Евгений Голубовский

    
    Когда-то Юрий Олеша писал о "золотой полке", куда бы он ставил самые-самые книги. Естественно, для каждого она неповторима. У одного на этой полке А.Платонов, у другого М.Булгаков; есть и такие, кто рядом с Платоновым, Булгаковым поставит Мандельштама и Пастернака...
    Удивительное дело - в юности эта полка длиннее, чем в зрелом возрасте. Не накапливаются любимые книги, а, напротив, просеиваются сквозь опыт, вкус. И открыть что-либо новое для себя, причем настолько нужное, что хотелось бы поставить на эту заветную полку, - ой как нелегко.
    И все же такие события (именно так!) случаются. От нас был отчужден Набоков, мы вернули его себе; "Ардис" издавал Бродского, мы знали его по самиздату. Наконец-то, когда мир отметил 120-летие со дня рождения Владимира Жаботинского, пришла пора поставить на "золотую полку" его роман "Пятеро".
    Я - одессит. И не могу быть беспристрастным. Считал, считаю, буду считать, что Одесса - как каждая великая страна - родила великую литературу. Ее "Словом о полку Игореве" была Одесская глава "Евгения Онегина". А потом Яков Полонский и Александр Куприн, Иван Бунин и Александр Де Рибас продолжали создавать миф о своей Атлантиде - Одессе. Как ярко и образно выглядит эта страна Одесса в рассказах Бабеля и стихах Э.Багрицкого, в романах В.Катаева и в пьесе Л.Славина, в воспоминаниях К.Паустовского. Но подтверждаются слова Андрея Платонова: "Без меня народ неполный". Без В.Жаботинского Одесса неполная. И русская литература неполная.
    А теперь несколько слов об этом человеке, объясняющих, почему советские идеологи столь тщательно вымарывали из истории, из литературы его имя.
    Владимир Евгеньевич Жаботинский родился в Одессе, на улице Базарной, в 1880 году. В гимназии дружил с мальчишкой Колей Корнейчуком. Вместе издавали рукописный журнал. Ни один не подозревал, что его ждет литературная слава. Много лет спустя - имя Жаботинского в СССР еще не произносилось - Корней Чуковский (тот самый Коля Корнейчук) напишет: "Он ввел меня в литературу. От всей личности Владимира Евгеньевича шла какая-то духовная радиация. В нем было что-то от пушкинского Моцарта, да, пожалуй, и от самого Пушкина. Он казался мне лучезарным, жизнерадостным, я гордился его дружбой и был уверен, что перед ним широкая литературная дорога..."
    В 1901 году в газете "Одесские новости" начинает работать новый сотрудник Владимир Жаботинский, он выбирает себе псевдоним "Альталена" ("качели" по-итальянски) и под этим именем публикует сотни эссе, - тогда их называли фельетонами. Одновременно выходят его пьесы и идут на театральной сцене.
    Жаботинский, который владеет семью языками, много переводит. Удачнее всего Эдгара По (его "Ворон" до сих пор остается непревзойденным). Казалось, путь естественно прочерчен. Но в 1903 году произошел еврейский погром в Кишиневе. Жаботинский поехал на место катастрофы. Потом он гениально переведет на русский язык поэму Хаима-Нахмана Бялика "Сказание о погроме", чем потрясет Владимира Маяковского (читайте и перечитывайте "Флейту-позвоночник").
    И Владимир Жаботинский осознанно выбирает себе другую судьбу. Нет, он не перестает писать, но с 1903 года Владимир (Зеев) Жаботинский - один из идеологов борьбы за создание еврейского государства в тогдашней Палестине. Ему не пришлось увидеть воплощение дела своей жизни. Но он предвидел и провидел будущее. В завещании этот, еще не старый человек написал: "Я хочу быть похороненным там, где меня настигнет смерть. Мои останки будут перевезены в Эрец-Исраэль только по приказу будущего еврейского государства".
    Объясню для непосвященных. С 1905 года Жаботинский начал организовывать в Одессе отряды самообороны. Затем в Палестине он стал солдатом, создал еврейский легион, дослужился до офицерского чина. Англичане посадили его в тюрьму, но голос мировой общественности заставил выпустить его на свободу. Но при этом он не был классическим сионистом, более того, расколол сионистское движение, так как его, усвоившего уроки революции в России, не устраивала социалистическая окраска сионизма. Он действительно предвидел и провидел. Жаботинский умер в 1940 году в Нью-Йорке, куда приехал собирать деньги на еврейский легион, предупреждая о фашизме как о всемирной катастрофе, в которой пострадают евреи. Он умер от разрыва сердца. В 1964 году прах Жаботинского из США, по решению правительства Израиля, был доставлен в Иерусалим и похоронен на горе Герцля, основателя сионизма.
    Но вернемся к литературе. Как бы бурно ни складывалась жизнь Жаботинского, он всегда писал. В 1930 году эмиграция отмечала его 50-летие. Мне кажется наиболее точной статья критика и прозаика Михаила Осоргина, опубликованная в парижском журнале "Рассвет": "В русской литературе и публицистике очень много талантливых евреев, живущих - и пламенно живущих - только российскими интересами. При моем полном к ним уважении, я все-таки большой процент пламенных связал бы веревочкой и отдал бы вам в обмен на одного холодно-любезного к нам Жаботинского".
    Но он не всегда был холоден и любезен. Иногда он был взволнован и ликующ. Тогда, когда в памяти оживала не вообще Россия, а родной город - Одесса. В 1936 году, за четыре года до смерти Владимира Жаботинского, в Париже вышел его последний роман "Пятеро", лирический и ностальгический, мудрый и грустный роман о самом любимом городе. Писатель из Парижа Виталий Амурский обнаружил и недавно прислал мне в Одессу раритетный экземпляр этой книги. Роман написан от первого лица, в нем преодолен зазор между автором и лирическим героем, это исповедальный роман, где, не стыдясь, писатель "пишет, как он дышит", делясь самым сокровенным. Он знал, что никогда больше не увидит Одессы, и все же...
    "Подъезжая к Раздельной, я уже начинал ликующе волноваться. Если бы сегодня подъезжал, вероятно, и руки бы дрожали".
    В одно и то же время в Москве и Париже вышли две книги об Одессе - "Белеет парус одинокий" Валентина Катаева и "Пятеро" Владимира Жаботинского. Обе книги - признание в любви к родному городу, но Катаеву нужно было еще прожить жизнь, чтобы в последние годы сказать всю правду в "Уже написан Вертер", а Жаботинский писал, как говорил Бабель, "ликуя и содрогаясь", без препон, без оглядки, без запретов.
    И роман "Пятеро" приходит, спустя шестьдесят пять лет, на "золотую полку" русской литературы, одесского мифа живым романом, ставшим не историей литературы, а современной литературой.