рассказ
Барсуков провёл целый вечер в городском саду, и, встав со скамейки, понял, что потерял нить жизни - которая разве была? Он перестал пробовать свои мысли, складывая их в сочетания, которые приводили к благоприятным исходам.
И он шел теперь мимо здания цирка.
Обхаживая город, как желанную добычу, из крошечного, на четыре скамейки скверика на улице Томаса, два часа следил за конечной остановкой восемнадцатого трамвая. Каждый трамвай шел по кольцу против часовой стрелки, визжал, туго затягивал петлю поворота. За ним появлялся следующий. Барсуков насчитал сорок два трамвая и встал.
Городской сад. Наглотавшись майской листвы, мимо зеленого льва и львицы, туалета, кафе, ювелирного магазина перешел улицу Советской Армии.
По Садовой с шорохом провели группу странников. Барсуков ничем от странников не отличался, разве только тем, что шел в обратную сторону. На него тут же посмотрел почтамт.
Пожарник Витя из мореходного училища, по кличке Человек, товарищ Барсукова по Чкаловскому пляжу, все лето передвигал на пирсе шахматные фигурки. Прорывался пешкой на вражеский фланг, приговаривая: "Родился случайно, умру нелепо". Вместо "р" Человек произносил "д". Получалось, "додился случайно, умду нелепо". Нелепо получалось.
Один из дворов Садовой (один из ее дворов) по прижатой к стене изломанной железной лестнице выпускал зрителей галерки после циркового представления. Этот двор сзади цирка был единственной возможностью увидеть купол. Со стороны Подбельского, где располагался центральный вход, купол закрывали дома.
Барсуков как раз шел мимо этого двора.
Из-за купола цирка вместе с Барсуковым выходили звезды, и он вспомнил, как еще два года назад боготворил пространство над манежем, искусно приготовленное для работы жонглеров, заранее пробуравленное для осуществления фокусов, в то же время чуть выше и так до самого купола, тщательно однородное, предназначаясь там полетам гимнастов и размахиванию по воздуху гибких тросов и завивающихся шнурков, - короче говоря, пространство, свободное от изъянов, на которые обречены пространство улицы, комнат, пространство внутри трамваев и автомобилей, а также пространство внутри скворечников и пустых хозяйственных сумок.
Барсуков обожал в себе этот быстрый поверхностный лет восприятия и был неприятно удивлен тому, как он вдруг начал ускользать от него. По непонятным причинам предметы или сочетания предметов уже не доставляли Барсукову прежних радостей, но если бы кому-нибудь пришло в голову спросить, с каких пор это началось, Барсуков, не колеблясь, ответил бы, что все это началось в тот день, когда он познакомился с женщиной, которая занималась следующим: выходила из комнат в сумерках платьев, стояла босиком в тазике с водою, жевала кролей. Все это, несомненно, было из-за нее.
Они познакомились поздним летом у мебельного магазина. Из магазина вынесены были стулья, диван и кухонный набор. Он сидел на диване рядом с заведующим, а у зеркального шкафа, касаясь пиджаком зеркала, стоял живущий рядом во дворе сосед-паралитик. Старик так сильно тряс головой, будто делал это рукой. Деревья коченели своей бесцветной зеленью, проезжали равномерно тяжелые троллейбусы. Улица Чкалова, троллейбусы третьего маршрута, - все было предрешено, и не хватало только первотолчка.
Им оказался скрип ящика, выдвинутого грузчиком из комода. Вслед за этим появилась она и обратилась к нему с вопросом.
Раздвигая свои воспоминания, перемещая по асфальту ту памятную мебель и подглядывая за местом их встречи из парадного дома напротив, Барсуков все-таки не смог определить, что это был за вопрос. Вместо него сразу появлялись слова, сказанные ею после десятиминутного промежутка, который, очевидно, не сохранился вообще или перешел в другое место памяти:
- Смотрите, что я купила, - и вместе с ним взглянула на несомый рукой, светлый, совсем еще молоденький примус. Этот примус он увидел в самом начале ее появления.
Барсуков проследил за примусом по ее напряженной и почти не согнутой руке, пересек подмышку, приостановился на груди и ушел за плечо в немногочисленную очередь за помидорами, успевая по пути заметить, как она оправила, стыдливо перехватив взгляд, залипнувшее в подмышку платье.
Следующий вечер они встретили у нее дома. На столе стояла бутылка вина и два стакана. Рядом сидел ее молчаливый брат, у которого мочка правого уха оказалась хорошо развитой, а левая сходила на нет у щеки. Прошло некоторое время прежде чем стало ясно, что этот брат неспособен разговаривать, и он тут же начал ее раздевать.
Уже была постелена постель, но они не смели лечь, стесняясь брата, который встал со стула, подошел к сестре и стал трогать ее двумя пальцами за грудь.
Абажур освещал комнату все более и более тусклым светом, она пружинила на пухлой доске пола нетерпеливыми ногами, и все-таки они не сошли со своих мест, пока не улегся спать этот двадцатидвухлетний дебил, подложив под голову руку с четырьмя пальцами одинаковой длины.
Супружеская жизнь быстро наскучила Барсукову, но как-то раз он обнаружил, что не в состоянии уйти от жены. Маленькое отвердевшее вздутие под верхней губой, неожиданная и неправильная форма крупных разведенных сосков и одна, еще более важная деталь тела жены, делали развод невозможным.
Между тем, изо дня в день терялся в Барсукове всякий интерес к жизни.
Беспокойным и противным было это крадущееся оцепенение, вялый состав барсуковской души, эта ежедневная ночь, оживляемая по временам яркими крошками телесных освобождений. И Барсуков уже свыкался с этим состоянием, оно переставало его удивлять, превращаясь даже в какой-то род нервной забавы и умея доставить отрицательную радость его безразличному рассудку.
Сейчас, во время уже ночной прогулки, появлялась и крепла перед Барсуковым спасительная мысль, содержания которой он еще не знал. И дело было не в том, что Барсуков думал об убийстве своей жены. Мысль об убийстве жены не была особенно новой для Барсукова.
В городе все съезжало к морю. Хребтом Центрального района являлась улица Островидова. Здесь, говорила ему мать, в домах у консерватории и кирхи всегда не хватало воды. Вода никак не добивала до нужной высоты. После параллельной островидовскому хребту улицы Комсомольской город без объяснений валился вниз. Съезжал по мокрой глине оврагами, каждый из которых носил название улицы, на Фрунзе. Во дворах по ту сторону Комсомольской, в захребетье, и сейчас стояли заколоченные подвалы, входы в катакомбы. Выходы когда-то вели контрабандистов в беспошлинную зону, к морю.
Барсуков пересекал подземные ходы свысока, не подозревая этого, объезжал Комсомольскую, как податливую кобылицу. Слева прирастали спуски, крутой Матросский, автомобильно опасный академика Павлова. По-собачьи ластился брусчаткой Скидановский спуск. Приближалась подлунная бактериологическая зона. Первая в России скорая помощь. Кафедра бактериологии университета имени Мечникова.
Мысль об убийстве жены не была новой для Барсукова, но всякий раз оказывалась бессмысленной из-за невозможности найти единственный, никогда и нигде не существовавший способ, которым он мог бы воспользоваться.
За спуском академика Павлова располагался приемник областного лепрозория. Они приходили сюда мыться с Геной Вильнером и Валерой Стражковым. Валера работал электриком на трикотажной фабрике, Гена санитаром на скорой помощи. Машины скорой помощи стояли за углом, в переулке. В приемнике лепрозория на Комсомольской 10 круглые сутки работал прекрасный душ. Ни у кого из них не было дома горячей воды. Такой себе бактериологический райончик. А что? Тот, кто читал "Огни лепрозория", мог себе это позволить.
В хмуром предчувствии совершал и совершал Барсуков свою прогулку и уже догадывался, что способ этот где-то близко, что сейчас он что-то изменит или что-то дополнит в нем самом, и этот способ, этот ужасный и удивительный способ беспрепятственно войдет в его сознание.
В городе столько ходило, стояло и бывало всего, что ночью одному здесь никогда не было скучно. Здания и улицы сбрасывали с себя неловкость дневного освещения, превращая эрзац-город в тот, каким он был первоначально задуман и построен.
Чердак дома, где была аптека Гаевского, хранил старинные решетки и скульптуры. Скульптуры дробились и обваливались. Во избежание несчастных случаев начальник ЖЭКа распорядился слабые оторвать и снести на чердак. Герои и боги, пользуясь обломанными конечностями, как целыми, перебрались на крышу, где Барсукову с друзьями удавалось их навещать.
Пушкин и Холодная сделались частью парка культуры и отдыха имени Ильича. Лев Пушкин, родной брата Александра Пушкина, умер от холеры проездом из Турции в Москву. Сотней лет позже здесь похоронили Веру Холодную. Звезда немого кино скончалась от тифа. Китайский фонарик Барсукова выхватывал уцелевшие надгробья и останавливался на детской карусели.
На Карла Либкнехта блестел под луной фрагмент рельсов навсегда ушедшего 23-го трамвая. В одну из ночей 1983 года Барсуков видел, как сюда прибежала куница, вопросительно изогнулась и умчалась на крышу по водосточной трубе.
За спиной Барсукова грохотнул ныне здравствующий трамвай №28. На мостовую посыпались искры.
Ничего не было дальше. Херсонский спуск, по которому легко съезжать к Пересыпьскому мосту на санках и автобусах.
Барсуков объехал город, как калмык степь, и завершил на этом свой обход.
Ночь оканчивалась. По осколу Манежной улицы всадниками без головы проскакали на север к дому колхозника четыре экскурсионных автобуса из Беляевки. Улице Дидрихсона свело суставы. Из подъезда вышла сорокалетняя женщина. Она зевнула, не захотев прикрыть нестойкий рот, и, как только до Барсукова дошло, каким способом он убьет свою жену, он сунул руки в карманы пальто и побежал вдоль улицы. Он бежал по тротуарам в свежем припадочном воздухе, и мигающий свет плохо попадал в глаза.
Барсуков вошел во двор, поднялся на второй этаж и открыл ключом наружную дверь.
Его жена, урожденная Филиппова, стояла в кухне спиной к нему, развесив руки над газовой плитой. В одной руке, над шипящей сковородой, был нож, в другой большой кусок мяса. Спутанные со сна волосы лежали на левом плече, а из-под халата свисала ночная сорочка.
Барсуков увидел, как жена бросила мясо на подоконник, шагнул в кухню и, прежде, чем она заметила его приход, понял, что не сможет прожить без этих спутанных волос, без этой мокрой и красной руки, и мысленно повторил ее бросок.
Он снова расслабил ее продолговатые мышцы у локтя, снова напряг их и резко распрямил ее руку.
И на подоконник легла упругая, с блестящей гладкой поверхностью, шоколадного цвета с фиолетовым оттенком, свежая говяжья печень.
http://vadimyarmolinets.com/Anatoly_Glantz.htm