Ольга Ильницкая
Дом натоплю. Любовь, как пурга,
дверь распахнёт, впуская врага.
Он бесприютен, как Вечный Жид,
горек, как ложь, и не хочет жить.
Каждой минутой жизни плачу
наилюбимейшему палачу.
И в постоянном присутствии стыну,
даже рожая желанному сына.
Ты не суди меня. Невыносима
эта любовь, отобравшая силу.
Если я есть до сих пор и пишу -
в долг проживаю. И снова прошу.
...Но припадая к родному плечу,
изнемогаю по палачу.
* * *
ДАВНО КРУЖИТ МЕТЕЛЬ
Давно кружит метель. Давно январь в задоре.
Весёлый гололёд опасен, как стекло.
Лоб в бусинах утрат - уже настигло горе,
и время, как слеза, с лица земли стекло.
Морозный карнавал срывается в рыданье,
и нет сильнее чувств, чем чувство тОждества,
когда на перекрёстках свершаются свиданья,
и судьбы словно свечи в разгаре торжествА.
О чём эти слова? Бог весть: зима тревожит,
и каждый снегопад - как счастье или смерть.
Да что о том писать, ещё свой час не прожит.
Будильник завести - и большего не сметь.
* * *
ПОРТРЕТ МУЖЧИНЫ
В животе у матери он плакал
и родился с открытыми глазами.
Он смотрел по сторонам и на крыши,
он указывал взглядом на предметы,
всё, что видел, разговаривало с ним.
Был отец его сварлив и беспечен.
Фантазёр и гуляка неуёмный.
Никогда не прерывающий беседы.
Не бросающий дела без причины.
А причина всегда находилась.
Его мать была мудра и нелукава.
По утрам она помнила о ночи.
Успокаивала голосом глубоким.
Обучала обычаям и вере.
Но не пела никогда песен.
И он вырос настоящим мужчиной,
не желающим драться за правду.
Уважающим женскую надежду.
Не жалеющим сил и стараний.
Над детьми склоняющимся бережно.
Но друзья его избегали.
Жёны их его сторонились.
Одиночество ему было опорой.
И молчание его сопровождало.
Он же был удачливей многих.
Год за годом прошли. И он умер.
Просто тихо уснул у дороги,
там, где сад посадил, где дети
книгу жизни его читали.
Он был лучшим любимым на свете.
Когда умер — глаза ему закрыли.
* * *
ГОРОДСКОЙ РОМАНС
Дождливый город съежившийся, грешный.
И взгляд спешащий. И стыд кромешный.
И сброшенное второпях пальто.
И взмах руки с растерянным: «Не то!»
Открыли дом чужим заветным кодом.
И погрузились в праздничный обман.
Откуда тянет холодом и йодом?
Роняет – кто? – дочитанный роман…
Они помедлят в промежутке этом,
и нищий ангел их подарит светом.
О, пропади, кто утверждал «поверь» –
в ту, что за всеми закрывает дверь.
Забыли город, съеденный быльем…
За книгой наклоняемся вдвоем.
* * *
Нет удодам из Йокогамы!
(попытка ревности)
Ты рифмы поищи...
Пришел удод, что смыслы,
словно семечки, крадет.
Он птица вящая:
под крышею чердачной
кричит: «Уйди! Жизнь есть
наоборот!»
Наоборот события текут
и выпекают смысл
из опасений.
Произошел удод из потрясений,
а страх сейчас
из рифм произойдет.
Какого черта твой корабль
идет в Японию?
Мне снятся недотроги.
У них в разводах алых кимоно
и раздвижные кукольные ноги.
Удоды явно с ними заодно
и тоже щеголяют в кимоно.
Японки щурят узкие глаза
и повторяют шепотом:
«Мы – за, мы за-
зываем ночи напролет,
и ты не жди,
как он тебя не ждет», -
жизнь есть движение наоборот…
Его корабль в Японию идет.
2.
Слова лихи.
Лиха беда начало.
В конце пути уже иллюзий мало.
В конце пути пустыня, пустота...
Стоит верблюд, за ним стоят слоны,
в моих видениях свободны и вольны.
Я вижу берег. И еще – барханы.
И там, и здесь сыпучие пески.
Мне помыслов навязчивых тиски
сжимают медленно ладонями виски.
Двойной зажим: верблюд стоит и слон.
В конце пути – припрятано начало:
бессоннице пришел на смену сон.
Я на верблюда села – и пропала...
3.
А спишь ли ты, в японодушумать,
сумел ли кимоно с удода снять?
Не возвращайся ты из Йокогамы,
удодства в дом я не смогу принять.
Век не видать тебе Одессы-мамы,
сто лет тебя Одессе не видать.
***
Москва. Июньский зной.
А у тебя в зрачке
осколок голубой
на ледяном крючке.
Опять ты смотришь вглубь,
Прислушиваясь чутко.
Но музыка молчит
Торжественно и жутко.
И в этой тишине
Я паузу держу.
И музыке твоей
молчанием служу.
Вокруг метёт метель
древесным спелым пухом.
Мой Моцарт был глухим.
С немузыкальным слухом.
* * *
Ты вводишь в Интернет,
а я живу в лесу.
И я судьбу свою
как птицу на весу
с изломанным крылом
к тебе не принесу.
Компьютерный мираж.
Границы без границ.
А у меня пейзаж
из человечьих лиц
на фоне голубом,
где сосны, речка, дом.
Где мы с тобой живем.
В сети ты словно рыба
в реке, а я в сети,
как рыба задыхаюсь
на отмели руки.
Мы в разных плоскостях,
на разных виражах,
ты входишь в Интернет,
сын ходит в Интернат,
а я по вечерам
вам сахар-рафинад
размешиваю в чае,
и новой встречи чаю,
и грусть-тоску свою,
как колыбель качаю.
* * *
Ты как заснеженный глухой овраг
себе не рад, всем проходящим враг,
и над тобою в тёмных небесах
покачивая пламя на весах
созвездие мерцает, но не греет.
И ёжится душа. Душа болеет.
А у лица вприпрыжку, торопясь,
несётся ввысь, дымками белых кухонь.
Где чай гоняют сплетницы старухи
и девочку бранит сурово мать.
Где в тёплой люльке ты бы мог лежать
перерастая холода и слухи.
* * *
Как в животе у паука
Стояли ночи.
Был с ночью каждой
Каждый вдох короче.
И изнутри запотевал
зрачок угрюмый.
А убывающий молчал
И думал:
Лежу как хищник.
Часа жду,
Живу в засаде.
Как мертвый флюгер на ветру-
С собой в разладе.
Озноба ядрышко легко
Проходит горлом.
Скольжу за выдохом во вдох-
Как год за годом.
Без перерыва на зевок,
Без перепада.
Как будто времени века
И нет распада.
* * *
Всякое дыхание да хвалит Тебя.
Вьются стрижи небеса шевеля.
Сыплется время на паперть Храма.
Тени бегут, пропадая в реке
что обрамляет пейзаж, словно рана.
Божия Матерь припала к руке
Божия Сына. Свершается действо
жизни. Лишь след золотой на песке
птичьих распятий. Да птичьего гама
благовест на восхищенной реке.
* * *
Оглавление журнала "Артикль"
Клуб
литераторов Тель-Авива