Шехтер Я.

Ш 54   Второе пришествие кумранского учителя. Поцелуй Большого Змея: Роман. — М.: Время, 2011. — 368 с. ISBN 978-5-9691-0658-1

В руки писателя при экстраординарных обстоятельствах попадает старинный дневник. Археолог, который нашел его и создал подстрочник, просит придать невероятному историческому документу удобочитаемую для современников форму. За дневником охотится некая тайная организация. Но остро детектив­ную интригу наших дней совершенно затмевают те события, что произошли, по всей видимости, два тысячелетия тому назад. Герой романа, автор днев­ника, юноша необычайных способностей, приходит в обитель кудесников, живущих в подземельях на берегу Мертвого моря. Похоже, что он — тот, кто впоследствии станет основателем одной из главных религий мира....

ББК 84P7-4

 

© Яков Шехтер, 2011 © «Время», 2011

ФЕВРАЛЬ 2011

 

Голос Александра жужжал в телефонной трубке, словно шмель, на­крытый стаканом.

— Это жизненно важно, — повторял он. — Пожалуйста, позвольте все вам выложить.

С Александром мы были едва знакомы, и, увидев на табло со­тового телефона его имя, я несколько секунд раздумывал, снимать ли трубку. Стоял жаркий зимний вечер, компьютерный файл с вер­сткой моей новой книги, вычитанной всего до половины, укоряюще светился на экране. Верстку ждали в издательстве, и отвечать на необязательный звонок попросту не хватало времени. Но что-то толкнуло меня нажать кнопку приема, и об этом поступке мне при­дется размышлять до самого конца жизни.

Александр работал в иерусалимском Музее Книги реставрато­ром кумранских рукописей. Мы познакомились, когда я собирал материал для романа. Реставратор оказался малоразговорчивым, замкнутым человеком. Посидев с ним полчаса за столиком кафе, я понял, что ничего толком узнать не удастся, и стал прощаться.

— Почему публикация рукописей Мертвого моря занимает так много времени? — спросил я напоследок. — Ведь бедуинский маль­чик залез в пещеру шестьдесят лет тому назад!

Александр только покачал головой.

— Во-первых, свитков очень много. Во-вторых, их состояние весьма плачевно; по существу, мы работаем с почти двадцатью тысячами фрагментов, которые приходится собирать, точно огром­ный пазл. А в-третьих, — тут он тяжело вздохнул. — В-третьих, суще­ствуют причины, о которых я не могу говорить.

— Орден розенкрейцеров не позволяет? — усмехнулся я.

— Да, что-то в этом духе.

Мы немного пошутили о теориях конспирации, ангелах и демо­нах, кодах да Винчи, прочей ерунде и расстались, обменявшись но­мерами телефонов и электронными адресами. Вернувшись домой, я внес емелю реставратора в Outlook Express и, решив связаться с ним при удобном случае, забыл о его существовании.

Прошло два года, и вот мой сотовый завибрировал, высветив имя и фамилию Александра.

Его голос звучал взволнованно.

—  Я никак не решался позвонить. Но дело не терпит отлага­тельств. Это жизненно важно!

Я посмотрел на часы и решил, что, пожалуй, успею до утра вы­читать верстку.

—  Конечно, конечно, говорите. Александр вздохнул с облегчением.

— Не могу вам всего объяснить, но недавно я закончил большую работу, труд нескольких лет и... — тут он запнулся.

— Поздравляю, — сказал я. — А о чем идет речь?

— Понимаете, — продолжил Александр, — поток кумранских ру­кописей не прекращается до сих пор. Бедуины постоянно обша­ривают пещеры и расселины в районе Мертвого моря. За каждый свиток платят очень и очень большие деньги. Пещер там неисчис­лимое множество, и раз в несколько лет, помимо всякой ерунды и подделок, к нам попадает настоящий документ. Так вот, в середи­не семидесятых Музей приобрел кувшин с четырьмя слипшимися в одно целое свитками. Палеографические данные и внешние при­знаки позволяли с уверенностью отнести их к тому же времени, когда был написан основной корпус рукописей.

— А что вы называете палеографическими данными? — уточнил я.

— Ну, вид пергамента: из козьей или овечьей кожи, тип чернил, шрифт, вид и материал чехлов, куда были упрятаны свитки. А глав­ное, конечно, синхротронный рентгеновский анализ.

— Какой, простите, анализ?

— Специально для нашего института разработали очень сильный ускоритель Diamond, вырабатывающий сверхъяркие рентгеновские лучи. Они свободно проникают сквозь молекулярную структуру пер­гамента, но задерживаются на вкраплениях железа в чернилах. Ком­пьютерная программа позволяет обрабатывать послойные изобра­жения манускриптов и создавать на их основе трехмерные модели.

— Мне эта техника пока ничего не говорит. Что дают эти модели?

— С их помощью расшифровывают невидимые снаружи надписи неразвернутого свитка. Приблизительно, конечно, расшифровывают.

Если текст, по предварительной оценке, заслуживает внимания, на­чинаются реставрационные работы. Свиток нарезают на тонкие по­лосы и начинают отшелушивать друг от друга слои пергамента. Вот этим-то я и занимался.

— Замечательная служба, — сказал я. — Значит, скоро мы узнаем, что написано в этих свитках?

— Узнать можно уже сегодня. Но боюсь, что до широкой публи­ки эти тексты никогда не доберутся.

— О! — подбодрил его я. — Вот теперь начинается самое интересное.

— Интересное... — Александр тяжело вздохнул. — Кому интересное, а кому... В общем, то, о чем говорится в моих четырех свитках, может сильно повлиять на общепринятые представления о главной религии европейской цивилизации. Как только свитки стали читаемы, инфор­мация, несмотря на запрет, сразу просочилась наружу. В общем, — он слегка запнулся, — руководство института подверглось серьезному давлению.

— А в чем цель давления? Закрутить свитки обратно и снова запрятать в пещере?

— Да, что-то вроде этого.

—  И кто же давит? Израильское правительство? Александр снова вздохнул.

—   Если бы. С правительством мы бы договорились.

— Все ясно — на сцене дрессированные розенкрейцеры и ря­женые тамплиеры под руководством Дэна Брауна. Вы меня разы­грываете, Александр.

— Хотелось бы.

— Так кто же на вас давит?

— Извините, но об этом я не могу с вами говорить.

— Ладно, не можете, так не можете. Тогда объясните, как эти свитки могут повлиять на главную религию европейской цивили­зации? Вы ведь христианство имеете в виду?

— Да, христианство.

— Похоже, у вас в институте потихоньку развилась мания вели­чия. Подумаешь, раскопали еще четыре папируса. Разве мало их покоится в музеях мира? Девяноста девяти процентам христиан нет до ваших папирусов ни малейшего дела.

—  Не папирусов, а пергаментов, — поправил меня Александр. — А свиток свитку рознь. Понимаете, современный человек и без того не страдает избытком совести. Канаты морали, держащие на при­вязи животные страсти, давно превратились в тонкие бечевки. Об­рыв еще одной жилочки может оказаться решающим.

—  Решающим для чего?

—  Для всего, — очень серьезно ответил Александр. — Для всего. Те, кто оказывает давление на руководство института, вовсе не зло­деи и не террористы. Они преследуют самые лучшие, самые высо­кие цели. Чего, правда, я не могу сказать об их средствах.

—  Итак, — разговор затягивался, а количество невычитанных страниц верстки продолжало оставаться угрожающе большим. — Что же вы хотите мне рассказать?

—  Да нет, рассказывать придется очень долго. Речь скорее идет о показе. Несколько месяцев назад я окончательно застеклил свит­ки и сделал точные фотокопии.

—  Окончательно что?

—  Застеклил. Ну, это такая технология. Восстановленный фраг­мент запаивается между тонкими пластинами из органического стекла. Воздух перестает поступать, и процесс разрушения оста­навливается.

—  Так вы хотите показать мне фотографии свитков?

—  Тоже нет. Вы бы не смогли их прочесть. Хоть они написаны шрифтом, похожим на нынешний, и язык вроде знаком, но калли­графия совсем другая, и чтоб научиться понимать такой текст, нуж­но потратить много времени и сил.

—  Но тогда что вы хотите мне показать?

—  Я загнал снимки в компьютер, и специальная распознающая программа перевела их на современный язык. Конечно, это пред­варительный, машинный перевод. Ни один серьезный исследова­тель им пользоваться не станет. Но для того, чтобы получить пред­варительное представление, он вполне годится.

—  Ну, это совсем другое дело. Присылайте скорее, я с удоволь­ствием почитаю.

—  Да, да, — Александр запнулся. Он словно хотел сказать еще что-то, но не решался.

— Тамплиеры мешают? — подсказал я.

— Знаете, — со вздохом произнес Александр, — поначалу эта история казалось мне фантастической. Но после вчерашних собы­тий фантастика превратилась в трагедию.

— А что произошло вчера?

— Вот этого я и не могу рассказать. Мое терпение лопнуло.

— Послушайте, Александр, — сказал я довольно жестко. — Вы ото­рвали меня от важной и срочной работы. Для чего? С целью сооб­щить о том, что не можете ни о чем рассказывать?

— Не сердитесь, — попросил Александр. — Я бы никогда не стал вас беспокоить, но из людей, связанных с прессой, я знаком лишь с вами. А положение мое такое, что...

Он замолк.

«Бедняга или двинулся, расшифровывая рукописи, — подумал я, — или действительно вокруг него завертелась необычная исто­рия».

— Да я не сержусь. Но сами посудите, вы звоните мне и пытае­тесь угостить обломками маятника Фуко.

— Чем угостить? — удивился Александр.

— Историями из романа Умберто Эко.

— Извините, не читал. В последние годы я просматриваю только книги по специальности.

— Понятно.

Мы помолчали. Я перевел глаза на экран компьютера и сра­зу заметил опечатку. Пальцы сами потянулись к клавиатуре, но тут Александр снова возник из тишины эфира.

— В общем, если вы не против, я сейчас пошлю вам по элек­тронной почте файл с расшифровкой четырех свитков. Почитайте, посмотрите.

— С удовольствием, — сказал я. — И это все, чего вы от меня ожидаете?

— Ну-у, — Александр снова вздохнул. — В общем-то, пока все. Это на всякий случай, понимаете. Мало ли что. Вы человек известный...

— Вы имеете в виду, что со мной тамплиеры будут осторожны?

— Скорее всего, да.

— Ладно, посылайте, почитаю. Но не быстро, у меня тут куча дел накопилась и, честно признаюсь, на иврите я читаю куда медлен­нее, чем по-русски.

— Да ради бога! — вскричал Александр. — Когда вам будет удоб­но. Только подтвердите, пожалуйста, получение  письма.

— Подтвержу, отправляйте.

Письмо пришло через пять минут. Грузилось оно довольно долго. Александр не удержался и вложил в текстовый документ с десяток фотографий застекленных фрагментов, чем очень утяжелил файл.

Я пробежался по нему курсором, убедился, что файл открывает­ся до самого конца, быстро отстучал подтверждение, нажал Reply и забыл об Александре.

Спустя две недели после разговора я шел по улице, размышляя над послесловием к книге, которое издатель неожиданно потребо­вал написать. Проходя мимо магазина, торгующего бытовой техни­кой, я бросил беглый взгляд на витрину и замер. На меня смотрело искаженное гримасой ужаса и боли огромное лицо Александра.

Спустя мгновение лицо исчезло, и по замелькавшим кадрам я понял, что смотрю на экран огромного телевизора, показываю­щего сводку новостей. Пока я входил в магазин, чтобы услышать голос диктора, речь зашла уже о спорте.

— Что случилось? — спросил я у продавца, лениво подпирающе­го холодильник в ожидании посетителей.

— Теракт в Иерусалиме. Неизвестный ударил ножом прохожего и скрылся. Неизвестный... — продавец презрительно хмыкнул. — Новое определение арабов.

— А что с пострадавшим? — спросил я.

— Убит на месте. Нападавший, разумеется, скрылся. Полиция прочесывает соседние кварталы. Найдут они его, как же!

Губы продавца искривила усмешка.

Я дождался следующей сводки новостей, но Александра боль­ше не показали. Однако диктор назвал его фамилию, и сомнения рассеялись. Мой знакомый был убит ударом ножа в спину, а убийца бесследно исчез.

Вернувшись домой, я рассказал жене всю историю моих недол­гих отношений с Александром.

—  Надеюсь, ты не думаешь, — с подозрением спросила она, — будто причиной его смерти послужили те самые четыре свитка?

—  Конечно, нет, — сказал я.

Вечером, когда я добрался до середины послесловия, мой со­товый снова завибрировал. Я посмотрел на него с суеверным стра­хом. На табло возникла надпись Private. Тот, кто звонил, сделал свой номер невидимым.

«Звони, звони», — подумал я и продолжил работу. Но телефон не унимался. Через пару минут мои нервы не выдержали, я схватил телефон и с раздражением поднес к уху.

—  Вас беспокоят из полиции. Отдел борьбы с терроризмом, ин­спектор Сафон, — произнес кто-то с сильным итальянским акцентом.

—  Слушаю вас.

—  Я бы хотел обсудить с вами некоторые моменты, касающиеся прошлого убитого сегодня господина Александра Акермана. Не буде­те ли вы любезны спуститься вниз и подождать машину, которая под­берет вас не более чем через десять минут.

Я похолодел. Мне уже доводилось встречаться с сотрудника­ми отдела борьбы с терроризмом, правда в совсем ином качестве, и я примерно представлял себе их лексику. Человек с таким акцен­том, выражающийся столь книжным языком, не мог быть инспекто­ром этого отдела.

—  Простите, — сказал я, с трудом ворочая языком, — но сегодня мне нездоровится.

—  Хорошо, — с неожиданной легкостью согласился инспектор Сафон. — Тогда я пошлю за вами машину завтра в то же время.

«Что за ерунда! — чуть не вырвалось у меня. — Почему нужно вызвать человека на беседу ночью? Разве полиции не хватает дневных часов?»

Нет, человек на том конце провода не мог быть полицейским.

—  Завтра я тоже не смогу. И вообще, если вы хотите беседовать со мной, пришлите официальную повестку, и я приду на встречу со своим адвокатом.

—  Зачем такие формальности, уважаемый господин? — огорчился собеседник. — Мы всего лишь хотели узнать, какую информацию пере­дал вам две недели назад по электронной почте господин Акерман.

— А какое это имеет отношение к его гибели? — спросил я.

— Мы не знаем, какая именно ниточка приведет нас к преступ­нику, — вежливо ответил мнимый инспектор. — Поэтому проверяем все возможные направления. Понимаете, все, — и рассчитываем на вашу помощь.

— Простите, но в ближайшие дни я буду очень занят. Почему мы не можем обсудить интересующий вас вопрос по телефону?

— Я объясню это вам при личной встрече, — пообещал собесед­ник и отключился.

Смешливое настроение жены точно ветром сдуло. Некоторое время мы молча сидели за столом, глядя друг на друга. В голове неотвязно крутились слова Александра: «Поначалу эта история ка­залось мне фантастической. Но после вчерашних событий фанта­стика превратилась в трагедию».

— Как отыскать черную кошку в темной комнате, — вдруг спро­сила жена. — Особенно, если ее там нет?

— Не знаю, — честно признался я. — И вообще, мне сейчас не до кошек и конфуцианства.

— Очень просто, — сказала жена. — Нужно принести ее с собой.

—   То есть?

— Кто-то ищет эти рукописи. Кто-то не хочет предавать их огласке. Ты никогда не сумеешь доказать, что не получал от Акермана файл. Тем более что ты его действительно получил. Значит — выход один.

Она помедлила и внимательно посмотрела на меня

— Да, выход один. Ты садишься за компьютер и за два, три, де­сять дней переводишь текст на русский язык. После этого рассыла­ешь по издательствам и журналам. В ту минуту, когда тайна пере­стает быть тайной, инспектору Сафону ты становишься совершенно неинтересным.

— За десять дней перевести такое количество текста? Это не­возможно!

— Десять дней — максимальный срок, не вызывающий подо­зрений. Я всем буду говорить, будто ты заболел и не вылезаешь из постели. Мы закроем наглухо жалюзи, а ты не станешь отвечать на телефонные звонки. Следующее свое действие они предпримут не раньше, чем через десять дней. За это время ты обязан успеть!

И я принялся за работу. Конечно, сделать ее можно и нужно было куда лучше. Но я просто не мог себе позволить шлифовать лексику героев повествования, наделяя каждого личной интонаци­ей, я спешил передать суть рассказа. Да простит меня читатель за то, что все действующие лица говорят похожими фразами, разве я мог в эти сумасшедшие дни и ночи заботиться еще и о красо­те изложения!? Мною двигали куда более существенные и, наде­юсь, понятные соображения, чем законы литературы. И если текст, который вы сейчас будет читать, покажется вам корявым, а герои косноязычными, — не судите строго автора, ведь он думал не о хо­рошей прозе, а о спасении собственной жизни.

ГЛАВА I

РОЖДЕНИЕ ДАРА

 

Моя мать, добрая и благородная женщина, обладала уди­вительным воображением. Картины, возникавшие в ее голове, события, которые она себе представляла, тут же становились родными сестрами реальности. Она не обма­нывала ни себя, ни других, она искренне и свято верила в придуманный ею мир, и первой страдала от его несо­впадения с нашей действительностью.

Она была удивительной рассказчицей, и ей страстно хотелось передать слушателям восторг перед миром, по­рожденным ее фантазией. Я хорошо помню томительные вечера в нашем домике, когда отец, быстро засыпавший после ужина, оставлял нас вдвоем. Мать переносила гру­бый глиняный светильник к моей постели, усаживалась рядом и, поглядев несколько минут на трепещущий язы­чок пламени, начинала рассказывать. Огонек блестел и переливался в ее глазах, нежные мягкие губы смешно изгибались, то обнажая в улыбке влажно сверкавшие зубы, то рассерженно собираясь куриной гузкой.

Я слушал, как зачарованный. Мать рассказывала о Да­виде и Голиафе, о царе Шауле и ведьме, о войнах Макка­веев, о египетских казнях и рассечении Красного моря. И как-то так получалось, что я оказывался прямым потом­ком главных героев каждого повествования. Одним ве­чером мать выводила наш род из чресел царя Давида, но уже на следующий я оказывался родственником старого Матитьягу Хасмонея, поднявшего бунт против греческо­го владычества. Явные противоречия ничуть не смущали мою мать. Много позже я как-то спросил отца:

—  Как мы можем одновременно быть потомками царя Давида и первосвященников из рода Леви?

—  Это мама тебе рассказала? — вместо ответа спросил отец.

—  Да, мама. Отец хмыкнул.

—   Видишь ли, сынок, весь наш народ произошел от Авраама и Сарры, следовательно, все мы родственники. В большей или меньшей степени, но родственники.

—   Но ведь все люди произошли от Адамы и Евы, — не унимался я. — А значит, все мы уже в той или иной степе­ни родственники.

—   Ты прав, сынок, — отец погладил меня по голове и закончил разговор.

Отец казался мне великаном. Он и вправду был вы­сокого роста, с жилистыми, крепкими руками, коротко остриженной по ессейскому обычаю головой. В его длин­ной окладистой бороде серебрились первые признаки подступающей мудрости, но глаза горели веселым, жи­вым огнем. Рассказы матери он выслушивал с добродуш­ной улыбкой и сразу после их окончания всегда перево­дил разговор на другую тему.

Мое детство прошло под звуки материнского голоса. События дня отступали перед красочностью вечерних рассказов. Мать не просто воспроизводила события, она их представляла: глазами, руками, подергиванием плеч,

подъемом голоса. Я смотрел на тени, мечущиеся по туск­ло освещенным стенам нашего домика, а в это время пе­ред моими глазами вставали пестрые, полные жизни ули­цы Иерусалима, цветущие поля Галилеи, белые колонны Храма.

Потом, оказавшись на тех самых улицах, пройдя пеш­ком через сады Галилеи, побывав в Храме, я увидел, на­сколько мир, куда в детстве приводила меня мать, был красочнее, веселее, добрее и лучше, чем настоящий. Мать распоряжалась в нем, повелевая царями, пророками и це­лыми народами по своему пониманию и усмотрению, и это получалось удачнее, чем у подлинных царей и священни­ков. Она правила мудро и справедливо, милосердная ца­рица мира, добрая мать всего сущего, и престол будущего царствования по праву принадлежал мне, единственному наследнику и обожаемому сыну. Вселенная существовала для нас двоих, и такая мелочь, как родословная, ничего не весила на точнейших весах справедливости, коими опре­делялись в этой Вселенной заслуги моей матери.

Наверное, самым правильным было бы оставить вол­шебный мир только для нас, но радость, гордость и вос­торг, подступающие к горлу матери, иногда перехлесты­вали через край. Завистливые люди плохо воспринимали ее рассказы о событиях в нашем мире. Им почему-то каза­лось, будто, говоря о воображаемом, мать претендует и на реальное. Возможно, поэтому мы постоянно переезжали, меняя заброшенный домик у края одной деревни на точ­но такой же у края другой.

Мои родители, третье поколение детей Света, скрупу­лезно придерживались законов, оставленных Учителем Праведности. Детям Света не пристало смешиваться с сы­нами Тьмы, пусть и те и другие относятся к народу Завета. Поэтому мы никогда не селились в городе или в центре деревни.

Наша семья не принадлежала к аристократии ессеев, ведь идущие путем духа дают обет безбрачия, поэтому

само понятие семьи у детей Света отсутствует. Моя мать страшно гордилась тем, что два ее брата стали избранны­ми и поселились в Хирбе-Кумран.

Ессеи — благочестивые целители, — так называют из­бранных, удалившихся от суеты и грязи мира в прохлад­ную тишину кумранских подземелий. Мать упоминала братьев с трепетом в голосе и не уставала повторять, что, возможно, и я удостоюсь чести поселиться в святилище праведных и пристанище чистых. Но для этого необходи­мо... За этим следовал такой перечень качеств, которые требовалось в себе развить, и ступеней, по которым дол­женствовало вскарабкаться, что у меня сразу пропадало желание даже видеть белые стены Хирбе-Кумрана.

Возвышенная жизнь праведников вовсе не волновала мое воображение. Я не хотел покидать мир, в котором на­ходился: цветной, шумящий мир, наполненный светом и тенью, ароматами цветов и щебетом птиц. Что же каса­ется мечты, то стоило сумеркам наполнить комнату, как я тут же переносился в мир моего воображения и занимал в нем любое место, от чистейшего избранника Света до осла, влекущего вязанку дров в столовую Хирбе-Кумрана.

 

Все изменилось в одно мгновение. Мне было тогда де­сять лет, стояло раннее утро весеннего месяца ияр, и сквозь перекошенные оконные циновки в наш домик струились желтые полосы солнечного света. Отец уже ушел на рабо­ту, мать, проводив его, прилегла отдохнуть. Обычно мы с ней засыпали поздно, ведь в нашем мире каждый вечер происходило множество событий, требующих обсужде­ния. Отец поднимался засветло, до места работы ему при­ходилось добираться довольно долго. Конечно, мы могли поселиться ближе, как поступали другие наемные работ­ники, но тогда пришлось бы жить среди нечестивых сынов Тьмы. Опуститься до такого мои родители не могли.

Закрыв за отцом дверь, мать ложилась вздремнуть на полтора-два часа, пока лучи света не начинали щекотать

ее лицо. Иногда я просыпался раньше и тихонько любо­вался спящей. Она была красива, насколько может быть красиво земное существо. Черты материнского лица ка­зались преисполненными совершенства и доброты, оно нежно светилось в утреннем сумраке, наполнявшем наш домик. Иногда мне казалось, будто лучи не падают на вы­сокий лоб, а исходят из него.

Приподнявшись на локте левой руки, я рассматривал мать, наблюдая, как желтое пятно света на подушке по­тихоньку подбирается к ее щеке, и вдруг услышал шурша­ние. По земляному полу извивалось черное тело гадюки. Змея спешила к материнской руке, свисающей с крова­ти. Синие жилки на запястье вздрагивали в такт биению сердца, и гадюка, устремив холодный взгляд на эти жил­ки, стремительно приближалась.

Змеи были частыми гостями в нашем доме: когда жи­вешь на окраине, неподалеку от полей и пустошей, нужно быть готовым к посетителям такого рода. Наша кошка, полосатая Шунра, ловко расправлялась с ними, но в то утро ее почему-то не оказалось в доме. До запястья мате­ри оставалось меньше локтя, когда я, сам не понимая, что делаю, вытянул правую руку и, схватив двумя пальцами голову змеи, прижал к полу.

Змея забилась, пытаясь высвободиться. Холодное склиз­кое тело металось по полу, то свиваясь в кольцо, то с силой распрямляясь, но я крепко прижимал ее голову к земле.

От шума мать пробудилась. Быстро сообразив, что про­исходит, она вскочила с кровати, схватила топорик для рубки дров, стоявший у стенки, и одним ударом рассекла змею на две части.

И вот только тогда я увидел, что мои пальцы, судорожно вытянутые, напряженные пальцы, находятся перед моим ли­цом, далеко от змеиной головы. Но ведь я ощущал подушеч­ками холод ее скользкой чешуи, чувствовал дрожь разруб­ленного надвое тела! Что ошибалось — зрение или чувство? Но кто, кто продолжал прижимать к земле змеиную голову

с раскрытой пастью, из которой неуловимыми для глаза дви­жениями выскакивал узкий раздвоенный язык? Отрублен­ная половина туловища танцевала на полу страшный танец, разбрасывая в разные стороны струйки крови и слизи.

Мать расценила мою дрожь по-своему и бросилась ко мне с криком ужаса. Она решила, будто я содрогаюсь в конвульсиях после укуса. Чтобы успокоить ее, мне при­шлось отпустить голову змеи, и теперь на полу перед кро­ватью извивались обе половины.

Я долго не мог объяснить матери, что произошло. Я сам плохо понимал случившееся. Мать разобралась бы­стрее меня. Взяв мою голову в ладони, она крепко поцело­вала в макушку, и я вдруг почувствовал ее горячие слезы.

—  Скоро мы расстанемся, сынок, — забормотала она, прижимая меня к себе. — А когда увидимся, я уже не смо­гу к тебе прикоснуться.

—  Но почему мы должны расставаться, мама?

—  Ты избранный. А может быть, даже больше, чем из­бранный. Если мы расскажем о случившемся отцу, он тут же отвезет тебя в Хирбе-Кумран, к Наставнику.

—       Так давай не будем рассказывать, — предложил я. Вместо ответа она еще крепче сжала меня в своих объ­ятиях.

Любовь к сыну и материнская гордость сражались в ее сердце, словно два дракона. Поначалу казалось, будто лю­бовь победила и утреннее происшествие со змеей осталось нашим с ней секретом. Но время шло, и я видел, что матери становится все труднее и труднее носить в себе эту тайну.

Она колебалась около года, и за это время во мне про­изошли большие изменения, которые я постарался от нее скрыть. Если бы мать узнала о них, любовь отступила бы перед гордостью, что неминуемо повлекло бы к моей не­медленной разлуке с домом, а переселяться в Хирбе-Кум-ран мне совсем не хотелось.

Мать тоже не теряла времени даром. Ее вечерние рас­сказы резко изменили направление. Главное место в них

занял Учитель Праведности и его последователи — На­ставники из Хирбе-Кумрана. Раз за разом мы погружа­лись с ней в события стошестидесятилетней давности, возвращаясь к временам Откровения. Всю энергию вооб­ражения, весь свой талант рассказчицы мать обратила на историю детей Света, и суровый мир избранных мало-по­малу перестал казаться мне черно-белым и холодным.

Известно, что Учитель Праведности открылся еще при язычнике Антиохе Эпифане. Двадцать лет избранные блуждали во тьме, на ощупь, будто слепые, отыскивая до­рогу, пока Бог не воздвиг им Учителя.

—   Нечестие в те годы полностью овладело царями из рода Хашмонеев, — рассказывала мать, — и Храм Иеруса­лимский погрузился в скверну. Должность главного свя­щенника стали приобретать за деньги, и царь назначал того, кто больше заплатит. Сын Тьмы, заплатив солидную сумму за назначение, служил меньше года и погибал.

В День Очищения, когда первосвященник, облачен­ный в восемь священных одежд, держа в руках совок с углями и чашу с пряностями, заходил в Святая Святых, его настигала кара Господня. Ведь для того, чтобы вы­полнить самое таинственное действие из всех храмовых работ — воскурение пряностей, первосвященник должен был находиться на особом уровне чистоты и святости. Не успевал сын Тьмы сделать и трех шагов по Святая Святых, как его сердце разрывалось на мелкие части.

Мать доставала из кармана несколько травинок и рва­ла их на кусочки, как бы показывая мне, что происходило с сердцем первосвященника.

—   При нечестивых царях, — продолжала она шепо­том, — возник новый обычай: к ноге первосвященника, входившего в Святая Святых, привязывали веревку. Слу­жители, оставшиеся перед завесой, прикрывавшей вход, напряженно прислушивались. Услышав глухой звук паде­ния тела на каменные плиты пола, они немедленно при­нимались тянуть за веревку. Ведь нет большего кощунства,

чем труп в Святая Святых! Не успевал грешный первосвя­щенник испустить дух, как он уже оказывался снаружи.

Мать тянула руками невидимую веревку, и я помо­гал ей, тихонько шевеля пальцами. Затем она замирала и долго смотрела на пол, словно разглядывая лежавшего там сына Тьмы в роскошных одеждах первосвященника и с сердцем, разорванным ангелом на мелкие кусочки.

—  И вот, посреди тьмы нечестия и скверны неверия, — еле слышно начинала мать, — засиял факел надежды. Все­вышний выбрал достойнейшего из людей и открыл ему тайны, неизвестные даже пророкам. Ведомые сердцем, подчиняясь зову, собрались избранные возле Учителя Праведности и вместе с ним сошли в Дамаск.

—  А почему в Дамаск, мама?

—  Подальше от нечестивых, сынок.

—  А разве в Дамаске нет нечестивых?

—  В Дамаске язычники, такие же, как в Греции или Риме. А нечестивые — это народ Завета, превратившийся в сынов Тьмы. Язычники подобны деревьям или камням, они могут ударить, могут даже убить, то есть повредить тело, но душу, бессмертную душу, неспособны испачкать.

Так вот, Учитель Праведности обновил союз с Богом и научил своих последователей ходить чистыми путями, избегать скверны и видеть будущее. Он обучил их способам врачевания и приемам защиты и наказал сохранять в тай­не его учение, поэтому до сих пор его ученики идут тремя путями: путем Терапевта, путем Воина и путем Книжни­ка, хранителя книг. Оттого называют нас ессеями, то есть благочестивыми, от слова «хасайя» на арамейском. А есть такие, что утверждают, будто название это происходит от слова «аса» — исцелять, также на арамейском.

Тут мать вспоминала своих братьев и пускалась в кра­сочные повествования об их славных делах. Я слушал, восхищался, запоминал, и в душе моей потихоньку зрел поворот, которого мать хотела добиться своими расска­зами.

ГЛАВА II

ПРОДАЖА В РАБСТВО И ЧУДЕСНОЕ СПАСЕНИЕ

После случая со змеей мои отношения с матерью немного переменились. До тех пор я был полностью открыт, выва­ливая по вечерам в подол ее платья каждую минутку жиз­ни, все мысли, все поступки за день, все обиды и радости. Но теперь во мне открылась новая способность, и я без устали упражнялся, тщательно скрывая результаты от ма­тери.

Почему я стыдился нового свойства? Не знаю... Мне оно представлялось постыдным, а его использование на­поминало расчесывание зудящих комариных укусов. Се­годня я могу предположить, что мальчика смущало нару­шение привычного хода вещей; обладание необычными способностями казалось нескромным, а их использова­ние — зазорным. Общество набрасывает на личность не­зримое даже для нее самой ярмо, заставляя быть как все, выравнивать поступки по единому мерилу. Это одна из причин, заставляющая избранных собираться в группы

и тщательно отгораживаться от простых ессеев, не говоря уже о сынах Тьмы или язычниках.

В день, когда я поймал змею, мать ушла из дому по де­лам, предварительно отыскав и притащив отчаянно мя­укавшую Шунру. Оставшись один, я ощутил некий зуд, томление в середине пальцев. Поначалу я чесал их, пыта­ясь избавиться от зуда привычным способом, но облегче­ние не наступало. Уже не помню, что натолкнуло меня на мысль применить новое умение.

Я поднял кисть правой руки, вытянул пальцы по на­правлению спящей возле стены Шунры и легонько при­коснулся их невидимым продолжением к шерстке на ее голове. От кончиков пальцев до головы Шунры было око­ло двух локтей, но кошка немедленно подняла голову, ис­пуганно поглядела на меня и замяукала.

Я слегка почесал ее за ушками, но Шунра, вместо того, чтобы привычно замурлыкать, отпрянула и зашипела. Шерсть на ней встала дыбом, глаза засверкали. Она ози­ралась по сторонам, пытаясь высмотреть, откуда пришла опасность, но ничего не могла сообразить.

Чуть вытянув руку, я дернул ее за хвост. Шунра издала вопль ужаса, высоко подпрыгнув, перевернулась в возду­хе и забилась под кровать. Бедняжка просидела там до са­мого возвращения матери.

С той минуты во мне поселилась изнуряющая страсть. Не­известная сила, скрытая в сердцевине пальцев, постоянно рва­лась наружу. После того, как я выпускал ее, прикоснувшись к камням, коре дерева, сорвав листик или схватив бабочку, томление на несколько часов засыпало. Однако, проснувшись, терзало меня с новой силой, словно зубная боль или нарыв. Постепенно я заметил: если заставлять эту силу выполнять тя­желые задания, она засыпает на длительный срок.

Проснувшись, я сразу уходил в поле за домом. Мы, дети Света, стараемся держать свое тело в чистоте, поэтому ро­дители научили меня не медлить с освобождением от вну­тренней грязи.

—   Отец, — спрашивал я еще совсем ребенком. — Ведь грязь все время находится внутри, а значит, я никогда не бываю полностью чистым?

—   Это не так, — отвечал отец. — Пока она является ча­стью нашего тела, ее нельзя назвать грязью. Когда в тебе возникает позыв освободиться, тело подсказывает, что про­изошло разделение, и некая его часть стала чужой. С этого момента ты носишь в себе нечистоты и сам нечист.

С тех пор, просыпаясь, я первым делом омывал руки из кружки, стоящей возле постели, а затем устремлял­ся на поле. Процесс освобождения мы стараемся прово­дить предельно скромно, выбирая уединенные места. Но скрыться от глаз человеческих недостаточно. Свет, имя которого ессеи с гордостью носят, проникает повсюду, как сказано: есть око всевидящее и ухо всеслышащее. По­этому, выкопав ямку, я заворачивался в плащ, скрывая от лучей место исхода нечистот, и усаживался, стараясь дер­жаться поближе к земле.

Возможно, эти подробности могут показаться кому-то излишними, но ведь речь идет о служении, заповеданном Учителем Праведности, а все, относящееся к Учению, не может быть ни постыдным, ни дурным.

Очистившись и умывшись в ручейке, журчащем на краю поля, я выпускал наружу томление пальцев. Пона­чалу поднять камушек или сорвать травинку казалось мне трудной задачей, на выполнение которой уходило несколько минут. Зато после того, как это получалось, томление оставляло меня в покое до вечера. Наверное, в минуту опасности мои пальцы действовали бы более ловко и сильно, как со змеей, но в поле было так тихо, так спокойно и радостно, что мои занятия казались забавой, детским развлечением.

Одно из правил, оставленных Учителем Праведности, гласит: улучшается лишь то, над чем трудишься. Спустя неделю я уже без труда бросал через поле небольшие камушки и мог схватить за цветные крылья ничего не

подозревающую бабочку, сидящую на расстоянии пяти локтей. К утренним упражнениям я добавил вечерние, и томление сникло, скукожилось, почти сойдя на нет.

Прошли две-три недели, и я настолько привык к своей новой способности, что почти перестал обращать на нее внимание, то есть выделять из обыкновенного хода жиз­ни. Утренние и вечерние упражнения обратились в рути­ну — человек быстро ко всему привыкает, а ребенок осо­бенно. Однако спустя месяц томление опять стало мучить мои руки. Тогда я принялся поднимать камушки на рас­стоянии семи-восьми локтей, а вместо травинок срывать листы с деревьев и тем самым заработал спокойствие еще на месяц.

О своих упражнениях я никому не рассказывал. Отец не раз говорил:

— Дети Света молчаливы. Наши Наставники провери­ли все состояния духа и тела и нашли, что нет ничего луч­шего для человека, чем безмолвие. Молчащий подобен сосуду, наполненному елеем, а болтуна можно уподобить пустому кувшину — свое содержимое он безрассудно рас­плескал.

Ненасытное томление требовало от меня все больших и больших усилий. Теперь по утрам я отсутствовал так долго, что мать начала беспокоиться за состояние мое­го желудка и принялась поить меня отварами целебных трав. Отвары были противными на вкус, но я продолжал хранить молчание.

Мое владение томящей силой за полгода неустанных упражнений изменилось разительным образом. Теперь я совершенно свободно, чуть-чуть шевеля кистями, до­ставал предметы, удаленные от меня на двадцать локтей. Мои руки словно удлинялись на это расстояние; все, что я мог делать живыми пальцами, в точности выполняли их невидимые продолжения.

Почти не напрягаясь, я ловил голубей, беспечно вор­кующих в кроне деревьев, прижимал к горячим камням

огромных ящериц, опрокидывал на спину Шунру, хватал за жабры и доставал из воды юрких рыбок. Мне стоило боль­ших усилий скрывать эту свою способность от отца и мате­ри, ведь она оказалась чрезвычайно удобной и все больше становилась привычкой. Я мог пошевелить пылающие по­ленья в очаге, не вставая с постели и не беря в руки кочер­гу. Мог налить воды в кружку и передвинуть ее по столу до места досягаемости живых пальцев. Мог нащупать через дверь мяукающую Шунру и почесать ее за ухом.

Томление больше не мучило меня, а сидело в сердцеви­не рук, словно две стрелы, прилаженные к туго натянутой тетиве, давая знать о себе уже не болью, а тугим биением пульса. Стоило мне захотеть, как стрелы срывались со сво­их мест.

Я почувствовал себя чересчур уверенно и потерял вся­кую осмотрительность. Мы жили осторожно — ессеи во­обще опасливы, ведь окружающие нас сыны Тьмы и языч­ники настроены недружелюбно к детям Света. Большую часть времени я проводил дома или около дома, лишь иногда меня отводили в соседнюю ессейскую семью, по­играть со сверстниками, такими же детьми Света. Но игры у нас не поощрялись, ессей должен быть сосредо­точен и молчалив. С вечера отец разбирал со мной одну страницу свитка, и за день я должен был выучить ее наи­зусть, вспомнить все объяснения отца и рассказать ему вечером. И горе мне, если я не мог этого сделать!

До «томления» я избегал отдаляться от нашего домика, но, овладев удивительной силой, я стал позволять себе всё более дальние прогулки, пока в один из дней не добрался до городской площади.

Мы жили в Эфрате¹, городе на восьми холмах. Медлен­но пробираясь к центру, я оказался на краю одного из хол­мов и замер от восторга перед раскрывшимся видом на Иерусалим и его сердце, сияющее здание Храма.

Святой город лежал перед моими глазами, словно зо­лотое яблоко на серебряном блюде. Справа возвышалась Масличная гора с гробницами царей и первосвященников; слева на холме, напоминающем очертаниями колпак, вы­сился Иродион, дворец нашего сумасшедшего царя. Глубо­кий овраг, по которому не спеша текла река Кедрон, отде­лял холмы Эфраты от городских стен. По небу проплывали серые облака с белой, словно пуховой, оторочкой. Проби­вавшиеся сквозь них лучи солнца падали на покрытые зо­лотом стены и крышу Храма, и он пламенел, точно огром­ный столб огня. Наверное, так выглядел столб Господень, за которым наши предки шли по Синайской пустыне.

На площади Эфраты бурлила и шумела толпа, крикли­вые продавцы за прилавками десятков лавок и лавочек на­перебой предлагали удивительные, манящие товары. По­среди площади неумолчно журчал фонтан. Из большого бассейна вокруг него крестьяне, приехавшие в город, за­черпывали ведрами воду и ставили перед волами, запря­женными в повозки с высокими деревянными колесами. Прислонясь к стенке из аккуратно обтесанных и плотно подогнанных желтых камней, я опустил ладони в холод­ную воду. Пить из бассейна, разумеется, было нельзя, ведь прикосновения множества нечестивых делали воду непригодной для детей Света. Но остудить руки и омыть вспотевшее после долгой прогулки лицо я мог.

Я уже бывал несколько раз на площади вместе с отцом и поэтому прохаживался по ней с видом завсегдатая. Мое внимание привлек шум возле возвышения, с которого глашатаи возвещали царские указы. Рядом с этим возвы­шением теперь была разбита большая палатка, похожая на палатку римских легионеров. Стоящий перед ней че­ловек в короткой коричневой тунике что-то выкрикивал, размахивая руками. Собравшаяся толпа отвечала ему одобрительным гулом.

Я подошел поближе и вдруг ощутил на своем плече чью-то руку.

—  Ты кого-то потерял, мальчик?

Высокий, грузный сын Тьмы с двумя подбородками, в белой, но плохо выстиранной тунике, бритый, подобно язычникам, сладко улыбаясь, смотрел на меня. Я промол­чал и попытался освободиться от его руки, но он держал меня крепко.

—  А где твои родители, мальчик? — вкрадчивым го­лосом продолжил расспросы сын Тьмы. — Ты, наверное, хочешь попасть на представление, а?

—  Какое представление? — не выдержал я.

—  О-о-о, ты даже не знаешь, что тебя ждет! Сегодня у нас в гостях лучшие паяцы из самого Рима. Случайно, проездом в Кейсарию, Эфрату посетила столичная труп­па. Она покажет безумно смешное, забавнейшее пред­ставление. Правда, мальчикам твоего возраста немного рановато, но. — он многозначительно подмигнул, слов­но я понимал, о чем идет речь, но не хотел говорить об этом вслух.

—  Так хочешь зайти внутрь?

Я неопределенно пожал плечами. Слова: представле­ние, комики, труппа — я слышал впервые в жизни. Но во­круг так возбужденно шумела толпа, продвигаясь к вхо­ду в палатку, что мне захотелось посмотреть, на что так многозначительно намекает этот сын Тьмы.

—  Хочу.

—  Положись на Руфа, — он похлопал себя по груди. — Руф купит тебе билет.

Не снимая руки с моего плеча, он стал толкать меня в сторону входа. Скоро мы оказались внутри и уселись на скамейке неподалеку от помоста, возвышавшегося посе­редине палатки. Все пространство вокруг было уставлено таким же скамейками и на них рассаживались галдящие сыны Тьмы вперемежку с язычниками. Мне стало непри­ятно и страшно, и я попытался встать, чтобы выйти из па­латки, но Руф обхватил меня поперек туловища и силой посадил рядом.

—Сиди, мой мальчик, — сладость исчезла из его голоса. — И не вздумай шуметь, не то я задам тебе хорошую трепку.

Рукой, толстой, словно ветка дерева, и такой же твер­дой, он крепко прижимал меня к своему жирному боку, и в этой близости было что-то омерзительное. Я решил сбежать при первой возможности и, чтобы успокоить Руфа, перестал дергаться и стал рассматривать помост.

—  Вот так-то оно лучше, — буркнул Руф.

Я думал, что он уберет руку, но он и не думал этого де­лать, а наоборот, еще сильнее прижал меня к себе.

На помост стали подниматься люди, одетые в яркие, но изрядно потрепанные и грязные одежды. Мы сидели прямо перед помостом, и я мог не только хорошо рассмо­треть комиков, но даже ощущал исходивший от них ед­кий запах пота.

Люди на помосте принялись громко выкрикивать какие-то слова, отвешивать друг другу невсамделишные оплеухи, картинно падать, фальшиво рыдать во весь го­лос. Время от времени кто-либо из них приподнимал или сбрасывал часть одежды, обнажая интимные места тела, и публика начинала истошно свистеть, улюлюкать и то­пать ногами.

—  Посмотри, посмотри, — говорил Руф, указывая лос­нящимися подбородками на помост, — видал?

Мне это казалось неинтересным и внушающим отвра­щение, но я кивал, дабы не сердить сына Тьмы.

—  А мы с тобой поладим, — прорычал он, когда жен­щина на помосте, уронив тунику, стала бегать в притвор­ном испуге взад и вперед, показывая вопящим от восторга нечестивцам дряблое тело. — После представления пой­дем в таверну, я куплю тебе полную тарелку изюма и па­стилы. Ты ведь любишь пастилу, а?

Я не знал, что это такое, но снова кивнул. Женщина на помосте подобрала наконец тунику, натянула ее на лосня­щуюся от пота плоть и завела хриплым голосом песню по-гречески. Нечестивцы подхватили, и палатка заполнилась

ревом, несущимся из множества глоток. В этот момент один из мужчин на помосте сбросил одежду и стал демон­стрировать всем болтающийся у него между ногами мех, сшитый в виде огромного бульбуля. Это вызвало новый взрыв восторга. Походив, вихляя бедрами, взад и вперед, мужчина высвободил затычку меха и стал поливать всех из бульбуля, словно писая.

—  Вино, вино,— раздались крики. Нечестивцы вско­чили на ноги и, жадно открывая рты, принялись ловить струю. Меня передернуло от отвращения.

Представление закончилось, толпа повалила наружу, и Руф, крепко схватив меня за руку, потащил за собой. Не успел я опомниться, как мы оказались снаружи, Руф подхватил меня под мышку и с неожиданной прытью по­мчался на край площади, к стоящим там повозкам. Только я открыл рот, чтобы закричать, хоть это было стыдно и не­достойно ессея, как Руф вдруг швырнул меня с размаху в одну из повозок. От боли перехватило дыхание, и в этот момент кто-то сзади набросил на мою голову мешок и так дал под дых, что я потерял сознание.

Очнулся я от скрипа. Слева и справа от меня что-то гро­мыхало, переваливалось и немилосердно скрежетало. Я ле­жал на спине с крепко связанными руками и ногами. Лицо прикрывала рогожа, сквозь ячейки которой пробивалось солнце. Судя по тряске, меня везли на запряженной волами телеге, а скрип издавали ее огромные деревянные колеса.

До моего слуха донеслись голоса. Говорили двое, ви­димо, крестьянин, погонявший волов и еще кто-то, чей голос показался мне знакомым. Спустя несколько мгно­вений я узнал Руфа.

—  В этот раз я хочу по-честному, — требовал погон­щик. — Договаривались пополам, давай пополам.

—  Но почему ты решил, будто я мухлюю, — раздражен­но отвечал Руф. — Титий не желает давать за мальчишек рыночную цену. А от того, что я получаю, ты имеешь свою честную половину.

—  Разве мы доставляем плохой товар? Или ты плохо торгуешься, или врешь. Получаешь одну цену, а мне на­зываешь другую.

—  Я вру?! — возмущенно повысил голос Руф. — Да пусть звезды застынут на небе, а Цезарь обратится в ко-зопаса, если в моих словах есть малейшая капелька лжи!

—  Звезды светят не одному тебе, оставь их в покое. И Цезаря тоже не тронь, себе дороже. Цена такого маль­чишки на рынке четыре тысячи сестерциев, а за прошлого мы получили только полторы. Почему?

—  Сам знаешь, почему. А если родители поднимут шум, отыщут мальчишку и докажут, что он вовсе не раб, Титию придется туго. За похищение и скупку вольных сам знаешь, что может быть. Он рискует, и потому платит меньше.

—  Не заговаривай мне зубы. Через день этот мальчиш­ка будет в его поместье под Кейсарией, а через неделю где-нибудь в Дамаске или Антиохии. А спустя месяц его перевезут в Рим и продадут в один из столичных борде­лей за двадцать тысяч сестерциев. Мне же ты предлага­ешь всего семьсот, хотя вся работа и главный риск падают именно на меня.

—  Послушай, дорогой. Забирай себе этого мальчишку, вези его в Рим на своей колымаге и продавай за сколько хочешь. А я подыщу себе более сговорчивого и поклади­стого напарника.

—  Ладно, ладно, не шуми. Но хоть тысячу-то дай.

—  Не обещаю, как получится. Если Титий расщедрится на две, получишь одну. Но из собственного кармана я не стану тебе приплачивать.

Я слушал этот разговор с леденеющим от ужаса серд­цем. Но вот телега въехала на мощенный камнями двор и остановилась. Раздалось скрипение закрываемых ворот, затем покрывавшую меня рогожу сдернула чья-то неви­димая рука, меня вытащили из телеги, развязали путы под коленями и поставили на ноги.

Я оказался посреди большого двора перед красивым домом с колоннами. К нему вели белые мраморные сту­пени. С первой ступени лестницы на меня внимательно смотрел язычник в желтой тоге. Его бритое лицо и сверка­ющий череп были словно отлиты из меди. Прищуренные глаза буравили меня насквозь.

—  Гляди, какой товар, — Руф положил тяжелую ла­донь мне на макушку. — Чистый, свеженький мальчиш­ка. Только что поймал, он еще испугаться как следует не успел. Всего три тысячи.

—  Полторы.

—  Титий, побойся Юпитера! — вскричал Руф. — Где ты видывал такие цены? Ты погляди, погляди на мальчишку, какие волосы, какие глаза, какие зубы!

Он схватил двумя пальцами мою нижнюю губу и оття­нул вниз, показывая Титию мои зубы. Я дернул головой, губа выскользнула из пальцев Руфа, и я с наслаждением вцепился в них зубами. Руф истошно завизжал, мой рот наполнился соленой кровью, брызнувшей из прокушен­ного пальца. Я разжал зубы и с отвращением выплюнул кровь на мраморные плиты прямо под ноги Титию.

—  Он до кости прокусил, до кости, — Руф замахнулся другой рукой, собираясь отвесить мне затрещину, но Ти-тий прикрикнул на него.

—  Не трогай мальчишку.

—  А тебе-то что, — заорал Руф. — Пока ты не купил, это мой раб. Что хочу, то с ним и делаю.

—  Это мы выясним, раб он или не раб, — холодно про­изнес Титий. — Хочешь полторы тысячи, бери и убирайся. Если желаешь получить больше — представь доказатель­ства, что мальчишка действительно раб, а не украденный тобою вольный.

Он отстегнул кошелек и призывно покачал перед но­сом Руфа.

—  Я вольный, — мой голос рвался и дрожал. — Я не раб! Он силой затащил меня сюда. Я все расскажу маме и папе.

Руф кивнул, и кошелек, взмыв в воздухе, очутился в его ладонях. Слегка поклонившись, он взобрался на телегу и стал разворачивать волов. Титий подошел ко мне.

—  Вольный, говоришь? Я кивнул.

Он размахнулся и наотмашь ударил меня по щеке.

—  Забудь это слово. Ты раб. Мой раб. И будешь таким до конца жизни.

—  Я вольный, я свободный человек!

Он с размаху ударил меня по другой щеке. Мой рот на­полнился кровью, теперь уже моей собственной. Вкус был точно такой же, как у прокушенного пальца Руфа.

Телега, скрипя, выкатилась со двора, створки ворот сомкнулись, а Титий продолжал хлестать меня по щекам.

—  Ты раб, ты мой раб, — повторял он. — Запомни, мой раб, раб Тития. Повтори — я раб Тития. Титий — мой го­сподин.

Но я только отрицательно мотал головой. Кровь и сле­зы летели в разные стороны. Наконец Титий устал.

—  В клетку его, — приказал он подбежавшему рабу. — Без воды и хлеба. И подай умыться.

Меня отвели за боковую пристройку. Я плохо видел и шел спотыкаясь. Посреди маленького дворика стояла деревянная клетка. Раб, тянувший веревку, привязанную к моей шее, отпер дверь, подсадил меня и помог пролезть внутрь.

—  Ты полежи, полежи, — участливо сказал он. — И не перечь хозяину. Ничего хорошего из этого не выйдет. Дома тебе уже не видать, смирись. А иначе забьют до смерти, а тело выкинут в ущелье, на съедение волкам.

Я в изнеможении опустился на соломенную подстилку.

—  Как же ты не уберегся, — сочувственно продолжил раб, запирая клетку. — И родители твои куда смотрели? Разве можно в наше время отпускать ребенка на базар­ную площадь?

Его участливый тон пробудил во мне надежду.

—  Послушай, — зашептал я, с трудом двигая разбиты­ми губами. — Мы живем на окраине города, у теребинто-вой рощи, рядом с источником. Моего отца зовут Йосеф, мы ессеи. Передай ему, где я.

Раб испуганно оглянулся по сторонам.

—  Ты что, мальчик, с ума сошел! Да мне за это жилы из ног вытянут и на палку намотают.

Он еще раз оглянулся и быстрым шагом бросился вон со двора. Видимо, мои слова напугали его до глубины души. Я уткнулся лицом в солому и зарыдал.

Острая боль терзала расквашенный нос, ныла разре­занная о зубы верхняя губа, саднили щеки, исцарапанные перстнями Тития. Неужели я больше никогда не увижу маму? Она уже вернулась домой, ищет меня. Бродит по теребинтовой роще, думая, будто я уснул в тени кустов. Бедная мама, бедная моя мама!

Я зарыдал еще пуще, но тут рядом со мной раздался ти­хий голос.

—  Кончай выть. Лучше давай подумаем, как выбраться отсюда.

Из-под вороха соломы в углу клетки выполз мальчишка. С виду он был года на два-три старше меня. Смуглый, с чер­ными, масляно блестящими кудельками коротко подстри­женных волос, горбатым носом и россыпью мелких розо­вых прыщиков на лбу. Его глаза лихорадочно блестели.

—Я слышал, ты из ессеев? — спросил он, подползая ближе.

—  Ну и что?

—  Да ничего.

Из его рукава что-то скользнуло, и в руке мальчишки за­блестела узкая, металлически поблескивающая бечевка.

—  Тут половина волокон из меди. Лучше любого ножа. Они схватили меня внезапно, руки связали раньше, чем я успел ее достать. А то бы дался я им, как же...

Он шмыгнул носом.

—  Тебя тоже на площади поймали? Я кивнул.

—  Сволочь этот Руф. Ну ничего, я с ним еще рассчита­юсь. Давай срежу веревку.

Я поднял онемевшие руки, мальчишка натянул между пальцев свою бечевку и сделал почти неуловимое движе­ние. Разрезанная веревка сама упала с моих рук.

Пока я разминал затекшие пальцы и растирал запя­стья, мальчишка быстро шептал.

—  Видишь, арки. Из дома можно выбраться только че­рез них. Ворота заперты, рабы спят во дворе, под навеса­ми. Я всё рассмотрел, когда к Титию водили.

Он презрительно плюнул сквозь прутья клетки. Его смуглое лицо исказила гримаса ненависти.

—  Меня зовут Гуд-Асик, — сказал он, протягивая мне руку. — А тебя?

—  Шуа.

—  Так вот, вокруг дворика три арки. Дом стоит на краю холма. За арками — обрыв. Но не отвесный, если спуститься на землю, можно потихоньку сползти по скло­ну. Там есть кусты и деревья. Вчера я попросился размять ноги, и раб ходил со мной по дворику. За веревку меня держал, дурень. Я ее на руки намотал, будто они связаны.

—  А почему ты тогда не убежал?

—  Тогда я не знал, куда и как. А теперь знаю. Если связать мою веревку и твою, можно спуститься почти до земли. Ну, прыгнуть немножко останется, не страшно. Ты прыгать умеешь?

—  Умею, — сказал я неуверенно.

—  В общем, так, когда раб принесет мне еду, ты отвле­ки его внимание. Застони или попроси что-нибудь. Пусть он только к тебе повернется, а дальше я своего не упущу. Потом свяжем веревки и спустимся вниз.

—  А если длины не хватит?

—  Лучше шею сломать, чем вот так. — и Гуд-Асик снова презрительно плюнул.

Затем он связал вместе разрезанную веревку и сно­ва намотал ее мне на руки, но уже не завязывая. От нее

можно было освободиться несколькими движениями. Мы улеглись на солому и стали ждать.

Когда зашло солнце и на небе выступили крупные хо­лодные звезды, во дворик вошел Титий. Его сопровожда­ли несколько рабов. Один из них держал факел.

Титий снял с пояса ключ и велел одному из рабов от­переть клетку.

—  Лежи тихо, — прошептал Гуд-Асик. — Их слишком много. Подождем другой возможности.

Раб отпер клетку, и Титий, взяв из рук раба факел, про­сунул его внутрь.

—  Как ты поживаешь, раб мой? — спросил он Гуд-Асика.

—  Благодарю, господин, — смиренно ответил тот. — Уже лучше.

—  Я вижу, — довольным тоном произнес Титий, под­нося факел совсем близко к его лицу, — ты взялся за ум.

—  Да, мой господин.

—  А ты? — он поднес факел ко мне. Я молчал.

—  Упрямишься. — усмехнулся Титий. — Ну ничего, твой товарищ расскажет тебе ночью, что я делаю с теми, кто не хочет подчиняться. Расскажешь?

—  Да, мой господин, — ответил Гуд-Асик.

Титий собственноручно запер клетку, привесил ключ на пояс, передал факел рабу и подошел к арке.

—  Однако тут прохладнее, чем в доме! — воскликнул он, подставляя грудь ветерку. — Как дует, как дует! Ну-ка, принеси сюда кресло.

Через несколько минут, удобно устроившись в глубо­ком кресле и поставив ноги на стульчик, Титий приказал подать кувшин фалернского вина.

—Добавь четыре ложки снега, не больше, — предупредил он раба.—Если испортишь, как в прошлый раз, шкуру спущу.

Тот склонился в поклоне и кинулся выполнять при­казание. Мои разбитые губы горели, горло пересохло,

а Титий наслаждался холодным вином. Спустив тунику до пояса, он в блаженстве прикрыл глаза. Прошло совсем не­много времени, как его голова запрокинулась, и вскоре из глубины кресла донесся могучий храп.

Раб укрепил факел в подставку на стене и быстро вы­шел.

—  Он теперь долго не проснется, — зашептал Гуд-Асик.

—  Откуда ты знаешь?

—  Да уж знаю... Эх, если бы сейчас открыть клетку.

Я сбросил веревку с кистей и пошевелил пальцами. Чувствительность полностью вернулась и, протянув руки по направлению к спящему Титию, я выпустил томление.

—  Ты что такое делаешь? — изумленным тоном зашеп­тал Гуд-Асик.

—  Не мешай!

Быстро отыскав ключ на поясе, я стал осторожно про­щупывать крепление. Ночной ветерок раздувал факел, огонь трещал и метался, и я закрыл глаза, чтобы суматош­ное мельтешение теней не отвлекало внимания. Прошло довольно много времени, пока я сообразил, как отцепить ключ. Титий продолжал храпеть, его грудь мерно вздыма­лась и опадала.

Я подтащил ключ к клетке и прошептал Гуд-Асику:

—  Помоги же.

Он смотрел на меня, от удивления открыв рот.

—  Так ты ессей или маг? — хриплым шепотом выдавил он из себя.

—  Не знаю. Хватай ключ!

Сосредоточившись, я стал поднимать ключ вверх. Гуд-Асик высунул руку из клетки и тянулся к нему, широко растопырив пальцы. Наконец ключ оказался у него в ла­дони, и спустя несколько мгновений дверь была отперта.

Мы осторожно выбрались наружу. Гуд-Асик протянул мне связанную в одно целое веревку.

—  Привяжи ее за столбик балюстрады. Только крепко, на несколько узлов. Сумеешь?

Я молча кивнул и бросился к арке. Гуд-Асик плавно за­скользил к Титию. Двигался он совершенно бесшумно, как кошка. Оказавшись возле кресла, он вытащил тускло блес­нувшую бечевку, натянул между кистями рук и взмахнул ею возле торчащего вверх кадыка Тития. Тот захрипел, за­кашлялся. Гуд-Асик ухватил его за волосы и потянул назад. Я в изумлении замер. На шее у Тития открылся еще один рот, длинный и узкий, рот раскрывался все шире и шире, как вдруг из него густо полилась черная кровь.

Титий попытался приподняться, но Гуд-Асик крепко держал его за волосы. Тело римлянина задрожало, заби­лось и вдруг резко обмякло. Гуд-Асик отпустил волосы и за несколько плавных шагов оказался возле меня.

—  Готово?

—  Готово. А.  что ты с ним сделал?

—  Как это что? — Гуд-Асик удивленно посмотрел на меня. — Зарезал я его.

—  До смерти?

—  До самой. Дальше некуда. Ты первый полезешь?

Я заглянул за балюстраду. Там было черно, луна еще не взошла, и понять, что ждало внизу, оказалось невозможно.

— Ладно, не трусь. Я спущусь и подожду тебя внизу. Он ловко вскочил на балюстраду, лег на живот, схватил

обеими руками веревку и соскользнул вниз. Я высунулся наружу, пытаясь что-либо разглядеть, но безуспешно. До моих ушей доносилось лишь шуршание — видимо, Гуд-Асик упирался ногами в стену. Потом я услышал легкий треск, и веревка ослабла.

Что случилось? Он сорвался? Разошелся один из узлов? Или, спрыгнув, он угодил прямо в куст? Мысли одна за другой проносились в моей голове, как вдруг из черной глубины донесся едва слышный голос.

—  Давай, всё в порядке.

Я взобрался на балюстраду и повторил путь своего то­варища по несчастью. Спускаться просто: неровные стыки больших камней, из которых сложена стена, служили

хорошими упорами для ног. Быстро добравшись до конца веревки, я замер. Внизу темно. Не решаясь прыгать, я ви­сел, прислушиваясь.

—   Отпускай веревку, — голос Гуд-Асика раздался не­ожиданно близко. — Осталось меньше твоего роста.

Я отпустил веревку. До земли действительно остава­лось совсем немного. Глаза уже привыкли к темноте, и я начал различать очертания дома и человеческой фигу­ры на расстоянии вытянутой руки.

—   Тут тропинка есть, — вполголоса произнес Гуд-Асик. — По краю обрыва ведет. По ней мы, скорее всего, к воротам выйдем. Я первый пойду, а ты за мной. Делай, как я. На объяснения времени нет.

Он быстро двинулся по тропинке, держась одной ру­кой за стену. Я пошел за ним. Очень скоро мы оказались на краю света и тени; факелы, укрепленные на косяках ворот, освещали неровным светом площадь перед входом в дом и будку, в которой сидел страж.

Гуд-Асик наклонился и стал шарить по земле. Потом, что-то отыскав, он размахнулся и бросил. Камушек заска­кал по гранитным плитам перед воротами. Страж вылез из будки и взял в руки факел. Гуд-Асик размахнулся что было сил и зашвырнул второй камушек через площадь, по другую сторону ворот.

—   Кто тут? — крикнул страж. Он вытащил меч и, вы­ставив перед собой факел, пошел к месту, куда упал каму­шек.

Гуд-Асик бесшумно оторвался от стены и побежал че­рез площадь. Я устремился следом. Он двигался совер­шенно беззвучно, а я, как ни старался, все-таки шлепал подошвами сандалий. Мы успели добежать до начала ули­цы, пока страж услышал это шлепанье и обернулся. На­верное, факел слепил ему глаза, а может, он решил, будто ему только почудились две мелькнувшие на краю площа­ди тени. Во всяком случае, он не поднял шум и не пустил­ся в преследование.

Вбежав на улицу, Гуд-Асик резко остановился и приль­нул к стене дома. Я стал рядом.

— Времени у нас мало, — быстро проговорил Гуд-Асик. — Скоро вернется раб, сбежится охрана, увидят, что клетка пуста, найдут веревку, пустят по следу собак. Я побегу в свою сторону, ты — в свою. Найди ручей, про­топай по нему локтей пятьдесят, чтобы сбить собак со сле­да. Или залезь в фонтан на городской площади и походи по нему взад и вперед несколько раз. Там полно запахов, и собаки тебя потеряют. Все, будь здоров.

Он рывком оторвался от стены и побежал вниз по улице. Спустя несколько мгновений я остался один посреди ночи.

До чего же грубы дети Тьмы! С какой легкостью маль­чик почти моего возраста зарезал человека. Пусть языч­ника, пусть негодяя и подлеца, но без суда, по собствен­ному усмотрению и воле. И как он тащил его за волосы, раскрывая пошире рану! Меня передернуло от ужаса и от­вращения.

Но что теперь делать? Куда идти? Где фонтан? Как оты­скать дорогу домой? Меня привезли сюда с мешком на го­лове, и я совершенно не представлял, где нахожусь. По­чему я не спросил у Гуд-Асика, в какую сторону бежать? Рядом с ним все просто: я плыл по течению, не задумы­ваясь о поступках, сейчас же нужно самому решать, что делать дальше.

Впрочем, выбор отсутствовал — я мог только бежать вниз по улице вслед за товарищем, ведь за моей спиной возвышались ворота дома Тития.

Улица привела меня на перекресток. Город уже спал, лишь некоторые окна тускло освещены. Вспомнив, чему учил меня отец: если не знаешь, куда идти, поворачивай направо, ведь милосердие находится с правой стороны Всевышнего, а суд и сила — с левой, — я свернул направо. На следующей развилке снова направо, и снова, и снова, пока не выбежал на площадь, где начались мои злоклю­чения.

По пустой площади гулял прохладный ночной ветерок. Из открытых дверей таверны доносились пьяные голоса. Вода в фонтане призывно журчала. Только сейчас я понял, как сильно хочу пить. Подбежав к ограде, я зачерпнул хо­лодную воду сложенными ковшиком ладонями и поднес ко рту.

Острая боль заставила содрогнуться мое тело. Разби­тые губы, расцарапанные щеки, распухший язык, заснув­шие было от нервного потрясения, пробудились от сопри­косновения с холодной водой. Превозмогая боль, я сделал несколько глотков, а затем, вспомнив совет Гуд-Асика, перелез через парапет и окунулся с головой. Раз, другой, третий. Холод воды подействовал на меня чудотворным образом. Боль не ушла, но голова прояснилась.

Я выбрался из фонтана, перебежал, оставляя за со­бой лужицы, на восточный край площади, потом на за­падный. Затем отыскал улицу, по которой пришел сюда утром, и помчался по ней.

Эфрата безмолвствовала. В ночной тишине раздавался только отдаленный лай собак в усадьбах. Видимо, Тития еще не нашли. Пока я добрался до дому, моя одежда почти просохла.

В нашем домике горел свет. Мать, заслышав шаги, вы­бежала на порог и сжала меня в объятиях.

ГЛАВА III

ПОЦЕЛУЙ БОЛЬШОГО ЗМЕЯ

 

После того как я сменил одежду и мать смазала оливко­вым маслом мои раны, я принялся рассказывать о проис­шествиях этого длинного дня. Отец слушал молча, глядя на меня, а мать поминутно вскрикивала, полностью по­грузившись в рассказ. Дойдя до ключа, я слегка замеш­кался, ведь отец даже не догадывался о моих способ­ностях, а мать, кроме истории с гадюкой, тоже ничего не знала.

Но скрыть такую важную подробность я не мог, и по­этому рассказал все полностью.

—   Он избранный, — воскликнула мать, когда я закон­чил. — Нет, он больше чем избранный. Йосеф, наш сын — Второй Учитель!

Отец поморщился.

—   Не придумывай, — резко сказал он. — Сейчас мы должны позаботиться о более важных вещах. Скажи, сы­нок, те люди знают, кто ты такой?

—  Нет, — уже хотел ответить я и замер. Раб! Я ведь на­звал рабу свое имя, имя отца, сказал, что мы ессеи и жи­вем на окраине Эфраты возле теребинтовой рощи!

—  Надо уходить, — решил отец. — Прямо сейчас. До утра побудем у друзей, а там решим.

У ессеев нет имущества, поэтому на сборы ушло не много времени. Когда мы вышли из домика, над рощей стояла полная луна. Из города доносились истошный со­бачий лай и крики.

—  Погоня началась, — отец ускорил шаги. — Скоро они будут здесь.

Мы дошли до ручья и долго шли по воде, стараясь не шуметь. Потом брели пустошью, спотыкаясь о камни и царапая ноги колючками стелющегося по земле кустар­ника. Отец привел нас в пальмовую рощу, усадил между стволами, выбрав местечко потемнее, и велел дожидать­ся. Мать обняла меня за плечи, прижала к своему мягкому плечу и принялась тихонько раскачиваться.

—  Бедный мой мальчик, бедный, бедный мой мальчик. Разве можно быть таким неосторожным? Сыны Тьмы нас ненавидят, а язычники жестоки и безжалостны. Если бы не Отец наш небесный, они проглотили бы живьем детей Света.

—  Мама, а кто такой Второй Учитель?

—  Это ты, мой сынок.

—  Но почему Второй, и кого я должен учить?

—  Ты все поймешь сам, когда повзрослеешь. Твой ра­зум спит, ты ведь еще мальчик, маленький наивный маль­чик. Когда он проснется, у тебя не будет вопросов.

—  А кто Первый, мама?

—  Первый... — она тихонько засмеялась счастливым смехом. — Первый — Учитель Праведности. Перед смер­тью он оставил пророчество, тайное, скрытое пророче­ство. Мне его рассказал брат, твой дядя, избранный из Хирбе-Кумрана. Когда-то мы были очень дружны, пока его духовный путь не разлучил нас навсегда.

Она замолчала. Лунный свет, пробивавшийся сквозь широкие пальмовые листья, освещал лицо матери, и я за­метил, как ее глаза налились слезами.

—  О чем пророчество, мама?

—  Ах, да. Через сто пятьдесят лет после смерти Первого Учителя придет Второй, великий сын Света, который изме­нит мир. Срок наступил, и все ессеи ждут, когда он откроется.

—  Мама, но почему ты думаешь, что это я!

—  Я знаю... я чувствую... я верю...

Мы долго сидели молча, обнявшись и тихонько раска­чиваясь. Вдруг мать выпрямилась и спросила дрожащим от волнения голосом.

—  Ты видишь? Посмотри, вот здесь, ты видишь? Свободной рукой она указывала в небо прямо у нас над

головами.

—  Что вижу, мама?

—  Звезда, голубая звезда с длинным хвостом. Вчера ее тут не было.

Я внимательно оглядел черное небо, утыканное бле­стящими точечками, но не заметил на нем голубой звезды с хвостом.

—  Я ничего не вижу, мама.

—  Ну как же, сынок, вот она, прямо перед глазами.

Ее голос звенел и рвался, она так хотела показать мне эту звезду, так боялась, что я не вижу того, что открывает­ся ей, что я не смог не соврать.

—  Да, вот она, вот. А что это, мама?

—  Так сказано Учителем Праведности: взойдет звезда второго пришествия, и спустится ангел с небес, и отворит сосуды закрытого знания, и откроется Второй Учитель, и освободит мир.

—  От чего освободит?

—  От нечестия, от злобы, гнева, лжи, подлости, обма­на. Сначала Всевышний послал откровение только из­бранным, а теперь истина станет достоянием всех сынов Завета и всех народов.

—  Мама, но я не знаю никакой истины. Мне нечего от­крывать и нечему учить.

—  Не волнуйся, сынок. Истина спрятана в тебе, подоб­но тому как горчичное зерно прячется в глубине земли. Оно прорастет, и маленькое зернышко превратится в цве­тущее дерево.

Она еще сильнее прижала меня к себе.

—  Я думала, твой путь только начинается, и мне дадут побыть с тобой еще несколько лет. Но тебя уже зовут. Раз­ве ты не слышишь зов?

В ее голосе звучали такая надежда и такое ожидание, что я снова соврал, второй раз за этот вечер.

—  Да, мама, я слышу.

Как ессей, я понимал, что такое зов и откуда он может прийти. Сколько я себя помню, разговоры в нашем доме вертелись вокруг этих тем. Для чего душа спускается в мир, в чем назначение человеческой жизни и смысл бытия. Отец беспрестанно объяснял мне отличие ессеев от нечестивых сынов Тьмы, а вечерние рассказы матери, в общем-то, сводились к тем же темам. Я знал, где скрывается истина, и был готов, как ессей, сын ессея, вместе с другими сынами Света выступить на борьбу против сил Тьмы. Но мне так хотелось, оставив в стороне борьбу, истину, смысл жизни и цель бытия, побыть еще с мамой, вот так, прижавшись к ее плечу, раскачиваясь под шорох пальмовых листьев и ласковое посвистывание ночного ветерка.

Я не заметил, как заснул. Меня разбудила мать, ти­хонько тряся за плечо.

—  Вставай, Шуа, скоро рассвет, нам пора идти.

Отец отвел нас в маленький домик, похожий на тот, который мы оставили накануне. В нем жила семья ессеев, нас уложили за тростниковой занавеской в дальнем углу единственной комнаты домика. Я сразу заснул, а когда от­крыл глаза, солнце уже низко висело над верхушками де­ревьев. От усталости и волнения я проспал остаток ночи и большую часть дня.

Мама подала кружку для умывания и кусок хлеба на за­втрак. Я сильно проголодался и с жадностью набросился на хлеб.

—   Сначала молитва, — решительным голосом прика­зала мать. — Не забывай, ты — Второй Учитель и должен вести себя соответствующим образом.

Я отошел за занавеску и приступил к молитве. Молил­ся я бездумно, по привычке, слова, столько раз повторен­ные, сами соскакивали с языка. Но все-таки что-то во мне переменилось. Пока мать утверждала, будто я не простой ессей, а избранный, я относился к этому с недоверием. Избранные казались мне особым сортом ессеев, людьми, осененными присутствием Всевышнего, носящими на челе Его незримую, но явно ощущаемую печать.

Сейчас, когда мать стала внушать мне, будто я — Вто­рой Учитель, избранность перестала казаться мне чем-то таинственным и недостижимым. Идея о моем избранни­честве спокойно и прочно осела в голове, и я поневоле на­чал стараться вести себя, как подобает избранному.

Мать моментально заметила произошедшую со мной перемену. После завтрака она подвела меня к окошку, по­ставила так, чтобы солнце падало на лицо, и долго-долго всматривалась в мои глаза, гладила кончиками пальцев лоб, ласково щекотала уши и щеки.

—  Мальчик, мой маленький мальчик, — шептала она. Вернулся отец. Мы уселись на полу за занавеской.

—   В город вошли две когорты сирийских наемни­ков, — устало начал рассказывать отец. — Все входы и вы­ходы в Эфрату перекрыты. Два сбежавших раба не только зарезали Тития, но и украли изрядное количество драго­ценностей. Драгоценности, конечно же, утащила прислу­га и валит все на неизвестных рабов. Впрочем, вполне из­вестных. Возле нашего дома в рощице сидит засада.

Отец усмехнулся.

—   За что только царь Гордус платит деньги сирийцам? Не заметить эту засаду может только слепой и глухой.

Они громко разговаривают, сломали несколько кустов и мочатся с шумом и ужасающим зловонием. Сегодня но­чью, в начале третьей стражи, когда сон особенно глубок, мы уйдем из города. Он посмотрел на мать.

—  Пойдем в Галилею, к твоим родственникам. В этой горной глухомани нас никто не отыщет.

К моему удивлению, мать решительно воспротиви­лась.

—  Пока ты ходил по Эфрате, я побывала у Вестника. Есть новости. Важные новости.

От удивления лицо отца немного вытянулось.

—  С каких пор Вестник разговаривает с женщинами?

—  Со мной он стал разговаривать, — с гордостью отве­тила мать. — Правда, через занавеску, но какое это имеет значение.

Обычно новости от Вестника приносил отец. Вестник, ессей высшего ранга, почти избранный, жил на отшибе, тщательно избегая встреч с язычниками, сынами Тьмы и женщинами. С утра до глубокой ночи он был погружен в молитву и учение, еду для него собирали среди ессеев Эфраты и в специальной посуде, не принимающей духов­ную нечистоту, приносили к порогу его домика.

Раз в несколько дней Наставник из Хирбе-Кумрана передавал Вестнику указания. Как это делалось — никто не знал, но в каждой общине обязательно был такой Вест­ник, с помощью которого Наставник связывался со всеми ессеями.

—  Ну и что же он сказал? — спросил отец.

—  Сирийцы пришли в Эфрату не зря. За сбежавшими ворами не посылают две когорты. Царь Гордус призвал магов, те обратились к Большому змею.

—  Что за глупости! — воскликнул отец. — Из-за двух сбежавших рабов не призывают магов.

—  Это ты так думаешь, — отрезала мать. — А у царя на этот счет иное мнение. Так вот, Змей открыл, будто

в убийстве Тития замешан будущий царь Иудеи. Чело­век, который пришел изменить мир. Гордус послал две когорты, чтобы отыскать виновников, а если не удастся обнаружить, где скрывается будущий царь, — убить всех мальчиков Эфраты его возраста. Теперь ты веришь, что наш сын — Второй Учитель?

—  Почему ты решила, будто речь идет о Шуа? Там ведь был еще один мальчик. Именно он и убил Тития. Значит, Гуд-Асик и есть будущий царь.

—  Учитель Праведности передал, что Второй учитель будет убивать словом. Значит, сын Тьмы Гуд-Асик отпа­дает. И вообще, ты можешь себе представить праведника, перерезающего горло человеку?

—  Послушай, — отец говорил нарочито спокойным го­лосом. — Во-первых, мы не полагаемся на откровения ма­гов и пророчества сил нечистоты. А Большой Змей — са­мое что ни на есть явное проявление этих сил. Во-вторых, царь Иудеи и Второй Учитель вовсе не обязательно одно и то же лицо.

—  Второй Учитель придет изменить мир. Змей произ­нес те же самые слова. И царь Гордус понял. Он ведь не зря пригнал в Эфрату две когорты. И не просто пригнал, а на следующий день. Ты когда-нибудь слышал, чтобы дела в нашей стране решались с такой скоростью?

—  Тут ты права, — отец потер пальцами переноси­цу. — Поспешность царя — серьезный довод. Правда, от этого сумасшедшего нечестивца можно ожидать каких угодно глупостей.

—  Йосеф, — голос матери потеплел. — Какое будущее ожидает нашего мальчика в Галилее? Пасти коз на гор­ных пастбищах? Играть с детьми нечестивцев? Один раз в месяц видеть ессейского учителя? Разве о такой доле мы с тобой мечтали, когда думали о сыне?

Отец молчал. Мать тоже замолкла. В домике воцари­лась тишина. Сквозь открытую дверь доносилось вечер­нее воркование голубей.

—  Хорошо, — нарушил молчание отец. — Я отведу Шуа в Хирбе-Кумран.

Но мать не согласилась отпустить нас одних.

—  Избранные не дадут мне даже обнять моего мальчи­ка, — твердила она, сжимая мою ладонь. — Я хочу быть с ним до самых стен Кумрана, а дальше..

Тут она сморщила нос и прикрыла глаза ладонью.

—   Послушай, Мирьям, — отец выглядел решитель­но. — Или наш сын — Второй Учитель, и его место среди избранных, или он — обыкновенный мальчик, и тогда он останется с тобой еще на несколько лет. Но в таком случае вместо пустыни Соленого моря этой ночью мы отправим­ся на север, в Галилейские горы.

Но мать давно уже сделала свой выбор, поэтому, когда ночной ветер во второй раз переменил направление, мы тихонько вышли из домика и двинулись к югу. На дороге, ведущей к Эфрате, горел костер, несколько солдат спали под придорожными валунами, а двое стояли, перегоро­див проезд. Мы обошли заставу полем, отойдя так далеко в сторону, что пламя костра казалось тусклым светляком, а затем снова вернулись на дорогу.

—   Отец, — спросил я, — кого могут задержать эти сол­даты? Неужели царь не понимает, как они несут службу?

—   Смотри и учись, — ответил мне отец. — Большин­ство дел в нашем мире делается именно таким образом. Цари отдают страшные приказы, и со стороны кажется, будто нет ни надежды, ни спасения. Но внутри все выгля­дит по-иному. Муравей без труда проползает между плот­но сомкнутыми створками ворот. Для человека, который не занимает места, всегда находится место.

Мы шли, не останавливаясь до тех пор, пока серая при­дорожная пыль не стала розовой под лучами восходящего солнца. Отец выбрал рощицу с густыми зарослями капер­са, мы забрались поглубже, улеглись под ветки и заснули.

Когда я открыл глаза, сиреневое небо над головой на­чало наливаться фиолетовым. Верхушки кипарисов еще

золотились в лучах солнца, но кусты, где мы лежали, накры­ла глубокая тень. Прямо надо мной раздалось дробное по­стукивание. Дятел, сидя на стволе, часто затряс головкой. На спящих под деревом людей он не обращал никакого внима­ния. Наверное, листья кустарника и неподвижность сдела­ли нас незаметными. Я тихонько приподнял руку, вытянул ладонь правой руки по направлению к дятлу и освободил томление. Оно давно щекотало и давило, но в присутствии родителей я не хотел пускаться на приключения.

Дятел изумленно дернул головой, пытаясь вырваться. Я сильнее напряг ладонь и с особенной остротой ощутил трепетание его тельца так, словно сжал дятла собственно пальцами, а не их невидимым продолжением. Ощущение было столь неожиданным и резким, что я немедленно раз­жал пальцы, и дятел, испуганно взметнувшись со ствола, кинулся в сторону и скрылся из виду.

Несколько минут я лежал, ошеломленный новизной ощущения, а потом прикоснулся к ветке кипариса на рас­стоянии примерно десяти локтей от меня. Ветка была теплой и шершавой, зеленые иголки слегка покалывали кончики пальцев. Я прицелился было к желто-лимонной бабочке, присевшей на куст, но проснувшиеся родители помешали мне продолжить.

До самой темноты отец повторял со мной отрывки из Святого Писания и заставлял читать наизусть тексты ес-сейской традиции. Как только бледная луна показалась на черном бархате небосвода, мы снова двинулись в путь. Шли лишь до полуночи; Эфрата осталась далеко позади, и погони можно было уже не опасаться.

Проспав до утра в забытом на поле стоге сена, мы вы­шли на дорогу не как беглецы, а как обыкновенные пут­ники, и продолжили свой путь к Соленому морю. Мест­ность шла под уклон, с каждым шагом мы спускались все ниже и ниже. Вокруг нас постепенно исчезал зеленый цвет. Сначала пропала трава, затем кусты и деревья. К по­лудню мы оказались посреди пустыни.

Желтые, коричневые, бурые взгорья, шершавые уступ­чатые утесы, перемежающиеся россыпью мелких камней. Плавные очертания складчатых холмов. Редкие чахлые кустики, покрытые толстым слоем пыли, низкорослые де­ревья, тянущие плоские черные ветки над плывущим от зноя серым песком. Медленно парящие в потоках воздуха орлы, огромные ящерицы, сидящие на черных валунах.

И вдруг — выскочившая из-за поворота лазурная сине­ва моря с белыми барашками волн. Потом я узнал, что это вовсе не барашки, а проглядывающие сквозь неглубокий слой воды огромные глыбы соли. Сразу за морем выси­лись полускрытые дымкой розово-черные горы Моава.

За тремя утесами, похожими издалека на корону, отец начал всматриваться в скалы и, отыскав еле замет­ную тропинку, свернул с дороги. Мы долго карабкались по камням, хватаясь за пышущие жаром валуны, пока не оказались перед чернеющим в желтой скале беззубым ртом пещеры. Оттуда несло сыростью и прохладой тухлой воды. Протиснувшись внутрь и подождав, пока глаза при­выкнут к сумраку, мы начали спускаться по утоптанному глиняному полу. Через три десятка шагов отец, идущий впереди, остановился.

Перед нами в огромном углублении простиралось болото, покрытое зеленой ряской. Как видно, дождевая вода, во время зимних бурь заливающая пещеру, собира­лась в самом низком месте и за лето не успевала полно­стью высохнуть. Воняло в пещере нестерпимо.

—  Нужно очиститься, — сказал отец. — Иначе стражи пустыни не пропустят нас в Хирбе-Кумран.

—  Очиститься? — крик отвращения сам собой вырвал­ся из моей груди. — Но в этом болоте можно только пере­пачкаться!

—  Есть грязь материальная, — ответил отец, снимая заплечный мешок, — а есть духовная нечистота. От физи­ческой грязи это болото не очистит, тут ты прав. Но чтобы смыть с себя духовные нечистоты, нужна вода, определенное

количество воды. Что поделать, если в этой местности не существует никакого другого водоема?! Да и этот — тайна, тщательно охраняемая ессеями.

Он начал снимать с себя одежду. Мать отвернулась.

—   Шуа, я окунусь первым, ты за мной, потом мама, — отец остался в набедренной повязке и начал осторожно входить в воду. Зайдя по колено, он стал разматывать по­вязку, и я отвернулся, последовав примеру матери. По­вязка взлетела в воздух и упала на пол, затем послышался всплеск. Один, другой, третий. Отец окунулся семь раз и выбрался на берег. Краем глаза я видел его набедрен­ную повязку, лежащую на полу. Когда она исчезла, под­хваченная рукой отца, я повернулся.

Отец стоял передо мной, весь покрытый зеленой ряской, и стирал ее ладонями с тела. В сплошной поверхности боло­та образовалась большая промоина. Вода в ней была черной.

—   Раздевайся.

Я начал снимать одежду. Черное пятно посреди зеле­ной, дрожащей поверхности пугало. Мне почему-то стали мерещиться кольца мощного тела, скрывающегося под ряской, упругая напряженность плоской головы, с горя­щими точками глаз, готовая к укусу пасть с острыми тре­угольными зубами.

—   Чего ты ждешь? — голос отца вывел меня из оце­пенения. Сбросив тунику и положив на нее набедренную повязку, я осторожно прикоснулся ступней к воде. Она была прохладной, и эта прохлада манила мое раскален­ное жаром тело.

Я быстро зашел по колено. Дно оказалось плоским и ровным, таким же, как и пол пещеры. Мои движения пробудили новую волну вони. Задержав дыхание, я бы­стро сделал еще несколько шагов и, когда вода дошла до пояса, резко присел на корточки.

Прохлада накрыла меня с головой, и в наступившей тишине я четко услышал угрожающее шипение, словно гигантская змея, раскрыв пасть, готовилась к прыжку.

Выскочив из воды, я рванулся к берегу, но отец остано­вил меня.

—  Семь раз! Окунись семь раз.

—  Но почему семь! Разве одного недостаточно?

От одной мысли вновь очутиться под водой у меня за­холонуло под ложечкой.

—  Много тайн скрывается в этом числе. Потом объяс­ню. Окунайся.

Я вернулся назад и с ужасом посмотрел на воду. По ее поверхности, пересекая черную прореху в ряске, быстро промчался жук плавунец.

—  Окунайся!

Я набрал полную грудь воздуха, зажмурился и с ужасом присел на корточки. Шипения не было. Выпрямившись, я с облегчением выдохнул воздух, снова глубоко вдохнул и опять присел. Тихо. Наверное, мне показалось. Четыре, пять, шесть.

На седьмой раз я окунулся уверенно и спокойно, как вдруг жуткое шипение поглотило все вокруг. Змея была ря­дом, ее голова почти прикасалась к моей, а узкий исчезаю­щий язык щекотал ухо. Я ощутил его ледяную шершавость, его склизкое, заполняющее прикосновение и с воплем вы­скочил из воды. Спустя мгновение я уже стоял на берегу.

—  Что случилось? — с удивлением спросил отец. — Чего ты так испугался?

—  Там змея, — задыхаясь, прошептал я, указывая на воду. — Огромная змея. Она лизнула меня в ухо. Вот сюда, — и я прикоснулся пальцем к правому уху.

—  Змея? — отец внимательно посмотрел на меня. — Ну-ка, расскажи подробнее.

—  Он слышал Большого Змея! — вскричала мать, как только я закончил рассказ. — Йосеф, наш сын слышал Змея!

—  Никому не рассказывай об этом, — сурово произнес отец. — Никому и никогда. Иначе тебя сразу вышвырнут не только из Хирбе-Кумран, но также из общины.

—  Почему, папа? Что я такого сделал, что нарушил?

—  Ты ничего не сделал. Но Большой Змей, средоточие магической силы, сам выбирает, к кому обращаться. И те, с кем он разговаривает, не могут оставаться чистыми. Слишком велик соблазн.

—  Какой еще соблазн, — спросил я, потирая ухо. — Это было так мерзко и противно.

—  Пока он только сорвал с тебя печать, приготовил к разговору. Когда Змей заговорит, устоять перед его предложениями будет совсем не просто.

—  Шуа устоит, — вмешалась мать. — Второй учитель должен владеть силами магии. Чтобы успешно бороться с тем же Змеем.

—  Думаю, нам все-таки лучше повернуть в Галилею, — задумчиво произнес отец.

ГЛАВА IV

ИСПЫТАНИЕ

РАСПЛАВЛЕННЫМ СВИНЦОМ

Ночевали мы в другой пещере, которую отец также отыскал среди утесов. Судя по закопченному потол­ку, в ней останавливались довольно часто. Мы не ста­ли разжигать огонь, поужинали сухим хлебом, водой и горсткой фиников. Повернувшись лицом на восток, отец долго молился, полностью погрузившись в свои мысли. Мать шепотом уговаривала меня последовать его примеру, и я тоже помолился немного, попросив Всевышнего дать знак, по какой дороге идти, но глав­ное — избавить меня от опасностей. Шершавый холод змеиного языка словно приклеился к уху. При мысли, что встречи со Змеем только начинаются, мне станови­лось не по себе.

Ночью я проснулся от звука голосов. Родители, сидя у входа в пещеру, тихонько разговаривали. В абсолютной тишине ночи я слышал каждое слово.

— Ты уверена, что он спит? — спросил отец.

—  Да, я сейчас проверила. Что будем делать, Йосеф? Змей нашел нашего мальчика. Вестник говорил правду — Гордус обратился к магам.

—  Пока его Змей только пометил. Странно, я ведь, ког­да погружался, проверил, нет ли в пещере посторонних. Все было чисто. Он успел проскользнуть, пока я переоде­вался и разговаривал с Шуа.

—  Мы сумеем добраться до Кумрана? Он не нападет по дороге?

—  Змей нападает только в воде. Он ведь дитя подзем­ной тьмы. А в безводной пустыне и под солнцем он бес­силен. Учитель Праведности не зря выбрал пустыню для обители избранных.

—  А что будет в Кумране? Ведь избранные окунаются по три раза в день. И Шуа пойдет с ними.

—  В ессейские бассейны ему не пробраться. Там сто­ит такая защита — комар не пролетит, не то что Большой Змей. Кроме того, Шуа сразу обучат растождествляться с телом перед погружением. И тогда Змей не сможет оты­скать отметину.

—  А ты не можешь его этому обучить? Отец хмыкнул.

—Я давно все забыл, Мирьям. Голоса смолкли.

—   Очень важно, на какой путь его определят, — нарушил молчание отец. — Шуа лучше всего учиться у Терапевтов. Для пути Воинов он не годится: слишком добр и мягок, а для пути Книжников чересчур непосед­лив.

—   Мой брат уже много лет у Терапевтов, — прошепта­ла мама. — Я попробую поговорить с ним.

—   Он не станет с тобой встречаться. Ты когда-нибудь слышала про избранного, находящегося под одной кры­шей с женщиной?

—   Мы можем встретиться на улице. Я расскажу ему, кем предназначен стать его племянник.

—  Терапевты не любят разговоры про Второго Учите­ля. По их мнению, всякая власть от Бога, поэтому нужно полностью подчиняться приказам и установлениям царя и Рима. Второй Учитель для них — не более чем образ. Каждый человек должен стать для самого себя Вторым Учителем, и когда ему откроется истина, это будет для него словно второе пришествие.

Если кому и придется по душе Шуа, так это Воинам. Но для них он добр, слишком добр. Впрочем, по какому бы из путей ни пошел наш сын, я бы хотел, чтобы его научили двум главным вещам: умеренности во всем и победе над страстями. Ладно, Мирьям, уже поздно, иди спать.

—  А ты?

—  Я посижу до утра. Мало ли что... И вот еще...

Отец замолк. Потом добавил мягким, но решительным голосом.

—  Знаешь, мне не нравятся твои разговоры про Второ­го Учителя. Думаю, мальчику они могут только повредить. Если он действительно такой выдающийся — избранные сами разберутся, как его воспитывать и по какому пути на­править. А ребенку его возраста надо думать совсем о дру­гих вещах. Учиться скромности, набираться знаний. Пере­стань твердить ему про второе пришествие. Договорились?

Мать не ответила. На какое-то время все смолкло. За­тем раздались странные всхлипы, точно мать плакала или смеялась от радости, перемежаемые тяжелыми вздохами отца. Потом и это затихло. Мать вошла в пещеру и ти­хонько улеглась рядом. Она уснула почти сразу, ее дыха­ние стало ровным и почти неслышным, а я долго не мог заснуть. Избранные из Кумрана, небожители, таинствен­ные, скрытые от глаз кудесники, умеющие перемещаться по воздуху, читающие будущее, словно открытую книгу, врачующие самые страшные раны, — эти загадочные, не­доступные существа, о которых я столько слышал от мате­ри и сверстников ессеев, вдруг приблизились на расстоя­ние вытянутой руки.

Через вход в пещеру я видел краешек неба со звездами, крупными, словно галилейские маслины.

«Завтра, — шептал я самому себе, — завтра я увижу Хир-бе-Кумран. Завтра я познакомлюсь с избранными. Завтра...»

Я ожидал так много от завтрашнего дня, что стал пред­ставлять себе встречу, то, что я скажу Наставнику, с ко­торым обязательно встречусь, как меня примут в избран­ные, как научусь бороться с Большим Змеем, как.

Звезды закачались, поплыли, размазались, и я погру­зился в сладкое таинство сна.

Когда я проснулся, снаружи светило яркое солнце. Выбравшись из пещеры, я сразу наткнулся на мать, она протянула мне кружку с водой для умывания. Отец сидел в тени скалы, вид у него был совсем свежий, словно он крепко проспал всю ночь. После молитвы и завтрака мы двинулись дальше.

Воздух стал уже горячим, очертания дальних холмов плы­ли и дрожали, а голубое море под нами нестерпимо сияло. Дорога круто брала под уклон, идти было легко. Отец шел впереди, я с матерью чуть сзади, отставая шагов на десять. Я хотел было догнать отца, но мама схватила меня за руку.

—  Не торопись, сынок.

В ее голосе прозвучали незнакомые нотки. Я вспомнил ночной разговор про Змея и замедлил шаг.

—  Шуа, — мать произнесла мое имя так, словно соби­ралась начать какой-то рассказ, но осеклась.

—  Да, мама.

—  Шу-а. — она еще раз произнесла мое имя, медлен­но выговаривая каждую букву, будто наслаждаясь их зву­чанием. — Шу-а, мой мальчик.

—  Да, мама?

—  Ты сильно испугался змея?

—  Вовсе нет.

—  А почему ты так дрожал?

—От отвращения, мама. Он такой противный и склизкий. А язык у него шершавый и холодный, как лягушка. Б-р-р!

—   Послушай, Шуа, — мать говорила с трудом, каза­лось, она проталкивает каждое слово через невидимую повязку, прикрывающую рот. — Послушай. Я никогда не рассказывала тебе об этом. Кроме меня и отца, ни одна душа на свете не знает тайны твоего рождения. Обе­щай мне, что будешь молчать.

—   Обещаю, мама.

Ее волнение передалось мне, и я невольно замедлил шаг. Широкая спина отца маячила впереди, а мы медлен­но брели между желтых ухабов иссушенной, овеянной ве­трами соленой земли.

—   У нас много лет не было детей, — негромко загово­рила мать, и в жаркой тишине пустыни я хорошо слышал каждый звук, слетающий с ее уст.

—   Мы очень старались, соблюдали все законы, отец много молился, несколько раз ходил в Кумран за благо­словением Наставника. Мы перепробовали всё, остава­лось только одно, последнее средство — сорокадневный пост в пустыне. К нему прибегают в самых крайних случа­ях, и Наставник даже не хотел о нем слышать. Отсутствие детей не было в его глазах таким страшным несчастьем. Но мы считали по-другому, и отец сумел уговорить На­ставника.

Того, кто отваживался на сорокадневный пост, заму­ровывали в одной из пещер пустыни. По ночам в пещеру опускали на веревке маленький ломоть хлеба и мех с не­сколькими глотками воды. Веревку отпускали, никто не должен был знать, что происходит внутри. Случалось, что испытуемый взвывал о помощи или спасении — ему не отвечали. Через сорок дней стену ломали, и, если человек оставался жив, его просьбы сбывались. Многие не дожи­вали до конца срока или сходили с ума, поэтому Настав­ник не хотел разрешить твоему отцу сорокадневный пост.

Твой отец ушел, и я осталась одна отсчитывать дни в пустом домике. Прошло тридцать девять дней. Я ра­ботала в поле, когда со стороны моря пришла косматая

свинцовая туча. Поднялся ветер, вот-вот должен был хлы­нуть ужасный дождь.

Я побежала домой, но не успела: тяжелые капли, круп­ные, точно орехи, начали колотить по моим плечам, голове, ногам. Я увидела раскидистое фиговое дерево и бросилась под его защиту. Дождь полил с такой силой, словно сверху опрокинули огромное ведро. Это была про­сто сплошная река, текущая с неба на землю.

Стало совсем темно. Мое платье промокло, зуб не по­падал на зуб от дрожи. Вдруг я заметила светящийся шар, размером с подушку. Он летал по воздуху перед деревом. То поднимался вверх, то резко падал, почти касаясь земли, и снова взмывал, точно ласточка перед дождем. От него ис­ходило потрескивание, словно от разрываемой ткани.

Волосы на моей голове сами собой встали дыбом. Меня будто ухватила за шиворот рука великана и принялась немилосердно трясти. Дыхание прервалось, глаза вы­катились из орбит, язык вылез изо рта. Я заметила, как с моих пальцев стекают полосы голубого огня. Потом шар наткнулся на ветку дерева, и все вокруг вспыхнуло ярким огнем.

Когда я очнулась, то увидела, что края моей одежды обуглились, словно попали в костер. Руки и ноги еле дви­гались. Я с трудом поднялась и доковыляла до нашей хи­жины, упала на постель и забылась в беспамятстве. Такой меня нашел отец. Я пролежала без сознания день или два. Он с трудом привел меня в чувство.

После того случая ты появился на свет. Отец уверен, будто причиной тому послужил его сорокадневный пост, но я знаю другое.

Мать замолчала и пристально взглянула на меня, точ­но сомневаясь, стоит ли продолжать рассказ.

— Небесный огонь вошел в меня, Шуа. Я заберемене­ла от Неба, и ты сын огня, сын Света. Поэтому я не пере­ставала твердить про твою избранность. Тебе нечего бо­яться Змея, ведь он — порождение подземных вод, дитя

Тьмы — не в силах с тобой совладать. Но т-с-с-с, — она прижала палец к губам. — Больше я не стану говорить с тобой про избранность. Никогда больше. Я обещала тво­ему отцу. Но больше и не нужно, ты уже взрослый, и Змей раскрыл твой сосуд.

К полудню мы добрались почти до самого берега моря. От сверкающей кромки воды нас отделяло всего несколь­ко стадий, когда отец вдруг свернул с дороги и начал карабкаться по каменистой осыпи холма. Вдоль склона вилась едва заметная тропинка, мы шли и шли по ней, словно собираясь обогнуть холм, пока действительно не оказались на противоположной стороне. Море давно скрылось из виду, нас окружало желтое безмолвие пусты­ни, нарушаемое лишь посвистом ветра, шевелящегося между почерневших от зноя скал.

Мне казалось, что дорога никогда не кончится, солнце палило беспощадно, а горячий воздух сушил кожу. Я уже начал подумывать о глотке воды из меха, висящего за спи­ной, как отец вдруг остановился и показал рукой вверх.

—   Пришли!

На вершине холма лежал огромный камень причудли­вой формы. Он резко отличался от других своим цветом: не желтым, не охряным, не бурым и не серым, а иссиня-черным. Его ровная поверхность, блестевшая под сол­нечными лучами, казалась полированной. Отец подошел к нему и положил руку точно посередине.

—   Осторожно, Йосеф! — крикнула мать.

Я понял ее опасения. Черная поверхность камня должна была быть раскаленной, точно сковородка, и отец мог об­жечься. Но он лишь улыбнулся и помахал нам другой рукой.

—   Поднимайтесь сюда!

Я подбежал первым, бросил взгляд на вид, раскрываю­щийся с вершины холма, и задохнулся от восторга. Пере­до мной простиралась долина, окруженная со всех сторон отвесными утесами, пологим был только склон, на кото­ром мы находились. В глубине долины виднелась группа

строений, окруженных белой стеной. Одно здание, увен­чанное голубым куполом, возвышалось над всеми.

—  Ты видишь? — спросил отец.

—  Конечно, вижу! Это Хирбе-Кумран?

—  Да, сынок. Страж пустыни пропустил тебя даже без прикосновения. Но все-таки положи руку на камень.

Я повиновался. К величайшему удивлению, поверх­ность оказалась не горячей, а прохладной и даже слегка влажной. Я с удивлением посмотрел на отца.

—  Сейчас все объясню, — с улыбкой произнес он, уви­дев мое недоумение. — Пусть мама сначала прикоснется.

Мать, тяжело дыша, закончила подъем значительно позже меня.

—  Ты что-нибудь видишь? — спросил отец, указывая рукой в сторону Кумрана.

Мать приложила руку к бровям, чтобы уберечься от блеска нестерпимо палящего солнца, и долго вглядыва­лась в долину.

—  Скалы. Осыпи. Засохшие деревья. Больше ничего.

—  Вот тут, тут, — отец указал пальцем прямо на голу­бой купол.

—  Коричневый холм, — произнесла мать. — Желтые валуны. Длинная осыпь. Больше ничего не вижу.

—  Положи руку на камень, — попросил отец.— Не бой­ся, — добавил он, заметив промелькнувшее по лицу мате­ри выражение испуга. — Он не горячий.

Мать послушно положила руку на блестящую поверх­ность камня.

—  А теперь?

Она перевела взгляд на долину и вскрикнула.

—  О, Владыка мира! Это Кумран?

—  Да, — с гордостью ответил отец. — Страж пустыни пропустил нас.

Мы начали спускаться, скользя по мелким камушкам пологой осыпи, и вскоре наткнулись на небольшую пеще­ру. Пространства внутри едва хватило для нас троих. Это

была скорее не пещера, а ниша в скале, но внутри жара не столь давила, и мы уселись передохнуть, прижавшись спинами к прохладной поверхности камня. Отец выта­щил затычку из меха и дал нам напиться.

—  Учитель Праведности выбрал Кумран для обители избранных, — начал говорить он, пока мы пили, — что­бы избежать общения с язычниками и сынами Тьмы. Но разве есть такое место на земле, куда бы они ни засовы­вали свои любопытные носы? Поэтому Учитель поставил на краях утесов вокруг долины специальных стражей — заговоренные камни, скрывающие обитель от нечистых глаз. Только сын Света и только после омовения может увидеть Хирбе-Кумран. И то не сразу, а лишь прикоснув­шись к стражу.

—  Но Шуа увидел обитель без прикосновения! — вос­кликнула мать и многозначительно поглядела на отца.

—  Ничего удивительного, — невозмутимо произнес тот. — Детям присуща особая чистота, после возмужания Шуа уже не сможет с такой легкостью преодолевать стра­жей. Кроме того, не забывай, что он вчера окунулся.

Так вот, случайные путники, которые оказываются в этих краях, видят лишь осыпи, валуны и песок. Если же чужой все-таки каким-то образом сумеет преодолеть стражей и подойти к стенам Кумрана, его ждет встреча с воинами. Неприятная встреча. За полтора века суще­ствования обители такое случилось всего несколько раз.

—  И что с ними сделали воины? — спросил я.

—  Разоружили, связали, доставили к Наставнику, допро­сили. Случайностей не было, случайно человек не может преодолеть стражей пустыни. Все пойманные оказались ма­гами, пришедшими к стенам Кумрана с нечестивой целью. После суда они получили полагающееся им наказание.

—  Отец, а разве стражи пустыни не такая же магия?

—  Нет, сынок. По результату похоже, но по сути — совершенно иное. Маг обращается к силам нечистоты, а Учитель Праведности пользовался Святыми именами.

Духовное усилие мага порождает демонов, а Учитель со­зидал ангелов. Когда Всевышний творил мир, все в нем Он создал в противостоянии. Святости противостоит Не­чистота, Добру — Зло, улыбке — гнев. Глядя на качества человека, ты можешь понять, с какими духовными сила­ми он взаимодействует. Если он мрачен, раздражителен и суров, как все маги, значит — он связан с силами Тьмы.

Ессей, дитя Света, свету и подобен. Он легок, улыбчив, добр и мягок. Вот этому тебя и будут учить с первого дня. Подобное притягивает подобное, если ты сумеешь приоб­рести духовные качества, присущие избранным, то откро­вение Света само тебя отыщет.

—  Йосеф, а что это за голубой купол? — спросила мать. — Малый Храм, да?

—  Да. Главная наша святыня. Дом Собраний, место, откуда каждый день возносятся молитвы избранных. На­стоящий, подлинный Храм.

—  А тот, что в Иерусалиме, отец, разве он не подлин­ный?

—  Он был подлинным, пока сыны Тьмы не завалили его нечистотами. Сто шестьдесят лет назад святость пере­местилась в Кумран и с тех пор ни на минуту не покидает голубой купол.

Вот посмотри, Шуа, и ты, Мири, справа от купола вид­неется высокая крыша, это общая столовая. Возле нее большое здание бассейна для погружений и дом Настав­ника. Слева от Храма располагаются хозяйственные по­стройки: амбары, кузницы, конюшни, загоны для скота, сараи. Внутри, с северной стороны — башня Книжников. А больше наверху ничего нет.

—  А где живут избранные? — воскликнула мама. — Где зал упражнений Воинов, больницы Терапевтов? Где все они спят, где их комнаты?

—  Все спрятано под землей, — ответил отец. — За пол­тора века существования обители подземные помещения расползлись на десятки стадий. Книжники, Терапевты

и Воины роют в своих направлениях и не рассказывают ничего друг другу. Только Наставник знает, как распола­гаются подземные переходы. У него, говорят, хранится единственный экземпляр карты, в который каждый год вносят дополнения. Но я не уверен, что этой карте можно полностью доверять.

По подземным коридорам обители можно бродить многие годы, ни разу не выйдя на поверхность. Чего там только нет!

—  Там нет света, — сказала мать. — И нет воды, и мало воздуха. А летом в этих подземельях, наверное, можно за­дохнуться от жары. Бедный, бедный мой мальчик! — Она обняла меня и принялась покрывать поцелуями.

—  Не понимаю тебя, Мирьям, — отец с улыбкой по­качал головой. — Ты не устаешь твердить, будто Шуа — избранный. А избранные живут в Кумранских пещерах. Впрочем, если тебя так пугает будущее сына, мы можем прямо сейчас повернуть назад и отправиться в Галилею. Еще не поздно.

—  Нет-нет, — мать отпустила мою голову. — Мы идем в Кумран. Но разве тебе не жалко мальчика?

—  Вовсе нет. В пещерах не темно и не душно. Я уже не помню, кто именно, кажется, Третий Наставник при­думал систему зеркал для освещения. До него в каждой пещере оставляли узкую расселину, через которую прони­кал свет. Света в этом месте очень много, ты ведь знаешь, вокруг Соленого моря почти не бывает дождей, и тучи не заслоняют солнце. Круглый год оно стоит над Хирбе-Кум-раном, благословляя его своими лучами. Даже маленькой щелки хватает, чтобы осветить пещеру.

Так вот, при Третьем Наставнике первый уровень был полностью исчерпан. Окружающие долину скалы ухо­дят глубоко вниз, и рыть дальше стало практически не­возможно. Поэтому начали копать под первым уровнем, и тогда возникла проблема с освещением. Наставник при­думал целую систему труб, в которых устанавливались

отполированные бронзовые пластины — зеркала. По этим трубам в пещеры второго этажа доходили свет и воз­дух. При Пятом Наставнике в пещерах стало душно, ведь количество избранных и общая длина подземных галерей значительно увеличились. Чтобы избавиться от духоты, вырыли специальные колодцы для воздуха, и теперь по подземельям всегда гуляет легкий ветерок. Поверь мне, там куда более прохладно, чем снаружи. Старики утверж­дают, будто сухой чистый воздух подземелий и ровный неяркий свет — одна из причин долголетия избранных.

—  А сколько живут избранные? — спросил я.

—  Долго, — ответил отец. — Очень долго. Больше ста лет. Я сам разговаривал со стариками, помнившими Учи­теля Праведности, а Второй и Третий Наставники для многих не праведники из легенды, а друзья юности и быв­шие соученики.

Сегодня под землей располагаются четыре этажа пе­щер, хотя я слышал, будто терапевты давно уже роют на пятом уровне. Кумран полон тайн, жизнь избранных сама по себе величайшая тайна. Стать одним из них не просто великая честь, но и огромное удовольствие.

—  Удовольствие? — удивился я.

—  Да, удовольствие. Нечестивцы понимают под этим словом плотские утехи, но самое высокое, ни с чем не сравнимое наслаждение — это духовное блаженство. Тело ограничено, ты не можешь съесть больше двух или трех килограммов мяса, не можешь спать больше восьми­десяти часов подряд. А духовные удовольствия безгранич­ны: им нет ни края, ни конца. Однако пора идти.

Отец выбрался наружу, мы последовали за ним и спустя полтора часа уже стояли перед белой стеной Хирбе-Кум-рана. Мне она показалась головокружительно высокой, но сейчас, спустя годы учения, я точно знаю ее размеры.

Стена, окружающая обитель, неровная, ее строили в разное время представители разных направлений. Вои­ны, считавшие, будто ограждение только понижает боевой

дух и моральные качества, возвели южную и восточную стороны. Их высота примерно десять-двенадцать локтей. Книжники строили северную, они украсили ее башней, на верхней площадке которой раскладывают пергаменты по­сле выделки. По мнению Книжников, пергамент, высушен­ный первыми лучами восходящего солнца, приобретает особенную прочность. Северная стена достигает двадцати локтей, а зубцы верхней площадки башни — пятидесяти.

Вход в Хирбе-Кумран находится с запада. Тут работали Терапевты, они возвели огромную входную арку, две баш­ни справа и слева от входа и подняли стену на высоту со­рока локтей. С холма, где притаился страж пустыни, и от­куда подходящий к обители бросает на нее первый взгляд, видна именно эта сторона, производящая особенно силь­ное впечатление. Гигантские створки ворот, окованные пластинками из чистого золота, могут сдвинуть с места только десять человек. Стены покрыты ослепительно бе­лым эгейским мрамором, и если подходить к Кумрану во второй половине дня, когда солнце освещает из-за спины золотые ворота и белые стены, невозможно удержаться от возгласов изумления и благоговейного трепета.

Перед воротами нас встретил стражник: ессей лет тридцати в простой коричневой тунике, кожаных санда­лиях и широкополой соломенной шляпе. Его лицо было почти черным от загара, а глаза желты, точно пустыня, которую он постоянно рассматривал, наложила на них свой неизгладимый отпечаток. Волосы стражника были очень коротко, по-ессейски, подстрижены, а в руках он держал веревку с завязанным на конце узлом.

—   Видишь веревку, — тихо произнес отец, пока мы приближались к стражу. — Это самое страшное оружие Воинов. Ты и представить себе не можешь, что они дела­ют с ее помощью.

—   Ну, — презрительно фыркнул я, — что может поде­лать веревка против меча.

Отец лишь улыбнулся.

Лицо стражника выражало приязнь и расположение.

—  Здравствуйте, братья, — приветливо обратился он к нам. — Труден ли был путь? Проходите в обитель, омой­те ваши ноги и подкрепитесь.

—  Здравствуй, брат, — ответил отец. — Путь был легок и быстр. Я рад снова увидеть Кумран. Вот мой сын, я при­вел его на экзамен.

—  О, — почтительно произнес стражник, — такой моло­дой, и уже на экзамен! Желаю успеха, да поможет тебе Свет.

—  С нами моя жена, — продолжил отец, указывая на мать. — Она тоже впервые.

—  Здравствуй, сестра, — мягко, но уже не так приветливо произнес стражник. — Если ты пойдешь направо, то у конца восточной стены найдешь хижину, приготовленную для го­стей. Там ты сможешь отдохнуть и дождаться мужа.

—  Так я не смогу даже войти внутрь? — удивилась мать.

Отец виновато понурился.

—  Под своды этих ворот, — твердо сказал стражник, — никогда не ступала нога женщины. За сто тридцать два года существования обители ни одна дочь Света не вошла внутрь. Так решил Учитель Праведности, не сделав ис­ключения даже для собственной матери.

—  Шуа, — мать протянула ко мне руки. — Дай обниму тебя на прощание.

Честно говоря, неловко обниматься на виду у незнако­мого человека. Но не это главное: суровость тона стража и виноватый вид отца оказались красноречивее любых объяснений.

Несколько мгновений я не знал, как поступить. Мать стояла с блестящими от слез глазами, протянув ко мне руки. Я припомнил наши вечера, трепещущее пламя све­тильника и сияющие в его лучах глаза матери, вспомнил ее голос, ее рассказы и бросился в ее объятия.

—  Он совсем еще ребенок, — услышал я за спиной голос стражника. — Ему не пройти вступительных испытаний.

Мать покрывала поцелуями мою голову и лицо, глади­ла мои плечи, руки. Я целовал ее в ответ, еще не зная, что расстаюсь с ней на долгие, долгие годы.

В толще арки была небольшая калитка, прикрытая две­рью, обшитой зеленоватыми медными листами с крупны­ми выпуклыми нашлепками, стражник легонько постучал по двери, и она медленно отворилась.

—  Бассейн направо, — сказал он отцу. — Оттуда вас проводят.

Мы вошли в узкий коридор, дверь затворилась, оста­вив нас в полутьме. Коридор был пуст, далеко впереди виднелся освещенный солнцем проем.

—  Это избранный? — спросил я отца, показывая рукой на дверь, за которой остался стражник.

—  Конечно! Иначе бы он не жил в Кумране.

—  Какой-то он... — я замялся. Избранные представля­лись мне возвышенными, отрешенными созданиями, по­груженными в тайны устройства мира, существами, боль­ше похожими на ангелов, чем на людей. От стража пахло потом, его запыленные сандалии, темная от загара кожа, простая туника не совпадали с существовавшим в моем воображении образом.

Отец понял мои сомнения.

—  Видишь ли, — сказал он, — в среде избранных суще­ствуют разные уровни. Мы сейчас столкнулись с представи­телем одного из низших, иначе этот достойный всяческого уважения брат не стоял бы у ворот. Ты увидишь избран­ных, работающих в кузнице, убирающих двор, пекущих хлеб, работающих в мастерских. Все в Хирбе-Кумране де­лается руками ессеев.

Но есть избранные, полностью погруженные в духов­ную работу. Это Наставники, главы направлений — Те­рапевт, Воин, Книжник — и еще несколько десятков бра­тьев, отмеченных печатью Света. Даже обладая талантом, к их уровню нужно подниматься многие годы. Но пойдем, мы не можем так долго оставаться в коридоре.

Я прикоснулся рукой к стене. Крупные, хорошо об­тесанные блоки на ощупь казались прохладными. Если здесь, на поверхности, стоит только укрыться в тень, жара сразу перестает давить, то насколько же приятно под зем­лей, в сухих, продуваемых ветерком пещерах!

Мы прошли по коридору и оказались во дворе обители. Прямо передо мной возвышалось величественное здание Дома собраний. Колонны, арки, стрельчатые окна, лест­ница из белого мрамора, ведущая к входу, двери, облицо­ванные золотом так же, как и ворота Кумрана, блестящие под лучами солнца, и над всем этим огромный голубой ку­пол. При нашем появлении стая птиц с шумом сорвалась с карниза и, обогнув здание, скрылась с глаз.

—   Священные голуби, — сказал отец. — Они перелетели сюда из Иерусалимского Храма. Сами перелетели, лет шесть­десят назад, и теперь живут тут, на крыше Дома Собраний. Это особый вид голубей, ощущающих святость. В Иерусали­ме их приносили в жертву, а в Кумране их никто не трогает.

—   Так что, в Иерусалиме уже шестьдесят лет не при­носят в жертву голубей? — спросил я.

—   Если я буду отвечать тебе на все вопросы, мы про­стоим на месте до вечера. Идем в бассейн.

Мы двинулись вдоль стены по неширокому проходу, оставленному доходящим до пояса деревянным частоколом. Насколько я мог видеть, он шел возле стены, поворачивая вместе с ней. Частокол был сделан из аккуратных столбиков, вбитых в землю через каждые два шага. Между столбиками вились сухие виноградные лозы. Этот частокол я мог пре­одолеть одним прыжком. Кому и для чего понадобилось со­оружать столь огромный и бесполезный забор?

—   Он не для зверей и не против злоумышленников, — ответил отец. — Забор очерчивает границу чистоты; ес-сей, не побывавший в бассейне, не может зайти внутрь обители дальше этого забора.

—   Но мы ведь окунались! И страж пустыни дал нам пройти.

—   Верно, но теперь нам предстоит подняться на более высокую ступень святости. Поэтому стражник и послал нас в бассейн. Все, Шуа, больше ни одного вопроса. Ты молча идешь за мной и делаешь то же, что делаю я. Понятно?

—   Понятно.

Идти пришлось довольно долго. Странно, но снаружи обитель не казалась такой огромной. Мы шли вдоль за­падной стены, и я думал, будто она вот-вот упрется в юж­ную, но конца все не было видно. Стена постоянно изги­балась, поэтому я мог видеть лишь небольшую ее часть.

Отец остановился перед небольшой дверью в камен­ной кладке, открыл ее и стал спускаться вниз по истер­тым ступенькам. Ступени привели нас в просторный зал с большими бассейнами, наполненными водой. Из про­ема в центре потолка лился солнечный свет. В зале было пусто. Отец подошел к широкой мраморной скамье воз­ле одного из бассейнов и начал раздеваться. Когда на нем осталась только набедренная повязка, он сделал мне знак отвернуться. Я отошел к соседнему бассейну и стал рас­сматривать дно, выложенное черными и белыми плита­ми.

Сзади раздался громкий всплеск. Вода в моем бассейне вздрогнула. Отец окунулся семь раз, и семь раз по поверх­ности воды в моем бассейне пробежала легкая рябь.

—   Раздевайся.

Я быстро скинул с себя одежду и по ступенькам вошел в бассейн. Вода оказалась ледяной, у меня сразу перехва­тило дыхание. Откуда посреди пустыни могла взяться та­кая чистая холодная вода?

—   Окунись семь раз, — раздался голос отца.

Я уже приготовился было опуститься под воду, как вспомнил о Змее. Неужели он ждет меня здесь, в священ­ной обители? Но ведь отец говорил, будто ессейские бас­сейны защищены специальным благословением и в них ему не пробраться.

—   Окунайся, окунайся же.

Я закрыл глаза и бросился в воду. Мое тело обожгло хо­лодом, но того, что я так боялся услышать, не случилось — Змей молчал. Я выскочил из воды, перевел дыхание и сно­ва погрузился. На этот раз вода уже не показалась мне такой холодной, а к седьмому погружению я вполне при­вык и готов был окунаться еще и еще.

—  Хватит, — скомандовал отец. — Вылезай.

Я выбрался из бассейна, согнал ладонями воду с тела и натянул одежду. Мы двинулись к выходу, как вдруг пря­мо из стены вышел человек и загородил нам дорогу.

—  Вам сюда, — он указал рукой на открывшийся про­ход.

Наверное, его закрывала каменная дверь, полностью сливавшаяся со стеной, поэтому, проходя внутрь зала, мы ничего не заметили. Человек мне не понравился. Он был совершенно лыс, с шишковатой головой, узкими губами и неподвижным взглядом тусклых глаз.

—  На развилке повернете влево, а потом еще раз влево. От его объемистого брюха веяло холодом, словно от

бассейна. Как только мы вошли в проход, он немедленно затворил дверь, и нас окружил мрак настоящего подземе­лья Кумрана.

—  Не двигайся, — прошептал отец. — Пусть глаза при­выкнут к темноте.

В подземелье было прохладно и сухо. Ветерка я не ощу­тил, но дышалось тут гораздо легче, чем на прокаленной солнцем поверхности. Скоро глаза привыкли, и я разли­чил впереди небольшое пятнышко света.

—  Видишь свет? — спросил отец.

—  Да.

—  Пошли.

—  А мы не заблудимся?

—  Иди следом и держись рукой за стену.

Пол полого спускался вниз, но идти оказалось совсем близко, темнота искривляла расстояние. На стене узкого коридора, шагах в тридцати от входа в подземелье, дро­

жало круглое желтое пятно. Я поднял голову и увидел в потолке небольшое отверстие, из которого лился свет.

—  Это трубы, придуманные третьим Наставником?

—  Молодец, запомнил, — голос отца звучал чуть при­глушенно.

Я всунул ладонь в желтое пятно и вполне явственно ощутил тепло. Ладонь ярко и ровно освещена, с помощью пятна можно читать свитки и делать записи.

—  Мама зря боялась, — сказал я. — Тут светло и не жарко.

—  На четвертом уровне подземелье выглядит совсем по-другому, — ответил отец. — Правда, учеников не пу­скают дальше второго, поэтому для тебя обитель еще мно­го лет будет выглядеть вот таким образом.

Он двинулся дальше, и я последовал за ним, держась ру­кой за стену. Спустя пятьдесят шагов мы вышли к развил­ке. Желтое пятно освещало вход в темный коридор, уходя­щий направо, но мы, помня указание лысого, пошли влево.

—  Папа, — спросил я, — а откуда ты столько знаешь про Кумран?

Отец помолчал, а затем негромко произнес.

—  Я жил здесь когда-то.

—  Так ты был избранным? — я еле удержался от крика.

—  Да. Был избранным.

—  Что же произошло, папа? Почему ты не остался здесь, почему ушел?

—  Я встретил твою мать, Шуа. И понял, что без нее не смогу жить дальше.

—  Но где ты мы мог ее встретить, папа? Разве избран­ные встречаются с женщинами?

—  Я потом расскажу тебе об этом, Шуа. Когда ты вы­растешь.

Он вдруг остановился. Слева от нас чернел вход в кори­дор. Внутри него, в отличие от того, по которому мы шли, было абсолютно темно. Вход казался куском черного по­лотна, повешенного на стену.

—   Такой черный коридор означает испытание. Не для меня, конечно, — отец горько усмехнулся, — свои испы­тания я давно провалил. Иди вперед и ничего не бойся. Вообще, запомни хорошенько правило: в обители нельзя бояться. Никого и ничего. Кумран — самое безопасное место в мире. Давай, — он легонько подтолкнул меня по направлению к входу. — Иди смелее, иди.

Я сделал шаг и остановился. Мое сердце замерло. Ко­мок подкатил к горлу. Обернувшись, я посмотрел на отца.

—   Иди, — он снова толкнул меня.

Вытянув руки, я прикоснулся к краям входа. Коридор внутри оказался узким, разведя руки, я мог дотронуться кончиками пальцев до обеих его стенок. Камень внутри ничем не отличался от того, которым выложен наш кори­дор.

«Наш»! Теперь это плохо освещенное подземелье пред­ставлялось мне верхом уюта и безопасности. Я глубоко вдохнул и, как в холодную воду, нырнул в темноту.

Пройдя несколько шагов, я остановился. Совершенно темно и тихо. Мои уши словно заложило водой, как после купания. Вдруг я ощутил дуновение ветерка, будто где-то там, в чреве темноты, отворилось окно. Ветерок приятно освежал горящее от волнения лицо.

Я постоял еще немного и двинулся дальше, ощупывая руками стены и делая маленькие осторожные шажки. Больше всего я боялся свалиться в какую-нибудь яму или подвернуть ногу. Но почему отец не идет за мной? Ах да, испытание! В чем же оно состоит, это испытание? В блуж­дании по темному коридору?

Вдруг правая рука потеряла стенку. Я быстро отступил на шаг. Стенка на месте. Шагнул вперед — пустота. Ветерок дул оттуда. Значит — справа проход. Но что делать, пово­рачивать в него или идти дальше? Толстяк с узкими губами сказал: потом еще раз влево. Значит, не сюда.

Оставив правую руку вытянутой на уровне плеча, я пошел дальше, и вдруг.   Вдруг кто-то, скрывавшийся

в темноте, схватил мою правую руку и сильно дернул меня к себе. Не успев сообразить, что делаю, я выпустил томление из правой руки и изо всех сил всадил его, в сто крат усиленное страхом, в невидимого противника.

Из прохода раздался стон, пальцы, сжимавшие мою руку, разжались, и в то же мгновение в подземелье вспых­нуло пятно желтого света. Прямо передо мной стоял че­ловек в черном плаще с капюшоном, закрывающим лицо. Он сделал резкое движение и пропал в стене. Движение было очень быстрым, черный плащ взметнулся, точно крылья огромной летучей мыши, затем раздался едва слышный скрип — и стена сомкнулась.

Я подошел к стене — совершенно ровная поверхность, стыки между камнями облицовки проходят на разных уровнях, и понять, где располагается тайный вход, невоз­можно. За спиной послышались шаги.

—  Молодец, Шуа, — голос отца звучал взволнован­но. — Не испугался темноты и неизвестности, молодец.

—  Ты видел его? — спросил я.

—  Кого?

—  Человека в черном плаще.

—  Тут был человек в черном плаще? — настороженно спросил отец.

— Да. Он схватил меня за руку, а потом скрылся в стене. Отец нахмурился.

—  Как ты сумел вырваться?

—Я... в общем... помнишь, я рассказывал про томление?

—  Ты его ударил?

—  Да. Он застонал, потом появился свет, и он сбежал в стену.

—  Понятно. Похоже, борьба за тебя начинается еще до главной проверки.

—  А разве будут еще проверки?

Мне очень не хотелось брести снова одному в кромеш­ной темноте, теперь уже зная, что в глубине мрака могут поджидать ледяные пальцы.

—  В черных плащах ходят Воины. Похоже, они хоте­ли забрать тебя к себе, не дожидаясь результатов главной проверки. Обычно новичку устраивают два испытания. Первое — темнотой и неизвестностью, второе — расплав­ленным свинцом. После проверок определяют, в каком направлении будет продвигаться новичок. Но сегодня Во­ины поторопились. Видимо, известие о твоих способно­стях уже достигло Кумрана.

—  Расплавленным свинцом? Папа, я не хочу этой про­верки!

—  Не бойся. Это совсем не больно. Свинец к тебе не прикоснется.

В глубине коридора вспыхнул яркий свет. Куда более яркий, чем тот, который создавало желтое пятно.

—  Тебя зовут, Шуа. Иди.

Я быстро прошел по коридору и оказался в небольшой комнате с высоким сводчатым потолком. Из верхней точ­ки купола через большое отверстие лился солнечный свет. Но это я разглядел позже, а в то мгновение мое внима­ние приковал к себе человек, стоящий посреди комнаты в столбе падающего сверху света.

Он выглядел так, как я представлял себе избранного. Белый, прикрывающий колени хитон, подпоясанный широким белым поясом со свешивающимися кистями, белые штаны до щиколоток, белый тюрбан на голове, длинная белая борода. Темное лицо без возраста. Судя по морщинам, ему было много лет: шестьдесят, семьдесят или девяносто. Избранный смотрел, чуть прищурившись, и его голубые глаза, казалось, буравили дырку у меня во

лбу.

Не выдержав, я перевел взгляд на пол и заметил, что избранный бос. Мне сразу припомнились рассказы ма­тери, как Учитель Праведности ввел правило ходить без обуви по святой земле обители. Подобно тому, как жре­цы в Иерусалимском Храме приносили жертвы босиком, кумранские ессеи выполняли свою духовную работу тоже

без обуви. А поскольку избранный постоянно погружен в духовную работу, он всегда остается босым.

—  Назови свое имя, — голос избранного звучал строго, но доброжелательно.

Я оглянулся. Отец стоял у входа в комнату, не пересту­пая порога.

—  Шуа, сын Йосефа.

—  Ты сын Света?

—  Да.

—  Откуда ты знаешь об этом?

—  Мама рассказала. И отец.

—  Что ты умеешь?

—  Читать, писать, молиться, знаю наизусть первые две главы Пятикнижия.

—  Зачем ты пришел в святую обитель?

—  Я хочу стать избранным.

—  Знай, Шуа, войдя в Хирбе-Кумран, ты навсегда остав­ляешь за его стенами отца, мать, братьев и сестер. Твоим домом станет святая обитель, а семьей — избранные. Го­тов ли ты к этому?

Я оглянулся на отца. Он едва заметно кивнул.

—  Готов.

—  Тогда сядь и приготовься к испытанию. Молись, Шуа; пусть Вышний Свет станет твоим заступником.

Избранный вытащил из ниши в стене бронзовую треногу и установил ее посередине комнаты. Затем достал из той же ниши дрова, сложил под треногой и поджег. Пламя быстро занялось, дрова были сухими, и дым, поднимаясь вверх ров­ным столбиком, попадал точно в отверстие посреди свода.

Избранный подвесил к треноге черный от копоти гор­шочек и высыпал в него серый порошок из кожаного ме­шочка. Затем достал из ниши большую сковороду.

—  Слушай меня, Шуа. Сейчас я расплавлю свинец, по­ставлю тебе на голову эту сковороду и вылью на нее рас­плавленный свинец. Будет немного горячо, но не больно. Свинец, застывая, покажет нам направление твоих мыслей

и уровень твоей духовности. Если он недостаточен, ты вер­нешься по коридору, по которому пришел, и немедленно покинешь обитель. Будем надеяться, что этого не произой­дет. Приготовься.

Я попытался собраться с мыслями. Как готовиться, что я должен делать? Молиться? Повторять наизусть Святое Писание? Думать о Свете? Никто и никогда не рассказы­вал мне о таком испытании, не объяснял, как себя вести.

Комната наполнилась неприятным запахом. Дрова так не пахнут, дымок костра был мне хорошо знаком. Запах несся из черного горшочка.

—  Встань, Шуа, — приказал избранный. — Подойди ко мне, ближе, вот так. Опусти руки, закрой глаза. Молись.

Я услышал легкий стук — избранный снял с треноги горшочек с расплавленным свинцом. Затем на мою ма­кушку опустилась сковорода, и раздалось шипение. Голо­ву слегка обожгло — избранный ошибался, говоря, будто я не почувствую боли. Не думая, не отдавая отчета в том, что происходит, я поджал пальцы, постаравшись напра­вить их вверх, и выпустил томление, пытаясь остановить льющийся на меня расплавленный свинец. Томление легко прошло сквозь сковороду, и, почувствовав тонкую струйку металла, я стал разбрасывать ее в разные сторо­ны, опасаясь, что она прожжет дырку в сковороде. Ког­да струйка иссякла, я просунул невидимое продолжение пальцев между сковородой и макушкой и прикрыл голову.

Все это время избранный шептал непонятные слова. Я думаю, он произносил заклинание, составленное из святых имен ангелов. Если прислушаться, возможно, я бы смог уловить какой-нибудь смысл, но в момент испыта­ния мне было не до того.

Со сковородой на голове я простоял еще несколько мгновений, и вдруг — все закончилось. Горячая тяжесть отпустила мою голову.

—  Можешь открыть глаза, Шуа, — прозвучал взволно­ванный голос избранного. Он стоял передо мной, держа

в руке сковороду с серой лепешкой застывающего свинца, и внимательно разглядывал ее. На лице избранного было написано крайнее изумление. Когда свинец застыл, он всу­нул сковородку прямо в желтый столб солнечного света, и еще раз, точно не веря глазам, внимательно рассмотрел.

—  Не может быть, — наконец прошептал он, в изнемо­жении опуская сковороду на пол. — Не может быть.

Подойдя к стене, в которой на уровне головы рядами располагались несколько десятков маленьких отверстий, он при­жал губы к одному из них и что-то быстро зашептал. Потом приложил ухо к тому же отверстию, послушал, опять прижал губы, снова послушал, удовлетворенно кивнул головой и вер­нулся ко мне. Его лицо приобрело прежнюю важность.

—  Сейчас, Шуа, ты удостоишься чести, небывалой для ученика. Сам глава направления Терапевтов решил оз­накомиться с результатами твоего испытания. Гордись! Счастлив ты, и счастливы твои родители!

Он посмотрел в полумрак коридора, где виднелась фи­гура моего отца.

Прошло довольно много времени, костер догорел, избранный спрятал треногу, собрал золу в глиняный горшок, еще раз внимательно осмотрел свинец на ско­вородке, а Терапевт все не шел. Макушка, обожженная сковородкой, ныла все сильнее и сильнее. Я устал стоять и присел, облокотившись спиной о стену. Потом повернул голову и прижал макушку к прохладному камню.

Ноющее ощущение перешло в боль, боль спустилась от макушки ко лбу и вискам. Острые иглы то впивались глубоко под кожу, то выскакивали наружу. Я попробовал тереть лоб рукой, но боль только усилилась. Когда же он придет, верховный Терапевт? Избранный назвал меня уче­ником, значит, я прошел испытание. Но что такого угля­дел он в свинцовой бляшке, расползшейся по сковородке? Я попытался думать об этом, но усиливающаяся боль ото­гнала мысли. По вискам словно били два острых молоточ­ка, и каждый удар тяжелым эхом отзывался в макушке.

Но вот до моих ушей донесся тихий скрип. Он исходил прямо из стены справа от меня. Я уставился на нее во все глаза и на этот раз сумел все подробно рассмотреть.

Часть стены повернулась внутрь, как поворачивается входная дверь в лавках. Из возникшего проема выскользнул высокий ессей, и стена моментально вернулась на прежнее место. Все произошло очень, очень быстро, и если бы я не та­ращился на стену, вряд ли бы понял, что же тут происходит.

Ессей был одет так же, как избранный, только пояс, затканный серебряными нитями, пошире. Выглядел он молодым — во всяком случае, в его короткой каштановой бородке и мягких усиках еще не появилась седина.

—  Брат Реувен! — вошедший протянул руки к избран­ному, и тот слегка склонился в приветственном поклоне.

—  Учитель Асаф! — избранный прикоснулся ладонями к ладоням вошедшего.

—  Шуа, — Терапевт повернулся ко мне, и я, морщась от боли, поднялся на ноги. Он быстро приблизился и по­ложил руку прямо на мою обожженную макушку. Его рука была прохладной и мягкой, и от ее прикосновения садня­щее жжение тут же исчезло.

—  Потерпи немного, — сказал Терапевт. Не убирая ладонь с макушки, пальцами второй руки он сжал мою переносицу. Боль была так сильна, что у меня потемнело в глазах. Я попытался вырваться, но Терапевт крепко дер­жал переносицу, а рука, лежащая на макушке, не давала возможности даже пошевелить головой. Так продолжа­лось несколько мгновений, и вдруг Терапевт резко убрал руки. Я отскочил в сторону, опасаясь, как бы он опять не схватил меня за нос, и понял, что боль исчезла. Ее словно вынули из моей головы, она пропала полностью, не оста­вив после себя ни следа, ни напоминания.

—  Стало легче? — участливо спросил Терапевт.

Я кивнул. Слезы благодарности проступили на моих глазах. Разница в ощущениях была огромной, я уже не по­нимал, как мог столь долго терпеть такую страшную боль.

—  Ну а теперь давай посмотрим результаты испытаний. Говорил Терапевт мягким приятным голосом, каждое

слово будто само выкатывалось из его рта, привязанное к другому невидимой веревочкой.

Он взял сковороду, сунул ее в желтый столбик света и долго рассматривал.

—  Ты прав, брат Реувен, — наконец произнес он. — Это действительно нечто удивительное.

Терапевт опустил сковороду на пол, подошел к стене, ловким поворотом пальцев открыл небольшое отверстие и приник к нему ртом.

—  Приведи его ко мне, — раздался голос сверху. Он несся прямо из потолка, и я, стыдно теперь признаться, решил, что с нами беседует сам Всевышний. В рассказах моей матери о праотцах, царях и пророках Бог то и дело обращался к своим избранникам, поэтому мне показалось естественным и нормальным, что Всевышний разговари­вает с главным Терапевтом в подземелье святой обители.

Терапевт снова прижал губы к отверстию в стене.

—  Да, прямо сейчас, — произнес голос.

—  Пойдем, Шуа, — сказал Терапевт, поднимая сково­роду. — Брат Реувен, я сам провожу гостей.

Он посмотрел в коридор, где стоял отец.

—  Йосеф, ты можешь присоединиться к нам.

Мы шли долго, постоянно спускаясь ниже и ниже. Раз­ница между этажами почти не ощущалась, везде было темно, сухо, иногда меня овевал легкий ветерок, вылетав­ший из боковой галереи. Подземелье освещалось редки­ми световыми пятнами, но глаза уже привыкли к темноте и я не испытывал ни страха, ни неудобства. Передо мной шел сам верховный Терапевт, а за спиной отец. Разве можно придумать более безопасное положение?

Но на душе было неспокойно. Чего они ждут от меня, какие необычайные способности я должен проявить? Кро­ме томления, выскакивающего из моих рук, точно суслик из норки, во мне нет ничего необычного. Да и томление

это скорее похоже на недуг, на странную особенность тела, чем на что-то святое и удивительное.

Внезапно Терапевт остановился посреди темной галереи.

—  Шуа, — голос его звучал очень проникновенно.—Ты первый ученик за всю историю обители, которого пригла­шают к Наставнику сразу после испытания. Всевышний наделил тебя особыми способностями, но это означает лишь одно — тебе придется работать куда больше других учеников. Никаких поблажек, никакого отдыха. Ты дол­жен как можно быстрее пройти обучение и приступить к работе.

Терапевт положил руку на стену и ловким движением отодвинул дверь. Посреди большой, совершенно пустой комнаты в глубоком кресле сидел человек. Выглядел он очень старым, длинная белая борода лежала на коленях, голова заметно тряслась. Когда мы вошли в комнату, он поднялся нам навстречу.

Голову Наставника покрывал белый тюрбан, одет он был точно так же, как избранный и Терапевт, только ши­рокий пояс покрывали не серебряные, а золотые нити.

—  Так это и есть тот самый Шуа, из-за которого царь Гордус перерезал сто двадцать шесть мальчиков Эфра-ты? — тихим голосом спросил Наставник.

У меня замерло сердце. Я совершенно забыл про донесе­ние эфратского Вестника. Значит, царь выполнил свою угро­зу? Неужели я повинен в смерти ста двадцати шести детей?

—  Вот, учитель, — Терапевт с поклоном протянул На­ставнику сковороду. — Посмотрите.

—  Погоди, Асаф, — Наставник мягко отвел сковоро­ду. — Подойди ко мне, мальчик.

Я приблизился. Все смешалось в моей голове. Страх перед Наставником, который, говорят, видит человека насквозь до седьмого колена, гордость за то, что я стою в самой сокровенной комнате Кумрана, внезапно на­катившая усталость, острое сожаление о том, что мама не может видеть этого вместе с нами, и самое главное:

боязнь, что меня принимают за кого-то другого, настоя­щего, наделенного подлинными способностями.

—  Ты и есть настоящий, — тихо сказал Наставник, словно отвечая моим мыслям.

Он взял мягкими руками мою голову и поцеловал в лоб. Его губы были прохладными, а пахло от них горьковатой свежестью, словно от куста мяты на рассвете. Мне показа­лось, будто сквозь голову перекатилась холодная волна, будто я снова окунаюсь в бассейн, нет, в быструю весен­нюю речку возле Эфраты, ту, что летом полностью исчезает и только весной несется через ущелье, мама мне запрещала ходить туда купаться, но я тайком бегал вместе с другими ессейскими мальчишками, и вот мама стоит на берегу и ма­шет рукой, а волна снова перекатывается через меня, но это не волна, а светящийся шар, я прячусь под деревом, идет дождь, вся одежда намокла, но это уже не я, а мама, и...

—  Асаф, теперь покажи сковороду.

Наставник опустил руки, а я невольно отступил назад, вернувшись на прежнее место. В моей голове стало светло и тихо, словно ее хорошенько промыли холодной водой. Я больше ничего не боялся, я полностью доверял избран­ному, Терапевту, Наставнику, даже страж у входа в под­земелье уже не вызывал неприязни.

Терапевт поднес к лицу Наставника сковороду, и тот внимательно осмотрел свинцовую бляшку.

—  Йосеф, — Наставник повернулся к отцу.

Тот подошел и с поклоном поцеловал протянутую ему руку, я никогда еще не видел на лице отца столь почти­тельного и нежного выражения.

—  Йосеф, вот об этом мальчике, — он указал на меня подбородком, словно в комнате находился еще один мальчик и отец мог перепутать, — ессеи молились сто шестьдесят два года. Я рад, что он оказался твоим сыном. Но ему нечего делать в миру, Йосеф. Шуа должен стать настоящим ессеем, а потом.

Наставник тяжело вздохнул и сел в кресло.

—  Учитель, — голос отца дрожал. — Учитель, мы с же­ной горды и счастливы. Но нет ли тут какой-либо ошибки?

—  Ошибки? — Наставник слабо улыбнулся. — Погляди на сковородку, Йосеф. Ты ведь еще не успел позабыть то, что учил когда-то в Кумране.

Отец взял сковороду из рук Асафа, поднес ее к глазам и слабо охнул.

—  Вы правы, Учитель.

—  Попрощайся с сыном, Йосеф.

—  Разрешите ему обнять мать.

—  Нет, Йосеф. Теперь ему нельзя покидать обитель. Но он может посмотреть на мать со стены.

Всю длинную дорогу обратно на поверхность отец дер­жал меня за руку. Терапевт шел перед нами, на расстоя­нии нескольких шагов, словно давая нам возможность по­говорить напоследок. Но отец молчал.