Афанасий МАМЕДОВ 

                                               

 

    КОГДА ОГОНЬ ДЕРЖИТ ВОДУ

 

                                                          Триптих

 

                                                                                              

БАКУ — ТОЧКА СБОРКИ

           

Ему не нужно было кричать мне: «Вспоминай!», сопровождая неожиданный возглас тумаком. Он сразу определил, что за два последних года я вспомнил все, что мог, да и если упустил что-то, поздно было «вспоминать»: начал терять уже не только веру в свое исцеление, — но и отражение, и тень… Я становился точкой с замирающей пульсацией.

— Ты? — спросил он, будто мы с ним были ровесниками, когда-то товариществовали, и я никогда не уезжал из Баку, а удивление его связано исключительно с моим возникновением здесь, в Ичери Шехер, в ресторане небольшой гостиницы, коих тут немало проросло за последние годы.

Второй вопрос под стать первому:

— Что с собой сделал, забыл, кто ты?.. — и облетел меня взглядом черных влажных глаз, увеличенных диоптриями.

Из-за лакированного лысого черепа его глаза жили за очками как бы на некотором удалении от лица — хищного носа, пышных гренадерских усов и рубца у виска. Независимые глаза саньясина с древним уставом, не имеющие ничего общего с глазами сумасбродных пропагандистов массового духовного просветления.

На вопросы Мехти-ага я не ответил: когда встречаешь такого искателя, гражданина неизвестной родины, первая мысль — мир соткан из звука непроизнесенных слов. И потом — слишком уж дорогой оказалась цена моих поисков, самоуверенности вперемешку с жалостью к себе, чтобы я так сразу ответил на этот вопрос. Приносил жертвы, какие мог, но звезды были не на моей стороне.

— Я живу тут неподалеку, на Замковской площади. Ты знаешь ее по прошлой жизни. Балкон выходит на старую чинару. — Его голос звучал как шорох ускользающей змеи. — Сразу вспомнишь, как увидишь. Жду сегодня в три. Не опаздывай.

И он ушел вместе с женщиной, которая третье утро готовила по моей просьбе яичницу с помидорами так, как готовила когда-то мама. Помню, отведав ее блюдо в первый день, я сказал себе, не опасаясь впасть в очередной миф, что из-за одной этой правильно приготовленной яичницы, стоило лететь в Баку.

Поездка в края родные вышла неожиданно, сработал механизм брошенных по случаю слов: посеял в себе желание навестить город, озвучил его в общении с серьезными людьми — получил честно добытый халал.

Когда мне по электронной почте «вручили» авиабилет на кинофестиваль «Восток-Запад», я был уже не тот, совсем не тот. Я присутствовал в этом мире половиной себя, боялся людей, потому что устал слышать их мысли, чувствовать волновые излучения тел, сочувственно относиться к позывным хронических заболеваний с вяло-кисельным током крови. Но отказываться было нельзя, потому принял билет за еще одну атаку невидимых сил.

Никто не знает, в какие минуты человеческая душа «откроет глаза», обретет интенсивную чувствительность. Также неизвестно никому, где и когда поджидает нас затмение разума, и на какой широте и долготе возможно излечение.

Для меня, сорока девятилетнего сталкера, все началось на западном побережье Малой Азии, в Эфесе, на развалинах древнего города, где на каменных плитах высечены божественные наставления и глупость черни. Я видел задумчивые кипарисы, обломанные каменные фигуры с обилием складок на одеждах, публичный дом, обожествленный общественный клозет в голубином помете и скоростные полеты ласточек меж гладиаторских надгробий… Я видел Храм Адриана, библиотеку Цельсия, театр, залитый солнцем, с тысячами мест для неутомимых зрителей, и почерневшие от времени камеры, в которых ожидали смерти среди зверей, огня, раздора и позора «идущие на смерть». Сюда никогда не проникали лучи света. На свет выходили, чтобы проститься с миром. Что изменилось с той поры? Ничего. Ничего, кроме самовоспоминания. Там, в затхлом тяжелом воздухе, я понял, что нет побед, если нет свободы, есть только напряженная борьба за выживание. А еще подумал о том, что только приближение смерти — не чужой, твоей — дает шанс отличить подлинное от ложного. Но как после остаться в живых?!

Когда я вышел из подземелья на солнце, в день сегодняшний, зараженный самым страшным страхом — потери бессмертия, тем, что, разрастаясь, может добраться до «матричных слоев», я не заметил, как уже запустил «механизм самоуничтожения». Мне казалось, страх, не имеющий особых оснований, уйдет через пару дней, и я буду таким, как прежде, и как прежде мне будет безразлично, кто и как встречает или провожает меня взглядом — на кладбище ли гладиаторов или в клубном отеле.

По дороге в Баку, в самолете, на высоте девять тысяч метров, в зоне повышенной турбулентности я еще раз убедился в том, что после поездки в Турцию полностью утратил все ориентиры, что два последних года делал то, чего делать было нельзя: не только совершал варварские набеги в свое подсознание, забыв, что последний кусочек страха, с которым ты борешься — твоя личность, образ твоего «Я», — но и лишил себя тех опор, которые кастанедовский дон Хуан называл «щитами воина».

Допивая свой кофе, я не задавался вопросом, как найду Мехти-агу, понимал, почему он, вместо того, чтобы озвучить свой полный адрес, указал только направление — дал понять, что встреча наша не случайна, что случайной она окажется, только если я пренебрегу его приглашением. Меня заботило другое: как раз на три часа была запланирована встреча с режиссером фильма, о котором я собирался писать. Я решил подождать. Сходить в кинотеатр «Азербайджан» на утренние просмотры, а там видно будет. Время еще есть.  Если оно есть вообще.

В «Азербайджане» повстречал сценариста того самого фильма. Он заговорщически сообщил мне, что режиссер позволил себе расслабиться накануне премьеры: «Будет лучше, если ты с ним встретишься после просмотра».

Я послал привет Мехти-Аге.

Мы познакомились  с ним в году восемьдесят третьем. С Мехти-Агой меня свел мой коллега по ХПМ[1]. Он брал уроки карате у принца Камеруна, учившегося тогда в Институте нефти и химии. Принц, видимо, чего-то не додал коллеге. Как-то он сказал мне, что есть в Баку удивительный мастер, в поисках Истины он дважды переходил ленкоранскую границу, получил Передачу от какого-то знаменитого суфия, может затушить свечу на расстоянии в несколько шагов и пасами пускать рябь в тазике с водой, а еще он недавно вылечил маленькую девочку, от которой отказались врачи. «Только, когда будишь разбивать кирпичи, не ори “джи-ай”, он этого терпеть не может», — предупредил меня коллега. Так я оказался в подпольной секции карате в Хырдаланах. Зал снимали, как водилось в те годы, в обычной средней школе. В группе было двенадцать человек. Уличной шпане Мехти-ага предпочитал уставших от жизни молодых людей с подвижной психикой: «Мне мясо не интересно, мне душу подавай». Основу его занятий составляла медитация. С нее все начиналось ею же и кончалось. Главным его требованием была безупречность выполнения всех упражнений. «Открой себя. Будь тем, кто ты есть и делай хорошо то, что кроме тебя никто не сделает». Учил он нас не только набивать мозоли на кулаках, но и в травах разбираться. Как-то возвратились из одной такой пахучей травяной экспедиции, а Мехти-агу уже ждут люди в штатском. Не избежать бы ему наказания, если бы «контора» не проявила повышенный интерес, к его способностям. Пока Мехти-агу пасла «контора», а наше разлетевшееся братство вычисляло Иуду среди своих, я серьезно увлекся  молоденькой практиканточкой. Решил даже показать ее Мехти-аге. Ну, чтобы тот оценил мои успехи в личной жизни. Когда я уходил с девушкой, Мехти-ага что-то незаметно сунул мне в карман пиджака: «Тебе, больному, пригодится». На улице я выудил из кармана его подарок — обычный термометр. Нет нужды говорить, что я решил завязать с исканием Истины, мне и так было хорошо.  (Правда, недолго.)

Спустя несколько лет я встретил Мехти-агу уже в Москве, в гостях у одной розенкрейцерши, из древнего германского рода. В доме на Преображенке его все называли Беем. Одна экзальтированная особа жаждала отправиться с ним на поиски Шамбалы, другая, увешанная лечебным янтарем, выпытывала, чем нам грозит Чернобыльская авария, кто-то поинтеллигентней интересовался «магическим реализмом» Кортасара: «Вы читали рассказ «Делия, к телефону?»;  а хозяйка-посвященная, когда мы вышли покурить на кухню, сообщила мне по секрету, что Бей — реинкарнация Гурджиева.

Квартиру розенкрейцерши я покидал вместе с Мехти-агой. Трамваев не было. До метро минут двадцать ходу. Завязалась беседа. Мы говорили о деле Абая, о том, что случилась в Вильнюсе с Талгатом Нигматулиным[2]. «Понимаешь, нельзя совсем рвать с Традицией, она знает больше, чем может узнать человек за одну жизнь, каким бы просветленным он не был». А потом обсуждали успехи московской саньясы. Потом я спросил его, кто из учеников остался с ним. Помолчав ровно столько, сколько было необходимо, чтобы я не задавал дурацких вопросов, он поинтересовался, как мои дела, продолжаю ли я искать свою Правду. Я рассказал ему, что недавно познакомился с фрау Ботмер, женой графа фон Ботмера[3], которая давала в Москве мастер-классы по гимнастике, что сначала поссорился с ней, потом помирился, а на последнем занятии она подарила мне одно упражнение на «достижение цели». Глаза Мехти-аги вспыхнули за очками, он попросил меня показать упражнение прямо на улице. И я показал ему ботмеровского «лучника». Он тут же повторил все мои движения, после чего сообщил, что понял, как работает «лучник», что это упражнение корнями уходит в глубокую древность. Мы расстались не прощаясь, как расстаются люди, которые так или иначе находятся на связи друг с другом. И вот теперь — новая встреча.

Посмотрев два фильма о проблемах «среднего возраста», я решил незаметно податься в следующую возрастную группу. Пошел к Парным воротам, это был самый короткий путь до Замковской площади.

Дом Мехти-аги нашел быстро. На Замковской когда-то располагалась контора ХПМ. С чинарой тоже не было проблем. Задрав кверху голову, я сразу увидел балкон с металлическим кованым ограждением в оперении виноградных листьев, на котором дремал (или делал вид, что дремлет) Мехти-ага. Можно было позвать его, но в Крепости слышимость, как в питерских коммуналках. Так что мне оставалось совсем ничего — узнать номер квартиры. Я уже хотел спросить во дворе гологрудого мальчугана, сосредоточенно гоняющего велосипедное колесо, как меня кто-то окликнул сверху. Это была женщина, готовившая мне яичницу по-бакински. Она сказала, чтобы я поднимался на третий этаж.

Я взял курс на балкон, пройдя насквозь через всю квартиру с тремя закрытыми дверями и одной открытой, в которую вошел.

Мехти-ага сидел в пляжном кресле лицом к чинаре, спиной ко мне. Я шел тихо, моего приближения он не должен был слышать. Но он услышал:

— Пытливый ум, подобно маяку, Пустынное обводит оком море Ночной души, поющей в слитном хоре Бесплодную разлук своих тоску… 

Слова прозвучали на одном дыхании, без того акцента, который был у него в гостинице, и, возможно, поэтому я вспомнил, как называли его в кругах московской саньясы.

— Салам, Бей, — поздоровался я второй раз за день.

— Салам, коль не шутишь.

— Да уж какие тут шутки.

— Вот именно. — Он указал мне на свободное кресло напротив своего. — Человека таким, каков он есть, делают мысли. Выбрось из головы «нужник» с летающим дерьмом. Все тянется к солнцу, и ты тянись.

Затем он в режиме «неозвучки» поведал мне, что мой разум позволил «хламу» войти в мое тело через просвет в «точке сборки», и если его продвижение не остановить… В этом месте поток невысказанных слов оборвался и возобновился только через некоторое время: «Если ты за Бога, почему идешь против себя?» Потом, как бы между прочим, спросил, почему я не курю. Услышав мой ответ, также в режиме «неозвучки», швырнул на стол открытую пачку «Кемэла».

— Кури! Табак тебя не испортит.

Женщина, которую звали Фатима, принесла чай и варенье, одно из лепестков роз, другое — из арбузных корок. Поставила на столик и исчезла беззвучно.

Мехти Ага поднялся, чтобы налить мне чаю. Но наливал он не через столик, а приблизившись ко мне, как официант в фешенебельном ресторане. Только салфетки через руку не хватало. Я напрягся: зачем это он так близко подошел? К тому моменту я не мог терпеть ничье присутствие, тем более на такой дистанции. И я закурил после двухгодичного воздержания, и вдруг то ли от сигареты голова кругом пошла, то ли от тех энергетических вихрей, которые запустил Мехти-ага, пока наливал мне чаю.

Когда он сел в кресло, я почувствовал то согласие с миром, ту расположенность к людям, которых был лишен долгое время. Я был прежним, только очень, очень усталым. Чувство предельного опустошения исходило из точки, которая находилась в районе солнечного сплетения. Именно там временами ощущал я бешенную пульсацию, будто что-то, что я считал дорогим и важным, к чему был привязан с рождения, норовило покинуть меня.

Он отлично понимал, что некоторое время я должен сидеть молча, приходить в себя. Он несколько раз вставал, уходил и возвращался, а я все сидел на балконе, курил и смотрел на море, удивляясь тому, как порою буднично обставлено возвращение к жизни.

— Ты бы хоть чаю выпил, —  сказал он, когда я собрался уходить.

И я выпил. Стоя, торопясь. Чай был холодный. С той горчинкой, какую дает чабрец… Я пил и с удивлением поглядывал на пепельницу, полную окурков. Сколько же времени прошло? Успею ли на просмотр? Успел.

Фильм был о «сталинском времени», о мальчике-еврее, которого спас от смерти казах, путевой обходчик, это была притча о несгибаемости человеческого духа, об изначальной силе добра, которая только и может противостоять пещерному страху смерти. Гладиаторы оценили бы его. Оценило его и жюри —  фильм получил главный приз. Только ночью удалось мне взять интервью.

В самолете, на высоте девять тысяч метров, входя в зону повышенной турбулентности, я думал о том, что не попрощался с Мехти-агой, не то чтобы времени не нашел — слов. Успокаивал себя тем, что Мехти-ага давно распознал мою благодарность в эфире, долетевшую до него раньше, чем я долечу до Москвы, до дома, до своих.

 

УРОКИ ИЛЬИЧА

 

Я завис в том миге, который пожирает прошлое и будущее точно китайский дракон. Чтобы выйти из этого состояния, нужно было уметь ждать, сохранять в себе человеческое тепло, но именно этого я тогда не умел, уверен был, что миг, с каким бы ухищрением его не растягивать — есть что-то молниеносное, за которым либо пан, либо — «О, Господи, где это я?».

Мы с Ренкой обручились как-то наспех, воспользовавшись всеобщей растерянностью, когда ее дедушка, патриарх семейства и крупный начальник республиканского значения, любимицей и главной наследницей которого она была, угодил в больницу со вторым инфарктом. Из Больницы нефтяников полковник-силовик вышел уже через дверь другую, и началась обычная у нас на Кавказах катавасия: дележка золота, драгоценных камней, квартир, дач, автомобилей и, в описываемом случае, еще и двух свирепых кавказских овчарок. Вот тут мать Рены и ее отчим решили отложить нашу свадьбу на год: «Нехорошо, надо подождать, что скажут люди, да и вам на пользу, куда торопиться».

После этого неожиданного «броска костей» я посмотрел на себя со стороны, как требовал Мехти-ага, и понял, что не готов к браку, не готов пожертвовать своей молодостью. Но вернуть кольцо тоже духу не хватало: столько успел наговорить всего, что ласкает слух восемнадцатилетних невест. К тому же моя будущая теща, в высшей степени строптивая особа со скипетром в одной руке и включенным секундомером в другой, недовольная моими духовными поисками, уже несколько раз намекала, что неплохо было бы мне обзавестись новой профессией, потому что старая — «бумажная салфетка вместо денег»:

— Тоже мне, дервиш-оформитель!.. Я ваших детей кормить не собираюсь.

— Конечно, — не выдержал я, — лучше кормить волкодавов.

Теща не ответила, но я понял, как бы не разворачивались теперь события, а осиротевших волкодавов она мне не простит.

Рена все больше начинала походить на свою мать, в особенности поджатым ртом, и это тоже мне категорически не нравилось. К тому же я совершенно неожиданно для себя начал втайне вожделеть сорокалетних полногрудых брюнеток с тяжелыми лядвиями. Такое порою случается, в особенности, если тебе двадцать с небольшим, премудрости жизни ты решил постигать, отказавшись от чужого опыта и  твоя компасная стрелка направлена на Юг. И друзей у меня хватало, от всего сердца советовавших начать новую жизнь. «Признавайся, твоя зацикленность на Рене обернулась игрой тщеславия, — выдал мне Тимка, вернувшийся из командировки. — Но ведь она больше не внучка босса и тебе не светит безмятежное раскачивание в гамаке с гаванской сигарой в зубах». «Бояться любви — значит бежать от свободы, от жизни. Думай о себе, и все случиться само собой, — успокаивал Аркашка, мой соратник по эзотерическим экзерсисам, вернувшийся из той же командировки, что и Тима. — Естественность приводит к случайности, а случайность — к удивительным результатам».

Все действительно случилось само собой.

Я в пух и прах разругался с Реной, причем отношения мы выясняли прямо во дворе, и не в каком-нибудь, а в ее, дедовском, ичери-шехеринском. В ходе этого жаркого противостояния я хватил кулаком по водосточной трубе, крепостная провожатая небесных потоков с грохотом потеряла фалангу, а я — невесту. Хотя сам в это пока еще не верил.

Я вернулся домой и даже снял с пальца обручальное кольцо, когда позвонила моя тетя, завуч средней школы:

— Тебе деньги на свадьбу нужы? А то наша англичанка Нина Гордеева готовит к открытию пионерский лагерь. Сможешь расписать летнюю сцену и столовую?

— «Тайная вечеря» пойдет?

—  Она хочет Маркса, Энгельса и Ленина…

— Хоть Бейбутова Рашида. И сколько за троицу?

— За троицу — триста.

Через полчаса я уже набирал Аркашкин номер: в наших в художественно-производственных мастерских он считался асом по Ленину. На мое предложение съездить в пионерский лагерь коллега-саньясин ответил с некоторой заминкой.

— Что, нашел под кроватью пионерский галстук и барабанные палочки?..

— Надо оформить лагерь к открытию. Красить будем по белым стенам. Можно Тимку взять с собой, по сотне на брата выйдет.

— Не очень удачное предложение, этот возбудитель животных инстинктов меня в командировке достал. Слушай, а давай позовем Мехти-агу, устроим мастер-класс на берегу моря.

— А «контора»?

— А что «контора»? Мехти-ага всегда ищет искушений, достойных себя.

Честно говоря, это было бы кстати. Как только Мехти-агу начали пасти люди в штатском, наше разлетевшееся в просторах необъяснимого общежительство только и делало, что вычисляло Иуду среди своих.

Я не думал, что Мехти-ага захочет поехать, но, как ни странно, он согласился.

Мы подхватили его на автобусной остановке у метро «Азизбеков». Он ехал налегке — полиэтиленовый пакет вместо сумки и авторучка за тридцать пять копеек в нагрудном кармане сорочки.

До Бильгя добирались в полупустом автобусе: впереди у окна рядом с Аркадием Мехти-ага, а я позади со старушкой в чадре. Ехали молча. Мы с Аркашкой думали о своем, а Мехти-ага, как оказалось, ловил в эфире наши мысли.

Не поворачиваясь ко мне, он ответил на вопрос, которым я мучился последние дни.

— Окружающая действительность — ход наших вчерашних мыслей. Ты должен быть уверен, что способен их изменить. Главное создавать свои мысли, а не носиться по волнам случайных реакций.

Мехти-ага обернулся, посмотрел, какую реакцию вызвали его слова.

Я ничего не ответил, зато Аркашка пустился в  комментарии.

— А тебе, Аркадий, — оборвал его Мехти-ага, — нужно учиться останавливать словесный поток.

Мехти-ага любил ставить в тупик убежденных в своей правоте.

Пионерский лагерь «Прожектор» мы нашли быстро, запыленную цвета бараньей шкуры дорогу подсказал нам однорукий продавец мороженного, хозяин волшебного короба на четырех подшипниках.

 Встречала нас та самая «англичанка» Гордеева. Женщина лет сорока, потерявшая голос в борьбе за правильное произношение слова voice. В восторге от этой встречи, мне кажется, она не была, а после того, как Мехти-ага пообещал ей вернуть голос к завтрашнему утру, едва удержалась, чтобы не прогнать нас с территории пионерского лагеря. Гордеева полушепотом обозначила фронт работы.

— Я бы хотела, чтобы вы начали с Ленина.

— А как же Маркс с Энгельсом?

— Зачем они детям?

— А зачем детям Ленин? — искренне удивился Мехти-ага.

— Так!.. Я бы вас попросила!.. Вы вообще кто у нас?

— Вообще,  можно сказать, что я — вожатый, можно меня и так называть, — невозмутимо заявил Мехти-ага.

— Странно, а рисовать вы умеете?

— Не переживайте, — успокоил Гордееву Аркаша, — Ленин будет как в кремлевском Дворце съездов, даже лучше.

— Лучше не надо. Лучшее — враг хорошего. Жить будете в корпусе 1-А.

Побросав вещи в отведенной для нас «палате», так Гордеева окрестила большую комнату с белыми известковыми стенами, мы кинулись к морю. Оно было совсем рядом и, если бы не черная береговая полоса, казалось продолжением плоской земли.

Преломив хлеба прямо на песке, мы с Аркашкой в который раз принялись костерить гонителей нашего  гуру.

— Все мы имеем несколько «сознаний», — сказал Мехти-ага, — и после последнего «подсчета голосов», когда из человека выходит последний остаток воздуха, каждое из них уводится своим путем. Но это не значит, что душа не подлежат исправлению в другом мире.

Вернувшись, мы с Аркашкой принялись за работу. Мехти-ага, соорудив из майки чалму, набивал шпагат анилиновой краской, чтобы мы с Аркашкой могли разбить плоскость на квадраты. Я химичил, добавляя водоэмульсионку в белую и черную гуашь.

Разговор снова пошел по кругу. Тут Аркаша, глядя на фотографию Ленина, с которой всегда ваял вождя, заявил:

—  Слушай, а Ромашка, он точно мог нас заложить!

Этот паренек с Баилова пришел к Мехти-ага, пытаясь избавиться от донимавших его «голосов свыше», и неожиданно для всех стал любимчиком учителя.

— Точно он! — И Аркаша щелкнул Ленина по глянцевой лысине.

Все это время Мехти-ага молча смотрел на нас так, словно мы с Аркашкой пили воду из грязной лужи. Мне казалось, он погружается в транс: его влажные большие глаза медиума присутствовали и отсутствовали  одновременно.

— Не воображайте, что я могу держать ответ за вас в вашем же доме бессмыслицы.

Вечером мы сели у свечи медитировать на две установки: «У меня нет желаний, и потому я ничего не боюсь» и «у меня нет мыслей, и потому я буду видеть все».

У меня ничего не получалось, я никак не мог остановить хода побочных мыслей. Ни о каком накоплении личной силы не могло быть и речи. Передо мною плыла голова Ленина и сиплым голосом Нины Гордеевой цитировала из Упанишад: «Нет ни раба, ни свободного, ни того, кто стремится к свободе». Иногда, впрочем, Ленина с голосом Гордеевой подменяла теща с  явными симптомами слепоты. Важные положения магической практики она излагала в краткой афористической форме. «Причем тут теща?» — думал я, но  она все маячила у меня перед глазами.

— Завтра разберешься, — опять услышал мои мысли Мехти-ага, — а сейчас спать.

Уснул я лишь под утро.

Проснулся от того, что на мое плечо легла тяжелая рука.

— К тебе приехали.

На меня пристально смотрел Мехти-ага. Его продубленное морщинистое лицо отливало медью.

Рядом с ним стояла Рена, в джинсовой юбке и черной майке, которую я ей подарил. За нею внимательно, точно страж, наблюдал Аркадий.

— Салам, — сказала она мне и растерянно улыбнулась.

Мне чего-то не хватало, чтобы презреть или разрушить этот мираж. Я еще не уверен, что она здесь в Бильгя, что это не след вчерашней медитации.

На помощь приходит Мехти-ага.

— Самое главное, — говорит он, — безупречно завязывать шнурки на своих ботинках.

— Что-что? Какие ботинки? — не сразу врубаюсь я в дон-хуановские дела.

— Аркаша,  пойдем, нас ждет Ленин. А ты,  Ромео, покажи Джульетте Каспийское море.

Я спросил ее, как она меня нашла, она ответила, что искала, звонила моей маме, тете, а как только узнала, где я, разругалась в очередной раз со своими и с утра поехала искать пионерский лагерь «Прожектор». Больше Рена ничего не сказала, она только тихо заплакала плечами, закрыв от меня рукою лицо.

Мне сразу же стало не по себе, захотелось распахнуть настежь все окна, а когда я увидел, что они у нас в палате и так распахнуты, захотелось толкнуть все небесные двери, чтобы вместе с чистым, как после дождя, воздухом влетели тысячи вариантов выхода из этого безвыходного положения.

— Все, — сказала наконец Рена и отодвинула меня от себя. — Покажешь мне море, я же его отродясь не видела.

— Ты купальник взяла?

— Извини, не подумала.

— Будешь купаться в халате.

— Не дождешься.

Тем не менее я снабдил ее своей рубашкой с длинными рукавами, которую она тут же и надела, чтобы не переодеваться в кабинках.

На пляже ни души. Море, как некая идеальность, как кладезь всех запечатленных восприятий бытия, тихо перекладывало чистые утренние волны. Шлепало где-то слева в черных скалах с лисьими норами.

Когда она вышла из воды, я понял, что рубашку можно было бы и не надевать. По одному моему взгляду она это тоже поняла, начала отщипывать рубашку по кусочкам, но та продолжала бессовестно прилипать к телу.

Она начала смеяться, и ее веселье передалось мне. Мы стали прежними. Не было сомнений, мы вновь — прежние. Она околдовала, она укротила меня. Я носился вокруг ее крепких, блестевших на солнце ног как радостный щенок.

Рена сбросила мою рубашку через ноги и закуталась в полотенце. Ее покрытые пупырышками плечи, узкие щиколотки и утопающие в песке ступни волновали меня иначе, чем прежде. Она, видимо, почувствовала это, сказала:

— Извини, но я окоченела от холода.

Мы ненадолго спрятались в расщелине между скал, а когда возвращаемся в лагерь, ни кого не нашли. Никого.

— Может, они пошли купаться? — высказала предположение Рена, поглядывая на разбросанные по «палате» вещи, на недопитый чай и открытые консервы на перевернутый табурет.

 В сердце моем зарождалась тихая совсем неприметная печаль. Я оставляю невесту и иду искать Нину Гордееву.

Я обошел всю территорию «Прожектора», но никого не нашел. На обратном пути, поднимаясь по щербатой лесенке, я застыл на месте. У недописанной Аркашкой головы Ленина стояли знакомые «Жигули» тестя с открытой дверью; моя будущая теща пыталась запихнуть сопротивлявшуюся Ренку.

Сначала я не знал, как мне быть, что делать, но потом внутренний голос подсказал мне, чтобы я не дергался, стоял, где стою, пока не пойму, как теща вычислила Ренку: закатила скандал моей маме, тете или, может, просто следила за Реной, и не в первый раз.

— Рена, ребенок мой, шире глаза свои открой! В секту хочешь попасть?! — кричала теща.

И тут я понял, почему в своей медитации все время видел ее. Выходит Иуда — моя теща?! А значит, и Ренка, а если Ренка — то и я тоже? Неужели Мехти-ага все это знал, знал и молчал?!

 Под головою Ленина, словно на каком-то партийном съезде, решалась моя судьба.

Вскоре семейство в полном составе покинуло пионерский лагерь «Прожектор», а я остался один, дожидаться Мехти-агу и Аркашку. Ведь я уже знал, где они, догадался.

Чтобы как-то унять душевную боль, я залез на козлы и принялся дописывать за Аркашку вождя. Я не имел право на ошибку и был предельно сосредоточен, и таким ж сосредоточенным получался у меня Ленин.

К вечеру только вернулась Нина Гордеева. Странное дело, голос англичанки звенел, переливался валдайскими колокольчиками:

— Ну ты и устроил нам тут всем!  Идем, накормлю по-человечески, а утром соберешь свои  манатки — и в Баку. Ух ты какого Ленина соорудил, прямо как в Кремле!..

— А где Мехти-ага, где Аркашка?

— Забрали их, но потом отпустили. В Баку они.

Я шел с англичанкой по узенькой пахучей тропке, обученной серебристому пению светлячков, и думал о том, что теперь-то уж наверняка кольцо придется вернуть. Будущее мое было неясно, но я уже не боялся его. Главное — безупречно завязывать шнурки на ботинках.

 

 

 

НАРГИЗ И АРАМИС

 

Я был в долгу перед ним, но я бы встретился с ним даже если бы не был должником.

«Огонь воду держит», — сказали мне мои сопровождающие, верные свидетели мира, и я тут же передал, донес, не расплескав, их слова до Бея и Анны-Марии (если, конечно, светоносный волновой поток бивший в меня со всех сторон на всех языках мира, можно было принять за обычную человеческую речь. Когда многокрылые улетели в одиннадцатые восвояси, я уже ничего не помнил, а начав вспоминать, почувствовал острую суставную боль в вывихнутом плече.

— Вспоминай, — брызгал мне в ухо раскаленным призывом Бей и поощряюще бил передо мною в ладоши, будто я сидел не на икеевском ковре, по-турецки поджав ноги, а залихватски  отплясывал где-то на Кубинке свадебный «гоп-стоп».

—Вспоминай, вспоминай, — вторила ему розенкрейцерша Анна-Мария, — иначе провалишься снова и уже не вернешься.

Он нервничал, мой духовный наставник, потел и хлопал в ладоши, никогда не видел я его таким взвинченным и потому начал быстро собираться в дорогу — в дорогую сердцу среду нашего обитания, попутно вспоминая себя и свое задание.

Вспоминал я почему-то в порядке обратном рассказу. (Возможно, такой способ был предложен мне сверху в целях моей же безопасности: поднимался, словно со дна морского, казалось, в голове все сосуды полопаются, но, может быть, такой способ наверху выбрали, чтобы мне легче было избежать двойственности воспоминаний, мы часто вспоминаем не те реальные события, которые имели место быть на нашем празднике жизни, а лишь воспоминания о них.) Но на внутреннем экране, словно на откосе выбеленной стены, картинки все равно наезжали друг на друга. По центру — сгорали, по краям — расплывались. Так что чего уж там, в обратном порядке, как получится...

Москва. Последняя неделя лета. Мы с семьей только вернулись с Крита. В коридоре еще неразобранные женой чемоданы и контрабандой вывезенный пляжный песок вокруг брошенной обуви.

Звонок.

Снимаю трубку. «Ты?» — «Я» — «Отлично. Помощь твоя нужна. Поможешь?»

Я был должником его, но я бы встретился с ним даже, если бы не был должником.

Договариваемся о встрече.

С Беем я познакомился в году восемьдесят третьем. Меня свел с ним друг, коллега по ХПМ Он брал уроки карате у принца Камеруна, учившегося тогда в институте нефти и химии. Принц, видимо, чего-то не додал коллеге. Как-то коллега сказал, что есть удивительный мастер, он дважды переходил Ленкоранскую границу, получил Передачу от какого-то легендарного суфия, может тушить свечу на расстоянии в несколько шагов, пасами пускать рябь в тазике с водой, а еще он недавно вылечил маленькую девочку, от которой отказались врачи. Так я оказался в подпольной секции карате в одном из пригородов Баку. Вокруг меня были разные люди. Фанатики, манипуляторы, искренне заблуждавшиеся. Мне импонировали те, у кого было здоровое чувство юмора. Юмор помогал нам не впасть в шизофрению и паранойю. Несмотря на наличие каких-то текстов, которые в принципе несли тайное знание, отсутствие реальных носителей его приводило к опасным тупикам. Нам нужен был грамотный мастер, настоящий учитель. И мы нашли его в лице Бея. Учил он нас и сны чужие ловить, и в травах разбираться, и контактировать с Реальностью, и само главное — думать самостоятельно и разговаривать своим языком. Последний раз я встречался с Беем, почти три года назад в Баку. Бей вытянул меня практически с того света. Я тогда совершил несколько варварских набегов в свое подсознание, не учитывая того обстоятельства, что последний симптом, с которым ты борешься — есть твоя личность, образ твоего «Я», в результате чего лишил себя начисто тех опор, которые кастанедовский дон Хуан называл «щитами война».

В десять я уже в «Шоколаднице» на Серпуховке. Думал первым быть, не получилось. Бей сидел за столиком у окна с розенкрейцершой Анной-Марией, которую я не сразу признал. С годами она потяжелела и стала еще больше походить на мадам Блаватскую, словно ожил тот самый «глазастый» портрет, что имеет хождение по нашей ойкумене. Если учесть, что Бея все принимали за реинкорнацию Гурджиева, можете представить себе состояние человека, еще не выпившего с утра положенную чашку кофе.

Анну-Марию в кругах московской и питерской саньясы называли баронессой. Была она польских и немецких кровей. Ее дореволюционный дед когда-то предводительствовал дворянством орловской губернии, а баронессой ее величали потому, что по материнской линии происходила она из древнего рода фон Шверинов. Шверины участвовали в Крестовых походах и были посвящены в духометрические тайны тамплиеров. У баронессы с Беем когда-то был многолетний роман со столь частыми перепадами  температур, что метеослужбы Севера и Юга едва поспевали за ними, в какой-то момент дело даже шло к переезду баронессы в Баку, да вот не сложилось: два зрячих человека в одной постели — точно не флеш-рояль.

Я заказал себе американский кофе и двойную анисовой, хотя с утра предпочитаю не пить спиртного.

Едва отхлебнул из чашки, как Бей, не задерживаясь на деталях, начал вводить меня в курс дела, по сути, возить носом по перипетиям  чужой, очень чужой для меня жизни.

Своих детей у Бея не было, так судьба распорядилась — ей покорны даже дервиши с такой  «джокерской» Передачей — но он души не чаял в племяннице Арзу, она была, как поздняя дочь ему, как птичье сердечко, как ветер попутный. Я никогда не видел ее, только слышал о ней от своего учителя. А говорил он о племяннице часто в ту далекую апшеронскую эру и всегда с каким-то оглушительным восхищением. Наргиз, мол, зрячей родилась, она не просто все видит и слышит, она живет в восьми мирах, и если так дальше пойдет, может и до одиннадцатого дойти. Временами создавалось впечатление, что Бей собирается готовить ее к Передаче. Уж не знаю, чего она там видела, какую информацию добывала, но вскоре, оказалось, что девушка хотела простого тихого счастья и ничего более. «Как все я хочу быть, дядя», — объясняла она ему. Ее тихим счастьем оказался товаровед промышленных товаров, благоухающий одеколоном «Арамис».

    Арамис был специалистом по ювелирным изделиям. В советские годы погрешность его частных экспертиз составляла от ста пятидесяти до двухсот рублей, что у репатриировавшихся горских евреев считалось высшим классом. В 90-е, когда перетряхивались ошалевшие от неожиданного развала империи бакинские торги, они с Наргиз в поисках лучшей доли переехали в Москву. На первых порах поддерживало их азербайджанское землячество. Арамис Арамисович открыл три точки в пределах трех вокзалов. Накопил на «однушку». Избежал чудесным образом «черного четверга». Вошел в долгосрочный шерик (пай) с несколькими уважаемыми людьми из южных широт. Поменял квартиру на трехкомнатную. Налаживалась постепенно жизнь и в Баку. Часть бизнеса благополучно перелетела на родину Арамиса. Словом, судьба благоволила к этому человеку, его «мушкетерская» жизнь шла по восходящей, пока вдруг не грянул кризис 2008 года. И тогда все изменилось, и в семейной жизни тоже. Отношения между Наргиз и Арамисом затрещали, надломились. Долги были такие, что после неудачной попытки скрыться от кредиторов, Арамис безудержно запил. Но вовсе не это было главным в рассказе Бея.

— Дети начали болеть, понимаешь, старшая, младшая... Щитовидка, почки… Да и у Наргиз тоже хронь женская полезла… Прокляли их. Бей назвал улицу и дом, откуда, по его мнению, летела грязь. Сказал, что старый стал в астрале воевать, иначе бы помощи не попросил.

Я не испытывал особых симпатий к Арамису, этот тип как бы деловых людей, баксоладников, мне был известен, не деловые они вовсе, так, рыбки-прилипалы, но я сказал, что постараюсь сделать все, что в моих силах, ведь я должник был его, но я бы помог ему даже если бы не был должником.

Стартовой площадкой выбрали квартиру на Преображенке. (Насколько я понимаю, это был их с Анной-Марией саньясинский «Байконур».)

Вскоре Анна-Мария уже вела свой старенький «Опель» минуя многочасовые московские пробки, давая непреднамеренные огибы.

По дороге я как-то коряво поблагодарил Бея, за то, что он спас меня, когда я, долетев до матричных слоев, объявил битву тоналю и чуть было не выжег полностью подсознание, образ своего «Я». Он скривил лицо, вздыбил гренадерские усы.

— Моя бабушка в таких случаях говорила: если человеку кажется, что его спас веник в углу, пусть так оно и будет.

Я поверил его мудрой бабушке, подозрительно вовремя вынырнувшей из океана беспощадного Хроноса, но почему-то не переставал чувствовать себя  его должником.

В квартире баронессы ничего не изменилось. По-прежнему негде развернуться. Те же обои и фотографии предков на стенах в старинных овальных рамках, та же музейная ненадежная мебель, запах затушенных позавчера сигарет, засушенных лечебных трав, пожилой собаки и заваренного с утра кофе. Я был уверен, что как прежде, в раковине у баронессы горы немытой посуды, а на стуле рядом с кроватью — шумящее море начатых и так и недочитанных книг.

Оказываясь в этой квартире, меня все время не покидало чувство сомнамбулизма жизни: «Когда мы спим, мы не знаем, что видим сон». Как ни странно, но именно из этой квартиры отправился я защищать Белый дом в августе девяносто первого. И что интересно, это не оказалось сном.

Выкурив по сигарете и убедившись в том, что мир существует и движется, мы приступили к медитации, сиречь «предполетной» подготовке: баронесса усадила нас на икеевский ковер весь в собачей шерсти, пустила в блюдо с водой флотилию одноразовых свечей из того же мегамагазина, положила на пол черно-белую фотографию Наргиз (мы бы и без нее вполне обошлись), после чего наглухо задернула шторы.

Воздух встал и начал уплотняться. Я вспомнил темноту и тысячелетнюю сырость подземелья гладиаторов.

— Боишься снова потерять импрессу? — прочел мои мысли Бей, — Но, ведь ты после арены в Эфесе спускался в пещеру Зевса, бродил по лабиринтам Кносского дворца... Ушла она, твоя зараза астральная. — И тут же посерьезнел он: — Ты должен быть предельно внимателен, летишь третьим, отставать нельзя.

Серия упражнений для остановки ума по суфийской традиции и вот уже построились, точно звено истребителей на взлетке. Только успел прошептать: «Ялла, Мухаммад Али!..», как пошли разгоняться. В какой-то момент показалось, сейчас плюхнусь на пятую, но тут мелькнуло милое личико стройняжки стюардессы с рейса Ираклион-Москва, и я, следя за лебедиными повадками ее рук, отвлекся на мгновение, которого было достаточно, чтобы с Божьей милостью «перехитрить» ум, выйти  на другую частоту существования.

 Скорости форсажные. Уши закладывает неумолкающий гул нагуаля. Серебристые пучки света в фиолетовой вате, разрыхленные золотистые кольца летят навстречу и в последнюю минуту разлетаются в сторону… Где направление? Где край?

Хорошего мнения они обо мне, надо было предупредить их, что я никогда еще не работал в «обойме» с мастерами. Мне тяжело, в особенности, когда мы идем на низкой высоте.

Рваная пульсация города. Все живут без ремней безопасности, всем кажется, что вот-вот жизнь наладится, стоит только кончиться дождику, уйти из под ног асфальту и...

Сначала пролетели над Сухаревкой, над автомобилями и людской толчеей в прикиде начала 90-х, снизились, толкнулись в закрытые двери офиса напротив Склифа, проникли вовнутрь. Дремлющий охранник в черной униформе, кожаные диваны и кресла, компьютеры, огромная карта города, в которую вколоты красные флажки… Здесь когда-то, в незадачливые ельцинские находилось Арамисово ООО с какой-то там ограниченной ответственностью. Собрали необходимую для искателей пыльцу и улетели, потеряв к объекту интерес. Потом пошли какие-то петлистые коммуналки на Остоженке: чья-то жена, выходя из клозета под шум местного водопада, к недовольству Бея передала через него нетрезвый привет Арамису. Затем — Арбат и еще раз Арбат; днем и вечером — огнистый, сведенный к магической единице фонарными столбами, рухнувшим на него дождем и сырым чавканьем прохожих. Через какое-то время выплывает брусчатка «Баррикадой», и вот мы уже в пельменной наполненной детским гомоном, должно быть проголодалась после Зоопарка детвора. Две восточного вида девочки делятся с матерью впечатлениями от дальневосточного тигра. А Наргиз не до тигра, в Арамисе вся, бедняжка. Еще парочка витков и — Садовое кольцо, снопы искр, соскочившая штанга троллейбуса, митинг возле памятнику Маяковскому в защиту старого времени. Тверская перед самой революцией, и окна все немо слезоточат в предчувствии грядущего апокалипсиса... Страх утраты, порожденный желанием иметь, растворяется в луже с желеобразным отражением неона. А почти век спустя, ныряем в Палашевскую арку и летим на Патриаршие мимо школы, какой-то стройки, приклеенной к окну горемычной женщины, летим на улицу Остужева. Нас тут все время преследует запах корицы: в советские времена неподалеку находилась хлебопекарня при магазине, и один из жильцов дома № 19 с завидной регулярностью тешил себя теплыми булочками ранними утрами, теперь этот господин руковод крупного агентства недвижимости и почетный сибарит Российской Федерации. Именно здесь готовилась многоходовка итогом которой стала Арамисова «трешка». Маклер хороший «даш-хош» с этого дела поимел, но его навар нас не интересует,  в этой истории маклерский след обрывается здесь, и потому мы летим на юг столицы.

Между Москва-рекой и Поречной тянется долгий, до самого поворота реки, парк. (О, какое же это чудо внезапное, видеть сразу два берега реки, какою широкой становится Москва-река, какою неприрученной.) Над молодыми деревцами, над высоковольтными вышками стелиться едкий дым, то избалованные мэром Лужковым жители района Марьино отмечают шашлыком уходящие августовские деньки.  На время души людей избавляются от каторжного груза забот.

Суббота? Воскресенье?

Но ведь, когда встречались в кафе был классический понедельник. Куда закатились, вторник, среда и четверг, не говоря уже о пятнице? Впрочем, в этих путешествиях время течет эпохами, под стать реке, у которой нет «другого берега», но всегда оба сразу.

В кавказской дымовой завесе я теряю из виду Анну-Марию, а на углу какого-то двадцатиэтажного дома прощаюсь с Беем.

— Дальше сам. Вот оно это место. Давай парень!

Зависаю между гаражами и тремя подъездами: не могу определиться с дальнейшим направлением поисков. Вроде как нужен мне первый подъезд и квартира на пятнадцатом этаже, но почему-то тянет и тянет меня в подвал дома. Для начала все-таки решил «пробить» квартиру на энергетику.

Поднимаюсь сразу на трех лифтах. На этой частоте железная дверь не помеха, скорее, символ человеческого легкомыслия, при определенной подготовке искатель может воспользоваться ею в качестве «транспортного средства», как пользуются, к примеру, туманом или отражением на воде.

Придверные колокольчики колыхнулись слегка, когда я проник в чужое виталище. Из открытой двери одной из комнат бьет юная струя… Младшая уроки делает под музыку. На кухне трудится Наргиз.

Брюнетка. Невысокого роста, но с высокой талией, которая стянута шерстяным платком. Поясничная чакра пробита. Густая кровь медленно движется в чреслах. Ноги, тяжелые в щиколотках, налиты свинцом. Все говорит не о любви, но о браке, который вот-вот превратиться в поминальное пение. Значит, Арамиса давно тут не было.

Меня интересует каждая мелочь в этом доме, включая неизбалованную вниманием кошку, клянущуюся в любви полуоткрытому окну. Собирать информацию в гостиной, предпочтительнее всего, почти все гостиные — «ну-с, читай мою книгу». Фотографии, ваза с увядшими цветами, оплата счетов, разбросанные по комнате вещи — целые страницы ее, а если вдруг на журнальном столике паче чаяния окажутся ноутбук или мобильный телефон…

При одной мысли о телефоне меня бросает в жар, такое чувство, что я напал-таки на след. Мобильные телефоны, вот, что мне сейчас нужно.

Старшей дома нет. Телефон Наргиз, не скажет больше того, что я уже знаю. Нужен телефон младшей дочери.

 Симка — ничего необычного, подружки-одноклассницы преобладают в списке, должен быть еще один телефон и в нем другая симка и на карте много фотографий. Так, понятно, тот телефон потерялся, упал в кусты между гаражами возле дома. Мать с дочерью искали его в машине и не нашли. Я тоже не нашел, пока не нашел, но я близок к цели. Кризис-2008 ударил по Арамису, как по всем, не в кризисе дело, ошибается мой учитель, а в потерянном девочкой телефоне. Телефон поможет мне точно узнать, откуда течет грязь. Тут прекрасная память у стен и отличная акустика.

Представьте себе безвидного человека, который смотрит на жизнь, как на завершенную последовательность физических действий. Этот человек приехал из Центральной Азии, он встает рано утром и метет двор, он отвечает за мусор во дворе так, как если бы отвечал за мусор во всем мире. Его взгляд лежит на асфальте и редко когда поднимается выше. А живет он вообще в подвале.

Наргиз что-то кричит дочери, та не слышит ее в наушниках, но даже если бы и слышала, все равно не ответила бы, нет между ними сейчас взаимопонимания.

Я вниз, в подвал в Центральную Азию… за их взаимопониманием.

Ощущение такое, какое было на Крите, когда в Кносском лабиринте искал следы Минотавра. Там  не нашел, а здесь?..

Я бы остановился перед этой выкрашенной суриком дверью, но я ведь должник Бея.

 Чуть перемещаю «точку сборки», и тут же начинает работать «второе внимание» к созерцаемым объектам.

Лестница в подвал ступеней семь не больше, паутина в углу, слева. Одна метла, другая, большое мятое ведро из которого торчит верхушка веника…

 Хватаюсь за тяжелую бункерную дверь и, к собственному удивлению легко отворяю ее. Две ступени вниз долгий плохо освещенный коридор. Сложенные у стены листы гипсокартона. Справа, совсем темно, там, только потрескивает электричество. Щитовая? Слева на белой в ржавых разводах стене пожарные знаки и пожарный щит с инвентарем. Красное конусное ведро, топор с красной ручкой, лопаты — совковая и штыковая, багор, огнетушитель, ящик для песка. Все новенькое, никем не тронутое. Все на раздачу.

Не знаю, почему я выбрал штыковую лопату, а не топор, но с нею мне как-то сразу спокойнее стало. Под ногами куски линолеума и ковролина, напоминающие материки на карте древних мореплавателей. И то и другое явно добыто на мусорке. Еще одна дверь, вся исколотая, видимо, в нее метают ножи со скуки. Толкую дверь и дальше налево. Свет в зарешеченных лампах горит еле-еле. Туалет (каплет вода в раковину), напротив вешалка, если забитые в доску гвозди-сотки, можно назвать вешалкой. Внизу под нею, на продранном кресле, навалены лоснящиеся вещи. У кресла обувь. Мужская. Размер ее впечатляет, и вправду, Минотавр какой-то. Холодом обдало, когда увидел себя в зеркале, ну какой из меня, писаки-журналиста, Тесей. Еще одна дверь, и вот я в дворницкой.

Тихо блеет радио, рекламируя чудодейственную силу каких-то таблеток.

Окон вообще нет. Граница суток удерживается памятью о вчерашнем дне. Свет только электрический, видишь все, словно через рыбий пузырь. Круглый стол, накрытый клеенкой, две сорвавшиеся с орбиты тонконогие табуретки. Кастрюля, половина арбуза, журналы и газеты времен лампового телевидения, бульварное чтиво живенько смешивает свои жирные краски...

Замираю в центре комнаты и сжимаю рукоятку лопаты.

Что-то черное, обугленное пошевелилось на раскрытом диване, с ножками из кирпичей.

Прежде чем действовать, необходимо определить, фантом это или нет.

Не фантом, но и не человек, скорее, — чудище, дичь…

У него перерыв, обед, он  отбросил метлу и прилег ненадолго с телефоном в руке. Наслаждаясь картинкой на экране, ритмично заталкивает свою похоть в матрас и издает отвратительные животные звуки.

Ступаю едва слышно, но у чудища глаза на затылке. Когда замахиваюсь лопатой, он вскакивает, ловит ее и норовит вырвать из рук.

В плече у меня что-то хрустит, но лопату ему я не уступаю. Он отбрасывает меня к стене. Чувствуя, что правая рука уже не подчиняется мне, я берусь за лопату двумя руками и из фронтальной стойки наношу удар, как пехотинец автоматом в рукопашке. Он отвечает ногой, но я успеваю накрыть этот удар ребром лопаты. Теперь мы квиты: у меня — рука, у него — нога. Я кружусь вокруг него, методично обрабатываю левой. Вижу оскаленный редкозубый рот, стеклянный глаз памирского барса в полном отсутствии лица. Обманное движение корпусом и он пропускает удар в голову лопатой. Падает. Хочет встать, но я не позволяю ему. Бью и бью по хребтине лопатой, когда плашмя, когда ребром, останавливаюсь, только после того, как чудище теряет сознание.

У меня немного времени, чтобы осмотреться, пока он вспоминает свои арыки, жадно хватая поднятую дракой пыль кровоточащими ноздрями. Залапанный телефон, нахожу на кровати. Непослушной правой рукой, стараюсь достать карту памяти, на которой белее пятисот снимков, с которыми этот тип живет здесь, как хочет, не зная пределов порокам.

Только мне удается извлечь из тоненького «Самсунга» флеш-карту, как он хватает меня в «замок» и начинает душить. Пока он меня душит, я склоняю по падежам имя своего учителя: «Бей, Бею, Бея…» и двумя пальцами все той же правой руки стираю одну за одной все фотографии, всю информацию. Мелькает, проносится сквозь меня чужая жизнь. Фотографий так много на карте, а воздуха уже так мало!.. И помощи не от кого ждать.

— Вспоминай! — услышал я призыв Бея, сопровождаемый хлопками.

 А что вспоминать? Только подумал, что именно хорошо было бы сейчас вспомнить, как тут же и вспомнил. Бей говорил когда-то мне, когда мы только познакомились: «Ты в этот мир послан для того, чтобы научиться все делать самому».

И тогда я сам, без чьей-либо помощи, наношу дворнику удар локтем в печень, которого он не ожидал. Вырываюсь из «замка», хватаю лопату опять же на всякий случай и к двери.

Из одной вышел, в другую вошел.

И увидел себя на Преображенке, на икеевском пылесобирателе в клоках собачьей шерсти.

— Вспоминай! – кричит мне Анна-Мария, отгоняя от меня старую мудрую азиатскую овчарку. —  Вспоминай! Иначе не вернешься!

Никакой штыковой лопаты в руке не было, хотя я крепко сжимал ее. А вот боль, страшная боль в плече была и воздухом, воздухом таким упоительным, таким чистым я никогда еще не дышал, хотя Бей и Анна-Мария смолили одну за одной.

Они укутали меня в плед и дали горячего чаю, после чего отпустили домой.

Под мерное укачивание метро, я думал, о смысле жизни, об изживании пороков, о пещерах в которых мне довелось побывать и в которых еще предстоит, но думать о том, что я мог не вернуться, мне как-то не хотелось. А еще было интересно, как теперь потечет жизнь Арамиса и Наргиз. У меня ведь не было прямых доказательств того, что жизнь их вернется в прежнее, докризисное русло. Но я почему-то был уверен, что именно так оно и будет.

И оказался прав. Иначе разве послал бы мне Бей столь неожиданное СМС-сообщение: «Огонь держит воду. А вода оплачивает наши долги!» И я почувствовал легкую вибрацию в «точке сборки».

 Я не ответил ему сразу, надо было подумать, разобраться, не принял ли я тамошних вечных свидетелей мира за отраженных Бея и Анну-Марию. С нами, искателями, такое случается. И довольно часто. Одно знал я точно, буду хранить его СМС для поддержания внутренних сил так долго, как смогу. Но Бей не был бы Беем, если бы сообщение странным образом не исчезло в тот момент, когда я обнаружил его на своем смартфоне.