Марина Мануйлова

Дело

Тамары Матенковой

                                               От автора

          В этой повести рассказ моей мамы – канва; словечки, выражения, поступки моих родных – декорация; судьбы близких – вещество, из которого слеплено действо.

            Все написанное – правда.

            Для стороннего читателя, возможно, будут скучны подробности. Но удалено, поверьте, и так немало, что могло бы потешить главного адресата – мою семью.

            Я всего лишь пыталась уменьшить зуд документирования семейных преданий. А если читателю станет неуютно с первых же строк о "капельках, облепивших...", то автор двумя руками "за": не теряйте время, лучше подойти к книжной полке, открыть томик Стругацких и насладиться ВНМ или ХВВ...

Часть I.

Глава 1. Белый лебедь.

Середина октября, Новосибирск. Еще каблучки туфелек, но уже изморозь. Утро тихое, очень рано, только что рассвело и первые, косые лучи солнца, попадая на капельки, облепившие ветки деревьев на бульваре и красно-желтые листья, зажигают эти капельки изнутри разноцветьем. Все остальное вокруг – стены домов, одежда людей, лица людей – серое.

Через две недели выпадет первый снег. Если кто-то выглянет в окошко, увидит "белым-бело" и закричит: "Смотрите, дети! Снег выпал!" – то это литература. В столице Сибири снег, пройдя через слой смога, ложится на грязную мостовую уже грязно-серым. Городские дети белого снега не видят, да и звезды – только большие и очень редко, а восходы-закаты-радуги сожраны смогом в зародыше. Желтые и красные листья сдует ветер, сметет дворник, и останется только серая краска, куда ни кинь взгляд. В этом беспросветно-сером, громадном, грязном городе есть тюрьма "Белый лебедь".

            Здание тюрьмы действительно покрашено белой краской, и начальство не жалеет средств раз в несколько месяцев его подкрашивать, ведь взвесь сажи в воздухе делает свое серое дело споро и скоро. В 1958 году, в третьем по численности (почти миллион) городе РСФСР, было около ста крупных заводов тяжелого машиностроения. Легкие новосибирца чернее сажи. А тюрьма – белая! И родная речь родила словечко, весело слетающее с языка – "Белый лебедь".

Вчера здесь был переполох. Привезли сынка министра, как говорили, "минздравпохоронения". Сергей Злотников, последние три года студент Новосибирского мединститута, стал вторым подозреваемым по делу об убийстве Тамары Матенковой.

Пока его оформляли, милиционеры чесали языки в предбаннике.

- В Москве институты закончились, или нам своих гадов мало, что еще этого прислали? Там бы он хоть поменьше в глаза бросался, попугай недорезанный!

- Да спрятали его тута, как пить дать, типа, с глаз долой – из розыска вон.

- Робяты, а вы что, не слышали? Дело-то было, только до того мутное, что молчат все в тряпочку, как партизаны. Подбросили нам попугая, ага.

- А чё не в джунгель сразу? Там бы ему быстро перья-то ощипали.  

- Я грю, Сан Саныч, чё, просто наручники надеть и все? А по яйцам раза? А он грит – его жопа, это ж моя голова, чё, не видишь? – Менты ржали.

- Да-а... Прикинь, его следакам допрашивать, на "вы" называть...

- Пойду, братцы, руки помою, как будто соплю в руках держал. Гнется во все стороны, как без хребта...

- Не боись, его хребет в Москве сидит и оттеда за тобой зрит.

Следствие шло два месяца, и эксперты буквально зарылись в ворохе анализов образцов и проб, взятых с места преступления. Они и не знали, что по результатам их исследований следственная группа доказала: в ночь убийства в квартире Матенковых побывал Сергей Злотников, студент четвертого курса мединститута и близкий приятель красавицы-дочки Тамары.

Первого подозреваемого по делу, Славу Савиных, арестовали через несколько минут после начала осмотра места происшествия. На него указали соседи, а в закутке, который он называл "моя комната", в прорехе отклеившихся обоев, нашли сверток с браслетами и кольцами, которые все те же услужливые соседи видели на ручках Тамариной мамы.

Весь большой коллектив работающих по делу симпатизировал Славе, понимая, что колечки подброшены, но: соседи-стукачи опрошены – из протокола слов не выбросишь. А начальство берет за горло, требует дело закрывать, передавать в прокуратуру. Оперативники тянули время, даже больничные брали, нахалы, молились на экспертов – и те не подвели. Доказали и наличие отпечатков пальцев, и кое-какие другие мелочи, указывающие на третьего в квартире Тамары в тот вечер, и наконец, идентифицировали улики.

Начальство новым фактам не обрадовалось, за арест сынка министра уже схлопотало по ушам. На следующее утро после задержания Сергея (в Москве была середина ночи) на "телефонный" ковер вызвали судмедэксперта, ведущего дело, дабы проинструктировать, какие конкретно результаты экспертизы можно и должно получать.              

Молодая, яркая женщина вбежала в корпус следственного изолятора, на ходу снимая пальто. Навстречу, услышав цоканье каблучков, спешил пожилой милиционер с папкой уголовного дела в протянутой руке.

- Где же вы, Лялечка! Москва на проводе! – Все сотрудники УГРО Новосибирска волновались за Ларису Андреевну, эксперта-паталогоанатома.

Откуда московскому начальству было знать, что выдавая высокоточные результаты, она не позволяет собой манипулировать: в ее характере по-мужски доминировали две черты одновременно – надежность и своенравие. Эти качества были обращены к людям, вовне. А внутри у нее всегда жил страх, ужас перед возможностью, что именно ее подпись, в случае ошибки, выпустит на свободу страшного, ужасного убийцу. И наоборот: случайный человек в одной камере с веселыми уголовниками... Непрерывно ощущая ответственность, она бесконечно перепроверяла анализы, забывая о времени.

Лариса Андреевна замедлила шаг, выравнивая дыхание. В ее руках уже была папка, открытая на последней странице.

- Знакомая фамилия – Злотников. Его привели?

Распахивая перед ней дверь приемной начальника тюрьмы, милиционер перешел на шепот:

- Вот он, ирод, расселся. А фамилия у него – одна на двоих с ихним папочкой, министром. – Последнее слово Лариса Андреевна скорее угадала, чем услышала, так тихо ей в ушко он это сказал.

И в этот момент, уже проходя в кабинет и косясь на стилягу в наручниках, развалившегося на лавке между конвойными, и профессионально вобрав в себя образ наглого, самовлюбленного, презирающего всех сноба – ее накрыло волной гнева. Потому что ее работа заключалась в препарировании результатов симбиоза этого снобизма и вседозволенности, а фоном ее восприятия событий и людей были картинки из прозекторской.

Войдя в кабинет уже неторопливо и делая вид, что не замечает хозяина кабинета и его протянутой руки с телефонной трубкой, Лариса Андреевна зажала под мышкой папку и начала вытаскивать из сумки папиросы. Начальник тюрьмы, зажимая потной ладошкой микрофон, замычал. Он уже видел по ее натужно замедленным движениям, что эту, всегда стремительную, женщину трясет от ярости. Он знал, на что способна Ляля "за справедливость"...

Но она поняла его молящий взгляд, как всегда понимала правильно отношения дружбы. И дрожащей рукой схватила трубку:

- Старший паталогоанатом областной прокуратуры Мануйлова слушает!

Через полторы минуты, без единого слова, с раздувающимися ноздрями, из которых, как у дракона, шел двумя струйками дым, она положила трубку на рычаг.

- Спасибо... – Константин Николаевич Чибриков, хозяин кабинета, обмяк на стуле. По вискам стекал пот.

- Ну, что сказал "тавариш миныстр"? – В 1958 году невольно переходили к грузинскому акценту, когда страшилкам действительности хотели сбить пафос. Лариса Андреевна закашлялась.

- Бросай курить! У тебя дети, малышке всего два года, ты же их травишь. – Он протягивал ей стакан воды.

- Значит, так. – Она его не слушала. - Дай мне пару минут придти в себя и подавай эту столичную устрицу сюда, я ею позавтракаю.

Призывы бросить курить Ляля игнорировала. Когда сильно приставали, вздыхала и говорила: "В сорок первом в анатомичку меда без папиросы никто зайти не мог. А насчет черных легких – не надо. У всех горожан они черные... Уж поверьте."

Начальник тюрьмы, успевший с задержанным поговорить, удивился:

- Ты же его почти не видела, как поняла, что слизняк? Э-э! Угрозы "тавариша" не работают? А твой номенклатурный муж не пострадает? Чё ты лыбишься? Думаешь, дальше Сибири не сошлют?

Мальчишескую улыбку тридцатишестилетней, курносой, с черноморским загаром женщины, надевающей белый халат, Костя, зная некоторые факты биографии ее и мужа, отнес именно к этой максиме "дальше Сибири..."

Да, громадные сибирские города населяли не эвенки, чукчи и буряты. Последние двести лет в Сибирь ссылали две категории людей: отбросы общества и цвет наций. Страна Советов под присмотром Сталина заселила эти просторы человеческим материалом высочайшего качества. Но в случае с Андревной (так ее звали милиционеры, которым она никогда не отказывала в спиртике), новосибирская прописка не объясняла отсутствие страха перед угрозами, другое определяло ее поступки – жажда справедливости.

Порыв, самоотдача, "комсомольцы-добровольцы" – такое подрастало поколение на свободе в тридцатые годы.

Старшие сестры, себе на потеху, муштровали в ней солдатика: жаловаться, доносить и плакать – не по-товарищески.

Мать, Мария, была суровой, суетной, холодной. Чистокровная полька, она гордилась всем подряд, а жила – всем на показ, по пословице: "Черный хлеб едим – белый на столе". Последняя, нежеланная, беременность нежданно одарила молодостью: с крошкой-куколкой на коленях она смотрится на десять лет младше. Ляля могла получить одобрение матери, лишь оставаясь счастливым младенцем навечно.

Отец мечтал о сыне. Он обнаружил в душном бабьем царстве хоть и девчонку, но с характером мальчишеским – ясная, честная, "Тимур-и-его-команда". А в страшные тридцатые только ей он мог доверять. Старших дочерей захлестывал гормон, и на лбу у них было написано, что продадут с потрохами, лишь бы замуж. Чего и добились: обе вышли за инженеров-авиаконструкторов к тридцать восьмому году, когда арестовали отца.

Со всех сторон Лялина душа получала тумаки – лицемерие матери, предательство сестер, читающих вслух ее дневник... А отец обволакивал теплом, строил "подушку безопасности"... Его забрали, когда Ляле было 16 лет. Сестры, живя со своими семьями в одном с матерью городе, боялись появиться в отчем доме аж до конца войны. А младшая, стойкий солдатик, искала отца по тюрьмам, выстаивая страшные, многочасовые очереди.

Люди удивлялись Ляле: "Ну что-о за профессия для женщины – паталогоанатом..." А ведь она выучилась, без помощи, в военные годы, чтобы искать отца. И нашла... его следы.

Окружающие чувствовали ее силу и бескомпромиссность и, что греха таить, побаивались.

***

- Костя! Не зли меня еще и ты. Мой номенклатурный муж переживет. За Славика будем бороться, насколько хватит сил. Кстати, как он?

- Да, ладно, понял уже. Славка – молоток. Если б он рассказал о тех десяти минутах, которых нам не хватает для полной ясности...

- То и не был бы "молоток". Славик не может любовь свою осквернить перед всеми.

- Ой, развела тут турусы на колесах, прямо Ромео. А наказание за преступление?

- Вот и работай – догоняй, доказывай, наказывай. Славка будет молчать, будь спок! Знаешь выражение "светлая память"? Другой не бывает. Замараешь "светлую" – не будет памяти вообще. И зачем ему тогда жить? Тащи сюда министерского красавчика-урода.

Найдем на его руках царапины, докажем, что он был с Тамарой и обойдемся без Славкиных "десяти минут..."

Глава 2.Полтора месяца назад.

Слава Савиных, подозреваемый в убийстве Тамары Матенковой, дочери начальника областного управления золотых приисков, рассказывал следователям все, отвечая на все, без исключения, вопросы, кроме одного: что произошло между ним и Тамарой в последние десять минут, когда он находился в ее квартире.

По его словам, он ушел из квартиры, оставив ее живую-невредимую в ванне, наполненной водой с ароматической пеной (какова картинка для пятьдесят восьмого года). Выбежал из дома в полночь и почти до утра шатался по улицам, и никто его не видел. И наотрез отказывался рассказывать, что между ними произошло в конце его визита.

А на следующее утро, вернувшиеся с Черного моря родители, обнаружили в незапертой квартире мертвую, в ванне, дочь, много сожженных бумажек в лужицах воды, все вверх дном, заляпано воском, какие-то клочки тетрадей в унитазе и пропажу нескольких недорогих украшений – браслетов, колец. Дорогие вещи хранились в сейфе, и эксперты утверждали, что не было даже попыток его открыть.

Слава не понимал, какую симпатию он вызывал к себе всей своей, такой обычной для советской России, биографией.

Сирота, он жил с бабушкой Марьиванной в избушке-сарае, во дворе громадного, так называемой сталинской постройки, многоэтажного дома, заселенного номенклатурой. Его бабушка была дворничихой и услугой "на все руки" – в смысле постирать, убрать. Ей верили абсолютно, доверяли ключи, в отсутствие хозяев иногда привозили из закрытых распределителей продукты, оставляли у нее в сторожке и знали, что голодная бабушка и голодный пацан, ее внук – а они бывали голодны – лучше руку себе отгрызут, чем возьмут чужое.

Доверие к этой старухе склочных, нечистоплотных, трусливых карьеристов – номенклатурных работников – было удивительно следователям, но только до того момента, когда она пришла по повестке на допрос. Скинув платок и ватник и распрямив плечи, сверху вниз посмотрела на следователя и объявила:

- Мадлена Вольфовна Савиных по мужу, а в девичестве – Оффенбах, из волжских немцев.

У нее были пронзительные черные глаза, крючковатый нос. Если б кому-то пришло в голову ее разглядывать, то прохожие на улице скорее принимали бы ее за еврейку.

А вот внук был голубоглаз, светловолос, но породистые четкие черты его лица унаследовали бабушкину жесткость. В институте его прозвали "Эсэс" – по первым буквам имени-фамилии и по нерусской требовательности к себе и другим. Короче, конспекты ему отдавали вовремя, а на первом курсе оказалось, что только у него они и есть.

На просьбу следователя рассказать, как из Мадлены Вольфовны она превратилась в Марьиванну, старуха поведала, что в семнадцатом году ей было семнадцать лет, у нее было хорошее образование, мечты стать врачем и, несмотря на разруху гражданской войны, через три года она стала дипломированной медсестрой и вышла замуж за Николая Савиных, молодого ученого из старинного дворянского русского рода.

Ее муж в свои тридцать уже был академиком сельскохозяйственных наук и работал с Бухариным. Они жили в Москве на особом положении спецов, признанных властью и разделяющих ее лозунги. Последние пару лет их вера в новую религию пошатнулась – ведь они знали об искуственно созданном голоде Поволжья и в Украине. Но их мнение после ареста мужа в тридцать втором году никого уже не волновало. Николай, однако, вышел через два года. Аккурат перед убийством Кирова несколько счастливчиков, отбыв сроки, вышли на свободу. Мадлена схватила двенадцатилетнюю дочь в охапку и приехала к мужу в Казахстан, на поселение.

Это и спасло их семью в разгул террора.

Всю последующую жизнь вспоминала Мадлена семь довоенных лет как сказку. Им не надо было врать, они не занимали должностей, не ходили на собрания. Их не замечали – ведь они были прокаженные. Но у их друзей, прошедших те же круги ада, были прямосмотрящие глаза, ясные мысли.

Они не врали детям, не боялись стукачей. В прилагерных поселениях стукачей знали в лицо, в околотке им платили за доносы, это была рутина, мелочи жизни. Поселенцы построили теплицы и имели продукты свежее и разнообразнее, чем в Кремле. Бывшие профессора и академики преподавали в деревенских начальных школах, и их дети, вместе с казахами, получали образование, какое и не снилось партийной элите. Обменивались книгами, любили читать по вечерам вслух... 

Дочка выросла, вышла замуж за парня, с которым дружила с детства, в сороковом году родила богатыря Славку (четыре килограмма).

Спустя два дня зятя взяли прямо с работы, а дочку забрали в тот же день прямо из больницы. Узнав об этом, муж Мадлены Николай умер от разрыва сердца. Через несколько часов после его смерти, продав все, что удалось продать, Мадлена отдала деньги соседке на похороны, выкрала новорожденного из роддома и уехала на первом же поезде туда, куда достала билет. Оказалось, в Новосибирск. Выйдя на перрон, она залилась слезами – впервые за эти дни. Мгновенно ее окружили цыгане и было бы плохо, но ее буквально вырвал из пестрого клубка какой-то прораб, провожавший на вокзал друга. Он же и отвел Мадлену в строительную подсобку-сарай, накормил, разрешил здесь ночевать.

- Живи пока тут, бабушка, - сказал. – Как тебя кличут-то?

Мадлена вздрогнула и оглянулась на мутное зеркало, криво висевшее на двери. Увидев в зеркале старуху, сорокалетняя, знающая в совершенстве три европейских языка, бывавшая на приемах в Кремле – опустила еще ниже голову, не снимая платка, пряча не-седину, пробормотала:

- Марьиванна.

В следующие семь тощих лет ничего хорошего не было, конечно, но Мадлена каждое утро (брали по ночам) встречала с улыбкой: живы, вместе – и ладно. Война спасла бабушку и младенца от смерти и разлуки, отвела недремлющее око властей. Крышей над головой так и осталась строительная подсобка, Мадлена работала на заводе, получала паек. Пока не подрос, брала малыша на завод с собой, клала в корзину рядом с токарным станком. Потом появились знакомые и можно было сидеть с детьми по очереди.

А когда закончилась война и выстроили, наконец, дом – вообще наступила лафа для Мадлены. Дворник – это не завод: движение, свежий воздух, ребенок рядом, все мелочи под контролем. Возможность приработка тоже важна.

Когда Слава подрос, он стал помогать бабушке, убирал двор, а то и полы мыл в квартирах за нее, и стирал. Никогда не делая из этого секрета, но и не кичась. Упрямо шел к цели своих близких – быть врачем. Они хотели, а он – будет. В неполных семнадцать лет поступил в Новосибирский мединститут.

***

В середине первого курса, славным весенним днем, к ним в сторожку постучалась дама. Это была Татьяна Матенкова, жена нового начальника золотых приисков.

Их маленькая семья – папа, мама и дочка Тамара – только что переехала в громадную квартиру, положенную им по штату, и Татьяна интересовалась, не может ли Марьиванна помочь убрать на новом месте. Узнав, что Слава студент-отличник мединститута, Татьяна ужасно обрадовалась. Ее дочке нужен репетитор, чтобы досдать-пересдать экзамены и к осени быть принятой на второй курс. На первом курсе она не очень успешно училась в Хабаровске, где они до сих пор жили.

Спокойный, четкий Слава потерял покой и расплылся, увидев Тамару. Он втюрился в нее, как цуцик. Они занимались каждый день. Как он сдавал летнюю сессию, он и не помнил, но оценки получил хорошие – вместо крови в его жилах тек адреналин.

Друзей у Славы не было. К концу сороковых стало ясно, что надвигается очередная волна террора: борьба с космополитизмом, дело врачей, слухи о готовящемся переселении евреев. Бабушка Мадлена начала рассказывать историю их семьи внуку. "Не верь, не бойся, не проси" – лагерная мудрость для тех, кто хочет выжить – в случае Славы переродилась в: "не дружи, не привязывайся, не влюбляйся". По крупицам собранную и запертую в душе, заботливо сохраненную способность любить – он обрушил на Тамару.

Сирота формально, Слава рос долюбленным и доцелованным ребенком, в отличие от сверстников из успешных, нормальных семей, которые родителей ощущают как подарки от родителей. К сожалению, в подавляющем большинстве, мамы и любят-то не детей – себя: "Как ты там? Я так переживаю! Я жизнь тебе отдала! (Это произносится со стаканом водки в руке и папиросой в зубах). Я не могу слышать, как ты плачешь – делай, что хочешь. Я хочу, чтобы ты получил диплом, профессию, а твои мечты меня не интересуют..."

Всю свою закаленную судьбой, джек-лондонскую любовь отдала бабушка внуку, и он вырос способным дарить любовь и принимать любовь, а в стране коллективного воспитания коллективом это было редкостью, как роза, разцветшая среди победившего все сорняка. Эту особенную стать в нем чувствовали люди, особенно щемило сердце у женщин, хронически обделенных теплом – сначала материнским, потом мужским. И они, считывая ауру душевно полноценного человека, жалели себя, что он не рядом с ними.

Тамара, дрянной человек, а как женщина – мелкая хищница – почуяла поживу и сразу вскружила Славке голову. Забавлялась, играла. Всем было ясно, а ей – первой: Слава у ее ног навечно. В ее зряшной, на холостом ходу, сиюминутной жизни, появился настоящий, живой человек. Что с ним делать, она и не желала знать, ведь он дворник! Но с удовольствием напитывалась теплой душой, тренировалась на будущее, вампиреныш.

Посидев рядом с ним за учебниками, убегала на очередную вечеринку к таким же, как она, деткам высокопоставленных родителей. И таким же, как она, пустым, недолюбленным, недоцелованным в детстве. Обжимаясь с кем попало, где и как попало, они и не подозревали, что целомудренный Слава, целуя цветок перед тем, как дарит его девушке, переживает больше эмоций, чем они со своей свободной любовью.

И вот, в середине августа, она позвала Славу к себе в десять вечера. Так поздно он к ней никогда не приходил. Тамара сказала, что на следующий день приезжают из отпуска ее родители, и она хочет провести с ним романтический вечер.

Глава 3. Номенклатура.

В Америке спрашивают "как дела?", а в России – "как устроился?"

Победивший пролетариат уничтожил физически и понятийно "дело". У людей могла быть только работа, и ее надо было работать, и люди стали работниками. Смеялись: "Дела? У нас делишки, а дела – у прокурора!" Если кто-то выделял из общего котла свой кусочек, к которому был неравнодушен, его быстро приводили в чувство, переводя на другой участок, провожая на пенсию, кивая вслед: "У нас незаменимых нет!" Научный сотрудник, загораясь идеей, обвинялся в родстве с чертом, если называл эту идею "своей". Да кто ему даст! Поставят вперед его имени двадцать бесплодных, но маститых – и скажи спасибо, что напечатали. Дело могло быть только общим, а работник – только винтиком.

Чтобы на общих, ничейных, работах вообще работали, вооружились упряжью-идеологией, не оставляющей выбора. А если у человека выбора нет, он сам быстро и эффективно аргументирует, почему он живет именно так, а не иначе. Ломали души: в уши лилась пропаганда, а из сердца шло – "это хорошо, потому что так надо".  "Урр-а-а! Вперед!" И ведь подняли Магнитку-Байконур! Рвали жилы, умирали от перенапряжения – у станка, отыграв сцену и шагнув за кулисы... Радуясь, что долг выполнен.

Опомниться перед смертью (какой долг?!) времени не было – подробности  выполнения плана плотной стеной отделяли сознание от осознания, что происходит. А происходило то, что на смертном одре люди могли вспомнить лишь, как недопоставка необходимых шурупов подвигла на подвиг доставания шурупов, или научного открытия, как без них обойтись...

Поклон Лысенко – эту гипертрофированную способность служения живого человека  неживому, кроме жирных начальников, никому не нужному голему, миражу – работники всех мастей передавали по наследству детям, и когда СССР рухнул и россияне рванули в любые страны, лишь бы приняли – выяснилось, что никто так не пашет, как бывший советский человек. В крови, в надорванных жилах сидит у них "НАДО". Кому, зачем... Дети растут, как трава в степи, да этой же травкой и утешаются, а родители по шестнадцать часов в день пашут – "ради детей".

Лагерная философия "общих работ", накрывшая шестую часть планеты, поселилась в изломанных душах, заполняя вакуум альвеол индивидуальности "горением" на работе. Да-да, люди, ложась спать, говорили с любимыми о производственных планах не только в книгах обласканных властью писателей, но и наяву.

Чтобы стадо не сбилось с курса, понадобились пастухи – номенклатура.

Интересно, как это все создавалось? Ведь никто не задумывался, почесывая плешь: "А не организовать ли нам прослоечку талантливо бездушных, плеть им в руки..." Ведь оно само, лучше отдела кадров, отобралось из общей массы...

Наверху был Отец. Внизу – громадная масса производителей благ. А между Отцом и массой располагалась небольшая, не более одного процента от населения, прослойка номенклатурных работников.

***

Мануйлов Виктор Вениаминович, с тридцать девятого года и до женитьбы на Ляле, главный инженер Новосибирского авиазавода им.Чкалова, был представителем технарей, попавших в номенклатуру. При его должности и в меру ответственности, он автоматически пользовался и кормушкой. Дом, где жила его семья, был заселен летчиками-испытателями, авиаконструкторами и другими специалистами, работающими в оборонной промышленности на высоких должностях.

Кроме спецов, находящихся в самом нижнем слое номенклатуры, этот новосозданный класс, много и нервно работающих кнутом и пряником на благо Отцов, включал в себя назначенцев и партработников высокого уровня. Директора завода назначали сверху, и частенько он не смыслил ничего в производстве, так же как секретарь парткома этого же завода. В делах понимали их заместители, но эти двое решали судьбы простых рабочих, числом до ста тысяч иной раз.

Бюрократия, плодящая сама себя, предоставляла тепленькие места деточкам номенклатуры. Ни стыда, ни совести, плюс ты мне – я тебе, плюс папаша из наших – и дело в шляпе: балбес-сыночка в хорошо сидящем костюмчике устраивается в отдельном кабинете с тремя телефонами.

Далеко не каждая душа "из своих" улавливалась и усваивалась номенклатурой. Нужно было быть чудовищно беспринципным и демонстрировать вассальную верность господину, подкрепленную компроматом на соискателя.

Еще одно свойство требовалось (любопытно, что начало применения полупроводников в технике в 20-е годы совпало с этим открытием в кадровой политике): номенклатурный работник должен быть прозрачен для вышестоящих органов и непроницаем для нижестоящих – те должны видеть лишь тщательно прорисованную картину энтузиазма... Информация, или просто искреннее чувство – не должны проходить сверху вниз.

***

Владлен Иванович Матенков когда-то был босоногим Васькой. Шестой ребенок в семье раскулаченного, был любимцем богатого деда, привезшего семью на Дальний Восток, в деревню рядом с Хабаровском. Дед дал денежку и велел ехать учиться. Васька уехал в Москву, сменил царское имя на сокращенное "Владимир Ленин", поступил в университет. Освоился, вступил в партию прямо на первом курсе, и когда сделал предложение однокурснице-москвичке Танечке, то ее папа (еврей и умница, профессор), взглянув в прозрачные глаза жениха, вздохнул тяжело и дурочке-дочке очень посоветовал согласиться. Молодожены закончили университет (Владленчик крутанулся и достал бронь – на войну не хотелось) и уехали по зову номенклатуры в родной Хабаровск, но на уровень – деду и не снилось.

Родилась девулька Тамарочка. Никогда она не играла в песочнице с детьми, не бегала в лес по грибы-ягоды, не сидела за одной партой с подружкой – бесконтрольно. Все выверялось анкетно, а когда подросла, то уже и сама поняла, как себя надо вести и как и где выбирать компанию. В основном, ее друзьями были родственники папочкиных коллег и дети придворной обслуги.

Обслуживающий персонал состоял из талантливых ремесленников и был совершенно номенклатуре необходим. Его комплектовали из уголовно наказуемого слоя подпольных бизнесменов. Те, кто хотел личной красивой жизни и мог реализовать результаты своего труда себе на благо, должны были познакомиться с УК и лавировать между статьями. Незаурядные таланты ведения бизнеса, умения красиво одевать людей, строить, кормить, лечить, развлекать – расцветали в подполье.

Быстро осытевшая партийная элита, нарожав детей, заведя любовниц, скоро почувствовала потребность в законной обслуге самой себя, любимой, растущей, прихорашивавшейся.

И сформировался социум подполья в законе: художники, рисующие портреты не только вождей; портные, шьющие шедевры; стоматологи-виртуозы, хирурги-кудесники, да просто настоящие, "чеховские" доктора-терапевты, и т.д. и т.п. – они были официально признаны, о них писали в газетах, их посылали на фестивали и выставки за границу, награждали орденами "Трудовой Славы"... Их семьи, вместе с номенклатурой, были прикреплены к распределителям всего – это был настоящий социализм: от каждого по способностям, каждому по труду. Лозунг, работающий для главы клана. А для родственников был коммунизм: от каждого по способностям, каждому по потребностям.

Способности у зажравшейся золотой молодежи крайне редко соответствовали размаху запросов. Еще надо поклониться природе, отдыхающей на детях, что их воображение было достаточно убогим и они, как правило, проживали жизнь, просто скучая...

Глава 4. Царица Тамара.

Приглашение Тамары провести вместе вечерок накануне приезда родителей не было с ее стороны особым знаком внимания. Это для девяноста девяти процентов советских парней, проживающих в одной комнате с тремя поколениями одной семьи, возможность трахнуть девушку появлялась только после штампа в паспорте. Тамара и ее друзья, лишь фактом своего рождения, входили в один процент живущих при коммунизме: золотая рыбка, за ненадобностью, вышла на пенсию.

Главной неприятностью, и очень грозной для них, являлась скука. Перебарывая сего врага, друзья Тамары подбили ее лишить Славку девственности. Почему-то все были уверены, что он еще не вкусил плотской любви. Тамара утверждала, что может из него веревки вить, ну, а подружки делали вид, что сомневаются.

Видеокамер развитой коммунизм пятидесятых еще не преподнес нашей золотой молодежи. Поэтому было придумано следующее: Тамарины приятели, числом около десяти, написали бумажки с пожеланиями, какое конкретно действие из возможного набора плотских утех они хотели бы, чтобы Слава совершил. Он же должен завизировать бумажку своей подписью по окончании "упражнения". Записочки, перевязав разноцветными лентами, Тамара прикрепила по одной на свечи.

Так и увидел Слава на пороге большой, в полумраке, квартиры, подсвеченную идущим снизу, мерцающим светом свечей, абсолютно голую – так показалось – прекрасную девушку. На самом деле, на ней была нейлоновая, последний писк американской моды, довольно закрытая ночная сорочка, просто полупрозрачная.

- Ох, хороша была девушка! Безупречно красива от макушки до пальчиков на ногах. –  Рассказывала Лариса Андреевна коллегам. Вздохнув и немного подумав, добавляла:

- Уж я-то знаю...

Всегда, с рождения, Тамару называли "царицей Тамарой". И так же, как все, без исключения, царицы, она была несчастна. Причина постоянного ощущения дискомфорта одинакова для всех цариц: необходимость соответствовать статуту-статусу.

Уничтожив сословия и стерев грани, победивший пролетариат начал упорно, азартно, без колебаний выискивать, придумывать, приобретать планочки, регалии, штрихи и черточки – статуса. Иной раз, роясь в мусоре, лишь бы найти. С уважением говорили: "Он начальник на фабрике!" – про неграмотного рабочего, которому доверили распределять смены.  "Он инженер на заводе!" – про выпускника техникума, следящего за манометром. И, наконец: "У нее папочка большая шишка!" – про таких, как Тамара, и это тоже статус, да еще какой!

Она родилась в этот мир подсчета регалий. Как и вообще – дети – не была виновата в своей развращенности, но знала всегда: чем ее личико приятнее окружающим (вернее, кому следует), тем теплее заднице ее папочки. Знать-то она этого не могла в нежном возрасте, но впитывала направляющую энергию родителей – кому надо улыбаться, а с кем можно и не здороваться. А ее папочка-карьерист виртуозно нажимал сразу на все кнопки (уж не торгует ли он мамочкой?)

Кормили красавицу Тамару на убой, в десять лет у нее уже была регулярная менструация – признак не только вкусной, но и здоровой пищи. И она превратилась в девушку из ребенка, минуя пору нимфеток. Ее отец был чисто русским человеком и довольно некрасив, как впрочем, представитель любой, без примеси, нации. Также и ее мама, после тридцати лет поражала воображение лишь в том смысле, что неужели это она родила такую писаную красавицу. Мамеле была еврейкой и тоже чистокровной.

Предки упилили, как всегда в августе, на юг. За Тамарой смотрели и подсматривали домработница и личный, папочкин, шофер. Но в последние часы ее некрасивой "красивой" жизни – не усмотрели.

Пригласив Славу и как следует подготовившись (проработка тактики с друзьями, вино, гашиш), она обложилась учебниками и объявила домработнице, что ей мешают, а она должна, наконец, пересдать-досдать последний экзамен, и пусть все идут к черту и оставят ее одну, а нет – так папочка их к черту наладит, если она не сдаст экзамен... и т.д.

- Как же ты, Тамарочка, одна дома будешь? – Гудела бабища Клава, стукачка-прислуга.

- Слухай сюда, пиявка! – Орала Тамара. – Учебники видишь? Щас Славик притащится, он у соседей полы домоет и придет, поняла? Заниматься будем, а с ранья старики подтянутся.

Клаве и в голову не могло придти, что дворника-поломойку сегодня назначили сексгигантом. Она, деревенская кость, печенкой чуяла: Тамара про статус все понимает, а посему, думала Клава, стакнуться со Славой никак не может.

Тамара осталась одна, завела тихонько патефон и начала заряжать записками свечи, расставлять бокалы, искала, во что бы переодеться, дабы поразить... Дурочка, ей не надо было стараться "поразить", это происходило и так со всеми, в любом ее виде, даже особенно – в неухоженном, со сна, когда ухоженность еще не приструнила, не притушила неповторимую миловидность.

Слава зажмурился. Эта женщина была ему вся видна сквозь нейлоновую гадость. То, что его глаза видели, гарантировало, что он никогда не увидит ее "насквозь". Если б так сложилась их жизнь, что они бы сошлись и жили семьей, он всегда и всюду велся бы на ее просьбы, жалобы, обманы. А все вокруг его б жалели... Идиоты, ведь он был бы счастлив, как под постоянной капельницей с морфием.

И он шагнул ей навстречу, как Леонов в космос.

Далее все проистекало по плану: винцо, сигарета, треп. Когда Тамара решила, что достаточно анастезировала Славкин трепет перед ней, сделала вид, что опьянела, полезла целоваться. Дошло дело и до записочек. Как-то очень хитроумно подружки придумали – типа, я стесняюсь, давай по одной тушить свечи, а кстати, что там за каракули?...

Тамара в свои девятнадцать лет была искушена, но не настолько, чтобы почувствовать грань, за которой опьянение отключает самоконтроль, другими словами, смакуя и завлекая, нажралась, как свинья. Ну, и сценарий с записочками оказался смазанным, вместо впитывания нектара любви ее уста изрыгали недопереваренное. Кошмар. Парень, конечно, оказался на высоте и без всякой брезгливости все-все устроил, как надо – от полотенца на лбу до капелек нашатыря в хрустальный стакан с минералкой.

Время шло, к Тамаре могли заглянуть на огонек любопытные друзья, "дело" не двигалось, она начала злиться и подкалывать Славу. С ее точки зрения его легко можно было унизить, но подсознательно она знала, что он не даст ей перейти черту и сделать из него тряпку.

Это было ново для Тамары, рядом с которой до сих пор находились лишь те, кто ради выгоды готов на любые унижения, и у них, что называется, на лбу написано: "Делай со мной, красавица-наследница, что хочешь! Только не обдели вниманием." И она не обделяла. Любила другой раз пнуть безответного, увидеть боль в глазах, а потом дрожащую такую улыбочку... Достоевщина.

Торопясь из боязни, что ребята придут не вовремя, попросила отнести ее в ванну. Дескать, голова раскалывается, а горячая ванна – первое средство от мигрени. Слава не ослушался – набуровил воды, соорудил пену, как она научила. Дальше, судя по тому, как он заикался, рассказывая следователям, у него в голове основательно помутилось. Ему пришлось Тамару взять на руки, отнести в ванную комнату, раздеть и помочь лечь в ванну. Он все это сделал и, по его словам, еще поговорил с ней немного. А потом выскочил из квартиры, хлопнув дверью, и шлялся всю ночь по городу.

На вопрос следователя, не он ли убил девушку, Слава отвечал спокойно: "Нет, я не убивал".

Следствию он четко поведал чуть ли не дословно обо всех событиях того вечера. И упомянул, что между ними произошло нечто из ряда вон: то ли она сказала что-то, то ли он сделал что-то... То есть, Слава не скрывал, что не договаривает. Но посвящать кого-либо в то, что случилось за эти буквально десять минут, отказывался категорически.

А когда спрашивали, почему же, по его мнению, она мертва, отвечал: "Не знаю. Я ее не убивал."

Эти последние в их с Тамарой общей судьбе десять минут – нейтральная полоса между двумя мирами – ему были неинтересны, он и не старался что-то вспомнить.

Когда утром пришли с обыском, он, как истукан, сидел на табуретке, смотрел в окошко, с усилием повернул голову на шум вошедших. Их действия и вопросы не вывели его из прострации. Сам он вопросов не задавал. Пришлось, перед защелкиванием наручников, по форме объявить ему, в честь чего тарарам и почему его повезут с помпой. Прибаутки милиционеров пропали втуне. Только когда ему сообщили, что Тамара мертва, его взгляд затвердел, а кулаки сжались. Но он не сказал ни слова. Да, Ромео. Да, его любовь умрет только с его смертью...

На вопрос, кто и зачем убил Тамару Матенкову, Слава отвечал: "Я не убивал. Зачем? Я любил ее."

Глава 5. Ночная сорочка.

Следствие по делу об убийстве Тамары Матенковой длилось недолго, если обратиться к статистике. Но несомненно, насыщенно по затратам нервным, причем во всех затронутых структурах. Начальство тряслось от страха: дочь начальника золотых приисков! Сын министра здравоохранения!...

Простой народ душой болел за Славу. Студенты кипели, резко разделившись. Богатенькие дружки Тамары Славу прям ненавидели, он им укором, что ли, был, да и нелюдим, строг, кличка, опять же, ужас – "Эсэс". Но их было мало. Остальные: комсомол, партком, ректорат, просто студенты, соседи – проявляли невиданную для пост-сталинской России активность, болея за Славу. В обвинение не верилось никому, и в первую очередь, следователям.

Много нетривиального было в этом деле. Суровые, всё-всё видевшие, работники уголовного розыска и прокуратуры не переставали удивляться.

Первой неожиданностью явился моментальный арест подозреваемого.

Следующая случайность (совпадение сущей ерунды во времени и в пространстве) позволила ответить на вопрос о причине смерти: это несчастье, самоубийство или преднамеренное лишение жизни.

Прейсман Евгений Маркович, начальник отдела криминалистов прокуратуры Новосибирской области, собрал подчиненных на экстренное заседание через два часа после осмотра места происшествия и задержания Славы Савиных. Как всегда, по его правую руку расположилась с бумагами Лариса Андреевна.

Прейсман прошел всю войну в пехоте и закончил ее в Венгрии в звании капитана, а по семейному положению – круглым сиротой. Его семью расстреляли в Бабьем Яре, а остальные родственники сгинули в гетто.

Оставалась надежда, что найдется пропавший без вести брат. Прейсман видел немецкие концлагеря, но о существовании сталинских не подозревал и не знал, что лучше бы брату о себе весточки не подавать никому. Брат не объявился, в ридной Украине начал поднимать голову послевоенный государственный антисемитизм, и он уехал с женой в далекий, серый город, где жили люди, не видевшие моря, не ведавшие, как пахнут только что сорванные фрукты.

Отношения начальника с его главной помощницей, старшим судмедэкспертом Мануйловой, были более чем теплыми: они дружили семьями. Если не опальный, то во всяком случае, опаленный недовольством властей, Прейсман много времени тратил на лавирование между результатами экспертизы Ларисы Андреевны и оформлением оных в донесениях начальству.

А для Ляли биография Прейсмана была "перехлестом", и она уступала ему в рабочих разногласиях, жалея. О своей любви к начальнику заявляла во всеуслышанье. Пила с ним водку на брудершафт, звала на семейные праздники – и никогда не называла его по имени-отчеству, только по фамилии. Дистанцируясь, смягчала фамильярность.

Прейсман в двух словах объявил тему совещания и попросил всех по очереди докладывать об осмотре места происшествия подробнейшим образом.

Протоколы... Пока перечислишь все формальные закорючки: такой-то сделал то-то, увидел, записал, подтвердил, проверил... Пока дойдешь до главного, до штриха, который только у тебя, другие по роду своей деятельности об этом штрихе и не могут знать – глядь, а товарищи дремлют. Преступление страшнее, а бюрократия сильнее.

Лариса Андреевна почувствовала, что еще немного – и не сможет держать открытыми глаза, как вдруг услышала:

- По показаниям Славы Савиных, когда на его звонок открылась дверь, на пороге стояла Тамара Матенкова, как ему показалось, голая, а на самом деле – в нейлоновой ночной рубашке.

Прейсман:

- Сорочка находится здесь, среди других вещдоков? Покажите нам ее, пожалуйста.

И когда коллега взмахнул перед ее носом бледно-голубым облаком, Ляля проснулась окончательно.

Таких сорочек на весь город было всего две: у Тамариной мамы и у Ларисы Андреевны, судмедэксперта.

***

Мужья этих достойных женщин пользовались одним адвокатом. Оба – по причине незаурядной авантюрной жилки. Простые адвокаты вряд ли справились бы с размахом их воображения. А вот Рабинович Израиль Абрамович...

Первый раз Виктор Вениаминович Мануйлов столкнулся с ним, когда уже отчаялся получить развод. Более того, вместе с разводом можно было схлопотать срок, так как в том, 1948 году, вышло постановление о "Семье как ячейке общества", и все знали, что сам Сталин придумал сие определение. Ни один из работников судебной системы, счастливо избегнув участи погибших двадцати миллионов, не хотел рисковать.

Главный инженер Новосибирского авиационного завода им.Чкалова, тридцативосьмилетний Виктор Мануйлов уходил из семьи с тремя детьми и желал это оформить официально. Во время очередного процесса прямо в зале суда к нему подошел Рабинович, представился и спросил, хочет ли на самом деле Виктор Вениаминович положительную резолюцию на свое заявление?

- Если-таки да, то я мог бы вам помочь, потому что вы и ваша новая пассия мне понравились. У какой портнихи она одевается? Что вы говорите, сама шьет? Короче, молодой человек, чтобы не злить товарища-судью-в-климаксе, на следующее заседание приходите без своей столичной штучки и слушайтесь меня, я все устрою.

На очередном, одиннадцатом, бракоразводном процессе Мануйлов получил развод и привез, наконец, в абсолютно пустую, новую квартиру свою новую жену, москвичку Лялю двадцати шести лет.

Через десять лет, в 1958 году, другой знакомец Рабиновича, новоиспеченный начальник областного управления золотых приисков, Владлен Иванович Матенков, получил свое назначение не без закулисного участия адвоката. Рабинович по узелку мастерил страховочную сеть "своих людей", стараясь вывязывать ячейки как можно мельче. Без прочной страховки он мог в любой момент загреметь – все понимали, куда. Все понимали, зная историю пятилетней давности, потрясшую судебную систему во всесоюзном масштабе.

В газетах, конечно, это не освещалось.Тем не менее, разлетелись слухи по всей стране, шушукались, злорадствовали: на Новосибирском золотом заводе крали золото.

Способ кражи власть восприняла как пощечину. Золотой песок, в закрученном носовом платочке, выбрасывали из зарешеченного окна сортира на мостовую. Стена выходила в темный переулок, за версту от всех охранных систем. В точно рассчитанное время напротив форточки останавливалась машина – дальше понятно.

Недостачу обнаружили сразу. И бились над этой загадкой не один год. Головы начальников, стрелочников, охранников летели с плеч в переносном и в буквальном смыслах – не помогало. А когда преступников арестовали и все выяснилось, местные чекисты всех мастей и должностей ощутили себя со спущенными штанами – прилюдно.

Призыв к бдительности, гремевший набатом уже четверть века, миллионы невинных, на которых отрабатывали теорию борьбы с "врагами народа", громадная армия сторожевых псов, метастазы стукачей – и три года безуспешных попыток поймать небольшую группу воров, работавших по архипримитивной схеме.

Был суд. Ждали высшей меры для всей шайки. Ан нет. Адвокат Рабинович, ведя крещендо своей линии, на третий, последний день заседания, в заключительной речи развернулся во всю мощь своего актерского дарования и, вызвав слезы на глазах судейской коллегии, добился оправдательного (!) приговора для шести из девяти подсудимых, двое получили смешные срока, и только один – что-то весомое.

Из зала суда, вместе с освобожденными из-под стражи шестью ворами, Израиль Абрамович вышел сказочно богатым человеком.

Поскольку дела о хищении социалистической собственности в особо крупных размерах автоматически подлежали проверке в Москве, то через полгода пришло гневное заключение по пересмотру решений суда.

Преступники получили наказание на полную катушку. Судейских разогнали, как на центрифуге: на пенсию, в глубинку. А Рабинович (эх, расстрелять его не могли!) – получил предписание о лишении прав заниматься адвокатской деятельностью вообще и в системе, на любой работе, в частности. Его теперь не взяли бы и мыть полы, если в отделе кадров предприятия работали люди в погонах.

Натурально, Мануйлов тут же устроил Рабиновича через подставных лиц прямо к себе на работу, в техникум. Со стороны это казалось гусарством – не грузи гусей государевых! – но не для тех, кто был с ним знаком.

Карьера главного инженера громаднейшего авиазавода рухнула тогда, когда птица счастья Ляля оказалась в его руках.

Развода не простили. По тем временам близкие благодарили – судьбу? НКВД? – что Виктор на свободе. Без преувеличения, сажали с гораздо меньшими основаниями. Бывшая жена устраивала истерики в обкоме партии, требовала "реагировать". И Мануйлова назначили директором Новосибирского авиатехникума.

Это было очень мелко для его авторитета и опыта. Но, видимо, ему продолжали симпатизировать и формально не стали до конца обрубать подходы к кормушке. Новую жену он привел в новую квартиру только что отстроенного дома в самом центре города, напротив новосибирского Театра оперы и балета, и директор авиазавода им.Чкалова поселился на той же лестничной клетке, а его заместитель – этажом выше.

Показателен разговор между молодоженами перед получением ордера. Витенька предложил Лялечке выбрать самой, квартиру из скольких комнат она предпочитает. Будущая мать семейства сказала: "Ну, какую... Давай поменьше, двухкомнатную, ведь нас только двое." И зажили весело и счастливо: папа-мама, две старенькие бабушки, домработница и двое детей.  Потом в семье вспоминали этот разговор со смехом – легко относились к вещам. 

А на новом месте работы Виктор Вениаминович вдруг почувствовал себя счастливым. По природе своей он был Учитель.

Вообще, советские люди все семьдесят лет советской власти жили не по велению сердца, а по зову партии. Виктор был убежденным коммунистом. И его биография это –  техникум, мастер цеха, ВУЗ, инженер, руководитель производства... Но люди рядом с ним, его коллеги и друзья, были еще немного и его учениками. Теперь душевный комфорт был гарантирован живым делом: руководить коллективом преподавателей, учить профессии подростков, помогать в общежитии вечно голодным, без теплой одежды ребятам, сбежавшим из окрестных деревень.

Как они его слушали и слушались! Авторитет Виктора Вениаминовича был колоссальным. Девчонки и преподаватели-женщины, конечно, влюблялись: высокий, голубоглазый, с седой прядью в черных волосах – по тогдашней моде – густой волной назад ото лба. Спокойный. Говорили, что он гасит конфликты до их появления своим появлением.

В техникуме Виктор отдыхал. После производства самолетов (ох, не зря ему дали орден Красного Знамени), после военной приемки в военное время – ну, что ему были проблемы юношества? Тандем Мануйлов-Рабинович, со своей стороны, обеспечивал в отчетах, уходящих в министерство, показатели из области научной фантастики, например: отличная учеба без отсева, капремонт без денежных затрат...

И он начал, наконец-то, жить, можно сказать, для себя. Было куплено пианино: он играл немного вещей, но сложных – Бетховена, Хачатуряна. Постоянно ходили в театр, по выходным устраивались турниры – шахматные и в трик-трак. Не дожидаясь, пока младшенькая подрастет, научили ее в шесть лет резаться в кинга. Нужен был партнер для многодневных поездок на Черное море: авиаинженер Мануйлов семью возил только на поездах.

Возвращаясь к адвокату, напомним, что его связь, крепкая и долгая, с золотых дел "мастерами" Сибири и Дальнего Востока, была очевидна, но негласна. В общем, понятно, что в дом Матенковых он был вхож. И когда таможенники, в благодарность за очередную услугу, отдарили обалденными ночнушками, которые следовало тут же передарить (как он шутил: "А моя Сара пусть носит сари!"), Рабинович сразу смекнул, что только две женщины в городе никогда не пересекутся, так как неформально находятся по разные стороны баррикад.

- Лялечка, тебе сюрприз от Рабиновича! Если б не его преклонный возраст, я бы приревновал...

Лариса Андреевна, профессионально зная все про любой возраст, наклонилась к свертку, пряча ухмылку.

- Ого! Это не столько "приз", сколько "сюр"... Каков шалун! Если б не из твоих рук, Витенька, я бы не взяла.

- Другими словами, хитрюга опять добился своего.

- Кто бы сомневался. Сидит сейчас в своем углу, паук,  воображает меня в этой ночнушке...

***

Прейсман повысил голос, повторяя:

- Лариса Андреевна, у вас есть добавления или вопросы?

- Извините, задумалась. Товарищи, свой подробный доклад я обязательно сделаю после полного вскрытия, а пока мои соображения не имеют достаточной доказательной базы. Предлагаю собраться завтра, в это же время.

У дъявольской этой ночной сорочки была одна особенность: чудовищно крепкая ткань. В общем-то, Ляля не так уж и стремилась в ней нежиться каждую ночь, она уставала за день и постельные декорации для нее значения не имели. Но все-таки один раз попробовала – и больше не решалась. Посреди ночи она проснулась от боли в плече, причем, предплечье уже онемело. Вокруг руки обвилась ткань, почти невидимая, но такая жесткая, что рука вспухла от передавленных вен.

Ляля очень испугалась. Первое, что пришло в голову – а если вокруг горла?

Видимо, это были первые попытки шить из очень красивого и прочного нового материала – нейлона, но американцы еще не разобрались, как и где его применять.

Милиционеры, прибыв на место, обнаружили Тамару в ванне, наполовину заполненной водой, мутной от осевшей пены. Тело девушки свободно лежало, личико расслаблено, все кожные покровы мраморно белые – без пятен, указывающих на синяки как результат сопротивления жертвы, или трупные пятна.

У всех мелькнула одна и та же мысль о несчастном случае, ведь группа состояла из людей, чуть ли не каждый день видящих насильственную смерть, а здесь, казалось, девушка умерла без помощи извне: сердце не выдержало, передоз... Нашли остатки вина, пустую бутылку из-под марочного папочкиного коньяка, папиросы, сигареты, гашиш.

Но прибывший в составе группы судмедэксперт (не Лариса Андреевна), профессионально взвесил возможность передоза и усомнился. Действительно, девушка была далека от истощения, тело ровное, гладкое, без следов уколов... И врач шепнул следователю:

- Опрашивай соседей. Кто-то помог красавице переселиться на небо.

- Или в противоположном направлении, ага. Есть соображения о времени смерти?

Соображения были. Соседей опросили по горячим следам. Примерно в полночь несколько человек слышали шум, громкие голоса. Подсмотрев в глазок, соседка напротив увидела спину выбегающего из квартиры потерпевшей мужчину. Другая соседка видела, как в десять вечера к Тамаре пришел Слава. Домработница сквозь особый, деревенский, плачь-вой по покойнице, упомянула его имя...

И понеслось. Его арестовали даже раньше, чем Тамарина мама заявила о пропаже безделушек, которые нашли у Славы, сделав формально, просто – положено, в его квартирке обыск. На совещании у Прейсмана эксперты и розыскники "порадовали" друг друга параллельно собранными доказательствами вины Славы.

Лариса Андреевна, осматривая тело убитой уже после совещания, тоже поразилась спокойной картине смерти. Почему нет трупных пятен – понятно. Девушка находилась в воде, ее тело весило меньше обычного, и кровь, замедляя и останавливая молодой пробег, не скапливалась, как это бывает, в подкожные лужицы, отсвечивающие синим, а распределялась равномерно, без пятен на коже.

Теперь – почему, как она умерла?

Увидев на совещании ночную сорочку, Лариса Андреевна подумала, что надо искать ответ на этот вопрос в районе дыхательных путей. Слава не стал раздевать девушку перед тем, как взял ее на руки и как она просила. Он отнес ее в ванную комнату, поставил на ноги, снял ночнушку и бросил на широкий бортик у стенки. Когда Тамару обнаружили, сорочка так и лежала рядом с ее прекрасной, мокрой головкой. Возможно, сорочку использовали, как леску, как веревку для удушения.

И Андревна нашла. В ее практике это был единственный случай. Подъязычная косточка была сломана точно и нежно. Асфиксия и мгновенная смерть. Когда преступник душит жертву, сжимая руками горло, жертва умирает не вследствие нехватки воздуха. То есть, бывает и такое, но в случае громадной разницы в весе и силе. Как правило, тиская горло, убийца внутренней частью своей ладони ломает эту самую подъязычную косточку. Конечно, тогда шея убитого представляет собой сплошной синяк.

У Тамары, как говорилось выше, вообще никаких внешних следов насилия не было. Пришлось постараться, и Лариса Андреевна обнаружила, пользуясь сильнейшей лупой, справа и слева, чуть ниже подбородка два аккуратных пятнышка как раз под кончиками этой косточки, по форме напоминающей вилы. Человек, знающий анатомию, нащупает эти косточки элементарно. Остается на мгновение сжать пальцы, но сделать это можно лишь целенаправленно.

Не верилось, что Слава, даже одурманенный, на это способен. Но анатомию он знал. И не далее, как в июне, получил на экзамене пятерку (сдать анатомию на пятерку почти невозможно – все студенты это знают).

Глава 6. Будни.

На юге Западно-Сибирской равнины летом бывает очень жарко, особенно в каменном аккумуляторе – городе. Жара сопровождается грозовыми ливнями. Дождь слабеет, холодеет – это признак осени. В сентябре иногда просто холодно, иногда – просто тепло... Это "просто тепло" так греет сердце перед семью зимними месяцами. Вспышка красоты перед гормональной смертью... Бабье лето.

Осень – пора урожая.

У криминалистов урожай вещдоков, собранных розыскниками. Ох, тяжело им достались образцы слюны, надкусов, волос с расчески... Если бросить камень в воду, расходятся круги по воде – так работала группа.

Начали с Тамариных родителей, а это уровень обкома партии, директоров заводов, академиков. На минуточку на допросик повесточкой не вызовешь. Топтуны ходили, собирали, подбирали, воровали: надкусанный пряник – в конвертик, опорожненную рюмку – в пакетик, упавший на пол волосок с расчески, и окурки, окурки... В окружении начальника золотых приисков золотым дном для сыщиков были окурки и плевки золотой молодежи.

В клиническую лабораторию поступали конверты с номерами вместо имен. На один номер приходилось до пяти образцов – для перепроверки. Первая неделя следствия принесла неоспоримые доказательства Славиной вины. Но наличие отсутствия мотива и наличие отрицания вины – эти два гвоздя – не давали следователям покоя.

Эксперты обрабатывали результаты, от них сейчас зависела тактика розыска, в каком направлении двигаться. У следствия не было ни зацепок, ни вектора движения... Наверху думали, что дело завершено, убийца пойман. Штиль над головой сыщиков в любой момент мог смениться бурей вопросов – чем занимаетесь, почему страшный убийца до сих пор не осужден?

Через две недели работы над образцами, изъятыми тайком у элиты города, взялись, наконец, за друзей Тамары, студентов.

***

В лабораторию, где Лариса Андреевна в последнее время проводила по десять часов в день над микроскопом, заглянул Прейсман.

- Сегодня суббота, завтра выходной, давай пораньше сбежим, а? Пройдемся пешочком, прогуляемся...

- Как ты себе представляешь "прогуляемся"? Мне до завтра гору перепахать надо, это у народа выходной, а мне отчет писать...

Прейсман поставил Лялю на ноги, приобняв, подтолкнул к двери. Насилие сопровождалось ласковым "пойдем, пойдем, пока мышцы не атрофировались"...

На улице было тепло, безветренно. Толстенький Прейсман через пять минут снял пиджак, а Лариса Андреевна, от усталости, наоборот, зябко запахнула белый легкий плащ. Действительно уставшая от непрерывного сидения, она шла и думала, какой Прейсман молодец, что вырвал ее из помещения и что неплохо пройтись; по онемевшим членам побрела кровь. От управления до Лялиного дома пешком идти было полчаса, и по утрам ее отвозил на служебной машине муж. Оба много работали, отдых планировался и никогда не выпадал на вырванные у будней минуты.

Под ручку, Ляля на голову выше, они шли по Красному проспекту, центральной улице города. Новосибирцам нравилось, что их главная улица не носит имен вождей мирового пролетариата, как в других городах. Вокруг толкались, спешили домой рабочие, чиновники, мамы с авоськами, у пап оттопыривается пиджак чем-то округлым... Все одеты одинаково уродливо, косметика женщин не красит – лишь подчеркивает морщины, высвечивает серую кожу. Но профессия гуляющей по проспекту пары позволяет увидеть больше.  

- Сколько стало проституток! А что это за мода – ключи крутить на пальце? – Спросила Ляля.

-  Здрасьте-приехали. Это же признак растущего не по дням, а по часам, благосостояния. Это мадамы, которые не в кустах, извиняюсь, а с жильем, то бишь, с койкой.

- А смотри, народ получше одет, лица круглее, веселее.

- Ну да, конец недели, от мысли о скором глотке живой воды. В полдень эти же рожи сердиты, как тролли. Но ты этого не увидишь до конца следствия, я позабочусь, чтоб ты из управления – ни ногой.

Сумерки маскируют серость, ретушируют громады зданий, усталым глазам кажется, что в шаге от тебя, может быть, яркая жизнь. Вот гастроном, в открытые двери видно залитых желтым светом людей, толкущихся у прилавка: продают желтые вьетнамские бананы. Ни Ляля, ни Прейсман в очередях не стоят – в их семьях домработницы.

Они проходили мимо здания сорок второй школы, куда в этом году в первый класс пошел Лялин первенец, Саша. Через дорогу уже виднелись решетчатые ворота проходного двора дома, где жили Мануйловы. Эти ворота фотографировали на открытки с видами Новосибирска, такие они были красивые. Да и вообще центр города был сер, но не плох...

Плохо было "за углом". Заверни с освещенной центральной улицы на территорию не свою... Лучше не надо. Статистика не газетная, не отчетная: в среднем, десять трупов за ночь.

- О чем ты хотел поведать тет-а-тет? – Спросила Ляля.

- Верно, щас расскажу, - ответил Прейсман. – Жена моя, Раечка, как ты знаешь, преподает в меде. Было у них там ЧП: студенточка повесилась, оставила записку, и вскрылось, извини за каламбур, следующее. В институте, понятно, почти одни девки. Мужикам раздолье, но девочки эмансипе, и в определенных кругах начала прививаться у них мода под названием  "Союз дев". Не слышала?

- Нет, продолжай.

- Девушка позволяет всем всё, кроме последнего шага. Всё позволяет! Тебе и не снилось, что под этим подразумевается. Но остаются девственницами.

- Ловко. Ах! Тамара...

- Дошло? Мы не понимали, почему у нее – два мужика в один вечер, следы спермы и прочее, всего не перечислишь, возраст – не девочка, а плева не тронута...

- Так, может, здесь мотив убийства? Довела, понимаешь, до белого каления... – Сказала Ляля, как всегда, закипая "за справедливость". – А что за контингент в этом "Союзе дев"?

- Твои "любимые" стиляги, опять же. Ну, Тамарочка – золотая, по всем параметрам, девочка. Надо бы найти ей парочку. Слава не тянет...

Ляля вздохнула:

- Тебе оно надо? Твой начальник думает, что осталось два-три дня до закрытия дела и передачи в суд. Москва отслеживает, забыл?

- Я забыл? Лучше спроси, сколько раз на день я говорю с Москвой по телефону. Оставь, давай конкретно. По количеству и четкости отпечатков пальцев в квартире в ту ночь было три человека, верно?

- И не только пальчики на это указывают. Одна соседка слышала, что дверь в квартиру хлопнула два раза, значит, кто-то пришел.

- Не отвлекайся, это следователя головная боль, ты, давай, докажи экспертизой.

- Да очевидно: два парня и девушка. Славины отпечатки мы знаем, ищите второго. Кроме пальчиков – вагон других улик. Например, на руках второго обязательно будут следы царапин, потому что под ногтями у девушки остались частички кожи, причем не Славиной. И у Славы на теле следов нет – сама осматривала.

- Сколько времени у сыщиков есть, чтобы ты смогла эти царапины идентифицировать?

- Найду, докажу и обосную. Проблема – примет ли начальство. Есть стандарты, таблицы, в зависимости от многих факторов: глубина царапин, возраст подозреваемого. Считается, что можно обнаружить повреждение кожных покровов даже через два-три месяца. Но, чем дальше в лес, тем сложнее доказать, ежу понятно.

- Ляля, розыск обещает доставить пред твои очи второго парня буквально на днях, так что если это он, царапины ты найдешь. Может, правда, удастся Славку вытащить. Опять на тебя вся надежда, ну что ты будешь делать!

Они дошли до ее дома. Ляля сказала:

- Прейсман, пошли к нам, я тебя прошу. Сегодня суббота, завтра выходной, давай Витиного шофера за твоей женой сгоняем и вечерок посидим. Ну, давай! Напьемся, почистим печень от того, что там, в печенках, засело.

- Максималистка ты моя. Только что про отчет лепетала, а теперь, вишь ты, "напьемся"...

Через два часа дети были уложены спать, закуски привезла Раечка, Лялина мама разогрела в духовке пирог. Выпивка в доме есть всегда. Почему-то Ляля декларировала, что если мужику не дать выпить дома, он уйдет в подворотню и там будет искать компанию "на троих".

Именно так она выражалась, а интеллигентный Виктор Вениаминович, называющий тещину кошку на "Вы" – не возражал никогда. 

И вот – ковер на полу, подушки, самовар с коньяком. Все сидят кружком, по-турецки. Вся компания в накинутых на плечи простынях, изображающих туники, и с чалмами из полотенец на головах. На растопыренных пальцах – блюдечки, как будто с горячим чаем. Женщины подливают коньяк из самовара.

Дружно, с азартом поют: "Я люблю-у-у, тебя, жи-и-изнь, я люблю тебя снова, и снова..."

Глава 7. Стиляга.

Когда рухнул "союз нерушимый республик свободных", дети и внуки бывших советских стиляг стали снимать фильмы, писать книжки, внушающие: стиляги хорошие. Просто хорошим ребятам надоела серость.

Вообще, носители русского языка (пипл, по-нашему) в конце двадцатого века удостоились шквала продукции, восхваляющей источник финансирования этой продукции. "Кто бабу ужинает, тот ее и танцует". И запестрили высокотехнологичные экраны мутней о ворах – единственных в этом балагане честных людях, о стилягах – ангелочках, тянущихся к Свету, об энкаведешниках – островках патриотизма в мире рвачей... А все остальные герои телероманов: коммунисты, диссиденты, интеллигенция – плохие, плохие, плохие... Посмотришь фильм, сведешь сальду с бульдой, и сразу понимаешь – а на деньги воровского общака и снято! Под крышей чекистов всех прозвищ и времен. Накопили денежки, с тридцатых-то годов...

1957 год – Международный фестиваль молодежи в Москве. Нарастающая со времени смерти Сталина волна поездок за границу вспенилась огромным количеством фарцы – заграница к нам пожаловала! Стиляг вынесло из полулегальных полуподвальных бильярдных, кабачков – на улицы. На короткое время показалось, что паренек из рабочей семьи, прикупив желтый галстук, может встать со стилягами в один ряд... Эта аберрация была непродолжительной.

Золотая молодежь, и не только пятидесятых  – это каста, герметично закрытая от пипла. По ходу популярного фильма "Стиляги" паренек из коммуналки приглашен на вечеринку в дом дипломата... Повторить? Простой парень, за всю свою жизнь ни разу не помочившийся утром, не отстояв очереди в сортир, и даже не стукач, развлекается с сынком дипломата, студентом МГИМО, и его друзьями в квартире дипломата...

Наверно, справедливо пипл презираем создателями фильма – публика скушала и сказала "давай еще!" Да ведь мало того, что желтый галстук стоит годовой зарплаты папаши паренька и покупка им сакса (!) в фильме – ваще хуйня! Этого мало... Дудочки, яркие шмотки и хорошие сигареты подразумевали также: каникулы – на Золотых Песках, а если медовый месяц, то – на Кубе, разговоры о полугодовых капкомандировках папочек, об очередной подтяжке дряблых щек мамочек. Сплетни: с кем из иностранного посольства переспать, за дочкой какого министра приударить... Планы посещения валютных магазинов. Волнения: привезли ли в спецраспределитель, наконец, икру и КВК (а вы не знаете, что это?); в кремлевской аптеке новинка (прямо из Китая, сам Мао пользуется) – настойка женьшеня, эликсир молодости, надо брать поскорей...

Простой народ, включая совсем непростых трудяг, 99 процентов советского народа: отстроив страну, пройдя войну, отсидев в лагерях – стиляг – ненавидели!

***

Только в октябре розыскная группа выполнила обещание и "доставила пред очи" экспертов второго подозреваемого. Несмотря на то, что он был вхож во все Тамарины компании, понятно, почему никому не приходило в голову называть его имя розыскникам...

Стиляга Сережа Злотников был русый красавчик с голубыми глазами, и конечно, его с детства звали "золотой мальчик", и с гораздо большим основанием, чем Есенина: у поэта была только золотая голова, а у его тезки – еще и номенклатурный, то есть более, чем золотой, папочка.

Ляля, шьющая своими руками супермодные наряды по выкройкам немецкой Бурды (Витя доставал и переводил текст) – пижонов не любила. В ее сердечной сумке было два желудочка: справедливость и честность. Она точно знала, что надо: а) работать, б) много. Для чего, почему – пусть мужчины обоснуют за рюмочкой. В ее жизни хорошие люди – очень много работали для других, а плохие – очень много времени посвящали себе. А любимым ее ругательством было слово "паразит". Стиляги были паразитами, да еще какими кровососами, презирающими "пищу"...

Один такой, в наручниках, дожидался судмедэксперта для медицинского освидетельствования в Белом лебеде. Ни больше, ни меньше – в кабинете начальника тюрьмы и только из-за статуса папаши этой "столичной устрицы".

Лариса Андреевна устроилась за столом и нажала на кнопку громкой связи: "Введите задержанного".

Вошел, вихляясь, смазливый парень в узких брючках, в яркой, красивой рубашке. Он сразу направился к столу, но был остановлен милиционером в пяти шагах. Лариса Андреевна всмотрелась в него. Он почувствовал пристальный взгляд, и его рот искривился в ухмылке. Ох, знакомы ему были женские внимательные взгляды. Ляля поняла нутром его мысли, и ей окончательно снесло крышу.

Про служебное положение она все знала и помнила, что в кабинете они не одни. Медленно прикрыла веки, чтобы не обжигаться о взгляд пащенка, медленно опустила голову к бумагам, взяла ручку. И сказала одно слово: "Раздевайтесь".

Сергей Злотников начал неторопливо расстегивать пуговицы. Лариса Андреевна, не реагируя на темп его стриптиза, писала что-то в протоколе. Наконец, он остался в трусах, майке и носках. Ляля подняла голову и сказала:

- Что же вы не разделись до конца? Снимите все, пожалуйста.

- И носки? – Его голос был низким, приятного тембра. Ляля подумала: "Если закрыть глаза, за таким голосом можно пойти далеко..."

- И трусы? – Интонация приятного голоса была вызывающей.

- Да-да, что тут непонятного, я же сказала – снимайте все.

Когда парень оказался совершенно голым, Лариса Андреевна начала спрашивать его один за другим все пункты анкетных данных: ФИО, адрес и еще миллион вещей. И не торопясь записывала, переспрашивала, делая вид, что не понимает или не расслышала.

Конечно, так никогда не делали. Сначала заполнялась анкета, потом человек раздевался, проходил осмотр, одевался и дальше отвечал на вопросы. Но новый способ приведения наглеца в надлежащее душевное состояние оказался действенным и понравился сопровождающим милиционерам. Долго потом рассказывали, как обломала парня Андревна, и каким почтительным он стал к концу заполнения бумаг.

На его предплечьях Лариса Андреевна нашла микроскопические следы бывших царапин. Сделала снимки, осмотрела весь кожный покров с лупой, обнаружила кроме царапин подходящие пятнышки синяков, как будто кто-то хватал его за руки. В общем, осталась довольна полученными данными, ей казалось, что можно из них состряпать обвинение.

Параллельно с профессиональными интересами, она старалась, спрашивая самые разные вещи, удовлетворить любопытство. Не тут-то было. Удивительно для такого никчемного, на первый взгляд, балбеса, но с процессуальной стороной он явно был знаком и очень грамотно отвечал только по делу и только, когда считал нужным.

В конце-концов они расстались, оба довольные. Ляля нашла то, что искала. А Сергей понял, в каком направлении движется следствие и чего следует опасаться.

Она еще не ушла из кабинета, дописывала протокол, когда заглянул Прейсман.

- О! А что ты тут делаешь и где хозяин? – Спросил он Лялю.

- Ну, вот. Я, между прочим, с министрами якшалась, отдувалась за всех, а ты и не знал?

- Ладно, шучу. Как осмотр?

- Отлично. Есть результаты. Завтра начну выдавать обоснования, через неделю закончим.

- А кроме того? Вижу думу на челе – колись.

- Понимаешь, он такой... никакой, слизняк, одним словом. А спроси его "не по делу" – сечет. Как будто в юридическом учится, а не в меде. Как будто, вообще, учится. По первому взгляду-слову и не скажешь, что в мозгах что-то есть. А в руки не дается...

- Ляля, я тебе кое-что расскажу. Не хотел, чтобы ты об этом знала до осмотра – потом поймешь, почему. Ты и так, поди, злилась, как черт.

Дай, только позову народ, надо, чтобы эту историю и хозяин кабинета услышал, и следователь.

Часть 2.

Глава 1. Маэстро.

Глава Ленинградского союза композиторов, Исаак Дунаевский – популярнейший в России композитор, написавший музыку к шестнадцати фильмам, получивший две сталинские премии, несть числа наградам и регалиям – в сороковые годы в Новосибирске бывал так часто, что можно сказать, он там жил. 

Во время войны в полумиллионный Новосибирск из блокадного Ленинграда было эвакуировано 128 тысяч человек и 50 предприятий. Городские сосуды всосали в себя пузырьки интеллигентов, как кислород.

Качество недобитых советской властью питерских аристократов отличалось во все времена от "работников умственного труда" других российских весей. Они противопоставили Сталину хозяина Ленинграда, Кирова, осмелились в тридцать четвертом году на зарождение оппозиции. Кирова, лучшего друга Сталина (окружение знало: друга единственного) – могли, поправ демократию, демократично выбрать главой страны.

И Сталин его убил.

Сталин претворял опыт истории. В романе "Мастер и Маргарита", который он заценил, в самом начале есть такие слова, по смыслу: "Как вы знаете историю! Наверно, вы историк? – О, да. Я историк. Еще какой – историк..."

Прежде всего, он учился этому опыту. Сам из низов – от ремня пьяного отца и от бессилия бессловесной матери, от стыдной бедности через экспроприацию, к светлому своему будущему – убежал от невежества... А народ невежеством гордится: мы в университетах не обучались!

Иосиф же умел и любил учиться. О Грозном постоянно читал и перечитывал все, до чего мог дотянуться. Великим актером был царь Иоанн! Какие доносы сам себе сочинял! Язык и штиль этих страшных бумаг шептали: не простые, неграмотные бояре это писали – а потом на дыбу по этим же доносам этих же бояр...

Убиением Кирова прилежный ученик Грозного заполучил законное право на пытошную индульгенцию для шестой части планеты.

Сталин был не актером (вот еще, не клоун), а – великим режиссером. Его постановки были безупречны по достижению цели. Он обладал чувством космического равновесия. В рутине будней это дало ему возможность так угнездиться, что фиг сковырнешь. Глобально – он шкурой чуял токи мира: Свет и Тьма, Верх и Низ... Америка – Россия,  элита – народ...

Когда истые коммунисты спрашивали сами себя  (а кому еще были нужны их вопросы?): "Может, без террора страна и не поднялась бы, не победила в войне (чудовищно –  ведь перед войной был уничтожен весь комсостав, вся верхушка армии)?" То в ответ мозжечок посылал сигнал – этот вопрос не прост. Не всяк сподоблен отзываться печенкой на колебания планетарного социума, мельчайшими движениями души сохранять на громадной высоте – равновесие...

Если представить очень длинный шест, который поставлен вертикально и совершает малепусенькие движения там, наверху – становится понятно, что внизу этот длинный шест шарашит с жуткой амплитудой, шерстит всех на своем пути...

Вселенское равновесие покорялось короткопалому карлику-эквилибристу. Фанфарно удались не только 29 лет на троне, не только колоссальные изменения громадной страны, не только колоссальные изменения карты мира... Но и создание властной системы настолько устойчивой, что и через тридцать лет после его смерти умнейшие умы заявляли: это – навечно.

У Сталина был пиетет, непонятый его окружением, к Мастерам.

Вытворяя черт те что из уже сотворенного, сотворить из ничего нечто – не мог. Поэтому, всматриваясь желтым глазом в паучью жизнь певцов коммунизма, трогал их осторожно, много позволял вольностей (в Голливуд посылал учиться!). У некоторых защитный хитин ломался в его поле зла, и они пускали себе пулю в лоб, а Булгаков стал морфинистом...

Соловей Дунаевский – жил, творил, размножался в неволе. Гены царя Давида, чистая линия. Сталин его изучал. Позволил своим холуям его облизывать, а его друга, Булгакова, не дал затравить, сам помер, в сороковом. Эти двое орудовали в сферах, куда рябому путь был заказан.

На всякий случай (тот самый, когда слово – материально), Сталин оставлял рутине этих, и им подобных, людей.

В Новосибирске Дунаевский и его знакомцы-друзья жили наездами в военные годы, а после войны Сталин забрал его в Москву, выводя из-под возможной травли, затушевывая наглое поведение придворного менестреля. Даже отпущенные вожжи Хозяина не оправдывали двоеженца в годы, когда жены членов Политбюро в лагерях посиживали.

***

Маэстро Дунаевский женился в 1925 году, а сын Евгений родился только в тридцать втором.

Его избранница, балерина Зина, поздно, но сообразила: сцена временна, семья вечна. В деле создания семьи на Дуню можно было положиться, и она бросила карьеру, и родила, и была хорошей женой. Сверх-хорошей, так как на блядство мужа смотрела сквозь пальцы – умная была. Ну, и пролетела со своим умом мимо простого женского счастья, а именно – появился у Дуни второй сын, а значит, вторая жена и вторая семья.

В Ленинграде была у них роскошная четырех-комнатная квартира, в городе маэстро правил бал, был кум-королю... И вот, в сорок пятом году его переводят в Москву. Дуня устраивается неплохо и там, да еще и любовницу, балерину Зою, родившую ему сынка Максима, подтягивает до своего материального уровня – выбивает для них и квартиру, и дачу.

Его старшенькому как раз можно было праздновать бар-мицву, тринадцать лет. Женя рос крупным, хорошо развитым – ведь даже во время войны эта семья не голодала. Все у них было, любвеобильный папа снабжал семью фантастически щедро: от икры на столе до трофейной машины в гараже. А семейного тепла не было.

Мама Зина сына не любила. Во-первых, его появление сломало ей карьеру. Она чувствовала тогда, что только рождение сына удержит Дуню рядом с ней, это была ее цена ее женской победы, но душа надломилась. Во-вторых, у нее внутри не было такого запаса любви к потомству, как у ее новых еврейских родственников. Не было из глубин времен идущей мудрости общения с детишками, оправданной выживанием. А как надо – Женя, к сожалению, видел в семьях своих двоюродных братьев и сестер. Его дяди и тетя жили с ними в Питере, были дружны, и все у них было нараспашку, и все у них было – настоящее.

Жене было с чем сравнивать ненастоящую свою семью, и он рос очень капризным, подспудно требуя внимания к себе искреннего, какое иногда он получал от отца, но тот мало бывал дома, и его гастрольно-концертная жизнь не совпадала с жизнью маленького ребенка.

Дунаевский откупался от подрастающего пацана цацками, бесконечно мучился чувством вины  Разрываясь между громадным объемом работы профессиональной и двумя полноценными семьями, он стал снабженцем для Зины и Зои, а для старшего сына – непреходящей болью предательства. Пробуя исправить, приблизиться к Жене душевно – только портил, ведь ему приходилось то и дело срываться в поездки, а его обещания "все будет хорошо" зависали во времени. Мальчик все видел, все понимал, а чувствовал еще больше – сердце у него было теплое, отцовское.

Жене интуитивно были противны материальные доказательства папочкиной любви. Одна у него была цель, очень простая – семья. Несбыточность цели перечеркнула цену жизни, и он сорвался в штопор цинизма, разврата, наркотиков. Папочка знал – его осведомленность была частью сыновьей мести. И утешился во второй семье. Да так, что его второй сын, Максим Дунаевский, даже профессию папочкину выбрал. Свои ошибки с первым сыном Исаак исправил, убив Женю духовно и отдав свое сердце второй семье.

Евгений Дунаевский к двадцати годам стал законченным наркоманом. Он был одним из заводил золотой московской молодежи, всегда на все готовым для развлечения и всемогущим, благодаря папочке.

Глава 2. Преступление.

На изломе двадцатого века золотая молодежь сорвалась с цепи.

Весной пятьдесят третьего года бессмертный Сталин умер.

Истерика взяла народ за горло. Невозможность происходящего масштабно приближалась к реализации пророчеств конца света. Рыдания шквалом накрыли страну и так же, подобно волне, схлынули. Жизнь возвращалась в будни.

А каста золотой молодежи начала осознавать, что тот, кого не звали, приближается. Потихоньку нарастало и крепло в них ощущение индивидуального, только для них, конца света. Еще вчера их всемогущие папочки знали, приблизительно, что будет завтра. А сегодня – кому они, преданные бездари, нужны? У новой власти новые фавориты, свои племяннички зарятся на теплые местечки. В "сегодня" пришел элемент неустойчивости, разбухающий в душах золотых родителей и излучаемый вовне. Не обсуждая и не планируя, детки все больше старались использовать то, что есть, насладиться тем, что дается в руки – напоследок.

В то время советский народ делился на две неравные части. Очень, очень немногие знали, поняли, усвоили: ГУЛАГ – это террор Сталина. Громадное же большинство, включая многих осужденных и отбывающих наказание, верило – Сталин ни-че-го-не-знает, а террор развязали настоящие враги народа, палачи. Эх, переплюнул Сталин Грозного, хотя бы по масштабу: любили его, верили ему – от Кубы до Китая.

Период, называемый "сталинским террором", оставил вопросы, на которые те, кто мог бы ответить, никогда ответить не захотят. И когда все закончилось указующим перстом доклада Хрущева двадцатому съезду партии "О культе личности" – дескать, вот виновник! – то вместе с выкриком "Сталин виноват!" пришло понимание: а палач-то ты, Хрущев...

Но это еще только будет, в 1956 году...

А сейчас золотые детки ловили шепот родителей за закрытой дверью, отмечали изменения в окружении, в поступках, в поворотах карьерных... Все это обрабатывалось подсознанием...

Все сигнализировало: ваше время кончилось. Попили кровушки – а теперь, будьте любезны – к стенке, к станку... В становище чукчей за Полярным кругом...

И понеслась золотая орда по столицам в поисках приключений прощальной гастроли.

***

Весной пятьдесят третьего не бузили по техническим причинам: только рыдания по бессмертному. По инерции, оцепенев, тихо прожили год.

Весной пятьдесят четвертого начали отогреваться-шевелиться, плавно перешли-переехали к витаминчикам и майскому загару морских курортов. Лето проваландались, как всегда, согласно статуса и тарифной сетки штатного расписания – кто на Кубе, а кто в Сочах. Бархатный сезон – отдыхают (ох, устали!) родители, а детки собрались в родной Москве и обмениваются созревшими тревогами и подступающим к горлу ужасом. Пришлось принимать меры: заливать и закуривать, заедать и затанцовывать...

Набирал обороты последний, казалось, поход по удовольствиям. Вперед летел "их паровоз" – к коммуне...

Встретившись после каникул в августе, гульнули серийно перед новым учебным годом (единственной рамкой, выставленной им родителями).

Одна из московских компаний собиралась отметить день рожденья на пустой даче во Внуково. Никому и в голову не приходило отправиться туда на электричке, но их было около десяти человек и нужна была вторая машина. В первой поехали сынок хозяина дачи и девочки, обещая подготовить поляну.

Именинник Сережа Злотников предложил заскочить к Женьке Дунаевскому – наверняка тот не откажется дать машину, а то и присоединится к ним.

Женя был старшим в компашке ребят, в основном, 17-19-летних. Ему уже было 22. Для сопляков, только открывающих для себя мир, он был палочкой-выручалочкой, Буратино без Папы Карло, но с золотым ключиком. Машина всегда была в его распоряжении – отца хронически не было дома, а мать не водила.

Если был в состоянии, он никогда ребятам ни в чем не отказывал. Включая наркотические зелья. И в этом, незаконном, удовольствии ему везло на поставщиков. Например, в последнее время он качал препараты через дружка Сережку, который где-то с 15 лет нащупал золотую жилу стареющих дам-чиновниц, готовых ограбить любые фармацевтические кладовые, лишь бы золотой мальчик был к ним благорасположён.

- У тебя же был день рожденья неделю назад! – Удивился Женя приглашению.

- Тихо ты. Жалко, что ли, девчонки-то не знают.

- Что за девочки? Не из наших, а? На клубничку потянуло?

- Да нет, случайно две новенькие. Подружки припилили к соседке из провинции на столицу поглазеть. Не боись, они уже шуршат, грибочки-помидорчики-селедочку тебе, противному, готовят. Собирайся, поехали – не пожалеешь.

И Женя собрался, и они поехали, и они всю жизнь об этом жалели...

Ребята загрузили в машину снедь, какую нашли дома, взяли и прибамбасы: шампуни-бадусаны-свечи-конфетти – ехали ведь на дачу, в отрыв от цивилизации. Все это пригодилось, гудели два дня.

На исходе второго, вечером, произошло несчастье. Одна из новых подружек не захотела менять партнера, заупрямилась. Ей казалось, что первый парень выбрал ее не случайно и ей, наивной, мерещились перспективы. Сережа, потративший себя, драгоценного, на ухаживание за дурочкой и получивший отказ, впал в ярость. Два дня квасить – у любого крышу снесет. Красный, как рак, он выскочил из спальни, бросился к Женьке:

- Эта плюшка!.. Гнется, как вошь на гребешке!.. Дай чтонить тормознуть эту дрянь, я ее отключу и починю...

Женя уже поймал волну и был неадекватен, но Сережа этого не заметил – сам был хорош. Схватил протянутые ему таблетки и помчался за питьем. Пока Сергей орал, заглушая музыку и делясь планами с Женей, другие пацаны, начинающие скучать, очнулись от дурмана и начали заряжаться адреналинчиком, брызжущим во все стороны от суетящегося Сергея.

В эту ночь упрямицу изнасиловали все по очереди, ее подружка спала под снотворным, а другие две девочки балдели вместе с парнями, издеваясь и веселясь. Девчонке подмешали невесть что в вино, заставили выпить, и она потеряла координацию, но оставалась в сознании, только слабенькая была. К концу веселой ночи один из пацанов заорал:

- Атас, ребята, она же померла! Пощупай, холодная уже!

Паника быстро переросла в массовый психоз. Две девушки и пять парней – правда, Женя вряд ли что-то соображал – получили-таки искомую дозу адреналина в крови.

Ужастик наяву: они члены преступной банды, надо прятать концы в воду, напрячь мозги... Все было неплохо, на самом-то деле, они свою жизнь не жалели, лишь бы весело, а уж чужую... Насчет того, было ли весело – решим потом, а сейчас надо что-то делать с трупом. Ни у кого не мелькнула мыслишка вызвать врача, например. Все почувствовали себя разом перешедшими черту, назад дороги нет, надо играть по новым, детективным, правилам.

И они закопали девчонку в дальнем углу сада, вплотную к лесу. Ночь, последний, самый черный час перед рассветом, откуда только силы взялись? Но они, как муравьи, слаженно справились. Женька командовал. Потом до них дошло, что он в улете и ни черта не соображает, но это было уже неважно. Подстегивая друг друга истерикой, глотая на ходу – каждый свое – различные допинги (этого они натащили в дом от души, постарались), судорожно убрали, уничтожая все, что могло указать на присутствие умершей девочки. Разбудили ее подружку, наплели дурочке, что та ушла давно, еще вечером, на электричку. Быстро собрались и поехали, ну точно на одной только химии, назад, в Москву.

Не прошло и одного дня, как их всех, как миленьких, взяли.

Ближе к полудню после той веселой ночи, пенсионер, гуляя с собакой и собирая грибы, забрел дальше обычного, удаляясь от своей сторожки в сторону правительственных дач.

Овчарка Герда повела себя странно для хозяина и естественно для своей природы, накрывшей ее душу ужасом, как колпаком. Она села рядом со свежей могилой, по другую сторону забора, и завыла, транслируя окружающим весь тот кошмар, который легко прочитала по следам в пространстве и времени.

Приехала милиция, подождали чекистов, откопали убитую девушку.

И даже до официального заключения эксперта, всей группе, выехавшей на место преступления, стало ясно: убили девушку именно тем, что ее закопали и она задохнулась, слабенькая. А до того она, видимо, была просто без сознания.

На следующий день, когда ребята уже были в кутузке – и папы не помогли – вскрытие показало: девушка, закопанная живьем, была беременна.

Это произошло в пятьдесят четвертом году, в августе. Не только золотая молодежь и их всемогущие родственники – все понимали, что времена изменились.

Несмотря на страшное давление сверху в первые часы следствия, милиция не отпустила пакостников по домам, все шло по протоколу: допросы, осмотры, показания...

А новости, перемежаясь со слухами, охватили не только столицу – страну. В данном, ужасном, случае слухи проигрывали простым фактам. Воображение обывателя уступало затейливости жизни (это хорошо знали судмедэксперты, снисходительно почитывающие "кровавые" детективы).

Чекисты бросились со всех ног запускать дезу, стараясь слухи погасить. Ну, точно как гасят разбушевавшийся лесной пожар, пуская встречный огонь.

Слухи столкнулись, взмыли до небес и стекли мирным, управляемым, ручейком в печать и документы. По ним выходило, что Евгений Дунаевский даже и не был на даче-то! Он дал кому-то ключи от машины, ну и машину тоже дал, а что?.. Изнасилования и не было вовсе, а наоборот, сбили пьяные ребята на его, Жениной, машине дочку кого-то из посольства, что ли... Не важно.

Композитор Дунаевский пулю себе в лоб пустил? Чушики-чушики. Не верьте, люди, людям...

Глава 3. Наказание.

В преступлениях детей (если это не клиника) – повинны родители. Они же огребают "пожизненное..." С отсрочкой, в кредит, с процентами – в самый чувствительный период последней четверти жизни – суд судьбы приступает к приведению приговора в исполнение.

Ах, как жестоко одиночество больной старухи, виноватой просто-напросто в том, что шестьдесят лет тому назад она не поняла своего ребенка... Сегодня молодые мамы, "воспитывая" малыша, тоже не пытаются его понять. Трехлетнего малыша, который валяется на полу, сучит ножками и орет: "Помогите! Я потерял маму! Она попала под телефон!" Но окружающие не слышат слова, морщатся от вопля, переглядываясь: "Какой невоспитанный!" А мама, одновременно и в трубу, и ребенку: "Доста-ал! Ну, что ты хочешь? Конфету? На, только не ори!"

Маме, как правило, ребенок не нужен. Его завели в ряду других предметов, потому что так принято. Мама научена жизнью – наращивать ногти, не мозги. Зачем, для чего ей ребенок? Мешает только.

Поэтому дети с семи утра до семи вечера в ясельках, а материнская любовь – в книжках. Господа писатели уж тыщи лет как наловчились воспевать то, что – хотелось бы, ан нет: могучую реку Иордан, текущую молоком и медом Страну, ум, честь и совесть партии, мирные инициативы... Где-то в этом ряду хромает и "материнская любовь", обеспечивающая прожиточным минимумом нечистоплотных и неумных нянек.

Наказание приходит к старикам неотвратимо...

***

Исаак Дунаевский понял, принял и привел в исполнение то, что было ему положено судьбой.

Но, хитрец, вступил в сговор с палачами: моя не-жизнь в обмен на не-закланье детей. Как если бы Авраам, таща Ицхака на гору, чтобы принести его в жертву – вместо сынка под нож свою голову в последний момент положил, а нож опустился бы...

Кстати, история бы не изменилась, и вся еврейская рать нарожалась, как оно и произошло, от Ицхака, только Авраам сыкономил бы сынку расходы на дом престарелых.

Октябрьские праздники, 7 ноября, вся гопкомпания встречала в тюрьме.

Плохо и тяжело было всем – и узникам, и их сторожам. И всему окружению досталось на орехи. Лихорадило страну.

Народ выраживал наружу плод смерти тирана – через тридцать лет найдут калеку и назовут его "Гласность". К тому времени урод подрастет, примет перевариваемый Европой облик и получит необходимое воспитание. Правда, породившего родителя грохнет, но оплакивать его будет: ну, как всегда – убил, унаследовал...

Отец будущих народов мира музыкального, Исаак, с момента произошедшего и до Нового, 1955 года, был в отключке – не соображал. Тормозные реакции могучих, древних генов сработали на выживание: пока подсознание вырабатывало то, что надо, сознание не включалось на полную мощность, чтобы не сжечь носителя.

С виду он оставался вменяем и производил хоть и хаотичные, но понятные окружающим действия. Суетился, как и все родители подлецов, сидящих в застенках. Но к праздникам, когда рамки рутины ослабли, а чиновники разошлись по домам – запил.

У него был "запасной аэродром", съемная малюсенькая квартирка, и никто о ней не знал. Постепенно обрывая контакты, вырывая телефонный шнур из розетки, он закуклился в горе и раздумье и так, один, напиваясь и забываясь, провел много дней...

Зина, Зоя, сын Максим – знали, что с папочкой все в порядке. Зоя знала и адрес аэродромчика, и ключ у нее был, и она несколько раз привозила продукты, убирала, пыталась вразумить. Но у Дуни тяжелой поступью шел процесс осмысления. Ему нужно было вычислить итог, всмотреться в результат.

Страдая физически и засоряя печень, он прочищал свое внутреннее зрение. Оглядываясь на прожитую жизнь, видел четко "что это было"...

С начала двадцатого века кинематограф оккупировал цивилизацию, подменил собой культуру. Полтора часа фильма – и миллионы людей встают с кресел кинотеатров с мозгами чистенькими и с вложенной в них аккуратно моралью. Чтобы понять грубые, простые истины целлюлоидных страстей, не нужно образования. Отныне и нищий может получать от четырех до сорока раз в месяц удовольствие от чужих эмоций. Не надо тратить дни на книгу, напрягать мозги. Всего через несколько десятилетий со всей мировой литературой человечество будет знакомо только через экран. Фильм смотрят в компании, это веселее. А работа души – в прошлом. Собрали у экранов миллиард, навели пассами и пением гипноз, и все, независимо от расы, нации и пола одинаково чувствуют и правильно понимают. Минуя процесс думания.

Исаак вдруг увидел: инструмент для гипноза воспевает чистоту, а сам чудовищно грязен. Уста, вещающие о верности, целуют кого попало и где попало, лишь бы с выгодой, лишь бы наверх. Мужчины, ставящие звездочку на ступеньку повыше, унаваживают, смазывают механизм, зомбирующий бессмертные души зрителей за очень большие деньги.

Орлова, выбивающая чечетку на жерле пушки. Каков символ, ласкающий мужской глаз! Ее голые тяжелые ляжки, короткие даже на каблуках ноги, застывшее, разрисованное лицо-маска... В первом фильме не зря дали ей имя – Дуня. Музыка гениального композитора оживила сталинского голема, и он повел за собой миллионы.

Дунаевский и его талантливые друзья в России и за океаном творили из ничего орлову-монрову – точно по лекалам заказчика. Без управления серой массой через таланты спецов всех мастей – не было бы соцлагеря. Не было бы гитлеровских печей без мудреца Ницше, без гения Вагнера. И не торжествовала бы без Голливуда такая Америка – владеющая миром, поднявшаяся на цинизме, расизме, на лжи...

Задолго до покаяния, которое по логике хлебающих из чану должно было склонить головы тех, кто хорошо жил, успешно работал, сохранил родных  в сталинское время, задолго до назначенного и так и не наступившего срока – покаяние придавило Исаака к земле. Стало трудно дышать, груз грехов имел бесконечный вес. Если закрыть глаза и не шевелиться, приходит мысль: там, под землей, не надо дышать, будет легче.

Еще не старый, закаленный мировой войной и тридцатилетней рутиной террора, Дунаевский-старший не сломался под этим грузом. Хребет его был еще гибок, и он распрямился, стал думать о будущем. Кровь непростого народа бежала в его жилах, во все времена его соплеменники умели будущее создавать. Поскольку ему не нужно было, как Спинозе, Эйнштейну, искать формулу счастья для всех, то его теоретическая разработка модус операнди удалась в реализации полностью.

В сумеречные пятидесятые, накануне своего пятидесятипятилетия, круглый отличник Исаак Дунаевский придумал подробно проработанный сценарий последнего своего выступления, последних аккордов.

Прошедшие годы показали: все, что отец задумал для сыновей – воплотилось. Аплодисментов не надо.

***

За неделю до нового, 1955 года, он вылетел, несмотря на подбитые крылья, с аэродромчика, вернулся к Зое (равнодушие Жениной матери он бы не перенес), стал приходить в себя и набираться сил для схватки с властью.

Девятилетний Максим повзрослел в один день, когда первый раз после возвращения отца они сидели все вместе за круглым столом и ужинали, молча. Вряд ли он знал в подробностях о преступлении старшего брата, но масштаб происшествия чувствовал и верил плохому – ведь он не слепой и всегда, с рождения, ощущал напалм зависти, сжигающий все между братьями.

Он не знал другой жизни, это была данность: отец – не совсем отец, и фамилии у них разные; мать вроде бы жена и ее знаменитый муж почти всегда рядом с ними, но во дворе и в школе приходилось драться: всю жизнь он слышал о матери гадости...

И вот сердечко подсказало Максиму – скоро все изменится. Отец отказался от рюмочки, жадно ел горячий борщ, молчал, но лицо у него было ясное, взгляд твердый, на серой коже проступил румянец.

Через два-три дня, отмывшись-отъевшись, маэстро отъехал на лимузине в Кремль. У него везде были и друзья, и покровители, но сейчас он замахнулся максимально высоко, чтобы не было потом разночтения и сюрпризов от трусливых приятелей-чиновников. В Кремле увидели нового Дунаевского.

В пропитанных злом стенах, таких, как он, шутов, никогда не принимали всерьез. Кто будет бояться Чарли Чаплина? Гитлер?

Но, не различая по именам и лицам, в чаплиных нуждались все гитлеры, понимая, что круговорот жизни это отдых-работа-отдых, и одно вытекает из другого, и с песнями досуга вкалывают – душу вкладывают, и главная работа главных людей – промывка мозгов – вообще невозможна без шаманского ритуала...

Референты и заместители могли и не поздороваться, а Сам – руку жал, а как же?

Хрущев Дунаевскому пообещал все, что тот просил. Бюрократически сие было беспрецедентно, ну и наплевать. Два отца хорошо поговорили. Обоим было не занимать смелости приказывать чиновникам. Главное же, оба – ох, как хорошо поняли, и давно: суета власти мелка. Сыновья и их деточки – вот для чего на Земле завелись и жучки, и червячки, и людишки.

Дунаевский представил четкий план действий, который был скреплен больше, чем печатью – словом Хрущева. Что уже этот еврей просил? Пусть его, дайте ему, через пару лет забудут, через пару десятилетий примут, как будто так и надо...

Правда, в хвосте этого бульдозера тащились папеньки и, особенно, маменьки других пащенков, ну и хрен с ними... Потом огребут – от судьбы не уйдешь, а жить мы их всех оставим. Судить по обвинению в изнасиловании, да оставить жить – тоже наказание.

Так и вышло. Все насильники сидели в тюрьме и без протекций, по полной программе перевоспитывались коллективом воров, которых клинило от мысли, что на воле телочек покрывают не по понятиям. Тем временем, закрывались дела, шли суды. Пригиналось общественное мнение, подгонялись судебные решения под принятый январский план.

Дунаевский, получив ко дню рожденья высочайшее соизволение потакать его плану, довел твердой рукой все пункты до завершения.

***

К концу зимы 1955 года вся группа была на свободе. Все, до единого, уехали в Сибирь. Дальше всех – один из зачинщиков – Евгений Дунаевский. Завербовался в геологическую экспедицию в Заполярье. После майских праздников отец ничего о нем и не слышал.

 Поставив точку в деле старшего сына, Исаак начал приводить в порядок статус младшего, десятилетнего Максима. Добился обалденного результата – по особому партийному постановлению Максиму присуждалась фамилия отца. В документе было написано: "За выдающиеся способности в музыке".

Параллельно с этими, успешно проведенными операциями в схватке с бюрократическим Голиафом, наш прямой потомок царя Давида успевал бренчать на лютне. Это было, как раз, несложно – профессионал, он создавал мелодии на автопилоте.

Молва говорит, что написав последнее свое произведение "Умирающий лебедь" и посвятив его любовнице-балерине (про жен, в отсутствие желтой прессы, никто и не знал), сидя за роялем и поставив точку в партитуре, он пустил себе пулю в лоб... Не выдержав позора и не желая подлеца сына вытягивать! Как это сделали другие, без стыда и совести...

Пылкие натяжки наивных людей, любящих придворного шута-менестреля, содержали зерно истины.

Осень пятьдесят четвертого года не прошла бесследно для здоровья: Исаак принимал лекарства, поддерживающие сердечную мышцу. В июне пятьдесят пятого, когда он решил, что завершены все-все его дела, включая распределение немалых капиталов по верным людям, которые через двадцать лет вытолкнут Максима Дунаевского на главные сцены страны – Исаак перестал принимать прописанные ему сердечные лекарства.

В это время он шлифовал свое последнее произведение – музыку к оперетте "Белая акация".

И он действительно умер за роялем в один красивый, солнечный июльский день...

Открытые глаза переставали видеть, спускалось темное пятно, и пузатая цифра пять, крюком последний раз зацепив его судьбу, остановила его время.

Глава 4. Наследники.

Человек, на совести которого были: смерть девушки, смерть ее нерожденного ребенка, смерть отца – этот человек тонул.

В 1955 году, 25 июля, в Заполярье, Евгений Дунаевский провалился под лед.

Это где же такое запредельное Заполярье, это ж каким шлимазлом надо быть и каким дураком, чтобы 25 июля умудриться провалиться под лед!..

Тяжелые болотные сапоги тянули вниз и вода быстро сомкнулась над головой. Женя не удержался, вдохнул немножко, вода хлынула в желудок, попала в легкие, страшная паника его охватила... Все длилось секунды. Надо сказать, для справедливости, агония его жертв длилась долгие минуты у девушки и месяцы у отца.

Вдруг, как он сам потом всю жизнь вспоминал, какая-то внешняя сила будто бы вытолкнула его наружу, он ухватился за ветки чахлой березки и вылез из проруби. Женя утверждал, что над ним сгустилось темное пятно перед толчком, и обижался, если говорили, что он просто терял сознание.

Через несколько месяцев, вернувшись на Большую Землю, Женя узнает день и час смерти Исаака Дунаевского и обнаружит, что именно в момент смерти отца над ним сомкнулись воды ледяной лужи. С тех пор он всегда будет говорить, что его выдернула из болота отлетевшая душа отца.

***

Когда Дунаевский-старший встретил сына у ворот тюрьмы и всмотрелся в его отрешенное лицо, он сразу понял, что Женьке удалось самому себе ампутировать часть души – и так он выжил.

Все работающие в тюрьме люди, ненавидя стиляг и золотую молодежь, обожали маэстро. Из уважения к папе, чуть ли не носили на руках балбеса Женьку. Кроме того, воровская среда – наиподлейшая – выделяет артистов в касту неприкосновенных, понятно, с противоположным индусам смыслом. Воры пестовали Женю за папу, а это похлеще возможностей тюремщиков. Пахан, держащий в те месяцы тюрьму, смекнул, что Жене поставлять наркотики не надо – пусть очистится, другого случая не будет. И он, под чутким руководством любящих его папу людей, прошел через ад ломки и депрессии и остался жив.

Как передать спиральную, бесконечную муку наркомана?

Господа писатели все описали, даже роды, которые им по природе не положено испытать... Но боль физическая – мелочь по сравнению с депрессией вообще и с депрессией наркомана, в частности. Рассказать об этих страданиях не дано никому. Переживший депрессию не будет ни говорить об этом, ни, тем более, стараться выразить происходящее с ним. Впредь он вообще не будет стараться...

Выйдя на свободу, Женя прожил, ни шатко-ни валко, долгую жизнь, умер в 2000 году, когда праздновали столетие папочки. На наследство не зарился, ничего для себя не просил, ничего не хотел...

А братик Максимка кинетической энергией падения отца и брата воспользовался, взлетел на Олимп. Папашиных бабок у него было не меряно, и бабы к нему липли, как мухи, сменил уже семь жен, дети по всему свету саженцами понатыканы – гены не пропали. Отмыл капитал в Америке и в 1994 году вернулся в Россию – кому он за границей нужен, даже с "выдающимися способностями"?

В России симпатичных-талантливых двести миллионов, а наверху – десять имен, и Максим Дунаевский среди них, слава папе. Аплодисментов не надо.

Другие ребята, погулявшие так весело и так печально, растворились потихоньку в общей массе. Правду глушили профессионалы, и она заглохла.

Глава 5. Сережа.

Сергей Злотников из тюрьмы вышел точно таким же, каким в нее попал.

Несмотря на высочайший материальный уровень жизни, мораль воспитавшей его среды не отличалась от воровской, а сексуально его использовал первый раз родной дядя, когда Сереже было восемь лет. Запах, грязь, рожи – он страдал от этого, но очень недолго. Быстренько заложил кого и куда надо, подставил попку кому надо, и был произведен шайкой-лейкой туда, куда хотел.

Летом 1955 года он стоял, тараща глаза, перед семейным советом. Родные поглядывали на него с затаенной гордостью. Чуяли в нем непотопленца и не успели еще разобраться, каким это образом он вообще на свободе (никто, конечно, не поверил в "решения суда").

Сережу спрятали далеко, аж в Новосибирск. Далеко и надежно, так как ректор мединститута, куда определили мальчонку, тут же получил вожделенного член-кора, и даже предоставил парню на две недели кров, пока тот не обустроится. Небольшую, но бурную свою жизнь Сергей прожил среди коренных москвичей, а это совсем-совсем не Россия. Теперь ему предстояло освоиться в среде сибирских интеллектуалов. Закон джунглей тот же, но люди – другие.

***

Во все времена, на всех географических широтах, власть отбирала к себе поближе, в столицы – дебилов, желательно, без стыда и совести.

Россия двадцатого века блестяще продемонстрировала сей тезис на высших уровнях властных структур: от слабовольного красавца-идиотика Николая II  до даунообразного Путина, который на глазах изумленных зрителей развился в упертого человекообразного мессию.

За бугром есть страховка, ниже которой не упадешь – капитал. Кандидат должен быть богат, и это гарантирует хоть какой-то уровень интеллекта, ведь если не сам "выбираемый", то его дед или отец сумели же нажить денежку.

Но Россия-матушка хочет царя-батюшку, не создавши механизма страховки, то есть критерии воцарения какие угодно, только не деловые. Человек умный, способный выработать свое мнение и настоять на своем, товарищам-господам, держащим узды правления – не нужен и опасен. И будут его не продвигать, а отодвигать и задвигать.

Эта простейшая, как амеба, схема работает, как миленькая, просто какой-то вечный двигатель – везде и всегда.

Автор открытия, историк Авторханов, объяснил, в частности, как пришел к власти Сталин: тупое, злобное животное, которое его умные товарищи надеялись дергать за поводок и направлять, куда надо. Вот это "куда надо" эти же товарищи потом сами и строили, пока не сдохли.

Соображения при назначении Хрущева и Брежнева были те же – серость и кротость. Не учтена была только патологическая трусость новых царей, которые быстренько поставили рядом с собой преданных и неумных людей, а те, в свою очередь, тоже выбирали потупее заместителей... И все нижестоящие твердо знали: если сковырнут покровителя, то их не возьмут и полы мыть – они же ни на что не годны. Эта армия за царя стоит насмерть.

Авторханова боялись и боятся, как огня. В библиотеках и на книжных развалах не найти его книг: "Технология власти", "Сила и бессилие Брежнева"... За Солженицына сажали-журили, а за распространение Авторханова  в семидесятых-восьмидесятых годах смельчака превращали в овощь в психушках.

По этой схеме выходило, да так и было, что в Москве оседали люди недалекие, с вакуумом в душе и сердце. Простые физические законы направляли в это пустое пространство материальные блага – чем сильнее вакуум, тем яростнее желание эту пустоту заполнить коврами-машинами-загранпоездками, то есть "устроиться". Незанятый объем прослаивался снобизмом – чем меньше ощутимых причин, тем надутее человек.

Вот такое окружение было у Сережи Злотникова, пока он не попал в Сибирь.

***

Все это Прейсман рассказал, нещадно дымя папиросой и прихлебывая горячий чай в кабинете начальника тюрьмы. Смерть беременной девушки потрясла всех.

Ляля с трудом сдерживала слезы.

В ее жутковатой для обывателя работе нечасто происходили события, прорывающие защитный панцирь профессионального хладнокровия.

Вообще у врачей психика отличается от других людей: любой человек, надевающий белый халат, не зря то и дело тщательно моет руки – не фиалки и ромашки перебирают его чуткие пальцы, не розы он нюхает на работе. Трудно представить себе что-то светлое и приятное вообще в осмотре больного... Вот и Лариса Андреевна, когда работала как паталогоанатом, как и все другие врачи, просто спокойно выполняла то, что нужно. Но когда приходилось осматривать избитых женщин, давать заключение судмедэксперта изнасилованным подросткам и детям... долго не могла успокоиться.

Рассказанная Прейсманом история трогала еще и потому, что все любили Дунаевского. Только очень хороший, искренний человек мог написать такую чистую, мощную музыку, которая буквально вросла в души советских людей. И трагедию его, с сыном, прощали ему... У простых людей были точно те же проблемы – антураж другой.

"Все было, конечно, иначе, уж мы-то знаем," – думала Ляля. "Иначе – и проще. Отец Дунаевский про фокусы сына, конечно, ни-че-го-не-знал. А когда открыли ему глаза на то, что сынок вытворял, не стал, как другие, пресмыкаться перед властью и спасать подлеца. Но и жить с таким грузом больше не мог... И любил он всю жизнь одну только женщину, актрису Лидию Смирнову. А про ректора Новосибирского меда – правда. Получил, причем скандально незаслуженно, член-кора в пятьдесят пятом году, и взяточник был тот еще – это и не скрывалось."

Прейсман продолжил:

- Подводя, так сказать, итоги, нам теперь надо продумать и понять роль Сергея в ту ночь. Что происходило в квартире Тамары Матенковой, почему было много порванной и сожженной бумаги. Может быть, убийца что-то искал и пытался уничтожить?

- Да, в квартире как будто тайфун побывал – все было вверх дном. – Сказал следователь.

Ляля прокашлялась, глотнула воды и сказала:

- Сережа и Тамара в тот вечер встретились после ухода Славы. Тамара была взведена до предела, ей нужно было получить сексуальное удовлетворение...

- Да-да, а у Сергея была своя цель – выцарапать, видимо, какие-то записи, может быть, дневник? – Поддержал Андревну начальник тюрьмы. – Оставить девушку в живых он не мог, а компромат – непонятно, найден ли. Произошла осечка?

- Или задуманный и осуществленный план. – Заключила Лариса Андреевна.

***

В Новосибирске Сереже было неплохо. В первый свой учебный год он затаился, почти не появлялся в институте, каникулы провел с мамочкой на Черном море. На второй год стал осваиваться.

Жил тихонько, но в свое удовольствие. Сережа тасовал партнеров, не забывал о покровителях, крутился. Учил, опять же, наивных провинциалов. Например, "Союз дев". Классная штука. Тамара Матенкова стала бриллиантом в его коллекции и была – девушкой. Невинной, только подумайте, как цветочек.

У сибирских ребят, в отличие от москвичей, было больше мозгов. Дипломы здесь не покупались и звания не продавались.

Тамара "грызла гранит", по крайней мере, в школе. Были в ее жизни люди, требующие от нее учиться. В Хабаровске, где они раньше жили, парочка профессоров, отсидевших бесконечность в сталинских лагерях и оставшихся поближе к Магадану, подальше от палачей – вообще завалили ее на первой же, зимней сессии – ничё не боялись!

Сереже было интересно с новыми друзьями. Оказалось, что можно получить удовольствие от фильма на закрытом просмотре, от спектакля, а не от актрисок. В Тамаре не было снобизма, насмешки, и он с ней расслаблялся. Хорошая могла бы быть пара, но из своих, паучьих соображений, родители не торопились со сватовством: папочки топтали разные нивы, карьерный рассчет диктовал других кандидатов для брака.

Кроме того, Сергей был брезглив. И если ее подлость ему импонировала, то сексуальные игры, в которых сам и участвовал, отталкивали мысли о женитьбе на ней. Вообще страшно было подумать о семье, да еще дети пойдут... Искра, икоркой вскормленная, направлялась на разрушение.

С другой стороны, в Новосибирске он был безнадежно одинок. Сережа, такой молодой, прошедший тюрьму, да и не хулиганство ему паяли – убийство, так много пережил... В Москве, среди друзей и даже в тюрьме, он хоть иногда мог сказать то, что думает, хоть взглядом перекинуться с людьми, которые знали про него правду и принимали его, настоящего.

Долго он терпел-таился. Встретив родную душу, раскрылся перед Тамарой. Ну откуда ему было знать, что она ведет дневник! Все-таки, бабы – дуры несусветные!

Они с Тамарой сразу поняли друг друга. Развлекались по полной, и было с кем обсудить разбор полетов. Потихоньку, там и здесь проговариваясь, Сергей нарисовал перед ней картинку, которая туманно объясняла события пятьдесят четвертого года, взорвавшие Москву. Тамара уже много знала о нем и могла апроксимировать эскиз его намеков на слухи и понять, что произошло на даче во Внуково. Трудно, ох, трудно не проговориться...

Жизнь твоя есть, когда живет о тебе весть.

Спохватился Сергей поздно, но не считал себя дураком и совсем не испугался. Из таких передряг выходил – ну что ему девчонка?..

Когда закрутилось со Славой (сам Сергей и подкручивал), начал в его голове зреть план возможной развязки. Вариант – поговорить с Тамарой, попросить не писать дневник и отдать ему то, что написано – не проходил изначально. Ее цинизм и низость ему были понятны, не вызывали сомнений в том, что на честном слове не разойтись.

Тем временем, он ее приручал, привязывал к себе, ласкал. Выспрашивал, что это она прячет от стукачей... Дневник? А что еще? В общем, не торопился, главное, что бы ни произошло – все должно быть легально. Никаких "под покровом ночной темноты". Замирать за створкой двери с топором в самодельной петлице пальто – не для него.

Одного не учел Сережа: своей подорванной химией и жизнью психики. Сумеречный  – ни дня, ни ночи – сибирский июнь, плюс, хоть и "золотой", но истощенный за зиму организм, плюс бессонница загулов и прочая... Там и сям он ловил себя на том, что с дрожью следит за Тамарой: прислушивается к ее разговорам, просчитывает косые взгляды ее подружек. Сон его стал непрерывно тревожным, да он почти и не спал, а днем метался или надолго замирал без мыслей, подавленный.

Потихоньку нарастало, не сразу взяло за горло, но к августу Сергей стал действовать целенаправленно. Плана у него не было – только твердая решимость разрешить ситуацию.

Тамару нужно убить.

Это четко высветилось у него в голове в один прекрасный день и пересмотру не подлежало. 

Не понадобился покров ночной темноты... Бывая на вечеринках  и обедах в доме Матенковых, он украл по одной вещице несколько браслетов и колец. Специально брал дешевые побрякушки, чтоб не спохватились раньше времени.

Один раз, ища Тамару, зашел и в сторожку – спросить, не видел ли ее Слава, ведь они занимались каждый день. Посидел, болтая, на табуретке, попросил воды и пока был один в комнате, спрятал кулечек с мишурой в щель покосившейся стены.

Как мог, подталкивал девушку к парню в объятья, бесконечно хвалил Славку и дразнился, что пожалуй, примется за него сам.

Сочетание грязной девушки и чистого, влюбленного парня, будоражило воображение, а подсознание шептало – здесь развязка...

Глава 6. Развязка.

В 1951 году в Новосибирске, за городом, открыли первое в стране предприятие, работающее по новейшим технологиям того времени. Сам Берия, лично, курировал этот объект. Нечего и говорить, что завод тут же засекретили, назвали, как положено, "ящиком". И конечно, все всё знали.

На заводе под названием "80-й ящик" выплавлялся открытым способом уран.

Новосибирцы почему-то думали, что предприятие, которым город занимался вплотную – поставки, рабочая сила и т.д. – находится далеко. Наверное, те, кто знал правду, не хотели пугать своих родных близостью смертоносного чудовища и врали, говоря, что завод расположен где-то в области.

Кроме названия "80-й ящик", зазвучавшего вовсю в жизни города, горожане называли это место "карьеры". Разница была принципиальной: в "ящиках" работали просто люди, а на карьерах добывали руду осужденные на высшую меру наказания. Смертники были дороги государству, их даже подкармливали и пытались немножко лечить. Они делали наиважнейшее государственное дело – атомную бомбу. Каждый из них отдал стране три-четыре последних месяца своей жизни.

Как ни тянули время следователи, как ни мотали судейские бюрократы дело Тамары Матенковой, откладывая, пересматривая, посылая на доработку – все равно к весне 1959 года суд вынес решение о смертной казни убийцы Тамары – Славе Савиных.

От последнего слова он отказался, до последней минуты был спокоен. В коридоре, выводя его из зала суда, охранники дали возможность бабушке Мадлене обнять внука. Она крепко и молча обняла его, глаза ее были сухие. А Слава, от жалости к бабушке, расплакался.

Осужденным на высшую меру полагалась возможность подачи апелляции и содержание преступника до получения ответа в тюрьме. Конечно, это правило никогда не соблюдалось. Но со Славой все, кто касался этого дела, тянули время, и его держали в Белом лебеде еще полгода. И бесконечное число раз пытались уговорить его написать прошение о пересмотре дела. Ни у кого не было и крохи сомнения в том, что он не виновен. Слава отказывался от подачи прошений, отказывался даже просто рассказать правду.

***

Сергей Злотников недолго был в тюрьме. Правда, здесь ему не удалось устроиться с комфортом. Какое там! Остаться бы живым. Остался. И сразу умотал в Москву.

Через некоторое время его переправили в Болгарию, причем совершенно легально, по туристическим документам. А вот уже там, за границей, ему выправили новую ксиву, и в Россию он не вернулся.

***

Праздничным подарком к новому, 1960 году, прозвучала весть: Слава написал подробное письмо в Верховный суд, по слухам, с описанием всех-всех подробностей поведения Тамары и ее друзей и его, Славиной, роли в тот вечер. В прокуратуре, поднимая бокалы с шампанским, желали – не для себя, для Славы – удачи в Новом году! Как болела за него душа...

Так и не узнали, было ли на самом деле это письмо, что в нем было написано. Но в прокуратуру Новосибирска действительно пришло распоряжение из Москвы о пересмотре дела по вновь открывшимся фактам. Уже три месяца Слава работал на карьере. Его должны были вернуть в Белый лебедь. Не успели...

***

В середине марта в доме Мануйловых собрались все друзья Ларисы Андреевны, включая ребят из прокуратуры и, конечно, Прейсмана. В свой тридцать восьмой день рожденья (в сорок лет, думала Ляля, наступает старость), именинница подняла рюмку и сказала тост:

- Давайте выпьем за нас: чтобы нам удалось успеть сделать то, что в жизни сделать дано.

Вот так, немного путано и грустно, она сказала, но ее друзья ее поняли.

 ноябрь 2012 года 

Оглавление журнала "Артикль"               Клуб литераторов Тель-Авива