А.Бирштейн

ИЗ КНИГИ «МАДАМ ГОМЕНБАШЕН И Я ТОЖЕ»

ПОХОРОНЫ

- Плакать будете брать? – спросила у входа на кладбище какая-то тетка.

- Нет! – за всех ответила мадам Гоменбашен.

Дядя Алик, папин двоюродный брат, успокаивал и гладил по голове тетю Маню – свою маму. На самом деле, она мне была не тетя, а двоюродная бабушка, сестра папиной мамы. А покойный дядя Гриша, соответственно, двоюродным дедом.

Это были первые похороны, на которые я уговорил папу меня взять.

Я не боялся, честное слово, зато запоминал все-все.

- Как же вы хоронить без плакать?

- Как просто люди!

- Просто люди разве евреи?

Директор кладбища, сверкая полным ртом стальных зубов, вышел проводить моего настоящего дядю Гришу и папу из своей конторки.

- Не надо нарушать! – уговаривал он. – Возьмите равве!  Если человек помолится, плохо не будет.

- Мы ж коммунисты… - отвечал дядя Гриша.

- Я тоже! – улыбнулся директор. – Разве беспартийного сюда поставят?

Он был хорошим человеком этот директор. Много лет спустя, зимой 82 года, когда умерла мама моего друга и заместителя Вовки Заславского, мы с ним поехали на еврейское кладбище договариваться.  На кладбище уже, практически, не хоронили. Но мы сказали директору, что тут лежит Вовкин папа, и он сам отдал распоряжение копальщикам. И долго не хотел брать деньги, которые мы ему совали.

- Не за что! – повторял он.

А еще несколько лет спустя его ждало тяжелое испытание. Так, по крайней мере, рассказывают знающие люди. К нему в кабинет вошли цыгане и положили на стол большую пачку денег. Он сказал: - Нет!

Тогда к виску его был приставлен пистолет. Или деньги, или пуля…

Так на еврейском кладбище появились цыганские мавзолеи с телевизорами и прочей бытовой техникой под бетонными плитами.

Впрочем, возможно, это лишь легенда. И мавзолеи поставлены цыганским евреям, хоть я до сих пор не знаю, есть ли такие.

Автобус с гробом  остановился в конце широкой аллеи. Мадам Гоменбашен стала расставлять всех по местам.

- Гроб нести только чужие! – велела она.

Это означало, что родственники нести гроб не могут. Я был этому рад. Папа всегда был таким худым… Я считал, что ему будет тяжело.

Какие-то мужчины взвалили гроб на плечи и понесли между могил к яме, выкопанной в третьем или четвертом ряду. Потом они поставили его на холмик свежевыкопанной земли. Женщины надели на голову платки, а мужчины фуражки. У кого головного убора не было, накрылись носовыми платками. Мне на голову надели что-то типа тюбетейки.

Дядька в черном пальто – жарко же, а он терпел! – и шляпе начал что-то непонятное говорить. Я заскучал. Но ненадолго. Потому что этот дядька оказался вредным и стал ножом ковырять дна новенького гроба. Никто на этот бандитизм не отреагировал. И я понял, что так и надо.

А потом меня увели… Я не сопротивлялся. Мне что-то сильно захотелось уйти отсюда.

- Хочу домой! – сказал я подошедшему папе.

Но мы поехали не домой, а на улицу Разумовскую, где во дворе – огромном дворе на Молдаванке – были накрыты составленные в ряд столы.

Красное вино, налитое в зеленые бутылки, на просвет казалось черным.

На столах было много закусок, но есть мне не хотелось.

- Дайте мальчику вино! – велела мадам Гоменбашен.

- Не надо… - запротестовал папа.

- Когда я шлепала твой попа, ты тоже говорил «Не надо!», - возразила мадам, - Но я ж таки была права и ты вырос большой и с повышенным образованием. А теперь я смотрю на твой мальчик и понимаю, что ему нужен стакан вино и покушать. Иначе он будет плохо спать и вспоминать похороны.

Мне налили треть стакана вина и разбавили его водой. Темно-красное вино стало светлей. Все подняли свои стаканы. И я. А потом все выпили. Я тоже. Вино оказалось терпким и кисленьким. Мне понравилось.

- А кушать все равно не буду! – сказал я.

- Как хочешь! – разрешила мадам Гоменбашен.

Женщины начали выносить из какой-то квартиры жареных глосей, скумбрию, шейку, фаршированную потрохами, форшмак и картошку, обильно посыпанную укропом.

И вдруг очень-преочень захотелось есть. Впрочем, никто и не мешал мне это делать.

Спал я без сновидений. Собственно, эти похороны не снились мне никогда. А когда я пытался что-то вспомнить, то во рту возникал терпкий и ароматный вкус бессарабского вина, перед глазами вставали столы, уставленные вкуснятиной, и рот наполнялся слюной.

ПРОГУЛКА В… ЛЕТО

Какое чистое утро вернулось в Одессу после докучливых недоразумений августа! Оно было широким и добрым, как повариха в детском саду. Надменные облака, еще вчера беспокоившие доморощенных синоптиков, сбежали за Лузановку, чтобы там позировать одинокому фотохудожнику Сереже Гевелюку.

А в городе стало торжественно и светло, как во время бракосочетаний.

Я вышел из дома в нелепой надежде добраться до служебного стола и принести пользу чужому тщеславию.

Но, увы, на пути своем не свернул на заброшенную Княжескую, скомпрометированную прежним хамским названием – Баранова.

И пересек шумную улицу Пастера, где желтые маршрутки гонялись друг за другом, свирепо ругаясь тормозами.

По трамвайной Софиевской, как всегда, стекала вода на деловитую Пересыпь.

Под аркой, что слева от музея, показалось море, и я понял, что день мой будет свободен от трудов и разговоров.

Я сел на парапет, потом полулег на него и стал смотреть на гавань и причалы, огорчавшие прибегающие волны до седины. Мимо пробегали умытые собаки в поисках запахов и приключений. Собаки были деликатней хозяев. Они узнавали меня, но не отвлекали приветствиями.

Тогда ушел от приветливых собачников, но не от моря, двигаясь вдоль парапета, как вагон по рельсам. Но море скрылось за деревьями, и я повернул на Преображенскую, знойную, как улыбающаяся брюнетка.

За столиком в горсаду мне принесли горький кофе, который можно пить одним глотком, а можно целый век. За таким кофе лучше всего курить и вспоминать. Но я не курю…

Горсад наполнялся людьми, словно рот лакомством. Шуршали фонтаны, а фотоаппараты щелкали, как соловьи в июне. Старательные голуби в сторонке рассказывали воробьям о том, как труден хлеб насущный. Воробьи не верили, но отлетали подальше. Красавицы-одесситки, победоносно глядя на всех, шли мимо приезжих красавиц. И те, и те внимательно не замечали друг друга.

А я глядел на ротонду и в душе играл духовой оркестр. Мелодии были старыми, почти забытыми, но оживали, ширились и… благодарили. За что?

А я пошел по нагретой Дерибасовской неслышной походкой вернувшегося издалека.

Я шел и играл в странную игру, придуманную белоэмигрантами. «Узнаю-не узнаю» называлась она. И я шел, узнавал и не узнавал, шел, чтоб возвращаться и скорбеть. И ни разу, чтоб радоваться.

- Возраст! – успокаивал себя, точно зная, что это не так.

Теплое утро давно ушло за покупками зимних вещей. День был роскошен и жарок. Он был расхристан, этот день, и настойчиво звал в тень. А в тени… Независимые девушки сновали между столиками, разнося оранжевое пиво и черное вино. Вино осваивалось в бокале и тянулось к моим губам.

За проспектом радостной походкой сбегала вниз улица Жуковского. Родная улица Жуковского. Моя улица вприпрыжку. Моя улица на самокате. Моя улица на велике «Орленок».

Но я не поддался соблазну и пошел по проспекту, торопясь снова устать.

На книжном рынке продавцы с тоской в глазах поворачивали головы сперва навстречу, а потом и вслед прохожим, возводя их в мечтах до статуса покупателей.

- Будет и на нашей улице праздник! – зло думали продавцы, косясь на ценники.

Но как читать книги, которые дороже радостного металла – серебра?

Рыбные ряды Привоза были пусты, как добрые обещания властей. Шлангами смывали с прилавков разменную мелочь чешуи. Дело шло к вечеру, и оживал другой базар – ночной. Ночь еще только раздумывала, что надеть, собираясь в Одессу, а ломовые «Москвичи», приседая на рессорах, уже везли сюда все, что растет в рыжей одесской степи на радость горожанам и приезжим.

Зеленые, красные, оранжевые перцы, затянутые в сетки, создавали горы и холмы. Фиолетовые баклажаны, похожие на ляжки модниц, робкая, слегка кудрявая капуста, нахальные зеленоватые кабачки заодно с родственниками – цуккини, ярко-рыжая морковь, связанная в пучки. Зелень, целые снопы зелени, пахнущие ярко и остро! А помидоры, помидоры, помидоры… Что о них сказать? Сказать? Нет, наши помидоры можно только воспевать! Про огурцы забыл? Ни в коем разе! Просто я люблю огурцы весенние, пупырчатые со сладкой кожурой и привкусом неминуемой весны. Лук… Амуры всего света не отказались бы от такого лука, но нет им! Лук белый и сладкий, но со слезой, как праздник-воспоминание, лук синий и злой, бандитский лук острых приправ и бараньих шашлыков. И золотой лук одесских огородов, крепкий, как рукопожатие и надежный, как друг детства. Алая редиска не в пучках, а в коробках, - бери! И берут, но не килограммами, а старыми, дореволюционными пудами. Революции приходят, уходят, а редиска нужна всем. Как и редька. Но не путайте их граждане, не путайте! А то обмолвитесь и… на Привозе-то уже темно, могут стукнуть чем-то тяжелым, например, дыней. Вообще, в Одессе почти все дыни из Чарджоу, а арбузы из Херсона. И не беда, что выращено все это в какой-то близлежащей Петроверовке или очередном Степном.

Главное  - бренд.

И Молдаванка. Почти Родина. Тут, на Разумовской, 32, родился папа, тут жила любимая и мудрая старая старуха мадам Гоменбашен. Я сажусь на тумбу подле ее ворот. Мимо идут люди. Кто-то меня еще узнает. Узнает…

Но что это? Куда ушел день? А он ушел, потому что слоняется по улицам вечер, старательно гася свет в окнах. И ночь, склонившись надо мной, освещает дорогу желтым фонариком луны.

БАБУШКИНО ЖАРКОЕ

На углу Коблевской и Ольгиевской, куда меня вытащила возжаждавшая прогулки собака Тута в половине первого ночи, пахло жарким.

Но не просто жарким, а тем самым, вкуснейшим на свете, которое делала только бабушка.

По малолетству я очень интересовался количеством еды и совсем не интересовался способом ее приготовления. А потом…

Потом было мамино жаркое, тещино… Жаркое в гостях, общепите, женино, мое. Это было достаточно вкусно… Только… Даже не подозревал, до чего запах бабушкиного жаркого подействует на меня. Это - слюна во рту, мамино «не спеши, еще очень горячо!», черный, обязательно черный, хлеб в руке и… блаженство!

Я прошел несколько шагов вперед. Запах исчез. Тогда… я вернулся. И запах, нет, аромат появился снова. Так и стоял, поводя носом и, кажется, облизываясь.

Собака Тута несколько раз попыталась сдвинуть меня с места, потом, потерпев неудачу, уселась рядом, ворча:

- То из дома не вытащишь, то стал, как столб, домой не затащишь!

Теща клала в жаркое чернослив.

Мама много морковки и помидоры вместо томата.

Жена тоже кладет чернослив, а я грибы-шампиньоны. Иногда айву. Ну, и приправы всяческие, конечно. Вон, дома в кухонном шкафчике штук сорок контейнеров с приправами.

Стоп! А когда жива была бабушка, приправы имелись?

Не помню… Наверное нет. Хотя… Лавровый лист был! Перец? Не помню… Нет! Помню! Привоз, входные ворота и… цыганки, вопящие:

- Перец, синька, дрожжи! Перец, синька, дрожжи!

Да-да, был перец в бумажных пакетиках. Отдельно черный и красный.

Что еще?

Я поймал себя на том, что задал этот вопрос вслух.

Собака, решив, что обращаюсь к ней, недовольно молвила:

- А еще давно пора домой! Я, между прочим, не ужинала!

Она была права, и мы пошли домой.

Но и засыпая, и утром по дороге на работу я думал и думал над тем, почему бабушкино жаркое такое ароматное и вкусное? Что, что она добавляла туда?

Нет, надо сначала!

А сначала бабушка мыла и резала мясо. Какое? Я помню, кроме мяса что-то поджаренное и тающее во рту. Сало? Поджаренное сало? Точно! На мясе! Значит, мясо было свиное!

Нет. Так не пойдет! Это издевательство над собой. Надо просто отправиться на базар, пройтись мясным корпусом, рядами. Что-то обязательно всплывет. А как же!

В мясном корпусе народу немного. Продавцов больше. Но они жадные. Цену держат. Вот люди и уходят. Один я брожу рядами, вспоминая, присматриваясь. Биток не пойдет. Шея? Нет, она сильно, как бы это сказать: мягкая. Задняя часть? Пожалуй. И сала немного на мясе имеется. Остальное, наверное, срезано для продажи отдельно. Брать? Беру!

Теперь лук. Какой? Это не зряшный вопрос. Нынче лука много, и он разный. Есть горький, есть сладкий. Есть белый, синий, фиолетовый. Есть золотистый… О, это то, что нужно. Крепкие золотистые луковицы падают в сумку.

Зелень. На рынке, наверное, десятка два наименований всяческой зелени. А тогда… Помню! Помню зеленые веточки, примотанные ниткой к белому корешку. Такой «букетик» покупали и для первого, и для второго. Белый корешок шел в бульон. Петрушка. А ее зеленые побеги и укроп – да-да, укроп! – на второе. Иногда «в связку» еще и морковка входила.

Смотри-ка, и сейчас такие букетики продаются!

Что еще? Я же помнил! Вот  - сам говорил: - Мама много морковки и помидоры вместо томата!

При слове «томат» рот наполняется слюной. Почему? Вспоминаю и это. Томат продавался с литровых банках в гастрономе на улице Розы Люксембург, бывшей Полицейской. Банки почему-то всегда были грязными, с порванными этикетками. Да и содержимое оказывалось не очень хорошим. Можно, конечно, от гастронома пройти через мост в овощной магазинчик, расположенный в полуподвале дома № 3. Там томат продавали из больших жестяных банок, запыленных и ржавых. Томат, тем не менее, был вкусным, но, конечно, не таким, как на Привозе. О, томат с Привоза! Его продавали в бумажных фунтиках. Бабушка долго ходила рядами, выбирая, сначала, томат по консистенции и цвету. Найдя искомое, она протягивала торговке тыльную сторону ладони, и та, зачерпнув ложкой немного томата, перекладывала его на бабушкину руку. Бабушка пробовала, кивала и шла дальше. Я тоже протягивал ладошку, капля томата перепадала и мне. Потом бабушка, наметив три-четыре точки, шла узнавать о цене. Наконец, покупка происходила. К моему счастью! Ибо, я знал, что дома обязательно получу ломоть хлеба, густо смазанный самым вкусным в мире томатом.

Что еще? Какой-то порошок. Нет, два порошка. Мука? Кажется… Но совсем немного. Что же? Что-то желто-зеленое, острое. Горчица?  Нет! Я же сказал, что порошок! Ха! Наверное, горчичный порошок! Проверим? Придется…

Все? Ничего больше вспомнить не могу. Только… Стоп! А масло? Я вспомнил запах жареных семечек, который распространялся по кухне, когда масло нагревалось. Продавали его в специальных рядах на том же Привозе. И точно также бабушка подставляла продавцу тыльную сторону ладони, а он ронял на нее каплю масла. Бабушка его нюхала, пробовала на вкус.  Масло наливали из кружки в воронку, вставленную в горлышко бутылки. Полная пол-литровая бутылка считалась за полкило. Ее наполняли маслом и плотно закрывали квачиком, скрученным из газеты.

Масло, налитое в казан, начинало бурно пениться, в него кидали немного соли, и оно успокаивалось.

Попробовать масло мне не давали. Как-то, уже дома, я решил восстановить справедливость и вволю вкусить этот, судя по всему, очень лакомый продукт. Что было потом? Лучше не спрашивайте!

Стало быть, надо купить и масло. Я – человек взрослый и теперь-то знаю, что тогда еду готовили на нерафинированном масле. Но где его взять? Мне подсказали, что в пластиковых бутылках, имеется, как масло рафинированное, так и нерафинированное. Так оно и есть. Но цвет у этого масла какой-то не тот. Соломенный цвет. А у масла из детства цвет был густой, золотистый…

Иду искать!

Нашел! Обошел весь базар и нашел в молочном корпусе! Понюхал. И запах тот! Купил… Можно готовить!

Сначала, помыв две большие луковицы, чтоб не слезились глаза, режу луковицы кольцами. Потом на средние кубики режу мясо.

Еще режу картошку. Ее на базаре не брал. Есть дома. Чищеная картошка сложена в кастрюльку и покрыта водой. Чтоб не темнела. Размеры кусочков картошки должны быть не больше мясных.

Ставлю казан на огонь. Он греется, греется… Наконец, наливаю масло и, чуть погодя, сыплю в него щепотку соли. Еще через несколько минут можно класть лук. Едва запах семечек начинает уступать запаху жареного лука, кладу в казан мясо и перемешиваю его с луком. Пусть вместе пожарятся.

Тем временем, мелко режу еще луковицу, но небольшую. И в сковородку ее с кипящим маслом. Накрываю казан крышкой. Поджаренное до корочки мясо пусть потушится, а лук пусть карамелизуется. Во, какие слова знаю! 

Лук в сковородке уже почти золото. Добавляю мелко-мелко-мелко нарезанную зелень. И томат! Почти три столовые ложки томата! Морковку… Класть ли морковку? Натираю одну небольшую на мелкой-мелкой терке. Ну, просто, в кашицу. И тоже в сковородку.  Огонь убавляю, накрываю сковородку крышкой. В кружечку наливаю немного воды, а в воде растираю столовую ложку муки и две чайных ложки горчичного порошка. И все это в сковородку! Ну и соль, конечно. И перец, разумеется.

Кидаю в казан картошку. Сок, пущенный мясом и луком, не покрывает ее. Ничего. Добавляю варево из сковородки. И закрываю быстро крышкой, а огонь уменьшаю.

Фу-у. Можно перевести дух.

Можно? Меня все время не оставляет ощущение, что я что-то забыл. Важное! Лавровый лист? Нет. Его я положу чуть позже и ненадолго. Что же? Что?

И тут меня осеняет!

Вот! Именно это всегда делала бабушка!

Лезу в шкаф, роюсь в банках с вареньем. Вот оно! И я щедро добавляю в казан три столовые ложки вишневого варенья.

А еще через несколько минут жаркое готово. Пробую. И… снова оказываюсь в детстве!

……………………………………………………………………………………………………

Но годы не ушли. Они просто на время отошли в сторонку, столпились там и шепчутся, и ворчат:

- Нас много, а он один…

ВО ДВОРЕ

Во дворе мадам Гоменбашен было целых три места, куда тропа народная не зарастала. На первом месте заслуженно красовался  сортир, он же – дворовая уборная. Три дощатых кабинки, одна тусклая – двадцать пять свечей – лампочка под проволочным каркасом, запах хлорки… А поди ж ты, с утра столпотворение, очередь, интриги… Ну, как будто сахар дают. Днем ажиотаж несколько стихал, говорят, можно было даже расположиться с удобствами, а также без стука в дверь и криков:

- Ты шо спать сюда пришел (ла), падла!?

Да-да, именно «спать». Можно подумать, что ароматы общественной уборной навевают сон сладкий, как патока.

Вечером ажиотаж возобновлялся…

Но будет, будет. Я вовсе не планирую описывать прелести общественной нужды середины пятидесятых годов в городе Одессе. Упаси меня Бог! Просто, я уже вполне подробно описал быт и нравы двора на улице Жуковского. Пришла очередь рассказать и о дворе на Молдаванке. Кое-какие отличия имеются. Кое-какие… Может, даже и существенные. Не мне решать. Тем более, что и соврать могу. Невольно, конечно. Пишу-то, вспоминая, сейчас…

Вторым знаковым местом была колонка, куда за водой сходились все. И застревали надолго. Ну, не в очереди же в уборную делиться новостями и, простите великодушно, сплетнями. Как-то не по моде. А в очереди к крану – в самый раз! Тут, заговорившись, можно было и кого без очереди пропустить, да и, набрав воду, остаться ненадолго – минимум полчаса! – дабы дообсудить, обменяться, вынести вердикт. Чаще всего обвинительный, конечно.

Набрав воду, дамы, а они, в основном, были завсегдатаями этого клуба, возвращались сюда уже с рыбой, купленной тут же у крана.

- Как это? Как это? – возопит кто-то непосвященный.

А так! Сейчас расскажу.  

Собственно, и так ясно, что основной едой в те годы у большинства населения была рыба, которую щедро поставляли море и лиманы. Впрочем, лиманская рыба не очень котировалась, хоть и стоила дешевле.

- Шо ты мене лиманский бычок суешь, я шо нищий?

С пяти-шести утра уходили в море шаланды и к восьми возвращались, правда, не полные кефали, о которой, к тому времени периодически напоминал только Марк Бернес, а бычков, скумбрии, тюльки, глосей и ставридки.

Улов можно было таранить на Привоз, но там платили мало и жадно. Рублик-два за вязку. Разве это деньги. Разноской по дворам можно было заработать чуть не вдвое больше, поэтому те, кто не шел на работу с утра, или их жены ходили по дворам с жуткими криками:

- Риба! Риба!

Тюльку торговали в размокших газетных фунтиках, примерно по полкило в каждом. Стоил такой фунтик меньше рубля. А сколько всего вкусного можно было сделать из этой мелкой рыбки! Котлетки из тюльки помните? То-то!

Мадам Гоменбашен редко покупала бычков или скумбрию. Дороговатое удовольствие. А вот тюльку… Чистить ее она навострилась виртуозно. Пальцами за голову и р-раз – в одной руке головка с хребтом и хвостиком, в другой тушка. Почистив рыбку, мадам ненадолго задумывалась. Зачем? Ведь она всегда делила рыбку на три части. Или на две. Смотря, какой день недели. В субботу обязательно на три части. Потому что, одну часть солила. Вареная картошка, черный хлеб с маслом и малосольная тюлька – чем не еда в воскресенье?

Еще одну часть мадам тушила с маслом и уксусом. М-м-м! Объедение. Ну, и те самые котлетки, о которых уже упоминал. Взбивались яйца с мукой и солью, заливалась рыбка и… на раскаленную сковороду. А там не зевай. Раз залили, тут же, несколько мгновений спустя перевернули… Быстро, быстро…

Но я ушел от темы. Еще одно только замечание и вернусь к крану, у которого уже ошиваются кошки да коты, ревниво мяукая и косо глядя друг на друга.

А замечание вот о чем. Конечно, на базаре можно было купить и пресноводную рыбу: судака, карпа, щуку. Но, честно говоря, это еда для богатых из города. Тут на Молдаванке этим почти не баловались. Конечно, если торжества… Да еще такого ранга, когда полагается подавать фаршированную рыбу… А так, обычно, нет. Брали морскую. И ничего. Все живы-здоровы. И с нахисами, между прочим.

Ну, ладно. Так что, купив рыбу и спровадив мужей на работу, женщины шли к крану ее чистить. А если все равно торчишь посреди двора, почему не продолжить приятный утренний разговор? Тем более, что дело идет споро и кошки едва успевают подобрать потроха, которые им кидают.

В общем, у котов-кошек завтрак удавался практически всегда. А у людей? Те тоже не голодали. На завтрак подавалась мамалыга с жареным луком и тертой туда твердой и соленой овечьей брынзой. На хлеб с маслом клался малосольный огурчик, разрезанный вдоль пополам. И сладкий чай! Ну, что еще нужно для счастья?

Во двор высыпали разновозрастные дети, грохоча тазами. Это значило, что краны надо освобождать. Иначе чада затеют какую-то игру, а там глаз да глаз. Могут побежать класть гвозди под пятый трамвай. А могут и патроны… А вдруг решат  начать играть в войну, а там спасайся, кто может. Уж лучше достойно отступить, отдав кран. Пусть набирают себе полные тазы воды и сидят в них, болтая ногами, которые никак не могут поместиться. Пускай «плывут» с жутким скрежетом по цементу двора, беря друг друга на абордаж.

Зато можно спокойно поставить примус на кирпичи, раскочегарить его до пчелиного жужжания и заняться готовкой, согласно давно выношенных рецептов и планов.

В эти часы Молдаванка пахнет жареной рыбой и сытые от своих утренних трудов нищие все же подтягиваются сюда. Не кушать. Лакомиться! Если повезет, конечно.

Их номера с песней:

- Я сын трудового народа,

 Отец мой родной - прокурор.

Он судит людей беззащитных,

Не зная, что сын его - вор! …

давно приелись. Но надо же отплатить людям за старательность…

Дети во дворе что-то притихли. Так и есть, пытаются изучить целебные свойства скипидара на любимой кошке мадам Шкуро Рите. Рита родилась в день, когда в ближайшем кинотеатре давали Тарзана, так что, имя выстраданное и законное.

… Чита-Рита-Джейн-Тарзан с ними маленький пацан…

Помните?

Хотя, куда вам?

Рита науке служить не хочет и царапается. Что подогревает. Но налетают маменьки да бабушки. Спасенная Рита, одной ей известными путями взбирается на крышу, а уж оттуда клеймит агрессоров детского рода.

- Дети – наши враги! – разоряется Рита, но кто ей поверит?

Слушайте, а время-то уже за полдень. Дети с ревом уложены спать. Есть немножко времени. Самую малость. Так куда? К крану? Нет, есть место и получше. Посреди двора вкопан стол. При нем две скамейки. Где еще, как не тут, отдохнуть трудящим женчинам?

За разговорами…

Ой, кто это там идет неуверенной походкой? Никак муж? Ну, для него-то пару слов найдется…

Опять скандал!

Но это сигнал, что нужно накрывать столы. Голодный муж опасен. Женщины расходятся. Но немного погодя стол оккупируют мужчины. Вино и домино – синонимы. Пьют красное бессарабское и играют два на два. На интерес. Так что… не мешайте.

Темнеет. Кто-то идет домой, предварительно отстояв очередь в уборную. Кто-то остается. К столу опять сходятся женщины. Это в городе, на Жуковского, например, принято сидеть у ворот. Красоваться! Тут по-скромному. За столом. А разговоры те же.

Когда-нибудь я и о них расскажу.

Оглавление журнала "Артикль"               Клуб литераторов Тель-Авива