В начале восьмидесятых годов судьба подарила мне встречу с человеком, о котором легенды начали складываться ещё при его жизни. Только вот складывались они не ради прославления его имени, а наоборот, для дискредитации. И это вовсе не было парадоксом. Это был тогда просто такой метод борьбы с теми, кто, не признавая никаких ограничений, были нацелены на такую свободу в творчестве, которая была несовместима с временем, в котором они жили. А для того, чтобы можно было их поставить на место, надо было с ними бороться. Поскольку втискивать таких людей искусства в какие-либо приемлемые для властей рамки оказалось делом не простым, и обычными методами никак не удавалось это сделать, то приходилось изощряться и применять не совсем обычные методы. Таким действенным, на взгляд властей, методом, и был метод распространения сплетен и грязных домыслов, оскорбляющих достоинство человека. И делалось это так, чтобы желание отстранить этого человека от искусства исходило бы не от властей, а от имени оскорбленного в своих лучших чувствах народа.
     Однако самым удивительным в этой истории было то, что тот, против которого все это было направлено, не только не высказывал своего возмущения, но и принимал в этом самое непосредственное участие. Действуя по принципу "клин клином вышибают", он сам решил помогать властям в распространении этих домыслов, только изощрённо доводя их до абсурда. Ему доставляло колоссальное удовольствие гиперболизировать эти домыслы до такой степени, чтобы их несостоятельность была очевидна и просто смешна .. Только вот платить за это "удовольствие" пришлось очень уж дорогой ценой - ценой отстранения его от творчества на долгие годы...
     А познакомился я с ним совершенно случайно. Одно время мне пришлось быть членом родительского комитета школы, где учился мой сын. Каждую субботу мы собирались там, чтобы обсуждать насущные школьные проблемы, а однажды, когда такое заседание не состоялось, у нас вдруг образовалось свободное время. Это было то самое замечательное время в начале весны, когда, выйдя утром на улицу, вдруг замечаешь, что вчера еще голые ветки деревьев оказались покрытыми сочными молодыми листочками. Когда я вышел из здания школы вместе с другим членом родительского комитета, то невольно зажмурился, увидев все это великолепие и радуясь такому прекрасному обновлению природы. Вдобавок, когда я открыл глаза, то еще уловил и нежный запах цветущей где-то неподалеку ароматной сирени, настроившей меня на такой романтический лад, что появилось желание сделать что-то приятное для души. Видимо, такое же настроение передалось и моему товарищу по комитету, потому что, посмотрев друг на друга, мы, не сговариваясь, вдруг одновременно лучезарно улыбнулись.
     - Послушай! - неожиданно сказал мне мой собеседник. - Я собрался навестить моего школьного товарища, которого давно не видел. Не хочешь ли составить мне компанию?
    Не заметив, однако, большого энтузиазма на моем лице, он тут же быстро добавил: - Только не торопись отказываться, ведь это Сергей Параджанов!
    От неожиданности я сразу поменял выражение лица и с удивлением посмотрел на своего товарища.
    - Ты это серьезно? А разве это удобно?
    - Конечно же удобно, ведь это мой очень близкий школьный товарищ!
    Услышав это, я не заставил себя уговаривать и сразу согласился. Идти оказалось совсем недалеко, только надо было немного подняться к нижней станции фуникулера, к подножию святой горы Мтацминда. Той самой горы, о которой так романтично поется в песне о Тбилиси.
    Когда-то гостивший в Тифлисе Грибоедов, проезжая это живописное место в роскошной карете, вместе с женой, княжной Нино Чавчавадзе, неожиданно попросил у нее, чтобы она похоронила его именно в этом месте, если он погибнет в Персии.
    -.Бог с тобой, почему, Саша, ты говоришь такие страшные вещи? - испуганно прошептала Нино, не подозревая, насколько быстро проявится страшный пророческий смысл слов мужа, и уже очень скоро ей придется выполнить эту просьбу. Целых 28 лет она будет носить траур по своему мужу и поставит на его могиле памятник с очень трогательными словами : "Ум и дела твои бессмертны в памяти русской, но для чего пережила тебя любовь моя?"
     Очень красивые слова, ничего не скажешь. Но вот вдруг некрасивые дела стали твориться недавно вокруг этой могилы. В парламенте Грузии неожиданно встал вопрос о переносе праха Грибоедова в другое место - только на основании того, что он не грузин и ему не место в пантеоне общественных деятелей Грузии. Очевидно, грузинские парламентарии забыли, что начало этому пантеону было положено именно этим захоронением…Впрочем, я надеюсь, что здравый смысл, в конце концов, здесь возобладает.
     Чем выше мы поднимались, тем уже становилась улица, по которой мы шли, и тем больше быт этой стороны становился похожим на быт старого романтичного Тифлиса:
    
     Где в апреле дурманят акации
     Там платаны спасают в жару
     Там единой тифлисской нации
     Разливает октябрь хванчкару.
    
    А чем выше мы поднимались, тем и лица людей становились теплее и доброжелательнее. Это и были те самые люди, которые "говорили на одном тифлисском языке", независимо от того, какой они были национальности и какого вероисповедания. Вся жизнь этих людей была видна здесь как на ладони. Она проходила на совершенно открытых деревянных резных балконах, на виду у всех. С балконов этих свисали старинные ковры ручной работы. Где-то слышны были жизнерадостные звуки зурны, и азартные характерные, как бы фирменные, стуки передвигаемых фишек - нард. Был обычный субботний день отдыха. Во многих местах люди сидели за столами, пили вино и произносили длинные цветастые тосты, широко и лучезарно при этом улыбаясь. В нос приятно ударял пряный запах замечательного грузинского хлеба - лаваша. У винного погребка толпилась небольшая кучка людей, покупавших разливное вино прямо из бочек. Это было то самое время, когда
    
     Хаши и стопку водки
     за рублевку можно купить
     И на ту же рублевку попросить
     в винном погребке, гулком как склеп,
     сыр и бутылку вина номер восемь.
    
     Однако все это я видел как бы боковым зрением, поскольку лихорадочно в это время вспоминал, что же я, собственно говоря, знал о творчестве Параджанова, чтобы при встрече с ним не оказаться полным профаном. Оказалось, что очень немного. Ну, знал, конечно, о фильме "Тени забытых предков" (снятом по произведению классика украинской литературы Коцюбинского). И даже, как ни удивительно, смог увидеть его. Удивительно потому, что фильм прошел с триумфом на Западе, получив 28 престижных призов, но не у нас. У нас же он шел по самой низкой категории проката и в самых второразрядных кинотеатрах. С этого фильма и началась всемирная слава Параджанова, когда мир увидел эту трагическую историю любви двух молодых людей, принадлежащих к двум исконно враждующим друг с другом кланам, так и не смирившимся с фактом такой любви. Эта любовная история, повторявшая бессмертную историю Ромео и Джульетты, разыгрывалась на фоне небольшой, никому в мире неизвестной этнической группы украинских горцев-гуцулов. Поразительны были в этом фильме сцены, очень достоверно показывающие самобытные полуязыческие ритуалы жизни и смерти, которым Параджанов придавал очень большое символическое значение. Очень запомнились кадры гибели отца героя, когда на фоне потоков крови вспыхивали медленно пролетающие красные кони. Запомнились и впечатляли и беседы героя с трагически погибшей женой, происходившие как бы на уровне подсознания. Вообще, тема жизни и смерти занимала в его творчестве, в дальнейших его работах особое место.
     Не проще оказалась судьба и другого шедевра Параджанова - о средневековом армянском поэте Саят-Нова. О Саят-Нова я знал гораздо больше, чем о Коцюбинском. Знал кое-что о его творчестве, знал, где он был похоронен, - поскольку могила его находится в моем родном городе Тбилиси. Символично, что место захоронения Саят-Нова, этот уникальный уголок старого города, напоминало мне Иерусалим, ибо так же, как и там, на маленьком пятачке, нисколько не враждуя между собой, очень уютно разместились культовые сооружения разных религий. Здесь находится и православный кафедральный собор, и армянская грегорианская церковь, и две синагоги и мечеть.
     Вот здесь и нашёл свой вечный покой Саят-Нова, на том самом месте, где его зарубили саблей во время молитвы - во время страшного нашествия на Грузию шаха Ага-Мехмед-Каджара.
     Саят Нова не только сочинял стихи, но и напевал их, причём одинаково хорошо на армянском, грузинском и тюркском (азербайджанском) языках. Достоверных биографических сведений о нем сохранилось совсем немного. Известно, что он был придворным поэтом при дворе грузинского царя Ираклия Второго. Ну, а какой же двор может обойтись без интриг и без несчастной любви? Была такая несчастная - ибо запретная - любовь и у него, к сестре царя, и он написал тогда:
    
     Ах, я рассудок потерял! В кровь обратились токи слез.
    
     В конце концов, как гласит легенда, не обретя любви и не выдержав дворцовых интриг, он покидает двор и принимает духовный сан. Документальных подтверждений этому, правда, не было, но они и не нужны были Параджанову. Ему нужен был фон того времени и та духовность, которую он находил в творчестве поэта - ашуга, как это более позтично звучит по-кавказски. Собственно говоря, он лепил этот образ с самого себя. У них было много общего: и в знании тех же языков и в духовности. Да и фильмы он создавал, как Саят-Нова писал стихи - опираясь на армянские, грузинские и азербайджанские эпосы.
     Фильм о Саят-Нова состоял из шести киноновелл, описывавших разные периоды жизни поэта. К моменту моего знакомства с Параджановым мне удалось увидеть - на каком-то закрытом просмотре - только одну новеллу: о юношеских годах Саят-Нова. В роли Нова была занята известная актриса Софико Чиаурели. Фильм обвинили в мистике и эротичности и присвоили ему в прокате четвертую, самую низшую категорию. Выпущен он был всего в пяти экземплярах, то есть он практически и не вышел в прокат. Впоследствии, когда слух об этом фильме прошел по всему миру, поручили сделать новый монтаж фильма режиссеру Юткевичу. При этом фильм подвергся значительному сокращению.
     Вот, собственно, и все, что я знал на тот момент о Параджанове, во всяком случае - из более или менее официальных источников. Остальное же, что я знал о нем, было из так называемых "вражьих голосов". Оттуда я узнал, что в 1973 году он был арестован по обвинению в мужеложстве с применением насилия. Это было для того времени очень серьезное обвинение, за него полагался длительный срок заключения. Однако обвинение это было всего лишь формальным поводом для ареста, на самом же деле арестовали его за проявление украинского национализма и шовинизма. Сфабриковать же такое обвинение в то время было всего лишь делом техники, хотя и сделанным весьма топорно. Наступили самые тяжелые времена в жизни Параджанова. Кроме тяжести самого фактора заключения, он ведь хорошо знал как относятся заключенные к арестантам, сидевшим по статье за гомосексуализм. И действительно, встретили его очень враждебно. Он вызывал еще подозрение тем, что у него не было наколок и он явно не был блатным, а стало быть, вполне мог быть подсадной уткой. Вскоре, однако, зеки, народ очень ушлый, выяснили, что в формулировке обвинения есть одна тонкость, очень существенная для них. Выяснилось, что обвиняли Параджанова в изнасиловании не кого-нибудь, а члена КПСС, а это уже носило политический характер, часто обыгрываемый во многих анекдотах того времени. Прослышав об этом, к Параджанову пришла делегация самых влиятельных авторитетов зоны с выражением солидарности. Мы, заявили они ему, боремся с большевизмом на словах, а вот ты, молодец, на деле, за что и выражаем тебе солидарность. Вдохновленный этим, Параджанов стал говорить, что он давно борется таким образом с коммунистами, и изнасиловал уже более. 300 членов КПСС, внеся таким образом весомый вклад в дело борьбы с коммунизмом, чем вызвал еще больший авторитет у членов представительной делегации. Правда, цифра эта в дальнейшем часто варьировалась в ту или иную сторону, но это уже большого значения не имело, а отношение к нему со стороны зеков стало намного уважительнее, чего, естественно, нельзя было сказать о представителях властей.
     Писать он там не мог, поскольку бумагу у него отбирали, и тогда он приспособился превращать крышки из фольги на бутылках из-под молока - в занимательные поделки. Одна из таких поделок - профиль Пушкина, залитый сургучом - попала к Феллини, а тот сделал ее одной из медалей, присуждаемых - и по сей день - за достижения в области кинематографии.
     Несколько лет деятели искусства из разных стран мира вели борьбу за освобождение Параджанова, однако удалось это только Лиле Брик с помощью Луи Арагона, мужа ее сестры Эльзы Триоле. Луи Арагон был влиятельным членом компартии Франции, и он попросил содействия в этом вопросе у Брежнева. Тот, правда, никогда не слышал ничего о Параджанове, но дал соответствующее распоряжение, и Параджанов был выпущен на несколько месяцев раньше срока.
     Пока я это все вспоминал, улица, по которой мы шли, стала шире, и мы оказались перед большим каменным домом. - Вот мы и пришли, - сказал мой товарищ по родительскому комитету. - Вот здесь, в этом доме, и живет мой Сережа.
     Когда-то этот дом был собственностью семьи Параджановых. Отец его был довольно обеспеченным человеком, известным антикваром, мечтавшим, что сын будет успешным продолжателем его дела. Но, увы, этому помешали и революция и сама судьба. Советская власть реквизировала имущество отца Параджанова, лишив его возможности заниматься антикварной деятельностью. Было время, когда, чтобы спасти хоть что-нибудь из остатков имущества, младшему Параджанову приходилось глотать бриллианты, которые собирались реквизировать.
    Мало-помалу семью Параджановых уплотняли, как это тогда называлось, и доуплотняли до того, что вытеснили их в чердачное помещение, где и жил сейчас Сергей Параджанов.
     Пока мы подымались туда, я услышал очень громкие гортанные возгласы, какие бывают на рынке, когда идет торговля. Поднявшись на самый верх, я увидел группу людей, усилено жестикулирующих, причем так эмоционально, что казалось: вот-вот они схватятся врукопашную. Среди этих людей особенно выделялся небрежно одетый человек со всклоченной неухоженной бородой. Увидев моего напарника, он встал в довольно артистическую позу и совершенно истерическим голосом вдруг закричал: "Вот, полюбуйся, Арам, чем приходится заниматься великому режиссеру! Нет, ты посмотри, только хорошо посмотри!" Тут он, указывая руками на бочонок, вдруг перешёл на трагический шёпот: "Приходится заниматься перепродажей мёда!" После этого он степенно подошел к моему попутчику и обнял его.
     Я испытал самый настоящий шок. Ну на кого угодно мог быть похож этот человек, но только не на человека искусства. И не только потому, что он был так небрежно одет, а скорее потому, что у него были манеры торговца на рынке. Позднее, когда мне пришлось видеть его на различных мероприятиях, я понял, что это была одна из его многочисленных масок, коих он был большой мастер. И не просто большой мастер, а великий мистификатор. На меня он не обратил никакого внимания и даже не поздоровался, продолжая говорить со своим школьным товарищем. ".Жить-то чем-то надо, - услышал я, - снимать ничего не разрешают, все время к чему-то придираются"...
     Тем временем мы вошли в его комнату, если это можно было назвать комнатой. Это было чердачное помещение типа мансарды, без какого-либо признака жилого уюта. На довольно обшарпанных стенах висели какие-то фотографии, рисунки…и небольшие листочки в рамках. Подойдя поближе, я понял, что большинство из этих листочков были многочисленными дипломами, под которыми стояли такие имена, как Феллини, Антониони, Куросава… и ещё множество других фамилий, которые тогда мне не были известны. В рамочках подальше были помещены поздравительные телеграммы и приглашения. Неожиданно рядом с этими почетными атрибутами славы режиссера я увидел атрибуты совсем иного плана, увидел - и ахнул от удивления. И не только ахнул, но еще и внимательно оглянулся вокруг, словно проверяя, не подсматривает ли кто-нибудь за мной… Я увидел огромное количество репродукций атрибутов празднования 300-летия династии Романовых. Ничего себе, подумал я, не хватало мне еще, чтобы кто-нибудь обвинил меня в антисоветизме, раз я смотрю на предметы прославления монархии. Видимо, Параджанов получил большое удовольствие, увидев некое замешательство на моем лице. Он тут же подошел поближе и стал с большим пафосом прославлять династию Романовых. Мне стало понятно, что это был некий тест на проверку лояльности своих посетителей, на то, как они реагируют на явно выраженный провокационный протест против существующего строя.
     Тут Параджанов, первый раз за все время моего пребывания в его доме, обратил на меня внимание и неожиданно спросил у своего школьного товарища: "Ну и какой же национальности твой товарищ, Арам? Я не стал дожидаться реакции Арама и сам ответил на этот вопрос, сказав, что я еврей. У меня создалось впечатление, что такого ответа он и ожидал. Его лицо вдруг приняло очень жесткое выражение, какое может быть у судьи в момент оглашения приговора…"А дети у вас есть, молодой человек?" Я немножко опешил от такой резкой перемены в его лице. "Есть, двое", - ответил я, как будто оправдываясь. "Ну, и какого черта тогда ты сидишь в этой стране?" - воскликнул он, переходя сразу на ты. "Беги отсюда, да поскорее, и спасай своих детей! Беги, пока не поздно!" Я так был ошарашен, что даже не знал, как мне на это реагировать и что ему ответить… Это был самый первый человек в моей жизни, да к тому же не еврей, который нацеливал меня совершить алию!
     Так и не дождавшись от меня какой-либо реакции, он, как бы разочаровавшись во мне, резко отошел от меня. Я почувствовал себя очень неловко и решил, что пора мне как-то проявить интерес к его творчеству. "Скажите, пожалуйста, - начал я нерешительно, - почему не показывают ваш фильм "Цвет граната""? Он так странно посмотрел на меня, что я сразу понял, что сморозил глупость. "Ну, что я могу сказать, Арам, твоему интеллигентному, судя по всему, товарищу, я даже не знаю. Не знаю, не знаю. Впрочем, я на него нисколько не обижаюсь" Потом он произнес какой-то пафосный монолог, который я, к сожалению, не запомнил, потому что очень был взволнован, а придя домой, не удосужился записать, поскольку, конечно же, не понимал тогда, какого масштаба был этот человек. Воистину, большое видится только на расстоянии. Точно так же было и с Булатом Окуджавой после его встречи с Пастернаком, когда он не догадался записать то, что говорил его любимый поэт. Помню почему-то, что Параджанов вспоминал с товарищем об очень вкусных пирожках, которые они когда-то ели в доме их одноклассницы.
     Уже темнело, когда мы вышли на улицу. После общения с товарищем Параджанов стал значительно мягче, стал совершенно другим человеком. Я опять подивился тем многоликим метаморфозам, какие происходили с ним во время общения с людьми. Уходя от этого дома, я бросил прощальный взор на его двор, как будто предчувствуя, что буду вспоминать его много лет спустя в Израиле, когда буду читать его сценарий Исповедь. Ведь именно в этом дворе будут засняты последние кадры фильма, который он хотел снять по этому сценарию. Он хотел запечатлеть похороны маленькой девочки Веры, смерть которой так потрясла его когда-то, в его детские годы. Много позже я узнал, что в этом доме бывали американские писатели Джон Апдайк и Алекс Гинзбург, а также Франсуаза Саган.
     Следующий раз мне удалось увидеть Параджанова на презентации его нового фильма "Арабески на тему Пиросмани"...Правда, я был там по приглашению моего школьного товарища, который был оператором этого фильма. Это был документальный фильм о художнике-самоучке Пиросмани. О Пиросмани было сложено много легенд, в том числе и та, что он подарил миллион алых роз певичке из кафе-шантана, некоей Марго. Но, естественно, фильм был не о легендах сомнительного характера, а об особом взгляде Параджанова на искусство этого известного художника-примитивиста, мечтавшего о неком всемирном братстве художников… Однако идеи Пиросмани никто не принимал всерьез, его считали немного блаженным, и просто потешались над его утопическими проектами. А Параджанову удалось раскрыть эти идеи без какого либо особого дикторского текста, просто путем просмотра его очень бесхитростных картин особым динамичным монтажом. ….Всего двадцать минут длилось это увлекательное путешествие, а закончилось все это вдруг, кварталами типовых жилых застроек, лишенных какой либо индивидуальности. Сказка кончилась, а серая, будничная жизнь осталась навсегда с нами. Ничего не поделаешь, таковы реалии нашего времени. На этой презентации я увидел совсем другого Параджанова: веселого, остроумного и много шутившего. К этому времени он снял фильм "Легенда о Сурамской крепости" по произведению классика грузинской литературы. В основу фильма была положена легенда о стратегической крепости, стены которой постоянно рушились, а для того, чтобы это прекратить, необходимо было, по предсказанию гадалки, в её стены замуровать самого прекрасного юношу страны: и нашёлся юноша, согласившийся быть замурованным. Разумеется, это была только основа, по которой и был создан фильм-символ о жертвенности во имя Родины.
     Наступили времена, когда ему дали возможность снять несколько фильмов. Он много шутил, рассказывал анекдоты и, конечно, очередную легенду о себе: "Недавно мне сказали, что я очень много треплюсь по поводу этого фильма, особенно в связи с тем, что он произвел большое впечатление на королеву Елизавету и что она несколько раз его уже смотрела. Так вот, сказали мне очень грозно, пора прекратить эти нелепые слухи вокруг коронованной особы, и необходимо немедленно извиниться. Пользуясь случаем, хочу как раз и принести вам эти извинения за эту мою ошибку и сообщить, что речь шла вовсе не о королеве Елизавете, а о королеве Виктории. И при этом он так хитренько улыбнулся, что иди пойми, шутит он или говорит правду. Общаясь с ним, всегда было это трудно определить. Он очень любил шутить, и шутки его часто были далеко не безобидными, даже просто на грани риска, но он не умел жить иначе. И не только потому, что это ему доставляло удовольствие, а просто это был образ его жизни. Возможно, это было для него своего рода допингом, питающим его вдохновение.
     В последний раз я видел Параджанова на презентации выставки его поделок, коих он был великий мастер. Там можно было увидеть и роскошные коллажи, и уникальные шляпки с редкими перьями, сделанные его поистине золотыми руками, а также эскизы к фильмам и просто рисунки. Открывалась же выставка большой, богато инкрустированной книгой отзывов. Первой шла запись - очень красивой каллиграфической вязью - самого Параджанова: "Я, Параджанов Сергей, родился и умру в городе Тбилиси, который очень люблю". Место рождения изменить, конечно, нельзя, но предписывать себе загодя место смерти, затевать игры с судьбой - не рекомендуется. Человек, как известно, предполагает. а бог располагает. В частности, Параджанов умер не в Тбилиси.
     Мне тогда показалось, что он выглядел неважно, но я подумал, что он просто устал. Я не знал, что он был тогда очень болен. И болен настолько, что спустя некоторое время, когда он впервые смог выехать за границу, чтобы, наконец, самому получить завоеванный им приз за фильм "Ашик Кериб", ему потребовался сопровождающий. Он повез туда халат, лично сшитый им для Феллини, и очень искусный коллаж для президента Рейгана.
     Эти несколько дней, что он провел на Западе, наверное, были ему некой компенсацией за то, что ему пришлось испытать на пути к славе, которую он воочию смог увидеть только там, и к которой так тяжело шел всю свою жизнь.
     Основу своего творчества он видел в красоте, в стремлении к совершенству. А передать категории красоты и совершенства он старался вечными символами любви и смерти. "Задыхаюсь и злюсь, что так и не найден тот образ красоты, который ищет человек", - написал он в своей исповеди. Всю жизнь его преследовали и жалили, как могли, и он должен был следовать советам своего любимого поэта Саят-Нова:
    
     Верь другу честному, люби его, как брат,
     Не слушай клеветы, пусть за спиной шипят,
     Не тронь змею ногой - ужалит, пустит яд,
     И пламенную кровь отравит враз тебе.
    
     Он еще многое хотел успеть сделать в своей творческой жизни. И свой Бахчисарайский Фонтан, и своего Демона, и своего Андерсена. Своего - потому что он не стремился иллюстрировать ни Пушкина, ни Лермонтова, ни Андерсена, а хотел по-своему нарисовать тот мир, где они жили. Хотел, но не успел, потому что ему просто не дали это сделать, украв у него двадцать лет жизни: пять он отсидел в тюрьме ни за что ни про что, и еще пятнадцать лет ему не разрешали ничего снимать.
     Все это, и подорванное здоровье было расплатой за то, что природа так щедро наделила его гениальностью. Но гениальность - это ведь не только дар природы, но и ломка стереотипов, дар предвидения, умение постигать нечто новое, неизведанное, что неизбежно связано с непониманием, отрицанием, завистью…
     Все это с лихвой и выпало на долю Параджанова. В 1990 году, на пике славы, ему был поставлен смертельный диагноз - рак легкого. Начало болезни было положено в тюрьме, где он некоторое время находился в очень сырой камере. К смерти он относился без страха и очень спокойно, и считал, что ее нужно так же организовывать, как и жизнь. Только жалко, что из нее уходишь, так и не постигнув всей ее полноты и цельности. Ему сделали операцию: удалили одно легкое. Потом повезли в Париж, в ту самую клинику, где умер Тарковский, которого Параджанов так любил и которым всегда восторгался…
     Оказалось, что слишком поздно. Умирать его повезли в Армению, в Ереван. Похоронили между могилами Хачатуряна и Сарояна. Сейчас в Ереване создан музей Параджанова, такой же необычный как и его жизнь. Там нет обычных для музеев стеллажей с экспонатами, а там просто обитает и общается со всеми мятежный дух Параджанова и призывает к совершенству красоты. Поэт Левитанский написал как-то, что каждый выбирает по себе, дьяволу служить или пророку. Параджанов выбрал путь служению пророку и заслужил себе бесссмертие и почитание, хотя бы после смерти. Сейчас много о нём пишут, вспоминают, анализируют его творчество. Мне же хотелось вспомнить о нем не только как о большом художнике, а просто как о человеке, со всеми его слабостями и достоинствами. Захотелось вспомнить встречи с ним, которые надолго остались в моей благодарной памяти, и сказать, что я все-таки выполнил его совет уехать в Израиль - правда, несколько позже, чем он когда-то желал.
    
    
    Реховот
    
    Стихи о Тифлисе взяты из книги Головина "Головинский проспект"