Феликс Гойхман

    
    Считается, что поэта следует клеймить по тем законам, какие он сам на себя распространил. Позиция соблазнительная, но не всегда справедливая, даже если речь идет о самоаттестации. Получается, законы эти либо всегда очевидны, либо, в крайнем случае, легко извлекаемы из его текстов, подобно хребту из рыбы. Едва ли это так, ведь подследственный автор может, и впрямь, оказаться поэтом, то есть фигурой несводимой к набору готовых клише, ну хотя бы, в рамках собственного служения.
    С другой стороны, писатель практически безымянный, каковым я вынужден себя признать, готов идти на всевозможные уловки, дабы приподнять, как сейчас говорят, рейтинг своей книги. Можно, невзначай, бросить на обложку букет именитых комплиментов. Можно, скромно потупясь, попросить у одного из небожителей (или кандидата в оные) лестное предисловие. А можно обойтись и самому: присочинить, скажем, несколько "критических" строчек прозой о себе скромном, в надежде, что незадачливый читатель (О, где такого достать в наше избыточное время!), заглянувший в данный печатный дубликат, невольно потянется к прозе, в надежде запастись хоть какими-то сведениями о неизвестном авторе. А тут мы его, родного (читателя), и накроем. Мечты, мечты.
    И все же, как сформулировать свой опыт, выныривая из четвертьвековой безымянности, которую досточтимая публика всегда рада ассоциировать с небытием, с зиянием?
    Что сказать при подобных обстоятельствах?
    Что рукописи горят и горят на славу в ледяном пламени информационного взрыва, а слова при этом превращаются в пепел, переставая что-либо значить?
    Что пресловутое, вожделенное бессмертие на деле оборачивается кондовым конформизмом, тем большим, чем ярче было отгулявшее дарование? То есть посмертная овчинка прижизненной выделки не стоит - проверено.
    Что издание данной книжки не есть попытка прорыва в эту самую область бессмертия, к слову, вполне бесперспективная, но еще один способ отделения того, что с Божьей помощью уже стало отдельным? В конце концов, беременность несколько затянулась, даже если не считать честолюбивое отрочество и десятилетнее молчание с 1989 по 1998 год.
    Что это молчание не было знаком согласия со всем вышеописанным, но скорее уж знаком протеста, знаком несогласия участвовать в вакханалии пустоты, захлестнувшей русский литературный промысел новейшей эпохи, промысел постепенно сделавшийся отхожим? Может быть, сознание бессилия что-либо изменить лишало мою речь пафоса, то бишь поэтического цемента? Этот период можно сравнить с блужданием в пустыне, где, как известно, человеку может многое приоткрыться или примерещиться, как Вам будет угодно.
    Что глобальные катастрофы ХХ века, безусловно, поколебали привычные основы бытия, изуродовали наше сознание, и "после этого храпа", как сказал один новейший романтик, уже нельзя писать по-старому, потому что прочесть по-старому никто уже не сможет. Тем не менее, феномен поэзии никогда не уложится ни в "текст", ни в "жест", ни в "концепт", ни в "письмо", ни в какое другое новомодное понятие, как бы ни хотели этого всяческие роланы барты.
    Что, если язык - краска, то это краска волшебная? Нередко пары слов, то есть мазка, довольно, чтоб передать цвет, глубину, динамику, мысль, зримую, как во сне, и, наконец, образ - единственного мазка, и больше ни звука.
    Что поэзия - не есть, также, зарифмованная проза, как полагали отдельные классики? - это особый язык с фантастическими ресурсами и с катастрофически уменьшающимся числом носителей.
    Что пресловутая краткость есть, по сути, уникальная черта, роднящая искусства, конечно, если не считать их, искусств, тотальной бесполезности, и если не верить, что "приятное", обязательно, должно быть "полезным"?
    Что поэзия не есть словесная живопись, она живописует, и картины ее легко представимы, но их невозможно повторить кистью? Последнее утверждение вполне справедливо и в обратном порядке.
     Что созидание всяческой утвари для исполнения мелодий, а также прочей-разной архитектуры, короче, всей этой застывшей музыки, напоминает сочинение стишков, только в том смысле, что слова в них тоже "отливаются" в некую нерушимую форму. Но их нельзя взять в руки и поднести к губам, и обжить их нельзя, то есть наполнить теплом, голосами. Это они способны обжить некоего индивидуума, а не наоборот.
    И музыка незастывшая, тоже... Как появляется пресловутая мелодия стиха, на чем она строится, на фонетике или на ритме, на семантике, будь она неладна, или еще на чем-то - я без понятия. Ясно одно, что справное стихотворение это одновременно и сцена, и зал, и исполнитель, и ноты. И только слушатель - это читатель. Другое дело, что не каждый способен прочитать. Впрочем, об этом уже говорилось.
     Что в поэзии по-прежнему существует всего лишь 4 сюжета: хочу, не хочу, могу, не могу, а тема - одна: любовь, и прав был Борхес, утверждавший, что без страсти стихов нет? И это неизменно.
    Что поэт, пусть и самый разгениальный, не владеет монополией на Истину, и этим выгодно отличается от всяческих пастырей и поводырей, но он стремится к ней, и порой Свет нисходит на него, если верить очевидцам?
    Что, когда я это уразумел и уверовал в это, строчки опять нахлынули горлом, но пока, судя по всему, не убили?
    - Так что же все-таки означает сия книжка, - Б-г даст, спросите Вы,- горсть Земли Обетованной или очередной мираж?
    - Увы, мне не дано предугадать; может быть, что-то среднее между почвой и фата-морганой, а может быть, - это чей-то прах на ветру?
    Вам в любом случае виднее.
    И еще, я старался писать стихи просто, не шифруя свою мысль и не уродуя наш многострадальный синтаксис (Чуть не вырвалось "насилуя", о времена, о нравы!), потому что, когда ты что-то усложняешь, затрудняешь понимание, неплохо чем-нибудь возместить добровольному читателю лишние трудозатраты, ну скажем, добавочным содержанием. А мне нечего больше прибавить.
    
     2000
    
    
    
     ПОПЫТКА НАПУТСТВИЯ
    
    Иногда, вспоминая о каком-то успешно реализованном проекте, современники говорят, что его идея долго носилась в воздухе. Кто знает, возможно, и об этой антологии когда-нибудь скажут то же самое. Не дожидаясь сих благодатных времен, признаюсь, что, приняв участие в ее создании, я испытал подобное чувство. А если говорить не только о себе, то думаю, что именно осознание необходимости такого сборника явилось побудительным мотивом решения семи, непохожих друг на друга, поэтов поработать сообща в качестве составителей. Но и это не все.
    Чем еще объяснить тот факт, что переданная по цепочке, без малейшей шумихи, весть о нашей инициативе вызвала буквально обвал предложений о сотрудничестве? "Словно из небесных нор", как выразился человек, эту кашу заваривший, на нас хлынули стихотворные тексты.
    Закономерен вопрос, а к чему, собственно, сводится идея этой антологии? Может быть к тому, чтобы утереть нос предшественникам, дерзнувшим представить в конкретных лицах terra incognita, страну, для простоты называемую "израильской русскоязычной поэзией"? Или к тому, чтобы пошире разбросать редакторские сети, то есть вместить под одной обложкой поэтов, чье соседство еще вчера казалось немыслимым? Или к тому, чтобы дать слово тем, кто прежде, по разным внелитературным причинам, его не получил, то есть восстановить так или иначе попранную справедливость? Безусловно, любое из указанных тут допущений, с теми или иными оговорками, может быть принято за исходную точку. И все-таки, когда я говорю о первоначальной идее, то имею в виду нечто другое.
    Толкуя об идее, неминуемо приходишь к вопросу о судьбе русского языка в Израиле, к слову сказать, судьбе уникальной; а также к вопросу о давней привычке, которую участники проекта и попытались преодолеть, привычке разделения пишущей братии на черную и белую кость. А также к вопросу о конформизме в искусстве и нонконформизме, перефразируя поэта, "крепко связанных разладом", и о роли государства, зачастую норовящего выступить третейским судьей в этой "распре"...
    Что касается составителей этой книги, то все старались быть терпимыми в подходе к присылаемым стихам, а также, хотя порой это было отнюдь непросто, толерантными в общении друг с другом, помня при этом, что роль третейских судей нам не пристала.
    Приступая к работе, никто толком не представлял масштабы явления, с которым придется столкнуться. Это и не удивительно, поскольку все эти годы на слуху были одни и те же имена (не больше двух-трех десятков), входящие в дежурную обойму, обойму имени "белой кости". Вот почему сейчас, предваряя и, как бы, итожа "Антологию израильской русскоязычной поэзии", я задаюсь вопросом, а что из себя представляет эта поэзия, поэзия, удаленная от языковой метрополии? Откуда она черпает силы, как выживает в инокультурной среде? И почему ее собирательный образ напоминает землю Израиля с высоты птичьего полета, его сумасшедшую палитру, палитру, где слепящая белизна гор переходит в сумрачную зелень лесов, неспокойная просинь моря в неподвижную сушь пустыни, россыпи золотых городских огней по ночам в полуденное ликованье возделанных виноградников. В самом деле, кого только нет в наших палестинах? - "традиционалисты" и "авангардисты" всех мастей, "модернисты" и "постмодернисты", а также "минималисты", "конкретисты", "концептуалисты", и Бог знает, кто еще.
    Как объяснить обилие и разнообразие всходов? Размерами бывшего СССР, откуда все мы родом? Поголовной грамотностью? Взаимовлиянием культур, ставшим, как никогда прежде, ощутимым в эпоху информационного взрыва? Брожением умов, наблюдаемым в историческое межсезонье? Противоречивым характером, приписываемым еврейской натуре? Другими, более иррациональными причинами? Наконец, Божьим даром, наличие которого, по слухам, объясняет всё? В любом случае, сведенные вместе, стихи наших многочисленных собратьев по перу должны послужить поводом к уничтожению упомянутых выше стереотипов и к началу серьезного, без скидок на провинциализм, разговора о поэзии, разговора, не похожего на штучные рецензии и юбилейные обзоры, практиковавшиеся до сих пор.
    Явится ли эта антология вехой в истории литературы, как предсказывали в частных беседах многие из нас? Или, если говорить конкретнее, станет ли она промежуточным итогом, во многих смыслах, уникального процесса, по обыкновению называемого литературным, а на деле являющегося социальным, ментальным, наконец, культурным, то есть не сводимым ни к сочетанию вкусовых пристрастий, ни к мелкому соперничеству самолюбий, ни к удушливому релятивизму власть предержащих? - Хочется верить. Именно надежда и талант, воспринятые в совокупности представленных поэтических дарований - вот два паруса. И под ними отправляется в путь наш корабль.
    
     2005
    
    http://www.geocities.com/sibnsina04/almnh/ntl-03.html
    Антология поэзии Израиль 2005