В последние годы читатель, наблюдающий идейный поход реакционной Франции на новую французскую интеллигенцию и ее социалистический авангард, стоит перед удивительным зрелищем: застрельщики французского фашизма, писаки из "Action Francaise" ("Французское действие" - Э.К.), берут под сомнение почти всю действующую французскую литературу и культуру, подозревая ее в скрытом большевизме и еврействе. Этот поход, уже оставивший немало курьезных печатных памятников (из них можно указать хотя бы на двухтомную "Антологию французского пораженчества", составленную Жаном Максом), ведется более изощренно, чем это принято в литературе подобного рода. Объектом его ненависти являются Ромен Роллан, Барбюс, группа "Clarte" ("Ясность" - Э.К.), которой приписываются все смертные грехи, Жюль Ромен с Дюамелем и вся школа унанимистов с ее почти академическим коллективизмом. Даже литературных кубистов и дадаистов не миновал гнев разнузданной шовинистской критики: и почтенный - уже покойный - Гильом Аполлинер, и молодой дадаист Блез Сандрар оказались повинны в тайной разрушительной работе, умерщвляющей культуру и душу Франции.
    Если сравнить эту солидно поставленную и сравнительно утонченную идеологическую кампанию с антисемитским и шовинистским походом эпохи "дрейфусиады", то бросается в глаза ребяческая наивность и топорность "спасителей Франции" первого призыва по сравнению с нынешним. Тогда дело изображалось просто: евреи, подкупив изменника Золя, разрушают армию, чтобы отдать Францию пруссакам.
    Первая волна антисемитизма закончилась полным банкротством. Дрейфусиада, со своим политическим треском, была последним сражением, где обе стороны оперировали старыми традиционными ценностями. Социальные корни ее плохо осознавались ее участниками: в сущности, это был конфликт между крупными землевладельцами, поддерживаемыми старыми аристократами и политиканами, и промышленной буржуазией, опиравшейся на средние классы; и в этом столкновении, как и при других обстоятельствах, антисемитизм был демагогической диверсией со стороны реакции. В результате на могиле знаменитого "дела" был лишь разведен цветник с приличными республиканско-демократическими клумбами.
    Антисемитские силы в рядах воинствующей буржуазии никогда не были передовыми отрядами. По существу, это всегда была "обозная сволочь", к которой относились с нескрываемым пренебрежением. Антисемиты всегда были орудием в чужих руках. Капитализм охотно содержит в своей армии, для подозрительных диверсий переходного периода, эти отряды, вооруженные кремневыми ружьями феодальной аргументации. После войны антисемитизм обрел во Франции новую мощь, которую он почерпнул в мобилизации всех реакционных сил против большевистской опасности, а также и против самой буржуазной демократии, т.е. против политического влияния мелкой буржуазии. Феодальную мишуру он окончательно отбросил - но, по обыкновению роясь в арсенале вчерашнего дня, он заимствовал свои аргументы там, где он только мог - у декаданса, у символизма, у второсортной социальной мистики.
    Книга Бернара Лекаша является резкой отповедью на один из наветов этого антисемитизма, а именно - на измышление о "мистике еврейского капитала".
    Автор "Радана Великолепного" блестяще опровергает измышление о таинственном еврейском капитале, который играет в руку "мировому большевизму" и ставит себе разрушительные задачи, независимые от общей тенденции международного промышленного и банковского капитализма. Он показывает, что излюбленная нео-антисемитами версия об еврейском капитале - не что иное, как дымовая завеса, под прикрытием которой совершаются типично интернациональные махинации. На примере Жака Радана мы видим, как возникшая из распада патриархально-ремесленной еврейской семьи капиталистическая инициатива приобретает ярко выраженный интернациональный характер, как вслед за ассимиляцией бытовой и культурной осуществляется братание еврейского - по личным и семейным корням - капитала с "национальным", то есть с капиталом международным. Против антисемитизма выросла и окрепла новая французско-еврейская литература. В настоящее время она располагает собственным органом "Revue Juive" ("Еврейское обозрение" - Э.К.). К ней примыкают такие оригинальные писатели, как Жан-Ришар Блок, и поэты, как Андре Спир и Эдмон Флег. Еврейское происхождение писателя отнюдь не служит критерием для причисления его к этой группе. Обновитель французского стиха Гильом Аполлинер (Костровицкий) или поэт-католик Макс Жакоб заслуживают внимания в совершенно ином плане (Тем не менее, для Аполлинера и Жакоба их еврейское происхождение не было пустым звуком. Отметим ещё кстати, что тогда, в десятые и двадцатые годы прошлого века, еврейское происхождение Аполлинера ни у кого не вызывало ни малейших сомнений. Вот характерный фрагмент из знаменитого романа Ричарда Олдингтона "Смерть героя" (в переводе Норы Галь):
    
    Джордж снял шляпу,ветер ерошил ему волосы. И он и Элизабет разрумянились от влажной свежести ветра. Автобус замедлил ход, приближаясь к Ланкастер-Гейт.
     Вы в самом деле не любите прерафаэлитов? - спросила Элизабет.
     Прежде любил. Года три назад я прямо с ума сходил от Росетти,
    Берн-Джонса и Морриса. А теперь не выношу их всех. Броунинга и Суинберна я еще могу читать: Броунинг чувствует жизнь, а Суинберн захватывает своим ораторским пылом. Но я провел три месяца в Париже и помешался на новой живописи. Вы знаете Аполлинера?
     Нет, а кто это?
     Польский еврей, автор неплохих стихов, и потом он очень забавно рисует словами, он называет эти картинки - калиграммы. Живет он тем, что пишет и издает разные непристойные книжки, и он ярый защитник новых художников - знаете, Пикассо, Брак, Леже, Пикабиа.
     Это кубисты?
     Да.
     Знаю только понаслышке. Мне не приходилось видеть их картины. Я думала, они просто дикари и шарлатаны.
     Подождите лет десять, тогда увидим, посмеете ли вы назвать Пикассо шарлатаном! Но разве вы не бывали в Париже? - Э.К.) Литературное творчество, ощущающее себя французско-еврейским, зародилось внутри самой французской литературы, не отделяя себя от нее, как одно из закономерных ее проявлений. Эти писатели, настроенные в целом интернационалистически, испытывают в то же время подъем еврейского национального чувства и в восприятии жизни и формы несколько отличаются от французов.
    У них нет особого языка, они не отрекаются от "жаргона" и даже не всегда замыкаются в кругу еврейских тем. Всех их, пожалуй, объединяет убеждение в том, что социальное обновление мира должно разрешить судьбу еврейства, и, поскольку ударение делается на последнем, в этом воззрении можно разглядеть черты запоздалого мессианства. Поэт Эдмон Флег живет в кругу богоборческих представлений и "Экклезиаста"; его стихи насыщены фонетикой древнееврейских имен, подобно тому как стихи иных европейских поэтов пестрят воспоминаниями античности. Андре Спир вливает в древний юдаистический пафос новое содержание; он мечтает о том, чтобы Израиль перековал зубцы своих плугов на "изящные маленькие браунинги" - орудие современной мести. Жан-Ришар Блок стремится уловить хрупкий момент ассимиляции - где кончается "еврей" и начинается "француз", - и в этой ассимиляции он видит лишь одно из бесчисленных превращений еврейства, причем задача еврея сводится к тому, чтобы ускорить кристаллизацию современного общества. Для Жана-Ришара Блока еврейство является прозрачным окном, сквозь которое он наблюдает современность.
    Бернару Лекашу чужда мистика гнева и сострадания; еще более чуждо ему какое бы то ни было мессианство. Ассимиляция для Лекаша - не одно из "вечных превращений еврейства", а реальный и окончательный факт. Книгу его можно назвать еврейской не столько по мироощущению, сколько по теме и внутренней форме. Эта изящная проза - в которой, по завету Андре Спира, "библейский плуг перекован на современный браунинг" - достигает местами большого пафоса. Страницы, посвященные домашнему быту парижского "полугетто" в квартале Марэ, дышат классической простотой и любовной проникновенностью.
    Но главная ценность книги - в трезвом освещении еврейского вопроса во Франции.
    Жак Радан и его враги - люди одного порядка. Напрасно старик-отец пытается оправдать ренегата-сына библейскими цитатами. Для Радана - это "еврейская грамота". Он - "хороший" француз. Рычаги продажной прессы ему гораздо нужнее всей мудрости Иова.
    Обострение классовых противоречий в послевоенной Франции должно было в некоторой степени благоприятствовать антисемитской накипи в среде господствующих классов и, с другой стороны, выдвинуть новую еврейскую литературу. При этом необходимо, однако, подчеркнуть, что антисемитизм остался во Франции таким же, каким он есть и каким он был в других местах, - демагогическим оружием наиболее свирепых реакционных элементов: всех тех, кто обычно объединяется вокруг интересов крупных собственников. Антисемитская идеология встречает иногда довольно благоприятную почву среди обедневших и деморализованных слоев средних классов: разорившихся вследствие обесценения денег рантье, пощипанных налогами торговцев и впавших в нищету мелких чиновников, т.е. людей, поставляющих живой материал для фашистских организаций. Но каковы бы ни были в будущем перипетии классовой борьбы во Франции, антисемитизм навряд ли сыграет в ней значительную роль. Французским рабочим и крестьянам он непонятен: у него нет там никаких экономических или других предпосылок. А использование его, в качестве средневекового оружия, правой буржуазией нарушает интересы и обычаи могущественных финансовых кругов, в рядах которых евреи-патриоты шествуют рядом с католическими и радикальными банкирами.