Геннадий   Беззубов

ВСЕ  ПРО СОЛЬ

х   х   х

Там всего лишь полторы страницы,

Все про соль,но соль не солона.

До средины, и смежить ресницы,

Дочитать потом, во время сна.

Досмотреть сквозь сомкнутые веки,

Сквозь завесу пыли на свету,

Ощутить и позабыть навеки,

Канув за известную черту.

Пусть всплывет потом, неощутимо,

На неслышных цыпочках утра,

Босиком, как почерк без нажима,

Как рассвет, обещанный вчера.

х   х   х

Эти ветреные места,

Где, бывает, начнешь с листа

И сморозишь совсем не то,

Потому что гудит внутри,

А снаружи еще сильней,

Так что лучше глаза протри,

Посмотри - все уже в пальто,

Потому что теперь зима,

Потому что на склоне дней

У природы другой оскал,

И отметки ее зубов

Ты на коже своей сыскал...

Затаимся, это верней,

Чем жуком лететь на огонь

И жужжать, топорща усы.

Пусть жужжит, но того не тронь,

Кто за этим провел часы,

Кто за этим провел года,

Кто и стену поставил, чтоб

Ждать, когда по ней зашуршит,

Грохнет крышей и скрипнет дверь,

Выйди, высмотри и проверь -

Воздух ветром насквозь прошит,

Дунет в ноздри и хлопнет в лоб,

Чтобы стихнуть в тонкую тишь.

Говоришь не ты, ты молчишь.

В дом вернешься - встанут часы,

Значит, времени больше нет,

Только ветер. Ветер и свет.

ПИСГАТ ЗЕЭВ

Ну, расскажи, как ты живешь, старик

В крайнем доме, с видом на материк

Чуждый, пустынный, в грудах бурых камней,

Видно, давно лежат здесь, прямо с начала дней.

Ночью бездомные души тихо скребут в стекло.

Что же нам делать с теми, которым не повезло -

Кто стал безымянным камнем, кто - бродячим котом,

Кто прекратился вовсе... Но что мы знаем о том?

Разве судить об этом кому-то из нас дано?

В ночи из-под ног уходит каменистое дно,

Пока ранний автобус утро не рассечет.

Там, где кончается город, начинается счет

Подъемов и поворотов - таков он, здешний маршрут.

Забудь городские стены, которые порастут

Колючкой по кличке "снайпер", с соленой каплей внутри...

Забудь о ночном этом доме и с карты его сотри,

И проезжай, не глядя, даже вбок не кося,

Пусть отворится пустыня, только сразу и вся.

Город останется сзади кучкой неровных строк,

Выстроенный вдоль вади, вдоль, а не поперек,

Так что прочесть несложно не слишком пространный текст -

Это не смена кожи, а перемена мест.

Пусть остаются сзади застроенные холмы

И те, кто кто там смотрит в окна - это уже не мы,

И лишь когда отъедешь, потянет взглянуть туда,

Где диск за дома садится, не сгорев со стыда. 

БЕЙТ-ЭЛЬ

Автобус описал петлю,

Я эту местность не люблю,

Что в ней такого,

Чтоб проронить и во хмелю

О ней хоть слово?

Там, средь сугубой простоты,

Одни лишь камни да кусты,

Почти безлисты.

Так копят нужные черты

Минималисты.

Из них ли сложится потом

Картина полная? О том

Нам неизвестно.

Но тянет нас, и мы придем

На это место,

Чтоб оглядеться, охватив

Холмы, их круговой мотив,

Окинув глазом

Набор деталей, очертив

Всю землю разом,

Как тот, кто здесь лежал тогда

И прозревал во сне года,

Пророчеств темная вода

Сон затопляла

И от пейзажа ни следа

Не оставляла.

х   х   х

Чего хотелось? Объясниться,

Сказать, углы не обходя,

Нет, не бросать кому-то в лица,

А разобраться. расплатиться,

Пройти меж каплями дождя.

Но чтоб стихи без посвящений

И без эпиграфов, и без

Всех этих нудных объяснений

Уже случившихся чудес,

Неясных по определенью,

Как свет разверзшийся, как сон,

Как шепот, пробежавший тенью,

Который вдруг расслышал он,

Он, выходящий из больницы,

Неотличимый среди них,

Среди заезжих, желтолицых

И. делать нечего, чужих.

х   х   х

Вся больничная обслуга,

Что сновала по ночам,

Знай, косилась друг на друга,

Но молчала, зная туго,

Что не надо отвечать.

Начинали заикаться

(Что ли ,думали, помру?),

Красно белое лекарство

Подносили поутру.

Но не умер я, однако,

Так Всевышний рассудил.

Выползаю, как собака,

На пределе здешних сил.

А в палате свет притушен,

Речь арабская слышна,

Но все тише, но все глуше,

Будто сквозь трясину сна.

Вот сейчас задернут полог

И останешься один

Знать, что путь обратный долог,

Что себе не господин.

х   х   х

Этот холод, ну почти могильный,

Заползет, и нету от него

Ни спасенья в суете бессильной.

Ни укрытья, нету ничего,

Только холод, вот охватит снова,

До костей, до сердца проберет,

Как привет от Жоржа Иванова,

С тех его неведомых высот.

Письмена без видимого смысла,

Там, вверху вмороженные в лед.

Нет им дела, что земля раскисла,

Ни зерна, ни слова не берет,

Только тело. Потому не пишут

Здесь сосулькой по снегу. он чист.

То, что ночью на стекло надышат,

Изморозью падает на лист.

х   х   х

Висячий нос, усы и борода.

"Не узнаешь? Да это я, Алеша!"

Не узнаю. И больше никогда

Не ляжет мне на плечи эта ноша.

Из Кракова он прибыл, говорят.

Нет, не слыхал. Где это, в Гватемале?

Сейчас пойдет рассказывать подряд,

Как мы птенцов из ямки вынимали.

Не вынимал. Не помню никого,

Ни Павла, ни Петра, ни Алексея,

Ни тех краев, где все до одного

Они зачахли, медленно лысея.

Я проклял их, те, прежние края,

И пусть простят, но так дошло до края,

Что я и тамошнего соловья

Не стал бы слушать, даже лично зная.

Да, будучи и лично с ним знаком.

Пусть щелкает сивушным языком,

Захлебывается, выводя рулады,

Как на трибуне рьяный военком,

Державные вручающий награды.

За тухлый войлок лживых новостей,

За гнусный тон победных мемуаров

Ответят Павел, петр и Алексей,

Пусть ничего не достается даром.

Хотя они здесь, собственно, при чем?

Власть - это власть, а им какое дело?

Но публика-то знала, что почем,

Вот только отделяться не умела.

И значит, никого не узнаю,

Тем более, что маски так присохли,

Что не сменить чужую на свою,

Не отодрать, размазывая сопли.

СЕМЕЙНАЯ ИСТОРИЯ

              Памяти Якова Смертенко

Когда кузен вернулся с Воркуты,

Мне было десять, я подряд читал

Тома мышиные "Нюрнбергского процесса",-

Тогда, в эпоху подписных изданий

Отец их по подписке получал.

Зачем? Не знаю. Нет, конечно, знаю -

Он там искал хоть что-то про семью,

Которой вдруг не стало, но семьи

Там было не найти. Другое - да,

Не мне, конечно, разве мне под силу,

Но взрослый без труда восстановить

По этому сумел бы все, что сделали

С его родными...

                  Только мне тогда

Хотелось это как-то отодвинуть,

Забыть и выкинуть из головы,

Но невозможно, это так влекло,

Как тянет внутрь разверстая могила,

Как тянет пропасть. Даже и сейчас

Они еще стоят перед глазами,

Все эти фотографии...

                       Кузен,

Точнее, брат двоюродный, вернулся,

Когда вернулись многие, но я-то

О нем не слышал. мне не говорили,

Я даже и не знал, что есть такой.

Потом, меж фраз родительских на идиш

Проклюнулось словечко "Воркута",

В котором элементы воркованья

К концу заметно ужесточены,

Да так, что милой музыке на смену

Приходит вниз распахнутое "та",

Как черный люк, как шахтное отверстье.

Ведущее туда, вовнутрь земли

Или оттуда, и легко представить,

Как из него на белый свет выходят,

Разинув рты, бесчисленные толпы

Людей без лиц или почти без лиц...

Но чтобы хоть на миг вообразить

Подобное, я должен был хоть что-то

Об этом знать, а что я мог узнать,

Когда мне не рассказывали, да и сам он

Помалкивал об этом.

                    Ну а после,

Когда, как говорят, под солнцем Крыма

Мы с ним лежали рядом на песке

Евпаторийском, - нет, совсем не молча, -

Он говорил, расслабленный, как зверь

В минуту сытости, повествовал, но там,

В рассказах этих не было бараков,

И вместо перекличек и собак -

Корсары,бригантины, паруса,

Фальшфейеры и бортовые залпы,

И черной шхуны легкий силуэт,

Фосфоресцирующий...

                    Испанцы, англичане

И итальянцы - о, коварство их

С корсарским несравнимо!

А виконт, лорд-адмирал и граф

Стоит на скалах в кружевном жабо

И смотрит вдаль, на палку опершись,

И видит - что же он такое видит? -

Моря, в которых плавал, острова,

Пещеры, хижины, коралловые рифы

И в темных трюмах черные рабы,

В колодки заключенные, пираты,

Которые идут на абордаж,

Чтоб перекраситься в аристократов,

Владельцев замков, фабрик, кораблей...

Сюжеты эти через много лет

Я с изумлением опознавал

В толстенном томе, изданном Детгизом,

Снабженном предисловием, в котором

Легенда излагается о том,

Что это, мол, сочинено в тайге,

В строительном веселом Заполярьи

(Нет, не дай Б-г, не в зоне!), у костров,

Где этому строители внимали

И, якобы, геодезисты...

Так развлекся тот,

Кто тискал эти романы в полярной

Лагерной ночи, про пальмы

И про моря насочинял, кому

Мы этим всем обязаны.

А мой кузен запомнил про моря,

И не случайно - он и сам ведь флотский -

Флотилия речная - тоже флот,

Хоть и не океанский.

                     Моряком

Он в плен попал и как-то выжил, выдав

Себя за украинца, потому что

Фамилия его была на "ко",

Галутная, вот здесь и пригодилась,

А кто-то поленился проверять...

Да, повезло, - каких-то десять лет

На Воркуте,а мог бы там и сгинуть,

На том же берегу, в том 41-м,

И знать никто бы ничего не знал,

Как это все случилось и когда...

Но не такая выпала канва,

А то, что суть совсем-совсем в ином,

Что здесь рука иная

Видна,ему откуда было знать,

Как догадаться?

Что потом?

Потом его женили, то есть, он

Женился и, конечно, в общем стало

Ему не до меня,

А мне, понятно, и не до него,

И жизнь пошла ветвиться,

И разветвилась до того, что не осталось

Следов - в Америке он канул,

Как и другие из моей родни,

И в этом я, конечно же, повинен,

Да, виноват.

          Но как-то это мне

Все больше "Гамлета" напоминает,

Не потому, что ямбом пятистопным

Его перевели, а потому,

Что все в конце мертвы,

И в мире пусто, только резонер

Тяжелой поступью шагает к рампе.

Чтобы сказать последние слова.

Оглавление журнала "Артикль"               Клуб литераторов Тель-Авива