НЕПРОРОСШЕЕ СЕМЯ
Серьезные ученые не устают проповедовать прописную истину: история не знает сослагательного наклонения. Ю.М.Лотман недаром писал: «Гегельянское сознание... воспитывает в нас пиетет перед реализовавшимися фактами и презрительное отношение к тому, что могло бы произойти, но не сделалось реальностью. Размышления об этих потерянных дорогах гегельянская традиция третирует как романтизм и зачисляет по ведомству пустых мечтаний...» («Культура и взрыв»). Впрочем, есть уже немало авторов, которые рискуют пускаться в опасные, но увлекательные путешествия в область «виртуальной истории».
Сколь широки здесь врата возможностей, показал еще Блез Паскаль, заметивший: «Будь нос Клеопатры покороче, – иным было бы лицо земли». Это утверждение Лев Шестов в «Гефсиманской ночи» (книга «На весах Иова») прокомментировал так: «Паскаль действительно убежден… что всемирная история определяется ничтожными случайностями».
Педант сразу же возразит, что у Паскаля речь идет, как-никак, о носе египетской царицы – не какой-то там рядовой гетеры, – а это не такая уж мелочь… Но в любом случае, следуя за Паскалем и Шестовым, неминуемо придешь к выводу, что историческая закономерность – фикция. В самом деле, признание закономерным какого-то события на том основании, что оно произошло, либо открывает простор идеологическим спекуляциям (которыми был так богат ХХ век), либо наводит на грустные размышления о попущении Божьем или о происках князя мира сего. «Закономерные» же события обладают странным свойством со временем утрачивать смысл; кажется даже, что порой история, чтобы проучить доктринеров, обрекает на страдания и гибель миллионы простых людей.
При всем видимом антагонизме между адептами теорий «героев и толпы» и «решающей роли народных масс в истории», было в их концепциях нечто принципиально общее: высокомерное презрение к простому, «неисторическому» человеку. В первом варианте он всего лишь исчезающе малая часть охлоса, во втором – «член коллектива»; в обоих – почти ноль.
Человек – песчинка? Но ведь звезд в видимой Вселенной неизмеримо больше, чем людей на Земле, и каждая из них дает свет и может нести жизнь… Кто знает, что имело решающее значение в развязке той или иной исторической драмы – ошибка политика, просчет полководца, или неблаговидный поступок какого-нибудь «простого человека», открывшего брешь в историческом континууме? Помните: «Враг вступает в город, пленных не щадя, оттого что в кузнице не было гвоздя»?
Примером (и, вероятно, пределом) тотального пересмотра исторической картины мира является модель Арнольда Тойнби, изложенная им в эссе «Если бы Александр не умер тогда…». Основываясь на допущении, что Александр Македонский не ушел из жизни в молодом возрасте (смерть его в 33 года – событие явно не «закономерное»!), а дожил до семидесяти лет, продолжая свои завоевания и создав античную сверхдержаву с синтетической цивилизацией, в которой гармонично слились Запад и Восток, британский ученый, дав волю фантазии и не жалея красок, нарисовал картину истории человечества, которая могла бы иметь место.
Альтернативное прочтение истории интересно не только тем, что игра ума щекочет нервы. Демонстрируя поливариантность будущего, оно помогает человеку сегодня выбирать не между «раем и адом» (ложная альтернатива всех борцов за «светлое будущее»), а только меньшее из множества возможных зол. Тогда и смысл пресловутых уроков истории будет заключаться не в периодически возобновляющемся суде над Клио, а в выявлении постоянно действующих в истории факторов, констелляция и сила влияния которых каждый раз образуют неповторимую реальность эпохи, и уже потом, по возможности, – в прогнозировании будущей реальности, в посильном участии в ее становлении.
Одной из таких устойчивых осей истории является существование в мире иудаизма. Жизнеспособность и творческий потенциал его (чаще всего, наверное, скрытый от поверхностного взгляда) не могут не восхищать. Стоявший у истоков двух мировых религий и конфликтующих ныне цивилизаций – «западной» и исламской – он выдержал тяжелейшие испытания, выпавшие на долю его носителей, сумел не раствориться в мощных исторических потоках. Велико его воздействие – непосредственное и опосредованное – на современную мировую культуру и политику.
Александр Воронель несколько лет назад высказал мысль, что «популярное объяснение поддержки Израиля США под влиянием еврейского лобби совершенно недостаточно»; причина ее гораздо глубже – в похожем отношении к Библии евреев и многих протестантов США… А что же Россия?
Согласно хрестоматийному летописному преданию, равноапостольный князь Владимир Святославович, в поисках подходящей для земли русской государственной религии, вслед за проповедниками ислама и католичества, отринул и иудеев хазарских. Отповедь князя, как и должно быть в базисном историческом мифе, – более чем убедительна: «И вы, отвергнутые Богом, еще приходите учить других? Или хотите, чтобы и мы лишились своего отечества?» Как видим, первое зафиксированное взаимодействие уже тогда «немолодого» иудаизма и совсем еще юной русской цивилизации, переданное летописью в такой поучительной форме, было безрезультатным (точнее, его результат оказался негативным).
Обратимся теперь к событиям, равноотстоящим по времени как от той седой старины, так и от наших дней, и более достоверным. В 1470 году, по версии Русской православной церкви (РПЦ), пришел из Киева в Новгород еврей Схария (Захария). Он стал родоначальником ереси жидовствующих, или, как ее стыдливо называли в литературе советских времен, – новгородско-московской ереси. Отношение православия и околоцерковных кругов к жидовствующим всегда было крайне враждебным. Да и теперь при любом удобном случае поминают эту ересь недобрым словом и «Русский вестник», и «Наш современник», и даже «Советская Россия» (последние два «органа», как выяснилось, не мыслят своего существования без услужения чему-нибудь ортодоксальному: марксизму-ленинизму или христианству – неважно). Не будем специально останавливаться на чисто антисемитском мотиве в сочинениях ересиборцев – он слишком тривиален. Попытаемся взглянуть на исторический феномен ереси шире, в контексте социально-политических процессов, протекавших в то время на Руси.
Духовный писатель граф М.В.Толстой в «Истории Русской церкви» отмечал, что в Новгороде Схария, «хорошо знакомый с естественными науками, известными тогда под именем алхимии, …успел обольстить легковерных мнимыми чудесами магии и совратить их в ересь». Вызывает сомнение, что новгородцы – граждане вечевой республики, имевшей вековые традиции торговых связей с Западом, – были столь легковерны, чтобы их можно было «обольстить мнимыми чудесами». Заинтересовать «естественными науками» – да, пожалуй, но это совсем другое дело. Сам историк церкви далее признавал, что начало ереси жидовствующих «нужно искать в брожении идей рационализма, распространенных на Западе задолго до времен Лютеровской реформы…» Как «смесь иудейства с христианским рационализмом» характеризовал ересь жидовствующих и С.М.Соловьев. О многом говорит отношение самих еретиков к чудесам вообще: они, например, не верили воскресению Иисуса, не чтили Богоматери, икон и мощей, не признавали таинств, а также отвергали монашество и держались более Ветхого Завета, чем Нового.
Да, не все в порядке было на Руси в те времена. Еще за сто лет до Схарии во Пскове распространилась ересь стригольников – первое проявление на русской земле протестантизма, добивавшегося создания «дешевой» и «очищенной» церкви. Один из основателей этой ереси, бывший дьякон Карп (занимавшийся, по-видимому, стрижкой волос), обличая многочисленные случаи симонии (имевшей широкое хождение в Средние века в Западной Европе и на Руси практики продажи и покупки церковных должностей), а также пьянство и «соблазнительную жизнь» клира, пришел к радикальному отрицанию церковной иерархии. Учить может и простой человек, считали стригольники. Были среди них и те, кто признавал Богом только Отца Небесного, отвергал «евангельские и апостольские благовести». В начале XV века учение стригольников перекочевало из Пскова в Тверь (все вольные города!) и просуществовало на Руси около пятидесяти лет.
Конечно же, восприятие ереси жидовствующих Новгородом не было случайностью ни в паскалевско-шестовском, ни в ином смысле. В.О.Ключевский указывал, что Новгород «рано вступил в деятельные торговые сношения и мог вступить в тесные культурные связи с европейским Западом…»; его гражданам были присущи «дух свободы и предприимчивости, политическое сознание «мужей вольных»…». Нигде больше на русской земле «не соединялось столько материальных и духовных средств, чтобы воспитать в обществе эти качества, необходимые для устроения крепкого и справедливого общественного порядка», – считал знаменитый русский историк.
Кто знает, – возьми верх еретики (а сторонники жидовствующих были поначалу даже в близком окружении Ивана III), – как сложилась бы дальнейшая историческая судьба России, да и всей Европы. Ведь в этом случае под влиянием иудаизма и новгородского «политического сознания» на Руси уже тогда, на рубеже XV-XVI веков, мог бы начать формироваться тот самый «дух капитализма», то есть рациональный стереотип восприятия и поведения с этикой частной инициативы, индивидуального труда и личной ответственности, который, по Максу Веберу, и положил начало процессу модернизации в Европе. (Не рассматривая в настоящей статье «обратную сторону медали», то есть негативные последствия Реформации, нельзя все же не упомянуть о них совсем. Действительно, протестантизм стал катализатором бурного развития техники и капиталистической промышленности. Но, как утверждал К.Г.Юнг в своей «Психологии религии», с позиций разработанной им аналитической психологии, протестантизм же разрушил и созданную католической церковью защитную стену символов «против жуткой жизненности, таящейся в глубинах души». Психическая энергия, которая прежде уходила на «строительство» этой защитной стены, «освободилась и двинулась по старым каналам любознательности и стяжательства, а потому Европа стала матерью демонов, пожравших большую часть Земли». Это было сказано Юнгом еще до начала Второй мировой войны!)
Не исключено, что удавшаяся русская реформация имела бы даже определенные преимущества перед состоявшейся Реформацией (проводившейся в Северной Европе «сверху», властью князей, иногда методами террора) – по крайней мере, ей не была бы присуща лютеровская юдофобия…
Но ничего этого не произошло. Может быть, потому что среди ересиархов не было крупномасштабной личности – ни самому Схарии, эпизодическому персонажу, ни кому-либо из его последователей не удалось сыграть в истории роль русского Лютера. Может быть, из-за пришедшегося не ко времени либерализма еретиков – их противники, напротив, оказались фанатичными и жестокими. Решающую же, роковую роль сыграло завоевание Новгорода Москвой. (Кстати, именно в духе альтернативной истории известный славист А.В.Исаченко написал свою статью «Если бы в конце XV века Новгород одержал победу над Москвой», опубликованную в 1973 году.)
Не отличаясь, судя по всему, искушенностью в политике, лидеры жидовствующих не сумели извлечь для себя выгоду из острых противоречий между церковью и светской властью, имевших место в конце XV века. Их причиной было то, что, изыскивая земельные фонды для наделения служилых людей, правительство Ивана III всерьез намеревалось провести секуляризацию церковных земель, что было бы вполне в духе времени: в эпоху Реформации, сопровождавшейся укреплением монархий, церковное землевладение упразднялось, монастыри закрывались. Этим отчасти объясняется и сочувственное отношение царя к еретикам, отрицавшим право церкви владеть земельными богатствами. Интрига усложнялась тем, что и среди самих ортодоксов имелись принципиальные сторонники отказа церкви, монастырей от земельной собственности – так называемые «нестяжатели». Их идеологом был преподобный Нил Сорский, решительно выступавший к тому же против применения к еретикам смертной казни. Авансы Ивана III жидовствующим могли быть также и средством давления на церковную верхушку, с целью сделать ее более сговорчивой в споре о «разделении властей».
В конце концов вместо секуляризации церковных земель царская власть пошла по пути экспроприации владений новгородских граждан. Идеологическое прикрытие завоевательного, грабительского похода на соплеменников и единоверцев обеспечили московские иерархи, которые даже в вечевой демократии видели «дьявольскую прелесть». Ганзейский двор в Новгороде был закрыт, торговля с Западом прервалась. Но главное – именно на конфискованных землях покоренного Новгорода возникла та поместная система, которая на долгие века стала надежной опорой русского самодержавия.
Что же приобрела и что потеряла Русь в результате победы ортодоксов – компромисса между царем и самой консервативной частью клира? Один из главных борцов против ереси – игумен Иосиф Волоцкий, идейный противник «нестяжателей», называл Схарию астрологом и чернокнижником, обольщавшим православных каббалой, «наукою пленительною для невежд». По адресу ли это обвинение в невежестве? Новгородский владыка Геннадий Гонзов – креатура Ивана III, составивший обвинительную грамоту против жидовствующих, писал архиепископу ростовскому Иоасафу: «Есть ли у вас… книги: Сильвестр папа римский, Слово Козьмы пресвитера на ересь богомилов… пророчества, бытия, царств, притчи… логика, Дионисий Ареопагит, потому что эти книги у еретиков все есть». (Кстати, Собор 1503 года, разбиравший «преступления» жидовствующих, заодно лишил и Геннадия, ранее обвинявшегося в симонии, сана архиепископа – за мздоимство. По сей день это соборное решение ревнителями ортодоксии преподносится… как «месть еретиков».)
Ясно, что еретики, имея книги, о существовании которых даже высшее русское православное духовенство знало лишь понаслышке, брали своей ученостью. Потому-то неспособный к богословским дискуссиям архиепископ Геннадий с наивной прямотой предлагал самый незатейливый метод ведения соборного «диалога» с жидовствующими: «Да, еще люди у нас простые, – писал он, – не умеют по обычным книгам говорити: таки бы о вере никаких речей с ними не плодили; токмо того для учините собор, что их казнити, жечи, да вешати…» Так в конечном счете с еретиками и поступили – стали их сжигать.
Идейные последователи осифлян (сторонников Иосифа Волоцкого) сквозь века пронесли неизменным свое отношение к просвещению и образованию. В начале XVII века церковь воспротивилась попытке Бориса Годунова учредить в России университеты, ссылаясь на то, что разноязычие поколеблет православную веру. Еще сто лет спустя Петр I в письме патриарху Адриану констатировал: русское духовенство малограмотно. Зная об этом, уже без недоумения читаешь в наши дни «Русский вестник», в одном из номеров которого Ю.Исатов былинным языком сообщает о событиях полутысячелетней давности: «… Ползла к нам от Новгорода змея иудейская – ересь «стригольничья» да манихейская, полячишками да торгашами-ганзейцами беспошлинно завезенная. Неспроста все, не по глупости. Ересь та – хуже татарина бы Русь изрезала, и Москве не то что против Казани – против Мурома было б не устоять». (Юдофобская лошадка вовсю эксплуатируется в наши дни также и авторами-антисемитами коммунистического толка, в мгновение ока ставшими ревностными сторонниками и «защитниками» религии и православной веры, для «объяснения» событий как далекого прошлого, так и настоящего. В вышедшей в конце 90-х годов книге «Россия и русский народ: трудный путь к самопознанию» ее автор – доктор философских наук, профессор В.Филиппов рисует такую ужасающую картину: «Татаро-монголы, тевтонцы и гитлеровцы убивали наши тела, фашиствующие сионисты сначала уничтожают души людей целыми поколениями, а затем в массовом порядке уничтожают эти поколения голодом, холодом, войнами, явными и тайными катастрофами, болезнями и прочими изуверскими средствами».)
Чем бы и как ересь «изрезала» Русь в тогдашних ее границах, – автор не уточнил. Просто вопиет в нем глас ксенофобии, не простой ксенофобии – имперской. Ну, допустим, против Казани Москве устоять было необходимо. Но зачем же было заваливать новгородскую дорогу в Европу? Зачем было Ивану Грозному, после того как он блестяще «устоял» против Казани, поворачивать «на Германы»? Чтобы настроить против России западный мир и поставить царскую власть перед необходимостью с героическими усилиями прорубать пресловутое «окно» (попутно – и более успешно – разбираясь с «врагом унутренним»)? Во что превратилось сделанное по такой технологии «окно в Европу», мы видим сегодня.
«Иудейская змея» ползла из Новгорода «к нам» (!) с книгами, с «тайным знанием» – алхимией и астрологией, то есть с зачатками наук, от которых московское духовенство шарахалось, как черт от ладана. А доблестные царские ратники вдоль той же дороги на Москву развешивали новгородских граждан. В одной только Шелонской битве в июле 1471 года войска великого князя московского с помощью касимовских татар истребили 12 тысяч новгородцев – русских, православных людей. Сначала Иван III, а затем и его грозный внук не просто завоевали, а «изничтожили» вольные города – Псков и Новгород, завершив тем самым дело разрушения развивавшегося на Руси городского строя (с его самоуправлением, правами горожан и другими атрибутами), начатое еще Батыем. Во главе земли русской встала теперь победоносная Большая Деревня.
Покорение Новгорода Москвой – событие переломное, с далеко идущими последствиями. Новгородская республика, просуществовавшая почти три с половиной века (с 1136 по 1478 год), была западноевропейской альтернативой византизму и ордынщине на Руси. Отныне же русская традиция народоправства пресекалась. «Падение Новгорода, – писал Тойнби в «Исследовании истории», – ознаменовало установление русского универсального православно-христианского государства». А универсальное государство, согласно его теории локальных цивилизаций, является симптомом социального распада, хотя оно и «обнаруживает явную тенденцию выглядеть так, словно именно оно и есть конечная цель существования…» Отличия в психологии московитов и жителей вольных городов замечали и современники. Немецкий дипломат Зигмунд Герберштейн, бывший в Московском государстве в годы царствования Василия III, отмечал «хитрости» москвичей в торговле, их страсть торговаться и тянуть дело. В качестве положительного примера он противопоставлял им… псковичей, у которых был совсем другой обычай.
К сожалению, церковь не помогла русскому обществу выработать ни культуру образования, ни культуру генерирования и восприятия идей, ни, наконец, политическую культуру, ибо сама была лишена такой культуры и не стремилась к ней. Застыв в безвременье, страшась «умствования», возведя косность и невежество в ранг высоких добродетелей, отвергая диалог, не умея убеждать людей, ортодоксия поневоле подвигалась к нетерпимости и насилию. Но силовые методы она могла использовать лишь через посредство «града земного» – светской власти, тяготевшей в свою очередь к автократии и не собиравшейся ни с кем делиться своими прерогативами. И у церкви в обществе оставалась одна – малопочтенная – функция платного соглядатая, нуждавшегося, естественно, еще и в защите. Симптоматична (по содержанию и тону) апелляция вождя осифлян, который внушал великому князю, что казнь жидовствующих – это обязанность царя, «защитника» православной веры: «Молим тебя, государь, чтоб ты своим царским судом искоренил тот злой плевел еретический вконец».
Русская церковь не стала «дешевой», зато она стала послушной, что для набиравшего силу самодержавия было гораздо важнее. Справедливости ради следует сказать, что и государи нисколько не сомневались в своем праве вмешиваться в решение церковных проблем и действовали при этом весьма решительно. Еще в первой половине XV века московское духовенство под давлением великого князя отвергло Флорентийскую унию с католичеством. Правда, Флорентийский собор, претендовавший на статус вселенского, не обладал безупречной «легитимностью», так как, с одной стороны, параллельно ему действовал оппозиционный папе Евгению II Базельский собор, так же предлагавший грекам замирение церквей, а с другой – православная делегация была малопредставительной (из четырех восточных патриархов в Италию прибыл только Иосиф Цареградский, да и тот умер до подписания акта о соединении церквей). Но несмотря на эти недочеты Флорентийский собор знаменовал некую возможность диалога, обмена идей между западным и восточным христианством.
Интересно, что Исидор, митрополит русский, подписал-таки соборное определение, фиксировавшее некоторое сближение ортодоксии и католичества в догмате и литургии: признание, с оговорками, добавления «filioque» («и от Сына»), учения о чистилище и др. Однако, прибыв в Москву с Флорентийской соборной грамотой, Исидор, по приказу Василия II, как «предатель православия», был посажен под стражу в Чудовом монастыре, откуда ему с трудом удалось бежать за границу. (Через сто с лишним лет Иван IV действовал уже совершенно не стесняясь в средствах: по его велению митрополит Филипп, посмевший стать в оппозицию царю, был задушен Малютой Скуратовым.) Видя в «латинстве» одного из главных своих врагов, многие православные иерархи в то же время весьма благосклонно относились к «опыту» святой инквизиции, особенно к преследованиям ею евреев. Тот же архиепископ Геннадий с нескрываемой симпатией писал «про шпанского короля», который «свою землю очистил» от «ересей жидовских».
Итак, русская церковь не прошла ни через реформацию, ни через аджорнаменто. Получив поддержку в подавлении ереси жидовствующих со стороны крепнущей царской власти, сползавшей к деспотизму, православный клир оказался перед ней в долгу, и долг этот пришлось возвращать…
Религиозный философ Г.П.Федотов, примыкавший одно время к революционным социал-демократам, в статье «О национальном покаянии», опубликованной в 1933 году в Париже, писал, что «бедный старец Филофей… отравил русское религиозное сознание хмелем национальной гордыни». По поводу религиозного пророчества «Москва – Третий Рим», высказанного иноком псковского Елеазарова монастыря Филофеем в первой четверти XVI века, уже полтора столетия ведутся споры. Не все хотят видеть в его формуле «Два убо Рима падоша, а третий стоит, а четвертому не быти» краеугольный камень идеологии российского, а затем и советского империализма – особенно сейчас, когда над «третьим Римом» нависла угроза превращения в «заштатное» государство.
В 1994 году один московский научный журнал перепечатал статью русского эмигрантского историка Н.И.Ульянова (1904-1985) «Комплекс Филофея», впервые увидевшую свет в США около пятидесяти лет назад, в которой ее автор предпринял интересный опыт реабилитации «бедного старца». (Историк Николай Ульянов известен также своей статьей «Загадка Солженицына», опубликованной в 1971 году в газете «Новое русское слово». В ней он сообщал: «Произведения Солженицына не написаны единым пером. Они носят на себе следы трудов многих лиц разного писательского вкуса и склада, разных интеллектуальных уровней и разных специальностей». А.Солженицын, по его мнению, был «сфабрикован» литературной мастерской КГБ «в целях выкачивания валюты».) Не обошел он, между прочим, и тему ереси жидовствующих, упомянув о ней в выражениях, более подходящих для православного агиографа, чем для светского историка: «У всех было свежо в памяти потрясающее событие царствования Ивана III, когда… страшная ересь «жидовствующих» перекинулась в «царствующий град» и свила там гнездо при дворе самого великого князя». Архиепископ же Геннадий, продолжал Ульянов, боролся с ересью «аки лев», пока не добился «искоренения язвы в самом сердце православия». Так историк подводил читателя к мысли, что «страшная ересь» чуть ли не спровоцировала филофеевское пророчество. Но задача Ульянова была сложнее: доказать, что идея псковского монаха-осифлянина даже в зародыше не содержала ни национальной гордыни, ни претензий на экспансию и мировую гегемонию. Однако его доказательство нельзя признать безупречным.
Во-первых, историк особо подчеркивал, что все написанное Филофеем о «третьем Риме» (и царскому дьяку Мунехину, и самому Василию III) «умещается в десяти-пятнадцати строках». Такая апология весьма уязвима: для формулирования политических доктрин и не нужны фолианты. Карл Каутский, к примеру, упрекал большевиков в том, что они «вспомнили вовремя словечко о диктатуре пролетариата, употребленное Марксом однажды в 1875 году в письме». Известно, какую роль в истории ХХ века сыграло это самое словечко, оброненное Марксом. Магия «волшебного слова» велика, особенно если его произнесли вовремя, в потом повторяют, как заклинание (в произведениях Маркса «диктатура пролетариата» встречается 11 раз, а у Ленина – около трех тысяч раз).
Во-вторых, Н.И.Ульянов был неправ, когда утверждал, что «несколько строчек из послания Филофея обросли пышной легендой, корни которой уходят не в эпоху Василия III, а в идейный и политический климат царствования Александра II». Не будем еще раз останавливаться на внешнеполитических конвульсиях Ивана Грозного, сына Василия III; но чем, как не филофеевской доктриной, питались амбиции «тишайшего» Алексея Михайловича Романова, задумавшего воссесть на византийский престол и стать императором великой Греко-Российской Восточной империи? Во имя этой цели и были поддержаны им никоновские реформы.
Эти реформы коснулись прежде всего ритуальной части богослужения. Церковной же паствой, да и многими пастырями замена двоеперстия на троеперстие (крещение «кукишем»!), сугубого (то есть повторяющегося дважды) аллилуйя на трегубое и проч. воспринимались как надругательство над святоотеческой верой. Даже такой, казалось бы, бесспорно-полезный элемент реформ, как исправление в богослужебных книгах многочисленных ошибок и описок, накопившихся за века, был дискредитирован допущением ошибок новых, ужасных для глаза и уха религиозного человека (например, моление «духу лукавому»). В общем, церковь подала здесь русскому обществу заразительный пример (повторенный впоследствии не раз) осуществления преобразований, о которых можно смело говорить, что лучше бы их и вовсе не было.
На Рождество в церквях поют: «Любите убо нам, яко безбедное страхом, удобее молчание, любовию же Дево песни ни таки спрятяженно сложенные не удобно есть произволение даждь». Прочитав этот кондак, Л.Н.Толстой (по воспоминаниям В.И.Алексеева) сказал: «Ну что за бессмысленный набор слов. Я ничего не мог понять… а уж где тут мужику понять что-нибудь. Церковь не заботится ответить на духовные запросы мужика».
Другие приоритеты были у церкви! Вот и Никон своими реформами стремился достигнуть единообразия между русской и греческой церковной практикой, что должно было стать идеологической основой будущего «третьего Рима». А стало причиной трагического раскола русской церкви и всего общества, который позднее облегчил окончательное «приручение» Петром I «реформированной» РПЦ. (Запоздалая и двусмысленная попытка честолюбивого патриарха Никона поставить «священство выше царства» уже не могла спасти положение.) При «царе-футуристе» (выражение Тойнби) архипастырей не душили подушками. Петр просто упразднил русское патриаршество, заменив его бюрократическим институтом – Святейшим Синодом. Государь стал главой церкви и не преминул воспользоваться этим своим положением. Специальный царский указ нарушал тайну исповеди: узнав «о злодейственном на государя умышлении», духовник отныне обязан был доносить в Тайную канцелярию.
Наконец, разве не слышен филофеевский «акцент» в оде М.В.Ломоносова «На взятие Хотина», когда Петр Великий говорит Ивану Грозному: «Не тщетен подвиг твой и мой, чтоб Россов целый мир страшился»? И уж совсем забавен следующий выпад, сделанный Н.Ульяновым в полемическом азарте: «Кто читал послание полностью, тот знает, что борьба с мужеложством занимает автора больше, чем учение о третьем Риме». Так что, выходит, вовсе и не «третий Рим», а всего-навсего «второй Содом»!
Да и вообще, нуждается ли «бедный старец» в столь массированной защите; в чем, собственно говоря, его-то вина? Может быть, и защищают совсем не его? История показала, что сравнение Московии с Римом пришлось по душе почти всем хозяевам Кремля и Зимнего дворца. Неужели гипноз филофеевской «метонимии» напрочь лишил их чувства юмора, и в имперском угаре они не заметили очевидной недосказанности, неопределенности сакраментальной формулы: два-то Рима уже пали, а «третий» стоит… пока?! Уж не предупреждение ли это было? И условие устойчивости, выдвинутое Филофеем, – всего одно: государь должен содержать царство свое «со страхом Божиим».
Не устоял и «третий Рим». Неужто от недостатка страха – как Божьего, так и разного другого? Аврелий Августин предостерегал: человек, живущий не по Богу, а по человеку, подобен дьяволу. Среди прорицателей, к которым сегодня обращаются, чтобы понять прошлое и настоящее России, есть и С.Нилус, автор книги «Великое в малом» и один из первых популяризаторов «Протоколов сионских мудрецов». В последней главе своей книги Нилус рассказал о собственных переживаниях в связи с кончиной императора Александра III, в котором, как он выразился, истинное сердце России «привыкло видеть незаменимого хозяина». С болью Нилус писал: «Россия дрогнула и застонала, точно в предчувствии чего-то неотвратимо-грозного, что могла бы остановить только та державная рука, которой не стало». Ранее враждебный «всему духу царствования Александра III», автор «Великого в малом» после смерти царя-миротворца «обратился к матери Церкви».
Так по Богу или по человеку билось то «истинное сердце России», от имени которого так проникновенно говорил Нилус? Почему после короткой аритмии, вызванной революциями и Гражданской войной, оно стало биться по Ленину, затем «привыкло видеть незаменимого хозяина» в Сталине и т.д.?
Любого нормального человека в наше время не может не трогать мученическая судьба тысяч служителей православного культа, уничтоженных большевистским режимом после Октября (та же участь постигла и духовенство других конфессий в России). Но историк вправе задать вопрос, который кому-то покажется нетактичным: стала ли бы возможной кровавая атеистическая вакханалия, если бы не «паралич русской церкви» (слова Ф.М.Достоевского)? Один из самых выдающихся славянофилов, И.С.Аксаков, которого не заподозришь в симпатиях к Западу, не мог не видеть и был вынужден обличать «канцелярскую официальную ложь» РПЦ. С горечью задавал он риторические вопросы: «…Не превращается ли сама церковь в одно из отправлений государственной власти, не становится ли она одной из функций государственного организма… или, говоря проще – не поступает ли она и сама на службу к государству?» Ведь именно из-за политической зависимости и официозности русского православия церковь рухнула вместе со «старым режимом», после того как «народ-богоносец » поддался на искушение и пальнул «пулей в святую Русь». Ровно через 400 лет после начала Реформации!
Один из авторов сборника «Из глубины» (1918 год) С.А.Аскольдов назвал первым и крупнейшим деятелем русской революции… нет, не Ленина, и не Троцкого, а сибирского хлыста Григория Распутина, поскольку «именно он был главным фактором глубочайшего падения видимой русской Церкви…» Кто же лепил из лихого тридцатипятилетнего «старца» (а России «везет» со старцами, так же как и с юристами) образ подлинного владыки церкви? В 1907 году лидер московских черносотенцев протоиерей И.И.Восторгов на собрании объединенных монархических организаций назвал Распутина «тобольским Заратустрой» и сравнивал его с эхом голоса «настоящего русского мужика», глубоко преданного Богу и царю. Весьма лояльно относились к колдунам и кудесникам «из народа», прозорливцам и «пророкам» Иоанн Кронштадтский, епископ Феофан, представивший Распутина царской чете, и даже такой крупный религиозный мыслитель, как П.А.Флоренский.
Языческие реминисценции присущи русскому православию от века, и при обоюдном желании язычники и ортодоксы легко и быстро переходят на общий воляпюк юдофобии и антисемитизма. На страницах российской «патриотической» печати в наши дни можно встретить такой диалог: молодой патриот-неоязычник, совсем в духе нацистского профессора Гауэра, призывавшего возвратиться к «истинному германству» от иудейской религии, заявляет: «Православие – это ответвление иудаизма. С помощью Православия Россию завоевали евреи… А раз так, не надо ли менять эту чужую веру на нашу историческую?» Ему «грамотно и подробно», по-отечески терпеливо и назидательно отвечает священник и богослов: «Нет ничего более полярного, нежели православие и иудаизм. Первое олицетворяет дух, второе – материализм». Далее следуют – цитата из евангелия от Матфея (27:25) и стандартные нападки на «иудео-большевиков».
Вот она, высшая премудрость православной теологии! Ее основы заложил еще в XI веке преподобный Феодосий Киево-Печерский, убеждавший братию жить мирно как с друзьями, так и с врагами своими, но только не с «врагами Божьими», к коим отнесены им были «жиды, еретики, держащие кривую веру…» И некоторые православные богословы неукоснительно следовали этому «завету», не задумываясь над тем, что Всевышний, «по определению», не нуждается ни в теодицее, ни в защите от «врагов». (Герберт Уэллс своим рассказом «Видение Страшного суда» заставляет гордецов и фанатиков поразмыслить о чрезмерной самоуверенности.) В преддверии падения самодержавия многие иерархи РПЦ рьяно поддерживали государственный антисемитизм правительства, провозглашая, что для спасения России и церкви следует объявить «жидовство» изуверской религией и изгнать из страны всех евреев. Вспомнил ли кто-нибудь из них потом, когда пришла «свобода без креста», Владимира Соловьева, предостерегавшего от разжигания племенной и религиозной вражды, которая «в корне развращает общество и может привести к нравственному одичанию…»?
Американский психоаналитик Эрик Эриксон квалифицировал русскую историю как отсроченное становление восточного протестантизма. Такой добродушный прогноз врачу простителен. Но кроме материалистического «понимания» истории – этой «наиболее разработанной и опасной формы историцизма» (Карл Поппер), – какие еще есть у нас аргументы в пользу того, что снисходительное Провидение рано или поздно выводит на столбовую дорогу цивилизации всех блудных сыновей? И как случилось, что «святая Русь» – оплот истинной веры, – успешно преодолев «страшную ересь» и прочие соблазны чужеродного происхождения, семьдесят лет жила «не во имя православия, а под знаменем постхристианской ереси европейского происхождения» (так А.Тойнби именовал коммунизм)?
Причин тому, на наш взгляд, две: общего – культурного и частного – политического порядка. Западной Европе потребовались многие века для того, чтобы общество сумело привыкнуть к таким «простым» вещам, как уважение к закону, толерантность, понимание многозначности людской правды (Россия счастливо избежала и этого долгого и тернистого пути)… Думается, это следствие того, что изначально само христианство не впитало из своего источника соответствующих качеств, имманентных иудаизму. Видимо, здесь и проявился компилятивный характер новой религии: христианство приняло ТАНАХ «за основу», однако ему понадобилось почти две тысячи лет собственной истории, пока оно само начало кое-что «понимать». (Разумеется, если бы это произошло сразу, еврейский проповедник Йешу не стал бы для значительной части человечества Христом – вот исходный пункт еще для одного альтернативного варианта всемирной истории.)
Эрих Фромм в своей последней книге «Иметь или быть?» (1976 год) задавал эпатирующий вопрос: «... Была ли Европа когда-либо действительно христианизирована?» И отвечал на него: «... Христианизация Европы была в значительной мере мистификацией... в лучшем случае можно говорить лишь об ограниченной христианизации между ХII и XVI веками...» Мы не можем отрицать, продолжал Фромм, что «наши представления о добре и наши ценности совпадают с таковыми у языческого героя. Вся европейско-американская история, несмотря на христианизацию, является историей завоеваний, покорений и стяжательства...» Можно добавить к этому, что европейский гуманизм в эпоху Ренессанса начинался именно с сомнения и отрицания религии, которую называли христианством. Правда, такое изложение истории христианской цивилизации чем-то смахивает на аргументацию защитников «коммунистического идеала»: один не так понял, другой – извратил, третий – предал и т.п. Однако есть и противоположное направление мысли: критика христианства (а точнее – монотеизма) как «виновника» экологического кризиса на нашей планете («Нью Эйдж» и др.). Даже А.Тойнби по этой причине к концу жизни стал убежденным антихристианином.
От новгородских еретиков – к князю Андрею Курбскому, затем – к раскольникам, потом – к Радищеву, декабристам, Чаадаеву и т.д. – вьется веревочка диссидентства на Руси. Со времени полной победы Москвы над Новгородом сторонники автократии могли искренне или с изрядной долей лукавства считать и преподносить себя обществу монопольными и ревностными блюстителями государственных интересов России. Последователи же подрубленной под корень новгородско-русской политической традиции, время от времени подававшие свой голос, неизменно получали ярлык врагов – государя, отечества, православия и, конечно, – народа. А между тем у значительной части этого же народа диссиденты вызывали не только естественное человеческое сочувствие, но и святую веру в их мессианские потенции: уж эти-то точно знают, что надо сделать, чтобы люди наконец зажили счастливо!
Расправляясь с диссидентами, выдавливая их за рубеж и загоняя в подполье, отправляя в ссылку и на каторгу, власть таким образом сама способствовала их сакрализации, обожествлению (Иисус ведь тоже страдал…), романтизировала инакомыслие и тем самым мешала формированию в стране вполне земной (без нимба и тернового венца), а потому цивилизованной (без бомбы и револьвера) оппозиции. Не оттого ли со временем Россия и превратилась в гигантскую клинику, где косметологи истории могли, по своему усмотрению и не всегда безупречному вкусу, удлинить или укоротить «нос Клеопатры», а то и вовсе оставить бедную женщину без носа?
Так мы вернулись к тому, с чего начали. Оспаривать тезис Паскаля – неразумно. Кто же, однако, позаботился о длине и форме легендарного носа, с тем чтобы его обладательница смогла пленить красотой Юлия Цезаря и Марка Антония, со всеми вытекающими отсюда последствиями?
Размышляя «о ничтожестве и горестях жизни», Артур Шопенгауэр, в пику Г.В.Лейбницу, доказывал, что наш мир – не то что не лучший, а наихудший из возможных миров: еще чуть-чуть хуже – и он просто не смог бы существовать. Данные «положительных» наук вроде бы подтверждают этот пессимизм. Астрофизик Б.Картер установил, что внутри звезд равновесие между гравитационным и электромагнитным взаимодействиями соблюдается с неимоверной точностью: изменение одного из них на 10 в минус сороковой степени его величины привело бы к катастрофе звезд типа нашего Солнца. Но равновесие не нарушается.
Это в природе. Проведем теперь совершенно неуместную, но неумолимо навязывающуюся аналогию: человеческая жизнь (по отношению к населению Земли) «весомее» круглым счетом на тридцать порядков. А в действительности, а в истории ХХ века? Сколько же миллиардов миллиардов раз должен был бы перевернуться этот лучший-худший из миров еще до того, как начали работать печи Освенцима? Однако он стоит и после того, как они погасли. Что же, человек – меньше, чем песчинка? Пример этот можно трактовать и как посрамление физикализма, хотя данный вид редукции не лучше, но и ничуть не хуже других, которые только и способно предложить абстрактное мышление.
Получается, что смысл истории так же несоизмерим с рациональными критериями, как и смысл жизни человека. Не потому ли, что история в своей запредельной части, с которой как-то связана и человеческая душа, – это вовсе не прогресс и не круговорот, а уже ставшее, реализовавшееся предначертанное? И для Вседержителя – вечного и надвременного – нет ни прошлого, ни будущего, а есть одна только живая картина настоящего: от сотворения мира и до конца времен (еще Аврелий Августин в своей «Исповеди», написанной шестнадцать веков тому назад, заметил, что «в вечности… все сосредоточивается в настоящем, как бы налицо…»). Поэтому тем, кому было дано заглянуть за грань доступного, позволенного человеку, – библейским пророкам или Мишелю Нострадамусу – виделись поразительные картины грядущего, в том числе и падение языческих царств, построенных на насилии.
Причин для особой радости по случаю краха очередной великой империи не может быть почти ни у кого – ведь под ее руинами оказались судьбы десятков миллионов тех же самых «простых людей»...