АЛЕКСАНДР ФРОЛОВ
(САНКТ-ПЕТЕРБУРГ)
Фролов
Александр Вадимович, родился в 1952 г. в Ленинграде.
По образованию инженер-гидротехник. На жизнь зарабатывал примерно 16 разными профессиями и специальностями, в том числе несколькими рабочими.
Поэт, драматург, член Союза писателей Санкт-Петербурга и Союза российских писателей. Печатался в журналах и альманахах “Нева”, “Звезда”, “Аврора”, «Новый мир», «Таллинн», «Крещатик» , “Молодой Ленинград”, “День поэзии”, «Арион» и др., стихи печатались в США, Англии, Германии, Китае. Стихи переведены на английский, китайский, финский, киргизский языки. Автор книг “Обратный отсчет” (Из трех книг) (Санкт-Петербург, 1993г.), «Обстоятельства места» (Санкт-Петербург, 1998 г.), «Для кого этот росчерк?..» (Санкт-Петербург, 2003 г.), «Час совы» (Санкт-Петербург, 2008 г.), «…И ДРУГИЕ СТИХИ» (Санкт-Петербург, 2012 г.), автор текстов песен к мюзиклу «Айболит и Бармалей» (Санкт-Петербургский ТЮЗ, 2001 г.) и нескольких инсценировок.
Участник различных поэтических фестивалей и конгрессов в России и зарубежом.
Лауреат премии им. Н .Заболоцкого Петербургского литературного фестиваля 2004 г. за книгу «Для кого этот росчерк?..»
Тел. дом. 275-57-92. Fax 560–71–89, тел. моб. +7 921-7417734 E–mail: sandorin@mail.ru
из истории играющих
Сам за собой следя с тоскливым интересом,
какого черта я торчу тут под навесом?..
Какого я рожна прикинулся азартным, –
залетный гость, чужак с апломбом непонятным.
Пустышка на руках... Куда ее пристрою?..
О, я в твоих глазах не дорогого стою,
товарищ мой и брат... – Что-что?.. – глядит, зевает, –
Мужик, моя твоя, усек, не понимает;
играешь – так играй, нет – уступи другому...
...Блаженные слова, блаженная истома...
Я замерзаю, друг... – Ну, игрочишка слабый!
Эй, слышь, прими на грудь, согреешься хотя бы.
Так ладится сюжет, который мне не нужен, –
в нем продолжений нет, деталей выбор сужен;
и катит наугад среди раздумий хмурых
порожних строк состав, гремящий на цезурах.
Акцентный стих мне мил, но истина дороже:
заношенный до дыр тулупчик не поможет...,
доступный артефакт, лирическая нота...
Не выбросить ли флаг и – в ссылку без почета,
приняв, что даже дар блаженного искусства
тебе взаймы был дан, за так, на дупель-пусто.
* * *
В. Уфлянду
Поедем в Выборг, поглядим на мирные пейзажи:
краеугольный городок – ни вашим и ни нашим –
торчащий каменным клыком промеж двух полных кринок:
вот наш загадочный Бельфур, двусмысленный наш Гринок.
Вот наше дальнее родство и ближнее соседство;
наш потускневший замок Иф, явившийся из детства,
где древняя идет война за дровяным сараем,
где честно мы сдаемся в плен и честно погибаем;
где мертвых нет, и не понять, кто ваши, а кто наши…
где из динамиков гремят лишь праздничные марши;
и ни моренных челюстей, ни позвонков бетонных,
ни окровавленных бинтов, ни писем похоронных;
и география точней истории неверной…
и всяк – моряк, и всяк варяг и грек попеременно;
и не обидно проиграть и победить не стыдно…
И за сугробами войны почти совсем не видно.
* * *
Эти выходы в свет и хождения эти в народ
со спецназом на крышах и крупнокалиберной сворой
по бокам – мифотворчество наоборот;
никаких превращений ни с фауной нашей, ни с флорой.
Превратился бы лучше в быка или, скажем, в слона.
Нет, спускается к нам добрым дядей и молний не мечет.
А скажи-ка нам, дядя, какого-такого рожна
примеряешь к себе наш язык и масштаб человечий?
Это косноязычие – вязкий, раздерганный слог, –
он еще и под нас ладит речь, и врубаться не хочет,
что и самый догадливый вряд ли понять его смог:
смертный так не гремит, не трещит, не рычит, не грохочет.
Словно палкой по жести за сценой и молотом в рельс,
словно Бог из машины – блестящей своей многодверной...
Он нас так приласкает, как Ио покорную Зевс;
сохрани и помилуй от этой любви непомерной.
ГОД 80-й. ВЛАДИМИР-ТУМА
Листая Былое, допустим, и Думы,
и думая, что постигаешь былое,
плетешься в подкидыше дымном до Тумы
в вагоне, припудренном липкой золою.
Плетешься, плетешься, усердно моргая
от бьющего в окна июльского света;
крикливым цыганкам вполуха внимая...
О, лето застоя – тягучее лето!
Тягучая Лета вдоль насыпи вьется...
Кто вспомнит о нас через век, кто помянет?
Под толстой цыганкой скамейка трясется,
зеленая муха в окно барабанит.
Зеленая скука, жара и усталость...
Попутчик – путеец, глотнув из бутылки,
бормочет: “В столице бомжей не осталось,
а те, что остались – попали в Бутырки...”
Еще бы! В столице-то – над Лужникамими
медведи летают в подсвеченной выси;
и чмокает лидер вослед им губами,
и дамы слезливые машут платками...
И плачет Таганка... И все это – с нами:
былое и думы, поступки и мысли.
ТРОЯ – ГРОЗНЫЙ, ТРАНЗИТОМ
(Антигероиды с комментариями)
1. Гектор – Андромахе
Это пчелы, Андромаха, пчелы, пчелы –
вестники из темных сот Эреба;
это их гудящий рой веселый,
это их смертельный посвист... Небо
станет цвета кирпича. Косые строчки
прочертив по черепкам чернолощенным,
где застрянут те свинцовые примочкики
со смещенным центром тяжести; смещенным
в тело... в теле... Понимаешь, все на свете
повторится: войны, проводы, свиданья...
Различают времена совсем не этим,
а лишь скоростью прямого попаданья.
Пока смерть не встретил выдохом сипящим,
сколько раз я этот город, видят боги,
обежал по кругу трусиком косящим...
Как песок там под стеною вязок! – ноги
стали каменными, знаешь, не от страха –
после пляжного как будто волейбола...
...Вот и все. Прощай. Не бойся, Андромаха,
это просто пчелы, просто пчелы.ы.
2. К о м м е н т а р и й
Да какая лирика? Совсем другого рода
напряженье – не вербальное – возникает от
взгляда на экран... В семье не без урода,
говорят. Но каждый третий здесь урод.
Нет, не лирика, но страшная пародия на эпику...
Дайте ж тело Гектора убрать из-под стены,
пока бравый наш не прекратил истерику,
брызжа ядовитою слюной на пол-страны.
Что там гекатомбы! – и слов таких не знают.
Только ложь и лажа, скудоумие и страх;
значит, наши мальчики с улыбкой умирают?
С именем министра, значит, на устах?
И не знают, бедные, в своих сгорая танках,
что совсем не надо сочинять врага...
Просто, чья-то нефть.
И чьи-то бабки в банках.;
Чьи-то бабы.
Чьи-то, всем обрыдлые, рога.
3. О О О О О О О д и с с е й – П е н е л о п е
Подожди, перетерпи разлуку.у.
С женихами разберемся в “Одиссее”.”.”.”.
О, как память сковывает руку:
Пене... пена... Плечи, мрамора белее,
и мысок курчавый, что так сладко
пахнет зрелым миндалем и козьим сыром,
и распутно-горделивая повадка...
...Я вернусь, клянусь любимым сыном!
Вот о ком еще тревожусь ежечасно:
без отцовского как вырастет он глаза?
...Ты поверишь ли: и шлюх здесь нет. Ужасна
участь подполковника спецназа.
И вино подвозят так нерегулярно;
интенданты все, известно, – воры.
И в землянках наших грязно и угарно,
да еще без телевизора... Но скоро
все закончится. Переживи разлуку,
ведь не век долбать нам эти стены...
Я придумал тут такую штуку,
что войдет в преданья несомненно.
4. К о м м е н т а р и й
Тоже мне, военная хитрость – деревянная лошадь!
Вон она – выброшенная взрывной волной за ограду парка...
...Карусель разбита... Вся в развалинах черная площадь.
Это место пусто. Этот город мертв. Но не камни жалко,
а лишь тех – невинных, скрывающихся по подвалам.
Ну а город?.. Что ж, отойдет в глухую область преданий,
и его занесет песком на века, как не раз бывало.
Никаких тебе воскресных с детьми гуляний.
Карусель веселая, шарик воздушный, голубой мячик... –
ничего не будет… Но вернувшись к мифологеме, –
если спрятался в той лошадке ахеец – то мальчик-с-пальчик
с хохолком из перышка голубиного в блестящем шлеме;
никому не страшен, поскольку никому не виден
по своей игрушечной малости, в отличие от настоящих,
громыхающих бронежилетами...
Полубезумный лидер,
бойся, бойся морских пехотинцев, дары приносящих.
5. А х и л л – Б р и с е и д е
Не пеняй, жена военно-полевая,
мне твои упреки горше перца –
не хотел, но со стыда сгорая,
свел из кущи, оторвал от сердца.
Отобрали, сучьи дети, обобрали,
не ослушались приказа идиота...
Это им – вождям проигранных баталий –
дачки-тачки, девки, баньки по субботам.
Ну, а мне сдирать тельняшку вместе с кожей –
так от пота и сукровицы намокла;
и мальчишек хоронить своих – похожи,
как один, они на бедного Патрокла.
Все пропитано здесь кровью и обманом,
этот смрад меня достанет и за гробом...
Шлем крылатый откопают под курганом,
назовут меня троянофобом;
скажут: “Был герой капризный и упрямый,
манией страдающий величья.
Пуля в пятку угодила. Сепсис. Яма.
А ведь кончил Академию с отличьем...”
На Кавказ податься, что ли? Там Колхида;
там руно, вино там золотое...
...Извини меня, подружка Брисеида,
сам не знаю, что несу я после боя...
6. К о м м е н т а р и й
Не похож на героя вопящий с экрана истошно.о.
Все правители врут, ибо глухи они от рожденья.
Отношение повода к первопричине ничтожно,
но причин и последствий ужасно соотношенье.
Эпос – это когда нас не трогают крики и стоны,
и уже все равно в перспективе времен и коллизий, –
засыпает песком или снегом сожженные стогны,
кораблей вечный список читают или список дивизий.
У истории правда своя. И ее отраженье
неподвластно никак олимпийцев прямому указу.
Все сказители врут, так как слепы они от рожденья.
Ну, а если не слепы, то, значит, тогда одноглазы.
Справедливо. Иначе нас правда бы, точно, убила.
А теперь – кто отыщет засыпанных в грязном подвале?
Новый Шлиман отроет когда-нибудь эти могилы,
и восторженно вскрикнет: “Источники нам не солгали!”
* * *
Вот береговая перспектива:
ничего не видишь дальше мыса...
На песке у самого залива
то ли кошка бродит, то ли крыса
водяная... или просто ветер
Где-то за спиной курлычут дети,
от присмотра спрятавшись в тумане
за осокой. В их смешные игры
ты не принят со своей тоскою;
между мысом Икс и мысом Игрек
наблюдай за мелкою волною.
Но не повторяй, что сиротливый
в межсезонье пляж уныл и грязен;
щепки, пробки, банки из-под пива -
мир вокруг вполне разнообразен
и без пресловутой шири-дали...
Может, в этом вся твоя награда:
не чураться ни одной детали,
что пылится в двух шагах от взгляда...
Брошенный бивак, ветрам открытый, -
вот навар с твоих скупых вложений:
голый пляж и голые ракиты.
Голые стихи. Без украшений.
НА ОНЕГЕ
Что наболтано мной, набормочено,
что растрачено попусту слов!..
В ветхом срубе, обветренном дочерна,
подсчитай невеликий улов.
Мальчик с удочкой, помнишь, – на корточки
он присел, и на нас не глядит…
…Ах, уплыть бы с тобой нам на лодочке
в этот сизый размыв впереди.
Тихой жизнью озерного жителя
жить бы нам, поживать, не грустя.
До соседской добравшись обители,
на полгода остаться в гостях.
Потому что от воли и разума
ничего не зависит порой;
от буксира зависит чумазого
и от тяги его рулевой.
От норд-оста, задувшего к вечеру,
от волны, забегающей в дом.
От тумана по шхерам; от нечего
делать в этом тумане густом.
Разве, сети вязать со старанием
да кижанку смолить.
Так и жить,
наконец расплатившись молчанием
за бесстыдную страсть говорить.
грибная ода
О, грибник – весь в брезенте до самой макушки!
Ты почто, не доспав, по росе спозаранку,
черт-те знает, куда забредя, на опушке
с отвращеньем на бледную смотришь поганку?
Что же это такое? Досадно. Обидно.
Где вы, братья и сестры? И как это вышло,
что в знакомом осиннике красных не видно
и в бору по-над речкою белых не слышно?
То ли жертвою пали гражданских баталий,
то ли, плюнув на нас, умотали отсюда...
Прошлым летом здесь, помниться, грузди стояли,
где же той малахитовой россыпи чудо?
Где волнух розоватых фарфор куртуазный?
Где маслят и серушек эмаль обливная?..
Ни-че-го...
Так зачем же ты, вымокший, грязный
и голодный, все бродишь, себя убеждая,
что обрящет, кто ищет – хоть малость, хоть что-то –
не в количестве дело, но дело в процессе,
в том, что самая важная в жизни забота –
этот поиск настырный в сыром мелколесье.
И когда напролом пробиваешься к даче,
ты бормочешь под хруст и стрельбу бурелома:
ну и ладно, и славно, что мало удачи;
мы азартом, азартом по жизни ведомы!
И субъект, превращаясь в объект, погибает
не во имя жратвы, а в угоду азарту...
И когда в темный лес ты заходишь, кто знает,
что найдешь, чем рискнешь, что поставишь на карту?
В ВИДУ ПИРАМИД
Жара, песок и пирамиды;
стада туристов, ахи-охи…
И белоснежные хламиды,
и белозубые пройдохи.
Как ты взлетел на горб высокий,
и сам не понял… Просто чудо!
И где ж теперь твои зароки?
Высокомерней ты верблюда!
Серьезный слишком, слишком нервный,
на Гумилева ты похожий…
Сиди, покачиваясь мерно,
плыви сквозь время с умной рожей
и озирай, судьбе покорный,
посредством оптики прицельной
оазис жизни рукотворной,
пустыню смерти беспредельной.
* * *
В новенькой форме своей темно-синей
снулый гаишник – в накидке и кепи –
словно из фильма явился Феллини.
Скажешь, похоже?.. – Куда уж нелепей.
Что он там помнит и прячет умело:
грязь, и ухабы, и серые срубы?..
Ну, останавливай. Слово и дело.
Что ж он кривит так презрительно губы;
в сторону смотрит, от скуки зевает?..
Он не на мне ли решил отыграться,
выросший мальчик? Он так изживает
сладость поллюций и стыд мастурбаций?
Ой ли! С поправкой на ветер и стужу
в мальчиках наших все комплексы те же,
но по-другому выходят наружу,
их по-другому лелеют и тешат.
Их сублимируют грубо, банально,
с волчьей ухмылкой, с шакальей повадкой…
Право – сомнительно, власть – минимальна,
мизерна мзда, и берется с оглядкой.
То и противно, что выигрыш ничтожен.
Наш разговор кто бы умный послушал…
…Что ж я нарушил? И сколько я должен,
если и правда я что-то нарушил?
КОМПИЛЯЦИЯ
«Здесь мир стоял простой и целый…»
В.Ходасевич
Скребок зашкрябал по асфальту,
под ногтем пискнуло стекло
и фановой трубы контральто
в мой мозг вонзилось, как сверло;
пила, визжа, вошла в осину,
под окнами мотор взревел,
и по доске невыносимо
мелок скрипел, мелок скрипел.
Когда-то девочка Психея
с улыбкой светлой и шальной
снимала боль мою шалфеем
и легкой птичьей болтовней…
Я все забыл – вот наказанье! –
не помню губ ее и глаз,
и лишь бубню как заклинанье
в который раз, в который раз:
«Я забываю… я теряю…
Психею светлую… бу-бу…»
К щеке платочек прижимаю
и тихо трогаю губу.
«Здесь… зуб стоял… прямой и целый…
но с той поры… как Бог не спас…
во рту… и в мире есть пробелы…»
В аду, должно быть, децибелы
визжащих пил достанут нас…
Когда б я знал… Да что об этом!.. –
упасть в разверстую кровать;
бубнить, зудеть, скулить фальцетом
и никого не узнавать…
На стенку лезть!.. Что остается,
тоскливый подводя итог? –
все ВЕЧНОСТИ ЖЕРЛОМ ПОЖРЕТСЯ…
Визжит пила. Доска трясется.
Скрипит, скрипит, скрипит мелок.
В О З В Р А Щ Е Н И Е Б Р Е В Н А
Уходящая натура – эти красные знамена – исходящий реквизит, –
думал я: кино закончилось и смыта пленка без следа.
Но какой-то осветитель полоумный выключить забыл софит.
И опять стрекочет камера, а выходит только ерунда:
хроника буйнопомешанная – все просто задом наперед;
и президиум километровый, и в зале дружно разевают рты;
и, в удавочке качаясь, Феликс бронзовый средь звезд плывет, –
возвращается, всех нас оглядывая грозно с высоты.
И давным-давно распиленное, склеивается опять бревно, –
подставляй плечо и не жалей свой, у Версаче скроенный, пиджак.
Ведь из всех искусств, товаг-гищи, для нас важнейшее – кино,
как сказал один картавый... Надо же, не закопать его никак –
возвращается все, возвращается, а с ним забытые Помгол-Комбед,
и какие-то бруевичи, коленками назад, в Кремле – туда-сюда...
Возвращаются, я чувствую нутром, все эти бревна из легенд,
равно, как и их таскатели-носители, герои соц.труда.
Затихает в полночь настороженная наша, вечно гордая страна.
Где-то там, за стенами, уже готовится, диктуется Указ...
Вот объявят завтра праздник светлый Возвращения Бревна,
и возьмет нас в руки, чурок бессловесных, новый Карабас.
* * *
Окончив ФЗУ без троек,
сверкали, выпорхнув из клеток,
Богини комсомольских строек,
Венеры первых пятилеток.
Раздел бы этих комсомолок
художник, но строга эпоха
косынок, кепок и футболок.
А впрочем, нет, – и так неплохо.
Кровь с молоком!
В упругом теле
стать новоявленной породы.
Не зря так дружно вожделели
к ним ДОСОАФЫ и ОСВОДЫ –
к ударницам и рекордисткам,
Брунгильдам блюминга и домны –
с веслом в руках, с ядром и диском,
с отбойным молотком огромным…
Стройны колонны Первомая,
ясны сияющие дали…
И широка страна родная –
они другой такой не знали.
Троица, письмо другу
Г. Кольнику
Здравствуй, друг мой, я пишу тебе отсюда – сюда,
потому что если мысли невыразимые вслух;
есть слова невозможные, горькие, как лебеда;
и такие дела, что язык немеет, мертвеет дух.
Ты подумаешь, верно: «Господи, что он несет?»
Не спеши. Ничего, кроме правды. Есть темные дни
утомления крайнего, когда просто все,
все на свете противно, не хочется жить, пойми.
Вот послушай: когда был высажен… выброшен был,
на пустынный наш берег был сброшен, почти что наг,
я наткнулся, к лесу поднявшись, на ряд могил
(если склад костей можно назвать именно так).
Там стоял экскаватор – чудовищный ихтиозавр
и утробно урчал, и его укротитель лихой,
обернувшись случайно, увидел меня и сказал
удивленно: «Однако откуда здесь взялся живой?»
… Мы курили потом. Он твердил все: «Чертов песок!
Осыпается сволочь… Не знаю, сколько же их?...»
Он поднял желтый череп, хабарик просунул в висок:
– Аккуратно работали, суки! Навылет… Двоих…
И я пальцем провел по грани глазницы пустой:
– Кто он был? Кем он слыл? Никому теперь невдомек.
– Шут, – ответил мне парень, – знает, кто он такой.
Бедный Юрик какой-нибудь, Толик, Витюша, Санек.
Сорок тысяч несыгранных судеб под коркою льда…
Сорок тысяч неведомых братьев в яме лежит…
Кто любил их? Кто ждал их? Кто письма писал в никуда?..
На какой же однажды мы спятили почве, скажи?
Ты представь: это я по откосу в могилу лечу,
и стоит вертухай, в приклад упираясь плечом…
Не о смерти, мой добрый Горацио, я лепечу –
все о жизни, о жизни, и больше, мой друг, ни о чем.
Разговор с Н.Н. о психоанализе
Как-то однажды встречаются Фрейд и Юнг,
Скажем, в трактире, скажем, за общим столом.
Один из них стар, другой – безнадежно юн.
Впрочем, возможно, это не Юнг, а Фромм.
В общем, встречаются как-то Фромм и Фрейд
и задают друг другу старинный тест:
«Who’s afraid of Virginia Woolf… Who’s afraid…»
Впрочем, это из области общих мест.
Дальше не знаю… Скажем, едят свиное рагу…
Можешь сама продолжить этот рассказ…
Цвет твоих глаз я вспомнить никак не могу.
Вот что важнее всего – цвет твоих глаз.
Впрочем, и это неважно, когда ты тут,
рядом, у сердца… (Так серый иль голубой?)
Лучше давай о том, что дети растут
слишком поспешно, пока мы стареем с тобой.
Дети растут. Мы стареем. При чем здесь Фрейд?
Я понимаю игр одиноких грусть.
Тысячи слов у нежности, похожих на бред.
«О, не боюсь Вирджинии Вулф, не боюсь…»
Юнгу – да Бог с ним – юнгово, ну а нам,
что остается, помимо темных забав?..
бессознательно-неудержимое?.. или как его там?..
Как назовем, друг к другу прильнув, припав?
любе
Мы трезвее Папы Римского с тобой,
и спокойны мы с тобой, как никогда...
Я скажу тебе с последней прямотой:
все лишь бредни, чепуха и лабуда;
этот век не подпереть уже плечом.
Мы последние, за нами – хоть шаром...
Только детки наши знают, что почём;
им водить теперь, а нам свистеть щеглом.
Вдоль по Питерской на роликах бежит
чудо-чадо наше – ветер в голове...
Кроме перечня ошибок и обид,
ничего мне не придумать поновей.
Да и слушать ей когда? Летит стрелой:
всё скорей-скорей, и всё – потом, потом...
Говорю тебе – с присущей прямотой –
мы последние. За нами – не потоп,
а хотим ли мы того иль не хотим, –
наступает эра “NEXT” и время “Ч”...
Мы последние. За нами Третий Рим –
пыль столбом и груда кирпичей.
Маленькая лондонская элегия
Георгию Бену – вдогон
Я пишу эти строки сейчас из столицы мира;
здесь сегодня туман и морось висит над Темзой.
Это ветер нагнал облаков нам из Глостершира,
и картинка размазана, словно затерта пемзой.
Что запомнишь, любитель точных примет в дороге
и привязок на местности? Что разглядишь в тумане?
Если вдуматься, что же с собой заберешь в итоге,
кроме этих размытых, не в фокусе, очертаний?
Протекает жизнь чредою мелких событий,
ни одно из которых всерьез уже не волнует…
Я сижу под зонтом у реки. Никаких наитий.
По соседству туземец на кокни своем токует,
не ко мне обращаясь, а к мопсу с походкой шаткой.
Вот прошли и пропали, как будто бы в сизо-сером
полотне растворившись сислеевском без остатка.
Что еще?
Ничего.
Вот и жизнь прошла между делом.
* * *
Эта старая карта все врет! – чем старей, тем чудней, –
разве это Европа? Картограф такое загнул!
Мы куда попадем, если слепо доверимся ей?
Вон где Киев, прикиньте, а где его дядька – Стамбул!
Инструмент был ни к черту. XYI век, что возьмешь!
И Берлин – у Твери, и Варшава стоит под Москвой…
Ах, все выдумки, байки, а правды – на ломаный грош…
И английская спесь залила пол-Европы собой.
Географию правит не меч, а лукавая речь.
Берега оплывают и реки к истокам текут,
если кто-то прикажет, что так им и следует течь.
Эта карта английская, точно. Картограф был плут.
Все картографы – плуты. Их точность зависит скорей
от желанья властителей новые земли найти.
Каждый, каждый стремится в историю с правдой своей,
искажая масштабы деяний своих по пути.
На глазок примеряя по сетке долгот и широт,
прибирая к рукам, привирая всегда и везде…
Лишь увядшая роза ветров не лукавит, не врет,
потому что привязана к вечной Полярной звезде.
Размышление о скорости перемещения
Это к Тютчеву они выходили сомкнутым строем,
и к Некрасову, ветвями шумя, выбегали;
овевали своим пьянящим густым настоем,
и раздумья глубокие, как забытье, навевали.
И покуда скрипела бричка по пути к столице,
и пока тарантас грохотал, и шуршали сани, –
сколько раз на колдобине рисковал языка лишиться,
столько раз успевал заснуть и проснуться странник;
и помыслить всерьез о дубравах, бредущих рядом,
о судьбе, о Боге, о любви к отчизне, обо всем на свете...
...А тебе не успеть вот обдумать, окинуть взглядом,
не успеть даже кивком головы приветить, –
потому что, когда тебя сносит тягун упорно
к этим братьям лесным, сбежавшимся вдруг поспешно,
относительность скорости постигаешь уже рефлекторно
и любая мысль мимолетна и центробежна –
вылетает... Поймать не успел - уже отлетела...
– Плюнь, забудь... – то ли внутренний голос твой слабый,
то ли ангел-хранитель-спасатель зудит, – твое дело
за дорогой следить, краем глаза цепляясь хотя бы.
Не спеши! – на таких скоростях все приметы бесцветны,
чем быстрей смена планов, тем бессмысленней счет на доли...
Валуны придорожные, знаешь, и те не бессмертны,
и дубравы однажды не выйдут к нам из-за поля.