Artikl

     1

     В полицейское управление - Иерусалим, Русское подворье - вошла миловидная, зеленоглазая, с привлекательной рыжизной женщина. Зон'а Ибрагимовна Иванова.
     На проходной у пернатого на вид служащего - ястребиный нос, пегасовы крылышки над залысинами, очки-кроссворды - потребовала конфиденциальной встречи с начальником отдела по борьбе со шпионажем. Полицейский близоруко разглядывал стати заморской кобылки. В шальном воображении представлял себя отважным ковбоем, укротителем своенравной царицы прерий. А что касаемо шпионажа, то пожалте в кино, на вечерний сеанс - культурное сопровождение золотых сержантских нашивок гарантировано.
     Пернатый полицейский, в прошлом гуманитатор одесского филфака, прокладывал жизненную стезю в обход незримого фронта. Он боролся, когда не торчал в будке дежурного, с другим сатанинским злом, не менее опасным - с проституцией. Потому и завелись у него кое-какие связи, взаимополезные по форме и содержанию, с массажными кабинетами. И при случайном знакомстве с подходящей по габаритам красулей, готов был оказать ей протекцию. Но не предложишь ведь ни с того ни с сего назойливой этой просительнице сутенера в подручные. Ей шпиона подавай. А как же иначе? - не подзаборная девушка, замашки светской львицы московского, почитай, разлива. Да и настырная. Донесение, видите ли, у нее по разоблачению.
     Пернатый полицейский отказался без распоряжения свыше выправить непрошенной гостье пропуск во внутренние, полные уголовных и аморальных тайн помещения. Позвонил по вертушке вышестоящему начальству с погонами лейтенанта. Шмулику, своему собутыльнику, а временами и должнику.
     - Алло! Алло! На проводе вахта. Ты меня слышишь? Да или нет?
     Соединившись со Шмуликом, автоматически переключился на иврит. И осторожность проявил, и полиглотом себя представил: "Майн хер, командир! - упражнялся на базарном эквиваленте языка Соломона Мудрого. - Явилась к нам, в приличное это заведение, одна достойная блядь и курва впридачу! С чертиками в кошачьих глазках. Вчера из твоей матери-Москвы. И уже шпионов ловит, будто СПИДА ей не хватает. Вызывать неотложку?"
     Лейтенант Шмулик шикнул в трубку. Трубка не смолчала, не поперхнулась в горле.
     - Понял. Выполню. Что я, тю-тю с потрохами?
     Сидя в кресле, по ту сторону провода, Шмулик думал тяжкую думу. Взгляд его скользил по разложенным на столе фотографиям заморских проституток, канающих в Израиль из России. С загсовыми свидетельствами о приобретении дефицитных фамилий - Цукерман и Гастронович, Элцин и Бланк, Каганович и Шекельгрубер. Какая-то светлая мысль сверкнула в Шмуликовой голове. И телепатически передалась пернатому. "Женщину не отпускай", - донеслось до Фони через разряды работающего неподалеку, должно быть в церквушке, радиопередатчика.
     - Я ее уже задержал!
     - Хвалю за службу, Фоня. А теперь заполни анкету.
     - Есть такое дело, майн хер.
     Лейтенант Шмулик любил расторопных подчиненных. Еще он любил баб и деньги. А кто их не любит?
     - Значит так, - сказал он, подумав тяжкую думу свою. - Выясни подноготную ЭЙДСа.... тьфу! дурочки этой, шпиономанки. Имя? Фамилия? Честь... тьфу! Национальность? Партийность - не существенно. Все они сегодня - "не состояли".
     - Я-то состоявшийся!
     - Имя? Козел! - рявкнул Шмулик.
     - Зон'а ⁱ .
     - Как душой чувствовал. Вот и говори, что нет интуиции.
     - Шмулик! У тебя не интуиция. Бери выше. Шестое чувство! Недоступна штука сия для простых смертных. Божий ты человек, майн хер!
     - Молчи! Молчи! - Шмулик поморщился от комплиментов. Комплименты он не любил. Не бабы, не деньги, а пахнет от них - не отмоешься: мадмуазельными нимфетками, разносчицами французской болезни и триппера.
     - Фамилия? - спросил Шмулик, справившись с размышлениями на вольную тему.
     - Иванова! Отчество - Ибрагимовна! Про честь не спросил. Хрен с ней, с ее честью. А по национальности наша. Хотя кому тут нужна наша национальность?
     - Помолчи, балабол необрезанный! - Шмулик был патриот, и не только по должности. - Проведи ко мне... эту блядь... Тьфу на тебя, шлемазл!.. Национальность!.. Черт! Ты меня совсем с ума свел! Эту Зону!..
     - Ибрагимовну?
     - Иванову по паспорту, бен-зона ⁱⁱ Фоня!
     - С конвоем?
     - Где женщина?
     - Уже крехцает в твои пенаты. Я ее отправил с нарочным. Он, этот Гулик, тут нарочно появился, и глазками шлеп-шлеп. Вдоль по питерской ее заднице. Вот я его и отправил к тебе. С ней. Натяни ему глазки на жопу, майн хер. Радивым - польза. Нам маленькое удовольствие, без прибавки к жалованью. А вечером выпьем.
     - Если будет на что.
     - Шмулик, я угощаю.
     Лейтенант довольно хмыкнул.
     - Что ж, дареной лошади под хвост не смотрят...

     Полицейский Фоня, непризнанный писатель стихов, по кликухе - Непутево-Русский, положил трубку на рычаг аппарата, пододвинул к себе лист писчей бумаги с грифом "Совершенно секретно. Для служебного пользования". "Опять не напечатают", - подумал он. И все равно, стервец, воспарил в сферы. Искусство, помнил из учебника по криминалистике, - сродни пуле: к сердцу прокладывает самый короткий и верный путь.
     Вдохновение, эта шаловливая бабенка, ласково ерошила его волосы, морща лоб во славу рифмы, и справа налево, ивритскими буквами усеевало бумагу для служебного пользования русским текстом. Фоня писал стихи...

     Нет, я не Пушкин, не Твардовский,
     Не Лермонтов, не Маяковский.
     Я рядовой поэт страны.
     Я цурес ⁱⁱⁱ видел очень много.
     Не шел индрейт ^iv , а рвался к Богу.
     Сегодня вдруг купил штаны...

     Фоня задумался: при чем здесь штаны? Но выдержал искус и написал-таки следующую строку... Тоже честную и правдивую, словно из протокола свидетельских показаний.


     4

     Гулик, вернее, Гулливер Птичкин-Кошкин, не подозревал о грядущих неприятностях. Не Шерлок Холмс. Разве мог он предполагать, что те самые кошки, честь имени которых одесский столоначальник доверил нести еще бабушке Двойре, скребутся в душе лейтенанта Шмулика? Что там птички гнездо свили? Это он, Гулливер Птичкин-Кошкин свил уже гнездышко в груди Зоны Ибрагимовны.
     С женским сердцем, как мнилось ему, он играл в кошки-мышки, обласкивая этот объект вожделений страстными птичьими трелями. По представлениям Гулика, каждая новая репатриантка спит и видит его в своей постели. Крепыша-полиглота - русский, украинский, идиш, иврит и на две слезы французский - с мужественной волосатостью на торсе, с пистолетом под подушкой и ножевым шрамом на том отрезке кожи, где режут аппендицит. Этим шрамом Гулик пользовался как шармом. Непременно показывал женщине при первом знакомстве. И намекал на засекреченную, расписанную по всем газетам ловкачами-журналистами операцию "Шахар-Шухер".
     Суть операции, по задумке военных людей, сводилась к проникновению в Южный Ливан, на террористическую базу. И под видом прогона по вражеской территории, поросшей куцей травкой, отары овец, выкрасть ненавистника алии и абсорбции шейха Битон аль Кувейти. Гулику, естественно, досталась самая опасная роль. Загримированного под племенного барана его поставили во главе стада. И он, с риском для жизни, повел товарищей по оружию в палестинский лагерь. Повел и привел, как по компасу. Короче говоря, вся отара просочилась на вооруженную до блеска в зубах базу, и кротко, по примеру Гулика, щиплет себе травку да сторожко посматривает в сторону виллы Битон аль Кувейти. Когда же он выйдет из дома - покакать, пописать, подышать свежим воздухом? А он не идет, подлец. Молится!
     Все предугадало баранье воинство, лишь не учло одного: только что закончился Раммадан, праздник да месячный пост... Но как высыпали первые звезды на небе, вслед за ними высыпала из блокированного особняка тройка-другая усатеньких арабских моэлей, резчиков - на языке Пушкина. Резчиками они были не по дереву. Резали по живому. И это с ужасом понял Гулик Птичкин-Кошкин, исполнитель роли племенного барана-производителя.
     Хваткие моэли цап-царап Гулика за стройные его ножки, украшение холодца, и копытами - вверх. И ножиком острым по брюху. Блеять не моги - акцент! Звать на помощь по-русски - наемник! дипломатические осложнения! Остается одно: погибать смертью храбрых в мусульманских чугунках, завезенных в Ливан из Союза по случаю, в связи с переходом на рыночные отношения советской оборонки. Спасло Гулика непредвиденное обстоятельство. Никогда не догадаетесь, хоть обсыпь вас кокаиновым порошком для развития фантазии. Спасло Гулика неугомонное умение закройщика из Црифина подворовывать по привычке - пусть по крохам, пусть на одну-разъединственную мотню, но обязательно подворовывать при раскрое пошивочного материала из отреза заказчика.
     Арабские моэли, необразованные в хитростях израильской разведки, различили вдруг возле ножевого разреза, на бараньем животе, не созвучный ситуации половой орган, да к тому же обрезанный самым бессовестным образом. Различили орган Гулика и опешили. Опешили и впали от органа Гулика в панику. Бери их голыми руками. И взяли их голыми руками. Под микитки. И махнули на виллу. Уже не в обличьи баранов. С автоматами наперевес. С гранатометами навскидку. Раскатали дом шейха Битон аль Кувейти по камешку. А его самого, хотя он и не хотел - грозился кляузную писулю состряпать в ООН, утащили в Израиль. На побывку, до лучших времен, скажем, мирного соглашения, когда и на свободу можно с чистой совестью.
     Увлечение героическими воспоминаниями чревато для израильтянина желанием подтвердить свои байки каким-то предметным доказательством. У Гулика, как было замечено выше, предметное доказательство имелось. Правда, располагалось на его мужественном теле в этаком укромном уголке, куда туриста не увлечешь. Разве что под предлогом показа святых мест Иерусалима.
     Одно такое святое место присутствовало и в полицейском управлении. Святым оно стало с началом войны в Персидском заливе, после первых воздушных тревог. Называлось "Хедер Атум" - загерметизированная комната. В ней при появлении скадов укрывались младшие полицейские чины от ядовитых газов иракской военщины. И отнюдь их не смущало, что прежде комната эта была камерой предварительного заключения, исторические корни которой прослеживались в глубинах тысячелетий. Согласно кумранским свиткам, упрятанным от осведомителей Понтия Пилата пустынником Яковом Исааковичем Авраамовым, пророком в третьем поколении, здесь находилось прибежище Иисуса и его апостолов, на жаргоне сыщиков "малина", разгромленная озверевшими менялами, изгнанными праведником из Храма.
     Загерметизированная комната, в прошлом и настоящем забранная решетками, внешне ничем не отличалась от обычной камеры предварительного заключения. Однако содержала странную, не поддающуюся разумным объяснениям тайну. Всяк сюда входящий невольно тянул руку ко лбу, ощущая жар в мозгах от внезапно вспыхнувшего над головой нимба. Но поспешно натягивал противогаз на сконфуженную рожу, чтобы не заподозрили в передозировке алкогольных напитков.
     Гулик Птичкин-Кошкин походя соблазнил Зону Ибрагимовну местной достопримечательностью, пропитанной, по версии криминалистов, аурой Иисуса. И ловко вел ее коридорами, придерживая сзади за коробку от резинового намордника. Таким образом не ронял женского достоинства и выгадывал уважение и зависть у пробегающих мимо на поиски преступников коллег.
     Мысли его, намагниченные гражданкой Ивановой, витали вдали от лейтенанта Шмулика и полученного задания. У Староконного рынка. В Одессе. Он и не заметил, как под воздействием своего излучаемого на спутницу обаяния перенесся из одного святого место в другое, лично для него более примечательное.

     - Вы ничего не имеете знать за Староконный рынок, уважаемая, - чуть ли не пел. - Я еще не родился, а бабушка Двойра имела уже там торговую точку. Ее котят - не поверите - расхватывали, как свежие пончики...
     На самом деле Гулик завирался. Бабушка Двойра - а было ей тогда семнадцать лет - еле сводила концы с концами. Никто ее котят не расхватывал. И они превращались в свирепых животных, готовых с голодухи растерзать и самого столоначальника, любителя потрепать лошадь за холку и заглянуть ей в рот. Но столоначальника оберегали жандармы, эти сторожевые псы. А вот птичек дедушки Герцля, в ту пору робкого юноши с музыкальными задатками, забавляющего базарный люд игрой на аккордеоне, оберегали лишь мелкие, на червячка, клювы.
     В результате коты бабушки Двойры учинили дикую экспансию против птичек дедушки Герцля. Дедушка подал на бабушку в суд. На суде выяснилась пренеприятная история. Ни виновная сторона, ни потерпевшая не располагали документом, удостоверяющим личность. Как их тут судить? Пришлось обращаться к стряпчему за составлением бумаги с прошением о присвоении достойных фамилий. Столоначальник и присвоил им фамилии, бабушке - Кошкина, дедушке - Птичкин. Все эти хлопоты заняли массу времени и негативно отразились на кошельках просителей. А тут еще и суд на носу. Дешевле, как подсчитали барыги на Староконном рынке, справить свадьбу. И свадьбу справили - вся Одесса пела и плясала. Под музыку все еще робкого Герцля. А ровно через девять месяцев у Самого Синего моря появился первый Птичкин-Кошкин. Какое имя выискал ему дедушка Герцль - нетрудно догадаться. Сионизм. Поэтому Гулик, правильнее сказать Гулливер Птичкин-Кошкин, носил отчество Сионизмович и выдавал себя на толчке за поляка. Полякам это не нравилось. Евреям не нравились поляки. Советской власти не нравилось отчество Гулика. И его посадили за сионизм, а срок впаяли за валютные махинации. Честно говоря, никаких валютных махинаций у Гулика и в голове не было. В его голову, после прочтения письма от старого Герцля из Израиля, внезапно закралась шальная идейка. Не политического, разумеется, свойства. Дед писал, что американские евреи стали уже такие патриоты Израиля, что по стоимости доллара покупают в своих Бруклинах израильские шекели. Не затем, чтобы перепродать и сделать копейку на черный день. А затем, чтобы вставить их в рамочку и повесить на стену. Гулик враз и смекнул свою выгоду. Украшения патриотизма можно печатать и на копировальных машинах прямо в Одессе, на исторической родине Бруклина. Смекнул и напечатал - долго ли? И начал понемногу сбывать печатную продукцию за кордон, с отъезжантами.
      - Где же здесь валютные махинации, граждане-судьи - с неистощимым недоумением восклицал весь процесс адвокат Кацавейко. - Действительно, где? Чтобы ими заниматься здесь, надо быть клиническим идиотом! А таких уроженцев Одессы топят в молоке их собственной матери! Взгляните теперь незамутненными обвинителем глазами на подзащитного Гулика, и согласитесь - он так похож на утопленника, как шкура неубитого медведя на право первой ночи. А вторая его половина - в зоопарке ее что ли держать? Взгляните на нее, на незарегистрированную еще официально с ним Шурку. Кровь с молоком, а не безутешная вдова! Русалка Самого Синего моря, а не дохлая нищенка с кладбища!
     Убийственные аргументы подействовали однозначно. Да и как они могли не подействовать, если Гулик и впрямь не напоминал покойника: чесучевый костюмчик от Версаче, распахнутый ворот белоснежной рубашки с янтарными запонками, золотая цепь на волосатой груди. А Шурка? Шелковая с искрой блузка, заправленная в кожаные, доступные только киношникам брюки, шестимесячная завивка, перстни, браслеты от ювелирной фабрики "Котовский всегда впереди" и пышная грудь - от Моны Лизы.

     Увидев во Дворце ежедневного правосудия живых людей, а не закостеневших в своих прокуренных скелетах жмуриков сивушного цвета, вершители судеб перевели взор на моложавого защитника, круглого и прыткого как колобок, который и от дедушки ушел, и от бабушки ушел, чтобы наконец-то добраться до Народного суда.
     Адвокат был из рыбьего приплода: голыми руками его не возьмешь - разве что за жабры. Он располагал подходящей под национальный вопрос фамилией - Кацавейко, по матери Бородино-Кутузов. Подловить его, правда, могли на бабушке Рохе, вернее на дореволюционной ее вывеске "Композитор Бородин и сын /дочка/". Или на вероисповедании дедушки - николаевского солдата Кутузкина. Обладая столь запутанной родословной, Лазарь Измайлович Кацавейко строил защитную речь в соответствии с ней. Строил ее таким образом, чтобы ни прокурор Огай Кимерсенович Роздых, ни председатель судейской коллегии Попердыло Остапович Полторапузо, ни Раскольник-Маузер - личный рекетер Герцля Птичкина и его пернатых сообщников с благословенных царских времен, ни вечно партийный, какая власть не свались на голову, Иван Держимордович Копченых, ни общественные представители Первого Одесского артиллерийского училища имени памятника Ришелье майор Сухопутов, любящий кидать крючок с червячком лиманским бычкам в томатном соусе, ни подполковник Васенька, будущий тесть Гулика, устроивший по великому блату дочку Шурку в надзирательницы Одесской образцовой тюрьмы с повышенными соцобязательствами, ни делегаты от Староконного рынка и Толчка Барыга Абрамович Файтер и Транзистор Джинсович Мидий, ни... ни... Короче "ни-ни...".
     И тут грянуло в небеса правосудия победным салютом неоспоримых доказательств.
     - Гулик - не Бруммель, - сказал адвокат. - Он не способен прыгнуть через свою голову и копировальный аппарат, печатающий понарошку совсем не валютные деньги, а скорее картинки для букваря еврейской религиозной школы. (Есть! есть такие в Бруклине! А у нас нет, и правильно! Иначе любой учитель начнет подражать Гулику и станет штамповать для своих двоечников по политэкономии всякие соблазнительные бумажки). Итак, граждане судьи, - что мы имеем? Проблему - на больную нашу голову. Все деньги, отпечатанные нашим местным художником областного значения, деньгами в полном понимании этого слова не являются, даже призови их на Высший Суд... э-э... партийной совести и порядка в танковых войсках. Это - настенные картинки. Как, например, почитаемые всеми "Лебеди на озере", композитор Чайковский, или "Мишки косолапые на завалинке", художник Шишкин из десятой квартиры дома номер три-три-три по улице "Старый тупик коммунизма". Что мы имеем из всего вышесказанного в этот базарный день? А имеем мы - ноль-ноль, пять десятых преступных намерений у подзащитного. Гулик - человек честный! Честный он, честный! Совесть - (проверьте, если хотите) - в ломбард еще не заложил!
     После такого громогласного, на всю Одессу заверения - поймите меня правильно - Птичкина-Кошкина могли убить не только прямо в суде и на Староконном рынке или Толчке. Но и на Привозе могли его убить. И на Приморском бульваре. И на Потемкинской лестнице, трупами уже воспетой самим Эйзенштейном. Но хуже всего его могли убить на улице Средней, где, как говорит мой папа Арон, одессит 1913 г. рождения, сын Фроима и Сойбы, проживали люди со средним умом, средним образованием, средним достатком и средним развитием многосторонней их личности - поклонники Мишки Япончика, Утесова, Фаины Гаммер, знаменитой цирковым номером "человек-оркестр", "Гамбринуса", Уточкина и Бендера.
     Но не будем отвлекаться. Пойдем дальше по путеводной нити, проложенной красноречивым бойцом словесного фронта. Он, фальсификатор этот, доказал-таки другим евреям, что Гулик - человек хрустальной чистоты - даже зубы чистить ему не надо! А почему он такой кристальный? Да потому - ликовал Кацавейко, будто выгораживал самого себя, что - не воровал! Не воровал он вовсе! Не воровал и точка! А? Выкусили, граждане судьи? Напрягите с устатку мозги и полистайте уголовное дело на нужной странице. И что? Обнаружили? Обнаружили, где он приобретал бумагу для сионистских денег? А теперь подчеркните в уме: приобретал! То есть, не воровал, как какой-нибудь подзаборный урка. Покупал за наличные! За свои кровные! Не на Толчке, где можно достать все, вплоть до карманного устроителя оргазмов. В орденоносной типографии имени Двадцатого и Двадцать второго съездов КПСС покупал он бумагу. В той типографии, где в ночь с субботы на воскресенье неверующие евреи и христиане печатают портреты Ильича. С погонами маршала. И в цивильном костюме с четырьмя звездочками над грудным карманом, где деньги лежат за Ленинскую премию насчет Мира. Эти красочные шедевры заслуженных дятелей партийных искусств вывозятся за рубеж контрабандой, как прежде юбилейные рубли. И там, в их Бруклине, на местном Привозе толкают ностальгирующим соотечественникам. С погонами - за пять зеленых, со звездочками - аж за десять долларов. И там, видите, в городе Желтого дьявола отечественное золото в цене.
     Пойдем дальше по лабиринту данного криминала и докажем предметно любому Фоме Неверующему, что Гулик - противник наемного и принудительного труда. Деньги, точнее не деньги, а картинки, как мы уже договорились, он печатал самостоятельно. Никого, ни одного "мусора" не допускал до копировальной установки. Разве он не наш человкек после этого? Наш! И это лишний раз доказал тем, что сбывал продукцию не за доллары. За советские рубли, мечтая о неделимой денежной единице самостийной Украины - карбованцах. Он напечатал бы их сам, но полагал, что Монетный двор москалей не поддержит патриотическую инициативу и упечет за решетку, где дневальной поставлена будущая его жена. Шурочка по фамилии Васенька. Подполковничья дочка. Так что? Посадим мы его после всего этого? Чтоб нам было стыдно? Чтоб Шурочка в каждые девять месяцев выкидывала из безразмерной утробы по одному кацапу?
     Одумайтесь! Отпустите сегодня одного Гулика. Через пять лет вам выпускать на свободу заодно с ним целый выводок птенчиков и котиков. И убеждаться на практике, что Шурка не дура: под видом увеличения народонаселения Русалка эта нарожает не детей - нет! - а живые алименты. И Гулику потом не расплатиться. Как миленький потащит он на своем горбу собственную тюремщицу в цветущую апельсинами заграницу. А Гулиху нельзя выпускать на Обетованные земли! Там она перевоплотится в кошерную дамочку, станет святее Папы Римского и начнет проверять на предмет обрезания всех приезжантов. И нам с вами, дорогие блюстители Права, закроет дорогу к корзине абсорбции и в пенсионные фонды. Подумайте о себе! Пощадите Гулика! Спасите его от алиментов!
     Но твердолобые радетели гойской законности о себе не подумали. Да и Гулика не пощадили. Срок впаяли с пристрастием, чем и воспользовалась необъезженная еще властями кобылица.
     ...Вот такую забавную историю, во благо соблазнения столичной жительницы, навалил Гулик Птичкин-Кошкин на приплюснутые уже мозги Зоны Ибрагимовны, вводя ее в камеру предварительного заключения, в достопримечательное по его представлениям место.


     13

     Кибуц "Холоймес аль Хамишмар"^v обезлюдел из-за войны. Все боеспособное население находилось в военных лагерях и на базах, готовое в час Х долбануть по противнику. Но час Х не наступал - маята, безделие...
     Правда, в самом кибуце некому было скучать. Не запретишь же доиться коровам. Икру метать карпам. Опыляться апельсиновым рощам. Плодиться ягнятам. А нержавеющим старичкам с парковой скамейки привычно роптать на правительство.
     Дедушка Герцль Ципоркин был отключен от перемалывания косточек Ицхаку Шамиру, Арику Шарону, Давиду Леви, ведущим странное, без выстрелов с нашей стороны, сражение с Багдадским Воителем. Хоть и находился он неподалеку от лавочки со старичками-охранниками - в каменной коробчонке конторы, до него не доносились их разудалые возгласы. Дело в том, что пребывал он на боевом посту. Еще вернее, он просто-напросто дремал на своем боевом посту, положив для верности под голову пуховую подушечку. Судя по всему, звуконепроницаемую. Прикрытый ею красный телефон, особой важности телефон, надрывался, надрывался от детсткого плача, и капризно замолкал, чтобы снова, минуту спустя, разразиться визгливыми нотками. Но что мог поделать телефон с дедушкой Ципоркиным, глохнущим, слепнущим, физически гаснущим и дающим последний решительный бой хворобам за счет отращивания волос и повышения потенции? Что? Ничего! Более того, издаваемыми звуками переводил дремоту уважаемого по всей стране перестарка на военные рельсы. По вине телефона снилась ему канонада, в ушах звенело от клацанья затворов, а перед глазами кумачево горели транспоранты с надписями на русском, идише и иврите - "Все как один станем на защиту Отечества!" Во сне его шла Война за независимость, и дедушка вновь испытывал горечь из-за обиды: его, единственного, оставили в кибуце и не взяли на фронт. Не взяли по той причине, что в схватке с врагами без него смогут обойтись, а на трудовом фронте - не смогут.
     При зачислении в сельхозартель Герцля Ципоркина переквалифицировали из аккордеониста и продавца птичек в жестянщики и научили клепать ведра, необходимые в хозяйстве. Старательный ученик вскоре превзошел учителей, кое-что смекалисто рационализировал, и стал непревзойденным специалистом в области молотка и ножниц. Это и учло управленческое начальство, уходя на кровавую бойню. По возвращении домой, помнило оно, снова доить коров. Не будет ведер и бидонов - не жди выручки. Словом, проводил Ципоркин односельчан за околицу и с душевной болью поволокся в жестяную мастерскую на перевыполнение взятых на себя обязательств. Но тут ему подфартило. Какой-то шальной арабский легиончик обошел на верблюдах с фланга кибуцные цепи, вооруженные трещотками и зубочистками, охотничьими ружьми и самопалами. Обошел в степи и напрямую рванул в "Холоймес аль Хамишмар". Поднялась такая стрельба в воздух, что страшно подумать. А думать Герцлю Ципоркину надо было. В первую очередь дед подумал о том, что он коренной одессит, и его на мякине не проведешь. Это он кого угодно проведет на мякине. И следует отдать ему должное, провел-таки...
     Шальной арабский легион остановил своих верблюжих рысаков на подступах к кибуцу. Остановил в недоумении, пройдя уже вспаханные поля и прочие угодья. Шейхов и мулл, командиров басмаческого этого отряда, смущала странная тишина, не свойственная евреям даже в мирные дни, не то что на войне. По всей видимости, кибуцники затаились. Не отстреливаются, словно заманивают в западню, где и прихлопнут, отобрав для развода жвачных животных.
     Нерешительность вражьего войска дала Герцлю Ципоркину маленькую передышку. А она в одесские его мозги спровадила стоющую мыслишку. В мгновение ока, как пишут коллеги мои романисты, он оцепил шесть ведер плотной обечайкой из оцинкованного железа и потащился с ними на наблюдательную вышку. Там пристроил их к карнизу и стал крутить вокруг оси, будто из мортиры какой-то страшенной целится прямо в сердце шейхам, муллам и их многочисленным детям и внукам, усатым уже, конечно.
     Жуткое зрелище представлял собой еще относительно молодой дедушка Ципоркин вместе с его артиллерией. Пули противника она принимала стоически, не рассыпаясь в прах. Наоборот, после каждого нового залпа, переваривая вражий свинец, набирала звуковой мощи, и в конце концов, подняла такой грохот по округе, что пришлось верблюдам затыкать уши пальцами. Какая же после этого прицельная стрельба по дедушке Ципоркину, если пальцы не на спусковом крючке, а в мохнатом ухе напуганного животного?
     Чем больше пуль попадало в ведра, тем с большим шумом мог отстреливаться одесский умелец со Староконного рынка, отец Гуликова папы Сионизма. Под шумок бескровной перестрелки на вышку к дедушке Ципоркину забралась по винтовой лестнице его жена Двойра с полупустым мешком за спиной и зеленым попугаем на плече. В руке она держала кремневое ружье - трофей, взятый на русско-турецкой войне ее дедушкой Мойшей. Попугай, аккордеон да допотопное ружье - это было все, что удалось семье Ципоркиных-Хатулей вывезти от Советской власти на Землю Обетованную. На вышку к мужу Двойра приволокла с полпуда отборной картошки, которая, при необходимости, должна была изображать из себя гранаты. Гранаты же разрывные она предварительно посеяла на кибуцном поле, на случай отступления арабского легиона. "Чтоб они уже побежали назад и надорвались!"
     Дедушка Герцль согласно кивнул Двойре, примостил длинноствольное ружье на парапет, прицелился в главного шейха и взвел курок. Кремня у ружья не было давно. Посему соавтором выстрела служил при Ципоркине попугай, по птичьему сертификату - Иосиф Виссарионович, чья грудка украшена была от природы похожим на орден медальоном с портретом Сталина.
     - Иосиф Виссарионович, ты не спишь? - кликнул попугая боевито настроенный дедушка.
     Попугай перелетел с плеча Двойры на ружейное ложе, чиркнул клювом по пороховой полке, высек искру. Громыхнуло с надеждой на точное попадание. Запахло паленым. Главный шейх сверзился с верблюда, свернул себе шею. Верблюд его, получив отборной картофелиной по брезгливо оттопыренной губе, развернулся панически, и повлек за собой сородичей в позорное отступление. На минное поле повлек их верблюд-предводитель, абсолютно не сведущий в стратегических хитростях тетушки Двойры. Как тут стали рваться гранаты на картофельном поле! Как тут стали вопить и стонать некошерные животные и молодцеватые всадники - не описать! Разве что можно передать все это на языке попугая Иосифа Виссарионовича: - По-л-ный ра-з-гром! - кричал он с ужасной картавостью. - Ра-з-гром! Ра-з-гром!

     Крики попугая, сидящего на жердочке у окна конторы, разбудили дедушку Герцля на его боевом посту. Он испугано осмотрелся, но посторонних не обнаружил возле себя. Поправил помятую во сне соломенную шляпу украинского парубка, стряхнул иссохшей рукой слюни с вышитой на груди сорочки, поднял трубку трезвонящего телефона.
     - Алло. Вас уже слушают. Кто на проводе будет? Кто? Какой Достоевский? Достоевский умер, невроко. Нет? вы еще живой? Почему же меня считают самым старым человеком? Я не хочу быть старым. А-а, это другой Достоевский? Не антисемит? Так что же вам нужно от служебного телефону? Шостаковича? Ареле? Зачем же по телефону? Если вам не трудно, сходите к нему своими ножками. Он тут за углом, на ферме. Пришла уже и на него очерек доить коров. Что? Что? Вы имеете быть в Иерусалиме? А-а... С этого и начинали бы. А я в кибуце "Холоймес аль Хамишмар". Знаете? Вы все знаете! Кто вы такой, на самом деле? Это служебный телефон, для срочных вызовов. На войну. На операцию "Энтебе". На операцию "Моисей". Что? Что вы сказали? Вы - майор? Как быстро летит время. Я с вами говорю одну минуту, а вы уже майор. Что? Вы не только майор, вы уже шпиона поймали? Когда вы успели поймать шпиона, позвольте у вас допросить? За разговором со мной? Ах, не вы лично? Вы послали ловить шпиона Фоню Непутево-Русского? Позвольте спросить, зачем вы послали ловить шпиона непутевого гоя? ^vii Он же его так поймает, как я в свои годы - триппер. Что? Не крутить вам - что? Как вы говорите с Герцлем Ципоркиным? Когда вы сосали молоко своей матери, она вам уже читала книжки обо мне. Что? Повторите! Взять руки в ноги и бежать за Шостаковичем? Это Есенин бежал за комсомолом. Оставьте мои ноги в покое. Что? Передать Шостаковичу, чтобы он взял руки в ноги? Это можно. Так и передам: бери, Ареле, это самое в руки и срочно беги в Иерусалим. А то без тебя допросят русского шпиона. Правильно я ему передам? Что? Спасибо. Вы уже больше звонить сегодня не будете? А-а? А-а! Будьте добры, звоните после шести. В шесть у меня пересменка. Спасибо! А это действительно правда, Достоевский, что вы еще не умерли? На самом деле? И волосы у вас уже отрастают заново? Что? Куда пошел? Куда вы меня послали? А-а? К полковнику Шостаковичу? Но он ведь никуда не убежит. Он доит коров. Что? У вас нет времени на пустые разговоры? Зачем же вы у меня тогда отнимаете мое время? Что? Мне оно дороже. У меня его совсем не осталось. Я могу умереть не сегодня-завтра. Что? Когда лучше? Вчера? Вчера врачи у меня нашли спонтанное повышение потенции. Я не мог умереть вчера. Потому что моя потенция - это наукой исследуемый факт. Я не мог подвести науку! Что? А вы действительно еще не умерли, Достоевский? Как ваша потенция? Научно доказуема? Что? Шел бы я на...? Куда? Так бы и сказали сразу, майор! Я уже иду. Ноги мои, правда, мало теперь ходят по надобности, только по большой нужде.
     ...Десять минут спустя из распахнутых ворот кибуца выскочил на бешеной скорости хищный шестицилиндровый "Ягуар" с полковником Шостаковичем на борту, одетым еще - из-за спешки - не по форме: брезентовый фартук, сандалии на босу ногу. (Костюм его висел в машине на вешалке, в ожидании выхода в свет.)


     16

     Дедушка Ципоркин вытер пот со лба: "Ух-ма!"
     Поправил на затылке парубкову шляпу из соломы - дань молодости. Поднялся со скрипом в костях. Приосанился. Поясок затянул потуже на расписной рубахе, исконно русской, подарочной, завезенной в кибуц ветеранами советского велоспорта, чемпионами Европы и Мира пятидесятых годов. И на свежий воздух шагнул из прожаренного солнцем убежища. Подышать пошел, побалакать о том, о сем. Со старичками-охранниками. На лавочке парковой, крашеной в несмываемый цвет - маскировочный. Над ходячими вешалками, приклеенными к скамейке, легче простого схохмить: между ног у них такое оружие, что давно не дееспособно. А винтовки у стариков - пристреляны. И лупят по мишеням без осечки, как и его личный, немецкой марки пулемет МГ. Приватизированный для семейных нужд. Для каких это семейных? Да на случай погрома. Махно. Петлюра. Котовский. Млада Украина. Добра Украина. Большевики. Анархисты. Хрен редьки не слаще. Добровольцы. Мусульманские братья. Исламские дяди. Насер. Кадаффи. Саддам. Арафат. Хизбалла. Хамас... Погромщиков не счесть. А на всех - пулемет один, старенький, но... тук-тук... Слава Богу, робит без промашки, режет погромщиков, на случай их жизни, с любовью к искусству. Породниться бы с ним на заре поганой юности... Или попозже, когда, как выяснилось в ЧК, мешал раздолбаям отстаивать советскую власть, проветривая ее от угара НЭПа на Староконном рынке.
     Что Герцль делал на рынке плохого? Он продавал птичек. Некоторые каркают иногда. Так это же - птички! Но какой русский доплывет до середины Днепра, и какой еврей-комиссар стерпит потустороннее от птичек карканье? Большевик Иванович Розенцвейг задержал дедушку Ципоркина, тогда Птичкина, прямо на Староконном рынке. Дедушка спросил у него серьезно:
     - Почему ты меня задерживаешь здесь? Здесь меня совсем не надо задерживать. Здесь я всегда. Со своими птичками, чтоб они были здоровы, как ваши буревестники революции. И аккордеоном, на случай базарной маевки.
     Комиссару Староконного рынка Большевику Ивановичу Розенцвейгу было наплевать на птичек и музыкальное сопровождение их здоровья. Это он и показал своими гойскими выходками: выхватил саблю, унаследованную от убитой в гражданскую войну жандармерии, и хотел отрубить голову маленькому попугаю. Почему не большому? Большого звали "Карл Маркс на все времена". Маленького - да-да - того, с медальоном, впоследствии героя войны за Независимость, звали не столь именито по тем временам - Иосиф Виссарионович. /Ох, как потом посадили этого зануду Розенцвейга в такую еще каталажку, что пером не описать! Да и не хочется - скучно.../ При виде сабли разящей попугай дедушки Ципоркина стал выступать, будто он достаточно ответственный секретарь местного Трибунала:
     - К вам уже пр-р-ришел товар-рищ. На сдачу головы, стеклотар-р-ры и всего пр-р-рочего, - сказал с еврейским акцентом, не в Париже ведь учился у бонн. В Одессе. У извозчиков, барыг и мелких жуликов - элитарной публики с берегов Самого Синего моря, помнящей еще шаланды, полные кефали, и дородных рыбачек, доступных из-за отсутствия партбилета. Попугай Иосиф Виссарионович был из Индии, порода чистая, как у немецкой овчарки, выученной японской борьбе джиу-джитсу. По паспорту он слыл сто двадцатым приплодом знаменитого Рамба Кукуя, создавшего свою философию разом на 666-ти птичьих языках и одном человеческом - зашифрован он под космический и напоминает шелест деревьев. По сей день философию эту люди не распознали, хотя уже горазды толковать Нострадамуса почем зря.
     Через несколько минут после того, как базарный комиссар Розенцвейг добежал до гостеприимно распахнутых дверей ЧК, попугаю была выслана повестка на допрос. Он и явился, восседая по-королевски на плече личного переводчика Герцля Птичкина. Мелкую пташку приняли на допросе за крупного зверя. И спросили, поигрывая револьвером:
     - Зачем вы, Пернатый, назвались Основоположником? Вы догадываетесь, пархатый репродуктор, чем пахнет Иосиф Виссарионович?
     Попугайский ответ - "лех ибени мать!" - Герцль Птичкин перевел для кожаных тужурок с иврита на язык лжесвидетельских показаний:
     - Из-за плохого самочувствия. Раньше, когда звался Попка-Дурак, тайно страдал геморроем, одышкой, сифилисом и особенно боязнью высунуться из клетки. Стал именовать себя Иосифом Виссарионовичем и оправился от всех недугов.
     - Именем, даже самым высоким, ни от геморроя, ни от сифилиса не излечишься, - поправили Попку кожаные тужурки.
     Герцль Птичкин, по наводке пернатого оратора, категорически возразил недоумкам:
     - Чем рассуждать впустую, попробуйте на практике. Обзовитесь Зиновьевым, Каменевым, Троцким, и все болячки - побоку. Смерть - лучшее лекарство от всех болезней. Проверено на крейсере "Алмаз".
     Следователи нахмурились.
     - Шутить изволите, попугай. Как вас?.. Для протокола...
     - Иосиф Вис-сар-рионович! Кар-р-кар-р! - самостоятельно откликнулся крылатый полиглот, уже не с еврейской, невразумительной, а с ленинской, доходчивой картавостью. - Ра-с-с-тре-лять! - за недоказанностью улик! Зар-разить трип-пе-ром! Выдать замуж за гор-р-р-батых пидер-р-р-ов из бр-р-р-атских пар-р-р-тий!
     Что стряслось под эти безумные крики в Одесском ЧК, сегодня не помнит никто. Попугай, однако, - Иосиф Виссарионович - помнит. И шаловливо подмигивает дедушке Ципоркину, намекая на конфуз, происшедший некогда с силовыми структурами приличных на первый взгляд Компетентных Органов. От силовых структур, как запомнилось Индийскому гостю, запахло при громовых угрозах намеком на крупное несварение желудка. Впрочем, по мнению дедушки Птичкина-Ципоркина, говном от них пахло и прежде - во все времена и на любом расстоянии.


     20

     Фоня припарковал машину на Русской площади, возле проходной, где его дожидался лейтенант Шмулик с пустой кобурой и испорченным с похмелюги настроением. Шмулик извлек слабого от недопития Фоню из-за руля, оттащил на расстояние пистолетного выстрела от попутчиков. И жадно, с перегревом задышал в лицо жаркими словами. Что он там говорил, смешалось в мозгах Фони. Но про Гулиху он запомнил точно: она похитила жандармский наган офицера израильской полиции и наделает с его помощью шуму в кибуце "Холоймес аль Хамишмар". С ее характером может перебить там всю живность, включая Гулика с его дедушкой и Зоной Ибрагимовной.
     Против умерщвления Гулика Фоня ничего не имел. Поэтому он стал отбрыкиваться от предлагаемого ему по дружбе задания: перехватить Шурку на полпути в кибуц, разоружить и доставить револьвер на законное его место - в кобуру лейтенанта Шмулика.
     - Майн хер, - хмельно разводил Фоня руками. - У меня приказ Достоевского по ловле шпиона. Приметы... нос... зубы... и всякая прочая хреновина...
     - Фоня! - трезво сказал лейтенант Шмулик, удерживая его от падения. - В таком виде тебе только и попасть на глаза Достоевскому. Соскучился по "губе"?
     Фоня не соскучился по "губе". Последний раз попал туда перед самой войной, именно по распоряжению майора Достоевского. Они повздорили о путях развития русского искусства. Фоня доказывал, что пути эти исторические и сокрыты в словесности. Майор Достоевский считал, что пути эти - в производстве неконвенционального оружия и продаже его Ираку. Слово за слово, и разгорелся сыр-бор. Майор Достоевский упирал на русский национализм, Фоня - на извечную любовь к евреям. И доказательства у него были под стать тезису. Кто самые популярные писатели сегодняшней России? Евреи! Поэзия - Иосиф Бродский. Проза - Анатолий Рыбаков. Фантастика - Братья Стругацкие. Детектив - Братья Вайнеры. Юмор - Михаил Жванецкий. Действительно, чем это крыть? Майор Достоевский покрыл это единственным аргументом, но безотказным: лучше бы они репатриировались на историческую родину. Вот, допустим, Фоня Непутево-Русский репатриировался, и вся русская литература от этого не пострадала. Антисемитов же там поубавилось: исчез с их горизонтов Фоня и им не в кого тыкать пальцем. От пернатой внешности до бездумного словоблудия он всего лишь находка для "памятников" и "молодогвардейцев". И не тот он, и не этот, а лезет - лезет, будто сомнительное сходство с Пушкиным, придуманное у зеркала, дает ему право черпать пригоршнями живительную влагу из загадочной русской души. Только водки там накушается!
     Впервые Фоню сравнили с Пушкиным, но столь унизительно, что Дантес прошел бы, не оборачиваясь, мимо его жены. И топись хоть в Иордане!
     Но утопиться Фоне не позволили. Его засадили на "губу". По распоряжению майора Достоевского. Распоряжение последовало сразу же за тем, как Фоня из-за унизительного сравнения с Пушкиным набрался на проходной горячительных напитков и стал требовать у проходящих на службу полицейских не пропуск, а доказательство их принадлежности к еврейской нации. Рядовые полицейские, помня о чудачествах писателя стихов, предъявляли ему это доказательство без всякого стеснения. И со смешками волокли в каталажку всяких-разных взломщиков, барыг, наркоманов, располагающих тоже этим доказательством. На беду, случился на проходной православный священник Либерзон. Он пришел заявить о пропаже нательного креста. Черная сутана ввела Фоню в заблуждение, показалась ему полицейской формой. И он нарушил приличия, домогаясь доказательств, коих в наличии и быть не могло. Результат - известный. "Губа"! Более того, подтрунивания не очень остроумной братии, с левым уклоном в гомосексуальные происки пиита: "с ним в баню ходить опасно". Такие насмешки, ясно и кролику, Фоне были нестерпимы. На "губе" он, мучаясь от содеянного, сочинил оправдательный документ. Но разве бумажка способна остановить молву? Пожалуйста, ознакомьтесь с ней. А выводы? Это, будьте любезны, - самостоятельно.

     Нет, я не гомик, я другой,
     Никем не ведомый избранник.
     Я в баню не хожу ногой.
     Предпочитаю я предбанник.
     Там пиво подают вразнос.
     А к пиву раков и креветок.
     И на еврейский гордый нос
     Кладут "дришат шалом" ^viii с приветом.

     Не отмылся Фоня этим признанием от молвы. Не расположил к себе и майора Достоевского, без рекомендации которого не поедешь в Париж - на курсы повышения квалификации. Но вот оперативным исполнением его приказа по ловле шпиона отмыться от кривотолков можно. Однако, поперек этой возможности встал лейтенант Шмулик с напоминанием о "губе" и намеком на новую порцию наказаний.
     Из двух зол выбирают меньшее. Гулиха - зло меньшее, спьяну почудилось Фоне. Он не догадывался, что Шмулика, помимо украденного на службе револьвера, томило и появление на горизонте майора Сухопутова, задержанного по фантастическим представлениям о внешнем облике советского шпиона.

     Майор Сухопутов не знал о томлениях Шмулика. Он знал: слово - закон! Слово он дал Фоне Непутево-Русскому. Сейчас приспело доказать этому шалопутному мальцу, что сказанное им - правда! Сказано было - "с бутылкой не пойду! Ваши горазды уличать нас в пьянстве!" Сказано было? Было сказано. Бутылку допили. Было? Было. Теперь - без бутылки? Без! Пора идти? Пора! Сам себя арестую, как обещал. Слово - закон!
     Майор Сухопутов шлепнул ладонью подполковника Васеньку по колену.
     - Прощай, брат, пора!
     - Потерпи немного. Вишь, спорят, - Владимир Григорьевич указал на Фоню со Шмуликом.
     - Это они спорят, друже, в какую камеру меня засадить. Я сам себя посажу. Ну их!
     - Майор!
     - Ну их, Зеев Цвийкович! Мне главное, чтоб по форме! Как у нас.
     - У нас шпионов - расстреливают, Филя.
     - И правильно делают. А они?
     - Молчи, Филя! Тебя - верняк - шлепнут!
     - Я солдат! Я не боюсь солдатской смерти! Без бутылки - пусть шлепнут! А с бутылкой не пойду. Они о нас сочиняют, что мы алкоголики! Можно подумать, пью не на свои!
     - На свои, на свои. Подхалтуришь, и пьешь.
     -Да, я честный человек! Не то, что он, Фоня этот, непутево-не наш. Давай угоним машину. А? (Ключ оставил, шлемазл.) И пропьем ее. Так будет по справедливости. Обмоем такое дело, подполковник?
     - Я не могу. Я уже обрезан. Моя теперь справедливость: "не пропей!"
     - Нет такой справедливости, даже в Торе, старшой! Не додумался Бог до наших российских потребностей, только об евреях думал. Даже сына своего Иисуса, и того родил евреем. Выпьем за помин его души по нашим потребностям, а?
     - Ты же арестованный, Филя! Тебе не положено... Где у тебя?
     - В сапоге, друг мой. Укромное место - за голенищем. Думаешь, я - уходя - свет гасил? А-а!..
     Филя снял сапог. Подполковник Васенька подставил совком пригорошни. После кряка, замуровав металлической змейкой краник на голенище, Филя относительно твердо вышел из "Эмки".
     - В шпионы принимаете? - качнувшись, двинулся на лейтенанта Шмулика. - Приметы есть. Задания нет. Совесть имеется в наличии. Честь к ней в придачу. Потому и не сдавался вам с бутылкой, сочтете пьяницей. Без бутылки пришел - не вешайте мне лапшу на уши! Мы свой, мы новый мир построим!.. До основанья, а затем!..
     Майор Сухопутов чуть было не своротил сторожевую будку старшины Лапидариса. Старшина выскочил из своего прибежища, подхватил офицера родной когда-то армии под мышки и, упирающегося, восстановил-таки в вертикальном положении.
     - Тихо ты! - сказал ему на ухо с угрозой. - К нам едет Шостакович.
     - Не пугай ты меня своим Шостаковичем! У меня есть свой.
     - Так иди к нему, иди. Двигай ножками. Где он?
     - В машине. Не слышишь - где музыка играет?
     - Сейчас отведу.
     - Не сметь! Как ты разговариваешь со старшим по званию?
     - Пьяненький ты, дурак.
     - Я не дурак. Я шпион! У меня приметы! Меня надо засадить! расстрелять! обменять на доллары! Дашь на поллитру, согласен и на марки, даже финские. Не гордый - ых!..
     - Иди спать.
     Лейтенант Шмулик подбежал к майору Сухопутову, прихватил его с противоположной от старшины Лапидариса стороны и бережно повел к "Эмке". Боялся, беспутная душа, разоблачения в ясновидческих прогнозах на службе. Пальцем подозвал Фоню:
     - Вези! Вези его скорей! Мне еще шпионов не хватало! Здесь!.. Сейчас!... С такой рожей!...
     И впрямь, советский шпион в Израиле должен - хотя бы на копейку - выглядеть евреем.


     22

     В кибуце "Холоймес аль Хамишмар" - тоже евреи. И у них праздник. К ним приехал Гулик и привез дедушке Герцлю обещанную Зону. Как же их не обступить толпой? Как же не расспросить о житье-бытье?
     - Что там говорят в Иерусалиме?
     - Будет уже Саддам бросать на нас газы?
     - Или мы ему один раз долбанем по чайнику, а?
     - Гулик, наше дело правое, поэтому и молчим! А то - хрясть! И атомной бомбой, да?!
     - Ша-ша! Будем как интеллигенты, у нас женщина заместо бомбы.
     - Как красиво вы выглядите, уважаемая Зона.
     - У вас - фигура! У вас - ноги! Вы моложе своих лет!
     - У вас глаза - как у карпа - добрые, чувствительные. Обратите их уже на Герцля.
     - У него превосходные анализы на сегодняшний день!
     Гвалт любви ко всему хорошему, больше всего к продолжению рода человеческого, стоял в кибуце. Гулик ошалел из-за оплошки: подрулил к самому центру. Зона Ибрагимовна ошалела с непривычки. Иосиф Виссарионович ошалел поначалу тоже. Поджал ножки, сидя на плече у Герцля Ципоркина. Но очень скоро оправился от неловкости.
     - Ка-а-а-р-р! - напугал всех, остановил ликование.
     Евреи испугались. Евреи остановились. Евреи помолчали, как могли - секунд двадцать. И опять - в галдеж и отсебятину.


     25

      Полковник Шостакович - одухотворенное на сей раз лицо композитора, вьющиеся под Шопена волосы, цивильный костюм, темные очки, кепка в шахматную клетку, для маскировки, - допивал в кабинете Достоевского чашечку черного кофе. У стола. В кресле. Перекинув ногу за ногу. По-арабски причмокивал после каждого глотка, со снисходительной улыбкой - напускной, конечно, изучал протокол допроса Зоны Ибрагимовны.
     Майор Достоевский, за спиной Шостаковича, мерил просторную комнату длинными нервными шагами.
     - Шпиона сейчас доставят.
     Полковник Шостакович вполоборота взглянул на расторопного коллегу с Русской площади.
     - Зря ты Фоню потревожил.
     - Приметы - верняк.
     - Вчера.
     - Что?
     - В нашем деле существует такое понятие: вчера, сегодня, завтра. Приметы ваши - это вчерашний день. Сегодня Он выглядит не по Шмуликовой писуле. Зубы американские, фарфоровые. Нос греческий. С еврейской горбинкой. Шрам стерт.
     - Может, это - другой шпион?
     - Другого еще не заслали. Рано. А "нашего" ведут мои поводыри.
     - Чего же ты примчался как на пожар?
     - Чтобы вы дров не наломали, когда мы рубим лес.
     - Прошу разъяснения, полковник!
     - У разведки?
     Майор Достоевский понял: не лезь поперек батьки в пекло со своей инициативой. О его внутреннем смущении догадался и полковник Шостакович.
     - С задержанным никаких игр в шпионы! - строго сказал он, чтобы из-за пустой жалости к коллеге не рассекретить государственную тайну.
     - Что же с ним делать?
     - Тебя учить? Передай его Шмулику. Вмиг ваш подследственный...
     - Я сейчас вызову Шмулика.
     - И прикажи ему!.. Чтоб "твой" шпион катился к ... !!! Хоть к черту на кулички! Хоть на какой курорт - в кибуц! Подальше... Подальше.... Шпиона поймали, посмотри на них, фантазеров от проституции. Мои подчиненные ведут-ведут его, а вы? - жалости к коллеге полковник Шостакович уже не испытывал, поэтому рассекретил невзначай государственную тайну. - У него с собой какой-то заряд адской мощности. Для ракеты. И он идет на связь. Но - с кем? Не с вашими проститутками, разумеется. А вы расшпионите тут историю на весь Израиль! Мы не в бирюльки играем, черт тебя подери!
     Майор Достоевский тоже завелся.
     - Прошу не чертыхаться! Я религиозный.
     - Райской жизни захотел? Хорошо. Гони "вашего" шпиона вместе с Фоней к черту на рога. Хоть в пустыню! Хоть в Эйлат - за ваш счет! Хоть в тюрьму! Обоих! За сутенерство, скажем. Какая мне разница? На карту поставлено: быть или не быть. Может, всему Израилю. А вы - в самодеятельность. Шлепанцы вы на босу ногу - вот кто вы!
     Полковник Шостакович допил чашечку кофе, поднялся, одернув пиджак.
     - Если что, я в "Холоймесе", дою, для непосвященных, коров.
     И хлопнул дверью, уходя, перед носом расстроенного майора.


     26

     Расстроенный Достоевский нажал кнопку переговорного устройства.
     - Шмулик?
     - Я!
     - К нам прибыл Шостакович!
     - И? Чтоб я так жил!
     - Гони задержанного агента вместе с Фоней! Хоть в пустыню! Хоть в кибуц! С глаз долой! И никаких допросов. Приказ! От самого Мэтра!
     - Слушаюсь! Я полагаю, приказ уже того... задействован. Голубчики - на колесах.
     - Полагаешь? Если не уверен, а только "полагаешь", то катись за ними! И проследи за исполнением!
     - Есть! Немедленно выезжаю по назначению! - радостно откликнулся Шмулик на том конце провода, а в глазах у него на том же конце светилось: "Нет, я все-таки ясновидец, майн гот!"
     Майор Достоевский обессиленно упал в кресло. На служебном столе, у тронутой нервным тиком руки, зазвонил телефон.
     - Слушаю.
     - Вам говорят по секретному проводу.
     - Кто? Докладывайте! С вами на связи майор Достоевский.
     - Достоевский? Вы опять живы? Вы еще не умерли за свои антисемитские писания? Для вас у меня секретов нет в наличии. Мой конфедициальный секрет для ушей полковника Шостаковича. Дайте его на трубку. Что? Он уже уехал в "Холоймес"? Обратным путем, говорите? В этом разе сообчу вам. Но уши на замок. Ничего не запоминать под копирку - секрет государственной важности! Что? Повторяю - секрет! Какой? Огромной разрушительной силы! Под "Холоймесом" заховался вражеский "Патриот". Да-да, вражеский, не еврейских корней даже по бабушке. И с минуты на минуту долбанет скадом по нашей нейтринной бомбе и ее потенциальным возможностям. Что? Враки? Какие могут быть враки, когда "Патриот" уже выцеливает Димону и наш ядерный потенциал. Откуда такие сведения? Отсюда! Что? Ваш отдел не по адресу? Он для борьбы с проститутками? У меня тоже есть теперь в наличии собственная Зона. Так что? - я должен с ней бороться, а не защищать от врагов интересы родного атомного центра? Да? Достоевский, вы много на себя берете по вине испорченного антисемитизмом сознания. Что? Приедете и заарестуете? Кого? Меня? Дедушку Ципоркина? За что? За разглашение? Ах, нет! За раст-ле-ние? За упадок морального уровня? Вы в полном уме? Что? Чем не нравится вам моя Зона? Рыженькая! Сдобненькая! Округлости в норме, как было раньше, до бескормицы в период коллективизации. Помните: "люблю украинску природу и полну пазуху цицок!"? Нет, не помните? Что? Дело мне шьете? Ночные оргии? Ну и пакостник! Ваше дело ни один суд не примет к рассмотрению. По моим анализам моя потенция ночью спит, а просыпается только ранним утром - по-петушиному. Приедете и проверите анализы? Хорошо. Получите свое удовольствие! Но помните: качественное улучшение моего здоровья наблюдается на рассвете. И только под присмотром медицинского персонала.
     Майор Достоевский расколол телефонную трубку о настольную, зеленую, как у Пушкина, лампу.


     33

     Попугай дедушки Ципоркина, занявший наблюдательную позицию на парубковой шляпе хозяина, предупредил его о беспорядочном нашествии погромщиков:
     - Кар-р-раул!!!
     - Сигнал принят, Йосик! - откликнулся гвардеец вымерших на бескормице пятилеток. И деловито поднял прицельную рамку "МГ" на соответствующую сектору обстрела высоту.
     Бдительный попугай не позабыл и о нуждах старичков-охранников, окопавшихся у каменных истуканов.
     - Чек Да'Хуй ^vi на алтарь отечества! - предупредил он их тоже.
     Абрамкин высунулся над бруствером. Презрительно плюнул в сторону опушки леса, где вот-вот должны вырисоваться цепи атакующих ублюдков. И со чмоком беззубого рта поцеловал ложе винтовки. "Не подведи, старушка. А за меня не робей, я тебе ведро крови гарантирую".
     Решевский, внешне якобы отключенный от сеесекундных волнений, прокручивал в уме партию шахматного турнира по переписке. И пришел к выводу: у него есть несомненный шанс выиграть аж у самого Роберта Фишера, если тот, разумеется, пожелает вступить с ним в переписку.
     Зингер томительно представлял себе, как будет выглядеть заказанный Сарочкой памятник и насколько это произведение неистощимого гения Срулика украсит захудалое, надо отметить, кладбище. Он удовлетворенно вздохнул, зная: верная подруга денег на установку добротного мемориального сооружения не пожалеет, тем более, что числится председателем кассы взаимопомощи.
     В последний момент, когда фигурки головорезов, достойных наркомовской пайки в девять грамм свинца, выявились на мушке, в окоп свалился, как с Того света, Срулик Шемтов. С готовым уже вчерне эскизом монумента. Он был настолько доволен достигнутым на кухне у Сарочки взлетом своего дарования, что готов был заживо упокоиться под этим грандиозным саркофагом.
     Сверху, с ленинских кепок, резануло по барабанным перепонкам птичьей картавостью.
     - Кто у нас снайпер-р-р на сегодняшний день?
     - Абрамкин! - услужливо подсказал Срулик. Его подхалимаж понятен и курице: художник, не равнодушный к посмертной славе, хотел лежать в братской могиле плечом к плечу с этим матерым человечищем.
     Абрамкин пропустил подхалимаж мимо ушей, отдавшись полностью справедливому делу уничтожения себе подобных. Сноровисто вскинул свое тщедушное тело на бруствер, снял винтовку с предохранителя и повел стволом. Неиссякаемый на указания Иосиф Виссарионович приглядел с верхотуры первую жертву. И вывел ружье бывшего конноармейца-буденовца на самого рослого бугая - с кем, если дойдет до рукопашной, не справиться и всему батальону кибуцной самообороны.
     Попугай выждал театральную паузу и прокаркал, из классики почитай:
     - Казнить Нельзя Помиловать! Запятую вставить по убеждению!
     Абрамкин был не силен на запятые. Он поставил точку в извечном Гамлетовом вопросе - быть или не быть.
     "Не быть!" - громыхнуло под общий ажиотаж.
     - Попадание! - прокричал дальнозоркий потомок Рамба Кукуя. - Не в бр-р-ровь, а в глаз!
     Абрамкин, достойно справившись с правом первого выстрела, передернул затвор, дослал вторую пулю в ствол трехлинейки. И уже не уповая на внезапность, стал бить по живой силе противника наперегонки с остальными участниками схватки за выживание сионизма в отдельно взятой - "напрокат, что ли?" - стране.
     Тут затарахтел и немецкий пулемет. Короткими очередями, экономя патроны, старый Герцль валил навзничь ретивых молодцев племени младого, незнакомого. "А все-таки я их переживу!" - бубнил под нос и вдумчиво, без юношеского азарта, лупил по площадяи - под аккомпанемент картавого соратника.
     - Пер-р-реживешь! Пер-р-реживешь! Количество мар-р-разма в нор-р-ме!
     Непродолжительный бой местного значения завершился столь же внезапно, как и начался. В воздухе пахло грозой, коровьим пометом, гусиной печенкой, пригоревшим мазутом. Над трупами супротивников, уложенных метким огнем кибуцных ветеранов доисторических войн, стлался невесомый дым забвенья. А к ноздрям старичков-охранников, чудом уцелевших на просторах Родины прекрасной, льнул неземной аромат свежеприготовленной фаршированной рыбы. Аромат был настолько густой и калорийный, что оголодавшим ветеранам представилось, что боевитая Зингерша, кудесница от кулинарии, угробила на праздничный ужин весь зимний, рекордный по тоннажу улов. А с какой, спрашивается, целью? И оставались бы старички, попав ненароком в лабиринт женской души, в неведении долго, но шустрый Срулик Шемтов вдруг воскликнул:
     - Ба! Меня посетила Эврика!
     - Не хвастай успехом у женщин, а открой уже рот по делу и говори!
     Срулик открыл рот. И сказал:
     - Памятник! - сказал Срулик. - Эта старая чертовка соорудила нам памятник из фаршированной рыбы. - И горделиво добавил: - По моим эскизам!
     - Таки я их пережил! - с грустной улыбкой заметил главный кибуцный долгожитель. И непонятно было людям с оружием, к кому лично относится замечание еврейского аксакала: то ли к карпам, то ли к террористам, выкорчеванным из земли, текущей молоком и медом по руслу душевных страданий.


     34

     На запах фаршированной рыбы, принимая его за надежный ориентир, выбирались из буерака спасители ядерного щита Израиля: подполковник Васенька, майор Сухопутов, Шурка под ручку с Гуликом, Фоня. Они рассуждали о жизни и смерти и пересчитывали в кармане - наощупь - металлические шекели, в расчете на добрую попойку.
     Фоня не вклеивался в намеченную складчину. Затерявшись где-то позади от авангардной группы, он останавливался с поникшей головой около убитых террористов и нравоучительно говорил каждому: "Не суй свой жезл в солдатский ранец!.. "
     Складчина не понадобилась. По всему чувствовалось, на случай победы Сарочка соорудила не только памятник кулинарного искусства, но и наварила бадью самогона. Сладкое дуновение первача прибавило усталым ратникам бодрости. И они - в особенности Васенька и Сухопутов - прибавили шагу. Но тут, на подходе к Сруликовым болванам, их романтическая приподнятость внезапно разбилась о реалии обыденности. Тевтонским мечом навис над ними Закон. Навис в лице майора Достоевского, лейтенанта Шмулика, сержанта Кобашвили и примкнувшего к ним, чтобы не опоздать на дележ арестантов, Фони Непутево-Русского.
     Без лишних слов майор Достоевский стащил с ленинских кепок дедушку Ципоркина и арестовал его. "За использование проститутки в корыстных целях во имя проблематического повышения половой потенции!"
     Лейтенант Шмулик арестовал Шурку. "За кражу служебного пистолета и незаконное хранение огнестрельного оружия!"
     Сержант Кобашвили, желая спасти незапятнанную честь женщины от беспощадного военно-полевого суда, арестовал Шурку по встречному иску и более легкой статье Уголовного Кодекса - "За превышение скорости в нетрезвом состоянии!"
     Вступив в кучу сплошных арестов, Фоня Непутево-Русский не стал отлынивать от занятной работы. Он арестовал двух преступников разом: подполковника Васеньку и майора Сухопутова. "За преднамеренное воровство кибуцного имущества - ароматизированного удобрениями песка, который вынесен с подконтрольной территории в бидоне из-под молока!"
     Полковник Шостакович ареста избежал. Избежал по причине отсутствия. А отсутствовал потому, что на скрытом для посторонних повороте сошел с магистрали Иерусалим-Тель-Авив и заехал в разведуправление, чтобы проследить за последними шагами истинного связника Саддама.
     Арестованные понуро переминались перед Буквой Закона, не зная, что сказать в свое оправдание. Вместо них спасительное слово произнесло радио "Голос Израиля", выйдя в эфир из походного транзистора Фони Непутевого.

     Послушаем? Это слово стоит того. Любой адвокат позавидует юридическому профессионализму радиостанции, имеющей большой исторический опыт по вытаскиванию в Израиль из дальних и близких мест заключения Узников Сиона и отказников. Итак, подкрутите ручку регулировки приемника, настройтесь на волну "М-88". И в путь!
     "Несколько минут назад подле кибуца "Холоймес аль Хамишмар" произошел бой местного значения. Убито тринадцать террористов. С нашей стороны потерь нет. Следует подчеркнуть, шестерых бандитов, как показала баллистическая экспертиза, ухлопали из личного оружия лейтенанта Шмулика Дарвина. Ему - не оружию, а лейтенанту - досрочно присвоено звание капитана.
     В этой кровопролитной схватке с врагом покрыли себя неувядаемой славой бывшие советские офицеры - подполковник Васенька и майор Сухопутов, экспреподаватели Первого Одесского артиллерийского училища имени памятника Ришелье. За проявленный героизм и неистощимую веру в правое дело они удостоены звания "Почетный полковник Армии обороны Израиля" - с вручением каракулевых папах российского производства.
     Герцлю Ципоркину, нашему дорогому прародителю - (до 120!) - из фондов Главного полицейского управления бесплатно предоставлена личная сиделка для поддержания в научных целях нужной ему для укрепления здоровья потенции.
     Сержантам Гулливеру Птичкину-Кошкину, Фоне Непутево-Русскому и Гиви Кобашвили выделены путевки в Париж, на праздничные мероприятия "Дня искоренения проституции", которые пройдут на Эйфелевой башне - при активном участии ночных бабочек, коксинелей и политиков.
     Александре Зеевне Птичкиной-Кошкиной, матери семи душ детей, - предоставлен декретный отпуск в Эйлате, в пятизвездочной гостинице "Аист и капуста".
     Ветеранам израильских войн, основателям кибуца Абрамкину, Решевскому, Зингеру, Шемтову объявить благодарность с занесением в учетную карточку и вручением именного оружия музейной ценности.
     Майора Достоевского, продемонстрировавшего организационную хватку и стратегические познания в деле борьбы с терроризмом, произвести в подполковники и наградить именными часами с гравировкой работы несравненного Фаберже."
     Транзистор, столь подробно излагающий это сообщение, ни словом не обмолвился о полковнике Шостаковиче и перехваченном связнике Саддама. Впрочем, ни первому, ни второму не привыкать к подобной забывчивости. Разведка... Незримый фронт...

     ---------------------------------------

     А сейчас минута прощания...
     Упомянув о незримом фронте, мы тихо удаляемся от всех вышеперечисленных героев прозы израильской жизни, она же сатирический роман обстоятельств. И мало-помалу теряем их из виду. Только догадываемся, уходя: такое сообщение радио "Голос Израиля" требуется срочно обмыть. И обмыть серьезно. До потери сознания. А это... это и заставляет нас мало-помалу удаляться от наших героев, терять постепенно их из поля зрения. Иначе нам не дожить до следующего романа...

     время войны в Персидском заливе 1991 года и последующих за ней
     радостей и цуресов сплошной израильской жизни, она же неистощимый на выдумки роман обстоятельств.



     ПОЯСНИТЕЛЬНЫЙ СЛОВАРИК

      i Зон'а - в переводе с иврита - проститутка.
      ii бен-зон'а - сын проститутки, главное ругательное оружие израильтян до начала репатриации из бывшего Советского Союза - в то время, по статистике, располагающего самым высокообразованным населением в мире и самым читающим произведения Брежнева.
      iii 'цурес - на идиш - неприятности.
      iv ин др'ейт - на идиш - в могилу.
      v Хол'оймес - мечта, на идиш. Аль Хамишм'ар - на страже, перевод с иврита.
      vi Чек Да'Хуй - дословный перевод с иврита - отложенный чек. Таким чеком, отложенным иногда и от платежей, новые репатрианты приобретали машины, холодильники, газовые плиты.
      vii гой - не еврей по национальности.
      viii "дриш'ат шал'ом" - иврит - привет родителям, тетям, дядям и даже чужим совсем людям.

     Литературный Интернет-журнал "Сетевая словесность".
     Санкт-Петербург, 2006
     http://www.netslova.ru/gammer/zasl.html

     http://www.yefim-gammer.com/
      Гаммер,_Ефим

Ефим Гаммер

ЗАСЛАНЦЫ, или ТАЙНА ПОСЛЕДНЕГО СКАДА ОБЫДЕННАЯ ФАНТАСТИКА ИЗРАИЛЬСКОЙ ЖИЗНИ ОНА ЖЕ САТИРИЧЕСКИЙ РОМАН ОБСТОЯТЕЛЬСТВ