Сергей Небольсин

РУССКАЯ СУДЬБА

     (Не отходя от кассы, ответим Небольсину: да, встречали. Хотя поэзия – не справочник по семейным отношениям, и отсутствие названных слов вовсе не является недостатком, но по отношению к Окуджаве, Евтушенко и Рождественскому Небольсин просто фактически, просто вопиюще не прав. Вот, например, есть у Окуджавы стихотворение о брате:

    Есть и об отце:

     И у Евтушенко есть об отце в поэме «Северная надбавка»:

          Отец мой пил.

     В долгу был, как в шелку.

     Во мне с тех самых детских унижений

     есть неприязнь к чужому кошельку

          и страх любых долгов и одолжений.

    И слово «брат» у него очень даже встречается. Например, в поэме «Казанский университет»:

     Кто из братьев

     будет выдернут

     виселицей из седла?

     Кто из братьев

     небывало

     тряханет весь шар земной

     на коне крылатом,

     алом,

     с тенью брата за спиной?

    И ещё, там же:     

     Но ухо у буфетчика

     торчком,

     торчком,

     торчком

     туда, где брат повешенного

     сидит еще молчком.

     …………………………………………………

     И, корчась, будто на колу,

     поднявшись угловато,

     он шепчет всем и никому:

     "Я отомщу за брата!"

     Нет, не лощеному хлыщу,

     а в дальнее куда-то:

     "Я отомщу,

     я отомщу,

     я отомщу за брата!"

     Учел, буфетчик,

     записал?

     Теперь жандарма свистни.

     Всегда доносит гений сам

     на собственные мысли.

     Еще он юн и хрупковат,

     и за него так страшно.

     Еще его понятье "брат"

     сегодня просто "Саша".

     Но высшей родственности боль

     пронзит неукоснимо:

     ведь человеку брат – 

     любой,

     неправдою казнимый.

     И брат - любой,

     чей слышен стон

     в полях и на заводе,

     и брат – любой,

     кто угнетен,

     но тянется к свободе.

     И признак Страшного суда

     всем палачам расплата,

     и революция всегда

     по сути -- месть за брата.

   И ещё стихотворение есть: «Плач по брату». Его публикация по времени почти совпала с высылкой Солженицына, отчего многие сочли этот «Плач» замаскированным протестом

против высылки.

Плач по брату
Евгений Евтушенко

С кровью из клюва, тёпел и липок,
Шеей мотая по краю ведра,
В лодке качается гусь, будто слиток
Чуть черноватого серебра.
Двое летели они вдоль Вилюя.
Первый уложен был влёт, а другой,
Низко летя, головою рискуя,
Кружит над лодкой, кричит над тайгой:

«Сизый мой брат, появились мы в мире,
Громко свою скорлупу проломя,
Но по утрам тебя первым кормили
Мать и отец, а могли бы — меня.
Сизый мой брат, ты был чуточку синий,
Небо похожестью дерзкой дразня.
Я был темней, и любили гусыни
Больше — тебя, а могли бы — меня.

Сизый мой брат, возвращаться не труся,
Мы улетали с тобой за моря,
Но обступали заморские гуси
Первым — тебя, а могли бы — меня.
Сизый мой брат, мы и биты и гнуты,
Вместе нас ливни хлестали хлестьмя,
Только сходила вода почему-то
Легче с тебя, а могла бы — с меня.

Сизый мой брат, истрепали мы перья.
Люди съедят нас двоих у огня
Не потому ль, что стремленье быть первым
Ело тебя, пожирало меня?
Сизый мой брат, мы клевались полжизни,
Братства, и крыльев, и душ не ценя.
Разве нельзя было нам положиться:
Мне — на тебя, а тебе — на меня?

Сизый мой брат, я прошу хоть дробины,
Зависть мою запоздало кляня,
Но в наказанье мне люди убили
Первым — тебя, а могли бы — меня...»

    Причём слово «брат» у Евтушенко может встретиться и в совсем неожиданном для

     нашего некрасоведа смысле:

      < Из поэмы «Казанский Университет» >

     Запевает голь, бунтуя,

     в тесноте и сыроте,

     про бродягу с Акатуя,

     как про брата во Христе.

    Да уж прямо скажем: «Тут вы, Сергей Андреевич, сплоховали-с. В святцы-то не

    заглянули-с...

        А вот и Роберт Рождественский:

         Филологов не понимает физтех -
         молчат в темноте.
         Эти
         не понимают тех,
         а этих -
         те.
         Не понимает дочки своей
         нервная мать.
         Не знает,
         что и ответить ей
         и что
         понимать.
         Отец считает,
         что сыну к лицу
         вовсе не то.
         А сын не может сказать отцу:
         "Выкинь пальто..."
         Не понимает внуков своих
         заслуженный дед...
         Для разговора глухонемых
         нужен
         свет.

ДОЧКЕ

Катька, Катышок, Катюха -

тоненькие пальчики.

Слушай,

    человек-два-уха,

излиянья

папины.

Я хочу,

    чтобы тебе

не казалось тайной,

почему отец

        теперь

стал сентиментальным.

Чтобы все ты поняла -

не сейчас, так позже.

У тебя

    свои дела

и свои заботы

РЕКВИЕМ

     Памяти наших отцов и старших

     братьев, памяти вечно молодых

     солдат и офицеров Советской

     Армии, павших на фронтах

     Великой Отечественной войны.

 <...>

 Именем жизни

         клянемся

              павшим героям:

то, что отцы не допели,—

мы

  допоем!

То, что отцы не построили,—

мы

  построим!

    Конечно, подобные стихи (и их авторов) есть в чём упрекнуть. Но вот в том, в чём их винит Небольсин, они решительно неповинны. С какой стороны луны свалился наш некрасовед?

    Ладно, пусть продолжает.– Э.К.)

       
     Между тем было же братство!? И братство спасительное. МЧАЛСЯ ОН ПО РАЗБУЖЕННЫМ ВОДАМ, И КРИЧАЛ ЕМУ С БЕРЕГА БРАТ: ТЫ — ЗАКАТ ПЕРЕПУТАЛ С ВОСХОДОМ; ЭТО ПУТЬ НА ЗАКАТ, НА ЗАКАТ!
     
     А как без брата? О, русскому сердцу везде одиноко; и поле широко, и небо высоко... Но какое у него, у Кузнецова, Братство взрослых людей, единенье и призыв к единенью — не по поводу стругаемого ножом чижика, но в чем-то и отсюда, из общей памяти. Что-то цепенящее и истинное, что-то шибко родное и безмерно вселенское — и низвергательное по отношению к безроднейшей и бездарнейшей сволочи есть в стихах Кузнецова.
     Но я говорю: глухая сибирская деревня. Нам еще вдоволь всего — и еды, и родни, и песен, и ощущения далекой, всем нужной Москвы-столицы. Еще не пришел, зимней ночью сорок второго, за сто верст от города, тяжелый суровый человек в шинели: пожить у нас неделю и уйти навсегда. Дубок зелене... расти не качайся... парень молоде... живи не печалься... Если ж будешь пе... если будешь печали-и-и-и-и-и-ться, пойди разгуля... пойди ра-а-згуля-а-а-а-а-а-йся.
     Я добавлю: нам хватало и потом — что Пушкина ("буря мглою"), что Толстого и даже Гете. Хватало и живой заграницы, от Южной Америки и Конго до Португалии и Японии. И еще как хватало.
     
     Вспоминаю Блока и Толстого,
     Дым войны, дорогу, поезда...
     Скандинавской сытости основа —
     Всюду Дело. Ну а где же СЛОВО?
     Или замолчало навсегда?
     Ночь. Безлюдье. Скука. Дешевизна.
     Этажи прижаты к этажу.
     Я один, как призрак коммунизма,
     По пустынной площади брожу.
     
     Великая истина — не искусства, а культуры, и двадцатого русского века в особенности, такова: кто не может не то что натянуть, для разгона наглецов, а даже взяться с должной стороны за лук Одиссея; кто не может приподнять олимпийского ядра — что он может написать и растолковать нам про "античную эстетику"?

      (А ведь правда: нету бицепсов – не берись за перо! – Э.К.)
     

*           *           *

     Толклась различно у ворот бездарнейшая сволочь. Толчется над русской красотой-Пенелопой толпа женихов-домогателей. О Русь моя! Жена моя! Мой Пушкин!.. надо или не надо таких разгонять, во всеоружии классических заветов?
     
     Где пил Гомер, где пил Софокл,
     Где мрачный Дант лакал,
     Где Пушкин пригубил глоток,
     Но больше расплескал —
     
     там и они. (Великая, между прочим, тоже правда: расплескать у ключа избыток волшебной влаги.) Так вот там
     
     Мелькнул в толпе воздушный Блок,
     Что Русь назвал женой,
     И лучше выдумать не мог
     В раздумье над страной.
     
     О Русь моя?.. Ну, это, знаете ли, как-то смеловато... Однако Кузнецов как раз не из пугливых. Он не тварь дрожащая; он — право имеет. По крайней мере так он ошеломительно о себе думает. Опасная, но русская мысль. Она рождается и в желании,
     
     чтобы разнеслась бездарнейшая погань,
     раздувая темь пиджачных парусов,
     чтобы врассыпную разбежался Коган,
     искалечив встречных пиками усов.
     
     Я догадываюсь, что Юрий Кузнецов может недолюбливать даже и такого Маяковского. А рифма-то к слову "Коган" — неплохая; а фамилию-то, в рифму к слову "погань", Маяковский взял содержательную; зачем же сводить творчество Владимира Владимировича к формализму?
     Ибо нельзя преувеличивать; но ведь нельзя же и так безответственно, опрометчиво, так недиалектически преуменьшать!
     Это из Юриев Суровцевых. Между тем Юрий Кузнецов показывает и больше, чем нам досталось понять по предшественникам. Погань может носить и фамилию грузинскую (Шалвович); и белорусскую (Гангнус); и польскую; и узбекскую; и, увы, русскую (Робот — он ТОЖДЕСТВЕНСКИЙ). А почему?
     А потому что мы не шовинисты. Да и Владимир Владимирович этого не любил.
      (Гангнус, если кто не знает, это Евтушенко – Э.К.)

*           *           *

     Есть ведь, читал у Гоголя, вещи выше братства только по крови. Есть вещи достойнее и чванства по крови. Кто-то может думать, что стать выше всего и всех — это разучить слова "аналог", "пассионарность", "проект", "дискурс", "харизма", "Евразия", "энергетика" и "русская элита". Но чем это выше Горького, который, как шутили, выучил наизусть всего Брокгауза — от слова "аборт" до слова "Цедербаум"?
     Элитарник, посмотрите на сивоватый пиджачок Юрия Кузнецова, его неналосьоненную прическу и поучитесь у него родному языку.
     

*           *           *

     Мы интернационалисты. И я повторяю в последний раз: нам досталось постичь много даже и из зарубежной "культуры и искусства". Даже досталось с избытком, и в грязь лицом мы не ударим даже и перед, пардон, Сорбонной. Хватило и изящного чтения, и беспримерных песен. Их любил Пушкин; их создателям завидовал Пушкин. Разве этого мало?
     Мы различаем восход и закат. Мы легко разгадаем и лжесибирячка, что с фронтом за плечами, а вдруг спешит записаться во власовцы. Мы понимаем — вместе с Юрием Кузнецовым и, не жмитесь, вслед за ним, — где именно сегодня разлеглась кровавая птица. О, она уже здесь; и мы знаем, где именно сегодня оказался Рейхстаг. Все на сокрушенье Рейхстага!
     

*           *           *

     Морозной или слякотной ночью в Москве-столице. Отыграно с внуком, отспорено с жинкой; рассказана сказка или отпето на ночь "В темном лесе" младшей пятнадцатилетней дочке. Перелистан, несколько сибаритски, Гете (жду, когда его леденящего "Лесного царя" переведет Юрий Кузнецов — и уж он, нет, не уступит Василию Андреевичу Жуковскому). И я вдруг вспоминаю про нашу главную с братом и сестрой недостачу.
     Все спят. Мне становится жутко в пустой кухне. А потом я бьюсь, бьюсь головой об стену — и, почти обезумев, вспоминаю стихи нашего современника.
     
     Кричу: отец! Ты — не принес нам счастья!
     Мать, с фотографии, мне зажимает рот.
     
     Своих слов для этого главного у меня и сейчас нету