедушку к врачу.

 

— Присядьте же, через некоторое время доктор вас примет. — Девушка в синем фирменном магнаэ и халате, снова склоняется перед экраном жидкокристаллического монитора.

— О, премного вам благодарен... Хамид ага заговорщически нам подмигивает и усаживается на заднем ряду. — Солидное местечко... Таптыг гардаш, будь уверен: тут очередь продвигается быстро. Эльхан ага, садитесь! — Он приглашающе дотрагивается до сиденья.

 

Время течет быстро. Томясь, я напряженно разглядываю обстановку. Комната светлая и чистенькая, на стене тикают часы с позолоченным циферблатом, висят схемы человеческого глаза в разрезе и реклама разничных лекарственных препаратов. Эскулапы в белых халатах, полные сдержанного энтузиазма, такие же гламурные и глянцевые, как и их братья и сестры на Западе; и никакой исламский дресс-код не спасает положения. Время от времени девушка в приемной негромко произносит несколько фраз, приглашая очередного посетителя пройти в кабинет. По комнате деловито снует ее товарка, совсем молоденькая медсестера, перенося документы в толстых папках. Сначала уходит хиджабное семейство; затем грузно поднимается с места и молла с почтительно вцепившейся в его трясущуюся руку девицей. Ставшая уже привычной тишина вдруг начинает стремительно разрежаться все более и более громкими голосами. Хамид ага немедленно настороженно поворачивает голову, прислушиваясь к каждому звуку. Вдруг дверь распахивается. Негодующий молла, тяжело, с присвистом дыша тонким хрящевым носом, слепо надвигается прямо на испуганно замершую с папкой в руке медсестру. Унылая девица тут же судорожно хватает дедушку за полу абы [عبا, род свободной накидки, обычная верхняя одежда мусульманского духовенства.] и пугливо оглядываясь, уводит внезапно поникшего старика в коридор.

 

— Ну и дела. — Хамид ага насмешливо чешет щеку. — До чего же глупые эти чалмоносцы... — Агайе Джяннятофф? — Ну вот, наша очередь и подошла.

— Ладно, пойдем... — Я поднимаюсь и послушно иду вслед за ним в кабинет. Шествие замыкает недоверчиво оглядывающийся Эльхан.

 

Доктор Хагиги, серьёзного вида смуглый перс с аккуратно подстриженными усами, чем-то неуловимо напоминающий героя индийских фильмов — а то и солидного барбоса, сосредоточенно пишет за столом. Хамид ага начинает длинно, многословно объяснять ему мои проблемы, с которыми я его ознакомил еще вчера. Врач терпеливо слушает. Потом говорит неожиданно мягким, тихим голосом:

 

— Агайе Джяннятофф, прошу пройти к аппарату.

— Хорошо, сейчас. — На фарси всегда стараюсь говорить короткими фразами. Вид у доктора какой-то неуловимо иностранный. Прямо-таки, лондонец пакистанского происхождения... Может, заговорить на английском? Пожалуй, не стоит. Подхожу к прибору с замысловатой подставкой для подбородка. Доктор Хагиги плавными движениями подгоняет высоту стойки под прозрачное окошко на задней панели. Негромкий щелчок. Зажмуриваюсь от яркого света, ударившего прямо в глаза.

— Отлично, отлично. Прошу вас... — Он произносит несколько малопонятных фраз. Хамид ага немедленно переводит на тюркский: — Глаза-то пошире раскрой, пошире! Ресницы мешают, они у тебя очень длинные.

 

Морщась, таращусь на экран, ослепляемый потоками света. Доктор Хагиги вдруг внезапно начинает недовольно цедить:

 

— Ну что за люди. Объяснил же ему, бесполезно. А он все заладил свое. Мол, деньги у меня есть. Еще и девица истеричная эта. Та-ак... посмотрим-ка здесь...

— Верно, доктор. Ну и народ! — Невидимый Хамид ага подает свой голос. — Ведь объяснили вы ему все подробно.

— Да... Так. — Доктор Хагиги вдруг откидывается на кресле и командует: — Можете отдохнуть. Потом мучительно трет виски и нервно продолжает. — Я ему сказал: зрительный нерв атрофирован, в такой ситуации ничего уже не поможет. А он все речь ведет о деньгах. При чем тут деньги, скажите на милость? — Внезапно он прерывается и снова обращается ко мне все тем же тихим, интеллигентским голосом. — Продолжим, положите подбородок на стойку. — Через несколько минут дотошного разглядывания доктор поднимается со своего места. Перелистывает диагнозы, привезенные из Баку. — Да... все подтвердилось. Так я и думал. — И начинает утешительную речь, в конце которой обычно стоит счет на солидную сумму.  — Не волнуйтесь! Агайе Джяннятофф, у вас кератоконус, довольно запущенный. Врач в Азербайджане предлагает американские несъемные линзы. Но это не выход. В такой ситуации могу порекомендовать только пересадку роговицы.

— А смогу ли работать на компьютере... я человек интеллектуального труда.

— Разумеется! — В голосе доктора звучит неподдельная обида. — Разве я предложил бы вам нечто ущербное? О, все прекрасно понимаю. Посмотрите... — Ловким жестом фокусника подхватывает цветную распечатку и начинает подробно объяснять. — Вот глаз, на который надета линза. Все равно процесс продолжается и в дальнейшем приходится делать операцию при более тяжелых условиях. А какая муть! Вот это уже глаз с пересаженной роговицей. Кристально чисто, аккуратно. И проблемы ваши будут решены.

— Ну хорошо, а сколько это будет стоить?

— Две тысячи восемьсот долларов. Агайе Хагиги называет эту неправоподобно большую для меня цифру с такой стильной небрежностью, словно подает маленькую аккуратную черную книжечку в чайхане.

— Это за два?.. — Внезапно пересыхает в горле.                                    

— Нет, за каждый. Но ваши проблемы будут решены, уверяю вас. Я гарантирую восстановление потерянного зрения. Тем более, глаза абсолютно здоровы, проблема лишь в роговице. — Внезапно меняет тон и заключает суховато: — Разумеется, окончательный выбор за вами.

— Я должен подумать... — Ошарашенный, поднимаюсь со своего места и выхожу из комнаты. Хамид ага неслышно подходит и становится рядом.— Ну, Хамид гардаш, что скажешь?

— Таптыг ага, а сколько у тебя денег-то?

— Ну, две с половиной тысячи точно наскребу... какая неподъемная сумма!

— Может, попробуем цену сбить? — У Хамида аги, истинного сына тегеранского базара, глаза внезапно начинают сверкать азартным блеском. — Все равно он пару сотен баксов отдает деллалу [Dəllal. Посредник (тюрк.).]. А мы сами пришли. Думает нас надуть, плут... Ну-ка, подожди!

 

Хамид ага уверенно проходит в комнату и начинается оживленный спор. Доктор Хагиги на каждый довод спокойно качает головой. Но предприимчивый защитник мой все не сдается — наконец, его оппонент, устало потерев лоб, выставляет перед собой два растопыренных пальца и провозглашает:

 

— Две с половиной тысячи.

— А поменьше нельзя?.. — Хамид ага старается выжать максимум из ситуации.

— Две с половиной тысячи и полная гарантия. — Голос доктора полон непреклонности.

— Хорошо. — Хамид ага добродушно кивает. — Две с половиной тысячи, так две с половиной. — Едва заметно касается ногой моей ступни и я понимаю, что это значит: «...все, больше торговаться бесполезно, не уступит ни цента...».

— Итак, агайе Джяннятофф, согласны? — Доктор Хагиги торжественно подбирает халат, удобнее усаживаясь в кресле.

— Да, согласен. (Откуда я возьму деньги на следующую операцию, а?..)

 

Доктор на мгновение задумывается. Затем добавляет, постукивая ручкой по столу:

 

— Вам придется подождать два дня. Надо найти хорошего донора. Не каждая роговица подойдет.

— Хорошо, доктор.

— Жду вас послезавтра утром. — Протягивает визитные карточки. — На всякий случай, звоните мне. А пока нужно сдать следующие анализы и пройти обследование. — Пишет на бланке характерным неразборчивым докторским почерком. — Прошу вас. Кровь на анализ можете сдать в больнице. Подробное обследование глаз и роговицы пройдете здесь. Рекомендую сначала пойти и сдать кровь, ответ как раз придет послезавтра утром...

Хода хафез, [خدا حافظ, до свидания (перс.).] доктор.

Хода хафез…

 

Выходим из комнаты. Напряженно рассматриваю рецепт. Ну и ну... Буквы в арабской вязи сливаются в какую-то странную какафонию. Вот уж, воистину, шикасте, так шикасте. [Шикасте (شکاسته) — один из персидских каллиграфических способов записи арабского алфавита, при котором буквы изменяются самым причудливым образом.] Тихо говорю Хамиду аге:

 

— Откуда они берут материал для операций?

— А тут каждый божий день какой-нибудь несчастный бедняк разбивается на мотороллере. — Хамид ага тяжело вздыхает. — Тегеран, одним словом. Иногда родственникам усопшего не хватает денег, дабы похоронить его и справить хоть какие-то поминки. Вон, у меня несчастный брат жены неделю тому назад разбился под Ширазом. Был шофером-дальнобойщиком, работал круглосуточно, вот и доигрался... Там и другие моменты были... да... Сейчас еле-еле концы с концами свели. А что прикажешь делать голи перекатной, коей в нашем городе полным-полно?

— Да, везде тяжело. Качаю головой. У нас тоже не каждый осилит достойные похороны и поминки. Но до открытой продажи органов еще не дошли. Впрочем, подпольно творится всякое...

— Уж лучше все открыто, чем уголовщина. — Хамид ага рассудительно качает головой. — Сам посуди: что лучше, творить всякое непотребство — или помочь ближнему своему, облегчить тяготы семьи?

— Наверное, лучше. В Азербайджане роговицу просто так не достанешь, нет ни нужных технологий ее посмертного отделения, ни хранения, ни толковых хирургов, которые могли бы оперировать. Мне сказали, при операциях в Азербайджане роговицу находят по иранской базе данных. Но постой, Хамид ага... — Задаю давно интересующий меня вопрос. — Что это доктор Хагиги так разозлился на эту девочку? Чересчур рьяно защищала почтенного дедушку?

— Пойдем-ка наружу, тут не место для таких разговоров... Да и анализы сдавать надо. — Выходим через узкий коридор на шумную тегеранскую улицу, полную снующего народа.

 

Задумавшись, Хамид ага говорит, понизив голос:

 

— Ну и дела. Они из Ирака... Вот уж воистину: сделай женщину навеки несчастной, станет безумной дурой. Чего только ни наговорила. Мол, хотите специально сделать ее несчастного старика полным калекой, не уважаете духовное лицо, нечестивцы, носители краватов... [کراوات, галстук (перс.) Официальная иранская пропаганда считает галстук «символом тлетворного Запада».]Бедный доктор чуть было сквозь землю не провалился.

— А это что, внучка была?

 

Хамид ага беззвучно хохочет.

 

— Да что ты... Что ты! Же-на! — Он ловит наши пораженные взгляды и лукаво щурит глаза. Любят плутишки сладенькие кусочки, любят! Ох уж, эти арабы... — Он пожимает плечами. — Между прочим, наши-то, порой, ничем не лучше.

 

***

 

Большое здание больницы. Приемная переполнена народом. Хамид ага протягивает смугловатой деловитой секретарше мои документы. Спускаемся вниз на один этаж, где я оплачиваю под внимательным взглядом Эльхана мою операцию и все анализы. Целое состояние для современного азербайджанского интеллигента. Кровь берут быстро, профессионально, безболезненно. Нашим бы медсестрам у тамошних поучиться... Вновь возвращаемся в клинику и проходим в комнату младшего врача.

В углу сидит молодая женщина и спокойно смотрит прямо в глаза. Это так необычно для жеманной иранской натуры, что я растерянно останавливаюсь на пороге. Она быстро поднимается и говорит на плавном южном тюркском диалекте:

 

— Если не ошибаюсь, агайе Джяннятов? Сейчас я быстро осмотрю вас и выпишу все необходимые процедуры. Прошу вас, присядьте в кресло...

 

Прохожу вглубь комнаты и присаживаюсь. Девушка становится передо мной и внимательно смотрит прямо в глаза, придерживая виски длинными прохладными пальцами. Потом отходит к стене и говорит уже на персидском:

 

— Ну-ка, агайе Таптыг, прикройте один глаз. И называйте цифры и буквы. Главное, не нервничайте. Итак, начнем. — Она включает проектор и плавно подхватывает со стола белой рукой длинную указку. — Что видите?

— Йек. Се. И перевожу дыхание. Хефт. [یک، سه، هفت. Один, два, семь (перс.).]

 

Девушка быстро переключает изображение.

 

— Можете говорить на ингилиси. Ну, а теперь что?

— Эй. Кажется, Си. Или Джи. — Начинаю путаться.

— Все будет хорошо. — Она ободряюще улыбается. — Поправим. А теперь вот это...

— Кажется... Нет, ничего не вижу. — Виновато опускаю ладонь.

— Достаточно. — Она выключает проектор, берет фирменный бланк и начинает заполнять убористой вязью. — Не бойтесь, ваше положение стабильное. Все это вполне излечимо средствами современной науки.

 

Я оглядываю девушку из-под опущенных ресниц. И невольно любуюсь. Воистину, Ширейи шахр-э-шуби. [Шахр-э-шуб (شهرشوب). Смущающая Город (перс.). Один из устойчивых образов классической персоязычной и среднетюркской поэзии; просвещенная молодая женщина, наделенная необычайной красотой и гибким умом, вводящая всех правоверных мусульман в великий сооблазн и смятение. Ширейи-шахр-э-шуби — «лучшая из смущающих Город».] Пояс синего врачебного халата затянут на неправдоподобно тонкой талии, изящная грудь мягко выступает двумя холмами под одеждами. Непослушная прядь черных волос выпавших из магнаэ. Но лучше всего лицо — зеркало души. Глаза, черные и глубокие. В них мерцает, плавно переливается таинственная бездна. А как смотрит! Спокойно, прямо, доверчиво. Брови густые, темные, удивительно правильной формы. Тихо вздыхаю и говорю негромко:

 

— Ханум, вы очень ободрили меня. — Смущенно замолкаю, пытаясь найти нужное выражение. — Так сложно найти человека... человека сочувствующего в этом мире.

 

Она лучезарно улыбается.

 

— Вы удивительно правильно говорите на торки. К сожалению, наши так не умеют. Я сама замужем за ширазским гашгайцем [Гайшгайцы (qaşqaylar). Этнографическая группа азербайджанских тюрков, живущая в Ширазе.] и мне очень нравится ваш язык. Он певучий.

 

Нет, у Тегерана есть душа.

 

***

 

...С анализами и осмотром закончили. Что дальше? Не знаю. Но надежда, как говорили древние, умирает последней. Слова доктора ободрили меня, возможно, я смогу возвратить себе хотя бы остатки этого огромного мира, подобного старой изящной иранской миниатюре. Идем к машине через узкие переходы, обсаженные белыми розами. На повороте я вижу девушку в дубленке, с надутым видом шествующую по тротуару. На голове ее шляпка с причудливо изогнутыми полями. Эльхан, пораженный, смотрит ей вслед. Хамид ага, улыбаясь, щурит глаза. Везде падают снопы яркого света, окрашивая вечно суетящийся город.

 

Все-таки Иран изменился.

 

 

Глава IV

 

Путешествие из Тегерана в Мешхед

 

Возвращаясь, проезжаем на саваре Хамида аги мимо Бордж-э Азади. [برج آزادی, Башня Свободы — построена в 1971 году в честь 2500-летия персидской империи и представляет собой архитектурный символ города.] Бедняга-шах и не догадывался, что через восемь лет его самого спихнут с трона во имя той самой свободы, которой столь много злоупотреблял его отец, узурпируя власть. Поди-ка, а я совсем забыл эти внушительные стены, в них есть что-то от сасанидского величия большого эйвана шахиншахского дворца в Тесфуне. [Ктесифон, Тесфун (تیسفون‎) — столица Сасанидского шахиншахства и один из крупнейших городов поздней античности и раннего средневековья.] Сидящий рядом на переднем сиденье Эльхан говорит, задумчиво щурясь:

                                        

— Предлагаю вот что... времени у нас много, делать особенно нечего. Ты сильно нервничаешь и я тебя вполне понимаю. Что, если нам совершить краткое паломничество в Мешхед, к могиле имама Рзы? [Али ибн Муса ибн Джафар ар-Реза (علي بن موسى الرضا‎‎, 765-818 (07650101) (08180526)) — восьмой шиитский имам, потомок пророка Мухаммеда. Прославился, как защитник угнетенного персидского населения Хорасана, был превосходным знатоком мусульманского права и блестящим полемистом. По легенде, отравлен по приказу аббасидского халифа ар-Мамуна (786-833).]

— Но как это возможно? — Сразу же охватывает сильнейшее сомнение. — Как мы пересечем весь Иран за сутки? — Да и денег у меня осталось мало, я на всякий случай оставил у себя две сотни манатов неразменянными.

— Ну, я думал об этом... — Эльхан дотрагивается до плеча Хамида аги. — Говорят, что поезда в Иране дешевы и быстры? Я заплачу, это мой тебе подарок. Да и сам давно хотел побывать в Мешхеде…

— Да, есть такое. — Хамид ага притормаживает у обочины. — Пока не поздно, можем вернуться и купить билет в городе. Лучше всего нам поехать в базар-э бозорг. [Большой Базар (بازار بزرگ‎) — главный базар Тегерана, крупнейший в мире крытый рынок, занимающий площадь около 3 км². Как и в других ближневосточных городах, базар представляет собой исторический центр города.] Можно будет и манаты разменять.

— В Тегеране? - Изумленно откидываюсь в кресле.

— Да-да, в Тегеране, дружок. — Хамид ага усмехается. - Там можно найти все!

 

***

 

Вы хотите знать, где находится сердце большого восточного города, други и подруги мои? Нет, оно бьется не в стенах парламентов и деловых зданий.

 

Сердце Тегерана — базар.

 

Держите старинные мечети в руинах, штрафуйте за тюркскую речь в школе, запретите изображения верблюдов даже на спичечных коробках, преследуйте музыку в стиле «рок» и галстуки — да женщин в плотную чадру оденьте. Сделайте все, что хотите с этим народом. Но не трогайте иранский базар! Это чревато общенародным восстанием. Да, настоящий Восток: буйный, непричесанный, пахнущий пряностями и сверкающий блестками ярмарочного веселья. Со времен приснопамятных большой базар снова расцвел и обрел былую мощь. Здесь есть все: мечети, многочисленные закусочные, цирюльни-берберхане, бассейны с плещущими в них золотыми рыбками... На улице толпятся курды в традиционных широчайших штанах и тюрбанах с бахромой, предлагающие услуги чернорабочих. Там же можно увидеть традиционные экипажи-фаэтоны с изящными резными колесами, готовые прокатить счастливых молодоженов. В городе чувствуется бурлящая сила, раны войны давно зажили; родина возродилась для новой жизни. Смотри-ка, даже мусор научились бросать в урны, а ведь раньше раскидывали где попадется... Тянутся километры бесконечных лавок, забитых тегеранским людом. Среди них можно увидеть прекрасных девушек и женщин, лениво совершающих променад с таким же надменно-неприступным видом, с каким их непокрытые сестры шествуют по Торговой. [Пешеходный отрезок улицы Низами, от площади Фонтанов до улицы Рашида Бехбутова.] Признаюсь, не любитель восточных базаров. Они утомляют своим однообразием товара, предлагаемого на отдельных рядах, диким гамом и сутолокой; в общем, всем, что так очаровывает европейцев. Но будучи человеком восточным, я обладаю слишком западной рационалистической душой, чтобы проникнуться ближневосточным базарным духом вполне. Тем не менее, приходится признать: родной Баку город в этом смысле чересчур эклектичный, несмотря на великолепные свои здания, несущие следы всех архитектурных стилей и эпох. И базары бакинские, вытесненные к городским вратам [Речь идет о торговых центрах Садарак и Бина, расположенных на восточной оконечности города.] не имеют даже тени той ауры, которая есть у иранских базаров.

Думается, различие заключается в совершенно разной ментальности наших народов. Современный азербайджанец испытал сильный пресс инородной культуры, которая его изломала, перекрутила — но так и не стала родной. Поэтому и стремится изгнать из городского пространства столицы азиатскую свою душу, коей стыдится, почитая мракобесной и жалкой. С иранцами пытались сделать то же самое шах лично и его преданные холуи; но так как толща оказалась слишком велика и южане своей базарной сути совершенно не стыдятся, то попытка окончилась крахом и исламской республикой, что, на мой взгляд, уже слишком...

Но о чем я? Вскоре мы подходим к обменному пункту, весело отсвечивающему зелеными рядами цифр на электронном табло. Хамид ага недовольно щурится, качает головой и проходит дальше, к проходу, ведущему на улицу. Там он быстро находит полного человека небольшого роста, с равнодушным видом прислонившегося к столбу. И уверенно заговаривает:

 

— Салам, друг мой. Валюту не меняешь?

— Меняю, ага? Меняю? Коротышка мгновенно оживляется. Алейкум-ас салам. Разумеется, меняю. С позволения сказать, я самый оборотистый человек в этом деле! А что у вас есть? Доллары, евро, турецкие лиры, российские рубли?

— Можешь разменять азербайджанские манаты? — Вступаю в беседу. — У меня немного, около двухсот. Только честно!

— Пустое. — К моему величайшему изумлению, торговец с готовностью запускает руку в карман. - Сейчас устроим...

 

Отойдя от места сделки, останавливаюсь, потрясенный. Курс был не очень-то и выгодный, но непринужденное изящество этой нехитрой операции впечатляет. Поворачиваюсь к Хамиду аге и говорю вполголоса:

 

— Хамид гардаш, как это ты так мгновенно вычислил нужного человека? Поди не каждый бродячий меняла на тегеранском базаре имеет такой широкий ассортимент!

— Опыт, Таптыг гардаш, базарный опыт. — Хамид ага с озорным видом подмигивает. — Ну, деньги поменяли. Пойдем и купим билеты. Тут и касса недалеко...

 

Касса находится в одном из узких переходов. Заходим в светлое большое помещение. Людей немного, публика солидная. Контраст с бакинским железнодорожным вокзалом, полным самых причудливых личностей, разителен. Хамид ага вполголоса договаривается с благообразным кассиром. Что же, цена вполне приемлемая по бакинским расценкам. Кивком головы Эльхан выражает согласие. Глядя, как он расплачивается у стойки, Хамид ага вдруг печально замечает:

 

— Да… здесь для многих эти деньги, сорок три тысячи туменов, совсем немаленькие. Вот почему этот рейс считается дорогим.

— Ну, для Баку тоже есть люди, для которых такая сумма может считаться весомой. — Эльхан беспечно машет рукой. — Один раз живем, лучше уж поехать в священный город с комфортом.

— И с этим не поспоришь. Впрочем, дело сделано, — Хамид ага берет из рук Эльхана билеты и внимательно их разглядывает, — да... все проставлено точно. Времени у нас еще много. Давайте-ка прогуляемся немного, а потом поедем домой, отдохнете перед дальней дорогой.

 

Выходим с базара. Улицы переполненны народом. Время до вечера еще есть, внимательно приглядываюсь к серым железобетонным зданиям — и впервые замечаю их несомненную чужеродность для европейца. Дома здесь обращены фасадом внутрь, так что стороннему человеку иранский город действительно может показаться скучнейшим местечком.  Тегеран недоверчиво являет пришельцу только один-единственный лик — торговый. Лавки, закусочные, пункты продаж дисков, бесконечные ряды магазинов... Хотя, нет! Маленькая площадь, где стоит забавная статуя рабочего, тянущего тележку с сидящим в ней беззаботно хохочущим мальчишкой. Из близлежащего переулка, забитого лавчонками в разной мелочишкой, выходят устало-озабоченные, интеллигентного вида женщины в небрежно накинутых на головы тонких шарфиках — да празднично одетые молодые парочки, чинно держащиеся под ручку. Старые воспоминания, наслаивающие на новые... Все же Тегеран незаметно переходит в Иран, что бы не говорили о его бездушии, в том числе — ваш покорный слуга. Улицы, бесконечно петляющие узкие улочки, придорожные канавы, бесчисленные магазины, магазинчики, магазята; стайки чудно поющих, щебечущих черноглазых девочек в аккуратных хиджабиках и больших ранцах за спиной, торопящиеся в школу; полноватые обыватели, лениво бросающие мусор прямо на мостовую; орущие уличные разносчики;  глупенькие полицейские с футбольными свистелками на шее и широкой улыбкой на лице... да...

И женщины. Что уж говорить, это уж почти поэтический канон — кокетливо-надменная, стреляющая глазами ханом, полная наза. А это слово, так широко применяемое в восточной поэззии, перевести на русский адекватно практически невозможно. За ним стоит тысячелетняя традиция, которой уважающая себя иранка должна соответствовать. Томность, тщательно уложенные волосы, рассчитанно надменные манеры, разглядывание избранника короткими обжигающими вглядами, странные отказы: «нет-нет, здесь я садится не буду! Нет-нет, это взять не могу!». А вот попробуйте эти капризы принять за чистую монету и нанесете смертельное оскорбление... Яркие наряды, дорогие украшения, правильная речь — в общем, все то, что входит в столь же непереводимое понятие ханом. Жеманство, кокетство — все эти термины лишь бледные тени наз. Такая женщина очень ценится. Это — редкость. Ханом — образ жизни, целое искусство. Совершенство недосягаемо. Увы, к нему приближаются единицы. Слишком много нужно ингредиентов, чтобы слится с идеалом. Но они стараются. Чёткий звук каблучков, подкованных железом, вот что я помнил и помню... пахнущие благовониями стройные белокожие девушки в покрывалах с шелковыми отворотами в кроваво-красную розочку, идущие мелкой поступью с кротко потупленной головой, вдруг неожиданно обжигающие каким-то темным, исступленно жаждущим, манящим взором... и... вот так открываются врата памяти... наглые сербазы в тяжелых зашнурованных ботинках и зеленой униформе; запах пряностей в лавках, спокойные басиджи с короткими автоматами на перекрестках, неграмотные, толстые и добрые продавцы всякой всячины в закусочных; солидные моллы в больших тюрбанах и плотных коричневых накидках — абе, вышагивающие на пятничную молитву; могучие и молчаливые, узкоглазые водилы-дальнобойщики, небрежно прислонившиеся к большим фургонам; разбойничье-смуглые, небритые, шибко весёлые личности в черных рубашках с длинными рукавами, небрежно стучащие по прилавкам обязательным серебряным кольцом на безымянном пальце с таинственно отсвечивающим камнем-агатом, где вырезаны священные имена двенадцати имамов; молоденькие девчонки с большими сумками через плечо, верхом на каких-то потрепанных металлических тарантасах и старых мотороллерах, выскакивающие из-за угла, словно озорные чертенята из коробки, из этой соловьевской карнавальной  насреддиниады… А вот и павильон Шамс-уль-Эмаре [شمس‌العماره — «Дом солнца».] дворцового комплекса Голестан, [کاخ گلستان‎ — буквально, «Дворец Роз», архитектурная жемчужина Тегерана и Ближнего Востока, образчик т.н. «каджарского стиля» и иранской и азербайджанской архитектуре восемнадцатого-девятнадцатого веков.] старший брат нашего дворца Шекинских ханов: [Şəki xan sarayı — бывшая резиденция феодальных правителей шекинского ханства, чьи земли лежали на северо-западе современной Азербайджанской республики.] стройный силуэт, изящные резные переплеты, изукрашенные замысловатыми узорами нарядные башни, до боли родные окна-шебеке, сверкающие в лучах солнца. Невольно вспоминается гостиница периода правления Пехлеви: пригламуренные ангелочки, острые шпили, Ахурамазде на солнечном диске. И разбитые окна на втором этаже. Время само все расставляет по своим местам...

 

***

 

Блеклое зимнее солнце освещает длинный состав, следующий в Мешхед. Едем зимой, пассажиров в поезде относительно немного. Наши попутчики — двое хорасанских персов. Один с благообразной интеллигентской бородкой на белом узком лице, довольно молчаливый; другой — чем-то напоминавший незабвенных бакинских тато-арабов, веселый смуглый малый с большим чувственным носом. Надо сказать, что мы их немало изумляем: по облику и свычаям люди с явно иранскими ухватками, но плохо говорящие на персидском.

 

— Откуда вы, — с удивлением спрашивает весельчак, — из Азербайджана? Восточного? Может (пытаясь понять нашу странную речь...) — из западного?

— Да нет, мы азербайджанцы.

— Нет, то, что вы азербайджанцы, мы поняли; вы курды? — может (подозрительно...) сунниты?

 

Наконец, получив объяснение, что мы — тюрки, весельчак несколько успокаивается. Но его терзает острое желание узнать местопребывание столь любопытных тюрков.

 

— Джомхуре-йе Азербайджани? А где она расположена? У моря?

— Ну да, у моря. На Абшеронском полуострове... шебджазире...

— Вы шоурави?

 

Наконец, им все стало более или менее ясно. Правда, наш рассказ показался им очень парадоксальным. В мире много людей, понятия не имеющих о провинциях в другом углу своей же страны, не то, что о странах региона. Окончательно прояснив ситуацию, смуглолицый стал певуче произносить целые спичи,  из которых, признаюсь, я мало что понял; но там было явно много критики в адрес правительства, плохих дорог и вырождения нравов — любимое занятие иранцев.

Поезд все еще идет по территории провинции Семнан. Дома с плоскими крышами. Сердце щемит тоской: очень уж все это похоже на родной бакинский ландшафт. Кроваво-красное солнце скрывается за горизонтом, бросая последние лучи на бескрайнюю долину, уходящую к горизонту. Через пару километров состав уже вступает через гигантскую пустыню Дашт-э Кевир, протянувшуеся на восемьсот километров прямо в центре страны.

Терзают сомнения и страх перед грядущими событиями. Часто выхожу в тамбур и всматриваюсь в окна — ничего, абсолютно ничего, одна только тьма. Только путешествуя через центральные пустынные области Ирана, осознаешь, какая же все-таки это большая страна. От нечего делать захожу в туалет. Забавная деталь: действует только «халяльный» мусульманский азиатский толчок; а вот унитаз самым удалым образом заполнен чистой водицей. В тамбуре видна электронная панель с иероглифами — очевидно, вагоны китайского производства. Состав, действительно, комфортабельный и быстроходный. Поднебесная тихой сапой захватывает экономику врагов западного мира; ибо во все времена самым выгодным бизнесом была высоконравственная торговля с изгоями так называемого порядочного общества.

Снова возвращаюсь в салон. Эльхан выходит и я погружаюсь в дрему.

Резкие голоса. Сколько прошло времени? Друг мой по-прежнему отсутствует. Кажется, тут разыгрывается настоящая драма... Носатый весельчак с бешенством спорит с худым, нервным проводником:

 

— Почему ты это не дал паек одному из этих тюрков? Только потому, что бедняга вышел в коридор покурить и его можно обмануть? Да?

— Я же сказал: даю по числу людей в купе. Здесь три человека. — Проводник защищается с древним и непоколебимым иранским жлобством.

— Так вот, он сейчас вернется!

— Меня это не интересует. Я ведь обещал тебе, что загляну через пять минут.

— Сделай милость, загляни еще раз через некоторое время. — В голосе весельчака слышны иронические нотки.

 

Проводник мутно смотрит на нас. Затем протяжно говорит в нос:

 

— Все, пайки закончились. Ничем помочь не могу.

— Значит ты специально тянул время, чтобы не дать причитающееся. — Побагровевший весельчак зло обколачивается на ручку сиденья.

— Извиняюсь, ага...

— Извинение получишь у Аллаха Великого! Хош амеди!

 

Весельчак долго бурчит под носит что-то вроде: «Совсем зажрались! Погубили страну! Бедный Иран!».

Вскоре возвращается Эльхан. Рассказываю об инциденте; он лишь юмористически щелкает пальцами, по-доброму посмеиваясь над энтузиазмом хорасанского законника.  Впрочем, пора уже спать. Устраиваемся на полках. Сиденья оригинально откидываются, образуя удобные ложа. Эльхану лучше подойдет место на нижней, мне же приходится лезть вверх по стальной лесенке, выдвигающейся из стены. Белье чистое, в запечатанных конвертах; вот уж сразу вспомнишь старые советские дребезжащие вагоны с высоким риском присутствия тараканов, насмешливо кажущих из каждой щели свои длинные усы. Помниться, ехал от грузинской границы на плацкартном вагоне... ад, духота... и эти самые тараканы... впрочем, лучше думать о хорошем... о завтрашнем дне, например...

 

***

 

Намаз! Намаз! Хош перваз!

 

Открываю глаза. Неужто уже на месте? Да, точно: солнце уже не взошло и проводники указывают время намаза. Сама поездка заняла тринадцать часов и ехали мы всю ночь. И до чего же все-таки поэтичный язык фарси: только на нем слова «проснуться» и «взлететь» могут быть синонимами. Узколицый сидит на верхней полке в забавных длинных кальсонах до щиколоток и солидной закрытой рубашке, сонно протирая глаза. Вид у него домашний и совсем обыкновенный; так и представляется тихая семейная гавань где-нибудь в его родном городе, с румяной домохозяйкой и шумными детьями, устраивающими по утрам страшный галдеж. Устроившийся внизу Весельчак о чем-то мечтательно размышляет вполголоса, уставившись взглядом в окно, где уже сквозь закрытые занавеси начинает просачиваться жидкий утренний свет. Отодвигаю одну из них: кажется, мы уже начали входить в город. Свесившись, тихо зову Эльхана. Тот вздрагивает во сне, что-то бормоча. Пожалуй, пора уже готовиться к высадке...

 

***

 

Рано утром мы уже стоим на мешхедском железнодорожном вокзале, построенном в странно узнаваемом стиле советской архитектуры (позже узнал, что его действительно строили при участии советский специалистов...), откуда, не теряя времени, едем к усыпальнице имама Резы. Солнце в Хорасане не по-зимнему яркое и веселое; и если бы не плотные одежды горожан, можно было бы подумать, что лето не уходит отсюда никогда. Добрый Весельчак помог нам быстро отыскать стоянку такси и долго тряс руки на прощание; и вот, теперь болтливый хорасанский тюрок, невпопад мешающий персидские и тюркские слова, везет нас в своем древнем тарантасе, пересчитывая все ухабы и колдобины на пути. Пыль, заборы, подвешенные к ним, совсем как в бакинских селах, газовые трубы… Как и в Тегеране, дома здесь обращены фасадом внутрь. Та же самая настороженная архитектурная скрытность. Еще поворот — и показывается ограждение, выкрашенное в траурный желтый цвет, пестрые стены, реющие стяги перед воротами. Странное впечатление. Со стороны они производят впечатление совсем не грандиозное. У входа установлены плакаты, в коих есть что-то совковое: сдвоенные лики анфас аятолл, практически клоны старые советских транспарантов с теплой компанией вождей мирового пролетариата «от Ильича до Ильича». Общее впечатление усиливается разбитыми тротуарами и плохо положенным асфальтом.

Лишь пройдя внутрь, понимаешь масштабы построенного. Внутрь ведут восемь ворот, у входа в которые стоят служители с метелками в руках, тщательно досматривающие паломников. Женщин и мужчин досматривают отдельно в специальных матерчатых камерах, на которых на фарси написано «братья» и «сестры». Фотоаппараты внутрь проносить запрещено, так что мне пришлось оставить ее в камере хранения, как и весь багаж. Пройдя ворота, ошеломленные, видим райские сады и дворцы Харама, окруженные еще одной стеной. Шепчу Эльхану:

 

— Что-то невероятное...

— Точно. — Эльхан, задрав голову, разглядывает уходящие в синее небо мощные стены святилищ. — Невероятное и невозможно прекрасное.

 

 Я осторожно достаю свой телефон и начинаю снимать это чудо на камеру. Кстати, идущие рядом с нами по широким аллеям иранцы делают тоже самое, так что я не одинок в своем тайном восхищении.

Комплекс, действительно огромен: целая цитадель веры, которой, между прочим, на вакуфных правах принадлежит половина Мешхеда. В воздухе чувствуется удивительно тонкий аромат роз. Пораженный, разглядываю грандиозные порталы, великолепные купола мечетей, облитые золотом и светом. Огромные эйваны покрыты пестрыми плитками с глазурью, придающими зданиям вид чрезвычайно радостный; это цветочное изобилие оттеняется солидным золотым багрянцем на люстровых сталактитов на внутренней стороне портиков. Каждый эйван — неповторимая индивидуальность. Но это лишь верхний город; там, внутри, расположен еще один город, нижний: многочисленные подземные комнаты и переходы, даже целые автостоянки, где оставляют свои средства передвижения паломники со всего мира.

Наконец, проходим через ворота второй ограды и входим в здание гробницы. Достаточно войти в эти удивительные чертоги — охватывает дрема. Внутренности райских дворцов подобны волшебной пещере Аладдина: освещенные сверканьем неисчислимых зеркал, заполненные сокровищами, со стенами, выложенными мрамором, где высечены сотни тысяч четверостиший во славу имама Резы. Аромат, от которого даже кружится голова, непрерывно усиливается. Я замечаю служителей, которые поднявшись на специальной миниатюрном передвижном кране, снимают часть зеркальных панелей, установленных на верхней части комнат и протирают их тряпками, смоченными в мускусе. Внутри тысячи и тысячи молящихся, среди них есть и люди, рыдающие в религиозном экстазе. Для того, чтобы окончательно понять силу и мощь ислама, как цивилизации и культуры, достаточно пройтись по этим чертогам; они позволяют понять и его душу мировой пещеры, по образному определению Освальда Шпенглера,  придающей устойчивость, внутреннюю силу, загадочную для европейца — и очерчивающей духовные границы...

Наконец, проходим в саму усыпальницу, прикрытую гигантским тридцатиметровым куполом, вместе с мечетью Гоухар-шад, построенной в 1418  году от Рождества Христова Гоухар-шад хатун, женой тимуридского правителя Шахруха. Два удивительных по красоте золотистых минарета придают усыпальнице особое величие. Если не ошибаюсь, один из них построен сефевидским шахом Тахмасибом Первым в шестнадцатом веке; в другой — грозным завоевателем Индии, шахом Надиром уже в веке восемнадцатом. Могила имама расположена в огромном зале, разделенном на мужскую и женскую половины. Я осторожно трогаю тяжелые ворота в усыпальницу и оборачиваюсь к Эльхану:

 

— Слушай, что это за материал...

— А ты приглядись да прислушайся внимательней. — Эльхан стучит по желтой сиящей глади ногтем — тот отзывается тихим мелодичным звоном.

— Не может быть!                  

— И тем не менее, это так. Золото, друг мой, червонное золото.

— Сколько же пошло на то, чтобы полностью выложить трехметровые ворота?

— Будь уверен: не один десяток килограммов. — Эльхан коротко вздыхает. — Впрочем, здесь этот металл вовсе не выглядит презренным, что еще раз подтверждает старую мысль: царские одежды по плечам далеко не каждому человеку, далеко не каждому...

 

Идем дальше. Хотя наплыва паломников нет, все же зал наполнен до краев. Представляю, что здесь делается в месяце июне, когда весь Иран устремляется на поклонение… Над гробницей возвышается роскошнейшая решетка из серебра, инструктированного золотом. Это великолепие освещает огромная хрустальная люстра, подаренная храму женой последнего шаха Ирана, Фарах Диба, тюрчанкой по происхождению. Я прикладываюсь к холодному переплету лбом, вновь мучительно размышляя: удасться ли мне найти свое излечение в Тегеране, или нет?

Скоро чувствуем усталость и голод. Надо бы временно покинуть территорию комплекса, чтобы пообедать и осмотреться. В отдельном месте берем свидетельство по посещении Мешхеда, на котором улыбающаяся женщина в черной чадре с золотистым подбоем начертала наши имена. Выходим из комплекса и идем по плащади. По пути довелось наблюдать одно из самых грандиозных картин, которое можно увидеть в Иране — массовое самоистязание цепями-зенджирами. Церемонии, устраиваемые в Баку, не дают ни малейшего представления о том грандиозном зрелище, которое представляет собой иранские действа. Мужчины, облаченные во все черное, идут строгими рядами, ритмично ударяя себя цепями по груди и спине. Среди них есть даже подростки и дети. В центре этой движущейся армии шагает ансамбль из большого турецкого барабана и нескольких ударников, сотрясающих воздух громкими звуками. Мужчины поют, тысячи и тысячи зенджиров взлетают и опускаются на плечи и спины. Персы и тюрки идут отдельно; в стороне можно увидеть проповедников, поющих марсиййе — стихи о мучениях и гибели шиитского имама Гусейна и его семьи. Я заметил, что многие молодые иранцы и иранки небрежно снимают это зрелище на камеры мобильных телефонов, как туристы — любопытное зрелище.

Вокруг площади, окружающей один из ворот, расположено огромное количество закусочных, магазинчиков и лотков, на которых продают различные товары: пряности, серебряные кольца, диски с религиозными песнопениями. Харчевня, куда мы заходим, переполнена шумным людом. В персидских районах Ирана кухня весьма своеобразна; вообще, персы не столь большие любители кебаба, как мои соотечественники. Пришлось довольствоваться какими-то странными котлетами, изжаренными на стальной плите. Подкрепившись, снова выходим в площадь.

Ряды лавок, где продается разного рода религиозные товары. Помниться, это еще у покойного Джорджа Оруэлла встретил убийственную фразу о «восьми рождественных календарях с Христом и котятами» в книжной лавке, где когда-то служил печальный английский насмешник; этот канцелярский оборот напрочь убивал всю сакральность предметов культа куда вернее, чем самые язвительные пассажи атеистов... Покупаю серебряное кольцо с простым черным камнем. Что же, пора заглянуть еще кое-куда. В полутемной лавке пряностей нас сразу же обволакивает томная, расслабляющая атмосфера. Я просто обязан взять хну, традиционный подарок женщинам от каждого уважающего себя азербайджанца, едущего в Иран — и это при том, что каждая уважающая себя азербайджанка хну ни разу не употребляет, а предпочитает пошлые химические красители. О времена, о нравы! Словно бы догадавшись о моих раздумьях, ко мне быстро подкатывается круглый, как колобок продавец и быстро спрашивает на тюркском:

 

— Наши братья приехали на паломничество из Баку? О, не удивляйтесь, я сразу же понял по вашему виду, достаточно вам было вступить в мою лавку? Что желаете? Хну? Пряности? У меня самая лучшая лавка на этой площади, отличнейшая хна, самые разнообразные товары! Поверьте мне, добрые господа мои, я знаю в своем деле толк!

— Постойте, постойте... не так быстро... — Ошарашенный этим словоизвержением, я останавливаю поток, грозящий нас залить движением руки. — Я хотел бы хну... для женщин... понимаете... и... еще что-нибудь такое... тоже для женщин... оригинальное, знаете ли...

— Оригинальное. — Эльхан комически толкает меня в бок. — Оригинальное...

— Оригинальное, — продавец даже как-то воздушно подпрыгивает от снедающего его восторга, — вы не ошиблись, зайдя сюда! Кроме хны, я бы порекомендовал вам купить чаю, очень качественного и  душистого: с чабрецом, с...

— Постойте, я же сказал: что-нибудь оригинальное. Такое я в Баку достать могу. И женщины не оценят.

— Но вот эти специи, ручаюсь, вы нигде достать не сможете и их женщины даже очень оценят. — Толстяк торжественно воздевает руки. — Уверен, ваша молодая, прекрасная ханом очень соскучилась по жарким объятиям верного супруга. Мы, только мы продаем здесь специи, утраивающие силы этих самых объятий и превращающих мужчину в грозного крылатого дракона на поле любовной битвы. Смотрите! — Он проворно достает какой-то запечатанный пузырек с привешенной к нему печатью солидно-угрожающего вида, словно приложенной во времена оне легендарный царем Сулейманом. Внутри пересыпается золотистого цвета порошок. — Превосходное снадобье и совсем дешево. Ну как, покупаете?

— Оригинальное! — Эльхан насмешливо хохочет. — Пошли отсюда, нечего превращать паломничество в клоунаду... Скотина!

— А почему бы и нет? — Я спрашиваю себя, почесывая затылок. — Люди божьи  жрут виагру пачками, почему бы не попробовать?

— У тебя что, проблемы?

— Да нет никаких проблем, просто любопытно...

— Слушай, пошли отсюда, не гневи Аллаха Великого.

 

Наконец, я решаю, что такого рода покупки будут нечестивыми по отношению к столь святому месту и даже опасными: кто знает, что представляют собой эти удивительные снадобья? Но хну у торжествующего пупсика все-таки купил...

 

***

 

Снова мы в доме имама Резы. Удивительное место. Мятущаяся душа человека здесь успокаивается и застывает в каком-то немом восхищении. Везде расположены многочисленные мраморные фонтаны и источники, полные свежей воды. Кстати, нет чувства печали. Молодые женщины, покрытые праздничными белыми и золотистыми чадрами, тихо пересмеиваясь, зачарованно разглядывают величественные минареты и храмы града, где похоронено одно из добрейших сердец, когда-либо бившихся на земле. Люди ложатся отдыхать прямо у фонтанов. Я тоже ложусь у мелодично журчащегося источника и обращаю лицо к небу. Говорят, что рай у народов пустыни всегда полон родниковой воды и душистых роз, изящно склонившихся у беседки, чьи резные перила все еще хранят тепло рук доброй зеленоглазой хозяки, уставившей чанг в тонкий пестрый ковер у высокого станка в некоей потайной комнате дома, овеваемого ласковым южным ветром...

Наверное, таким и должно быть святое место — дарящим радость и надежду.

 

***

 

Вечереет, закат тихо угасает на золотых украшениях десятков куполов. Огромная тень минарета мечети Гоухар-шад бросает тень на стены величественных сооружений, кольцом окруживших усыпальницу имама. Раздается призыв на молитву и тысячи людей выстраиваются в ряды на расстеленных прямо на мраморных полах иранских коврах. Скоро солнце скроется за горизонтом — и я должен буду вернуться в угрюмый Тегеран. Увы, я не успел осмотреть великолепный музей, где собраны редчайшие сокровища, не обошел и десятой части чертогов доброго имама. Но останется воспоминание о месте, где пребывает средоточие веры и даритель утешения для миллионов страждущих душ…



Оглавление журнала "Артикль"               Клуб литераторов Тель-Авива

 

 

 

 

Объявления: