Главы из романа
СтЕнь ж. тЕнь;
тЕнь человЕка // больной, хилый, испитой или изможденный человЕкъ; // подобiе человЕка, привидЕнье и притомъ бол. въ знчн. своего двойника. // Отраженье, образъ, видъ человЕка въ зеркалЕ...
Владимир Даль. Толковый словарь живого великорусского языка.
Часть пятая
I. Новая топография.
Все полученные от Жижина записки уже были найдены и изорваны в мелкие клочья, но Илья продолжал рассеянно рыться в бумагах и книгах, которыми был завален год не убиравшийся письменный стол; копошась, перекладывая их с места на место, он вдруг одернул руки, его неожиданно напугала пришедшая на память примета: обирать себя - к смерти. "Ну, что за вздор еще!", раздраженно подумал Илья. И однако же, чтобы (на всякий случай) свести примету на нет, он взял выглянувшую уголком из-под бумаг книгу Алхимова, как будто вот ее-то он и искал все это время.
И если б не счастливая случайность, она вряд ли бы задержалась в руках Тимницына больше минуты; скорее всего, как это уже и бывало, он нехотя бы ее полистал, а возможно только переметнул бы из начала в конец и обратно и отложил бы до следующего раза. Но в ту памятную ночь, едва только Илья взял рукопись, как она, развалившись надвое, волшебным образом открылась на стр. 69, и прямо в смятенное сердце Тимницына тремя крутыми ступенями сошло следующее стихотворение:
ты выходишь из подъезда
в неподвижный душный вечер
не замечен не замечен
ты выходишь из подъезда
от ступеней до ступеней
пять шагов четыре даже
если делать шаг пошире
ты выходишь из подъезда
где-то женщина смеется
слон ладью с доски сгоняет
мысль о том чтобы вернуться
ты выходишь из подъезда
в вечном перечне событий
есть и это: ты выходишь из подъезда
в неподвижный душный вечер
ты пульсацией отмечен
время-место время-место
ты выходишь из подъезда
в каталоге всех предметов
есть и ты: выходящий из подъезда
есть подъезд: оставляемый тобою
ты выходишь из подъезда
нумератор всех явлений
и тебя пронумерует
слышишь: цифры цифры цифры
выбирай себе любую
ты выходишь из подъезда
в неподвижный душный вечер
то что было паутиной
превратилось в нить
помечен
Он жадно перечитал стихотворение несколько раз. Затем, то и дело к нему возвращаясь, не забираясь слишком далеко, поплутал по окрестному тексту, в полутьме которого - то там, то здесь - теперь мелькало и таинственно поблескивало что-то манящее, даже как будто знакомое...
Тимницын перешел на кровать. Умостившись, открыл первую страницу, где значилось:
Андрей Решетилов
Опыт сравнительной метатопографии городов Мадрида и Лидии
На первый взгляд книга была составлена весьма затейливо, если не сказать бестолково. Начиналась она с экзальтированного (частокол восклицательных знаков) приветствия Решетилова, в котором среди прочего рассказывалась история почти чудесного обретения им (на автобусной остановке возле порта) французского перевода книги Себастьяна Браво "Метатопография Мадрида"; вслед за предуведомлением Решетилова шло предисловие к французскому изданию, подписанное инициалами F.F., далее следовало пространное предисловие некоего Хуана Руфоса ко второму (1960) мадридскому изданию "Метатопографии Мадрида", за ним статья друга юности С. Браво - Луиса Герсиа, предпосланная ее первому (1949) изданию, потом ненадолго слово брал опять автор начального предуведомления, и вот только после всей этой вереницы предисловий наступал, наконец, черед самой книги, но это была не "Метатопография Мадрида" Себастьяна Браво, а "Опыт сравнительной метатопографии городов Мадрида и Лидии" Андрея Решетилова, как и было объявлено в заглавии. Автор, он же переводчик и составитель, в своем втором предисловии сообщал, что владея французским в недостаточной степени и боясь испортить первое (и зачастую, решающее) впечатление от знакомства с учением С. Браво, долгое время не брался за этот труд, надеясь, что "Метатопография Мадрида" рано или поздно дождется более достойного переводчика и осведомленного в метатопографии комментатора. Однако желание познакомить с "ММ" русского читателя в нем не угасало никогда. И вот только спустя четыре года, приобретя к тому времени собственный метатопографический опыт, он отважился на написание "Метатопографии Лидии", и постарался сделать это так, чтобы сквозь нее как можно отчетливее проступала "ММ" Себастьяна Браво, отсюда частые отсылки и обширнейшие цитаты. Так возник "Опыт сравнительной метатопографии... Таким образом, и просто читателям, и будущим "новым топографам" (прежде всего лидийским, разумеется) предоставлена возможность пользоваться двумя источниками одновременно.
Из французского предисловия (Тимницын пробежал его по инерции, не задерживаясь) можно было узнать о состоянии метатопографии на 1965 год. К тому времени учение С. Браво получило, так сказать, международное признание. "Новые топографы" появились во всех крупных (и не только) городах Европы и обеих Америк. Выходят даже три журнала - "Cat's Topography" в Нью-Йорке, "Sebastian" в Лондоне и "La Course" в Париже. По утверждению F.F., со времен Браво метатопография изменилась чрезвычайно, порой неузнаваемо. Убыстряющийся темп жизни, бурное развитие транспорта и коммуникаций, увеличение городского населения, рост преступности, изменение звуковой картины городов, архитектурные нововведения последних десятилетий и прочее тому подобное, не говоря уже о бессчетных переменах помельче (хотя, как известно, для метатопографов не существует мелочей) - все это не могло не отразиться на "новой топографии", которая становится все изощренней и запутанней, и топографический опыт день за днем пополняется новыми изысканиями и открытиями. Это привело к возникновению разнообразных течений и толков, таких, например, как "слепые топографы", ориентирующиеся только на звуки, или "ночные топографы" (Гамбург, Копенгаген), практикующие исключительно в темное время суток. Дробление продолжается по сей день, вплоть до самых извращенных. Так сам автор встречал даже гадателей по автомобильным номерам (и это несмотря на самый решительный запрет "не гадать!"); сюда же следует отнести и французских "новых новых топографов", утверждающих, что метатопография вещь настолько глубоко интуитивная, что каждый человек, являясь волей-неволей топографом, живет по своим топографическим законам, хочет он того или нет, а потому нет никакой необходимости и никакого смысла в какой-то еще дополнительной практике. Однако все это еще было бы полбеды. Куда тревожней другое. У происходящей в современной "новой топографии" вышеперечисленных процессов есть один наиважнейший аспект, влияние которого на будущее учения Себастьяна Браво сейчас еще трудно вполне оценить и предвидеть, хотя основные тенденции уже налицо. Дело в том, что стремительное разрастание городов с появлением новых районов повлекло за собой (и с этим согласно большинство даже ортодоксальных топографов) невиданное увеличение особо опасных зон. Во многих городах зоны "28.8.28" и "тегеран" увеличились в два, три, а то и более раз! Существовавшие ранее соотношения нарушились и, похоже, что навсегда. Вот здесь-то и обозначился главный раскол. Для многих топографов город как масштабная константа перестает быть таковым. "Новая топография" начала и продолжает делиться на "малую" и "большую". "Малые топографы" или "минималисты" ограничивают среду обитания несколькими районами, а некоторые даже каким-то одним. Сторонники же "большой" наоборот, упраздняя границы города, постепенно вводят понятие "национальная новая топография". Так уже появились "новые топографии" Нижней Сены, Вестфалии, Бельгии и Нидерландов. Очевидно дело идет к общеевропейской НТ, и, возможно, приверженцы таковой уже имеются. (Не обошлось и без курьезов: "Международные топографы" - причуда бездельников-толстосумов, по преимуществу американцев, разъезжающих по всему миру).
Никак не обнаруживая своего личного отношения к современной НТ на всем протяжении статьи, французский комментатор только в самом ее конце раскрывается как ортодоксальный метатопограф, ревнитель "топографии Браво". Всех изменивших ей в той или иной степени он называет отступниками, спасовавшими перед возникшими трудностями, а сами течения и толки - "ересью, ставшую, по вполне понятной человеческой слабости, закономерным результатом последовательных компромиссов". Распаляясь от слова к слову, он клеймит все нововведения последних лет: метатопографические журналы и их тщеславных авторов (отход от принципа анонимности); международные встречи топографов и, так называемые, "Себастьяновские чтения"; какие-то шутовские совместные НТ-инспекции городов и убогих шарлатанов, якобы способных своими заклинаниями и пассами очистить любое "проблемное пространство", и проч., проч., проч. Но особой "чести" у него удостаиваются сторонники национальных топографий и будущей общеевропейской; осыпав их едва не проклятиями, он приводит слова Себастьяна Браво: "Мадрид - это судьба!" и завершает свою статью вопросом: "Интересно, как далеко можно убежать от судьбы?.."
Предисловие Хуана Руфоса чуть ли не с первых же строк начиналось с жаркой полемики с Луисом Гарсиа, предисловие которого шло следом, поэтому Тимницын начал с последнего. Здесь он наконец кое-что узнал о самом виновнике. Себастьян Браво родился на юге Испании, в андалузском городке Херес-де-ла-Фронтера в семье врача. Произошло это в 1904 году. В 1906-м семья переезжает в Мадрид. Отучившись в монастырском колледже, Себастьян поступает на медицинский факультет университета. Увлечения юного Браво: философия, оккультные науки и более всего поэзия (медицина в этот перечень не входит). Часто публикуется в студенческом журнале. В начале и в конце 1927 года крохотными тиражами выходят две его книги: сборник стихов "Верлибрарий" (куда вошло и эссе "Оттенки черного") и сюрреалистический роман "Психофизические свойства города Мадрида", в котором, как полагают, среди прочего описана история его любви к дочери тюремного врача Виктории Э. Год 1928-ой: разрыв с Викторией и переход на положение метатопографа. Рукопись "Метатопографии Мадрида" была подарена Себастьяном Браво своему юношескому приятелю Луису Гарсиа в мае 1930 года. В этом же году Себастьяна Браво видели в последний раз в районе парка Аргансуэла. Дальнейшая судьба его неизвестна.
В своем предисловии к первому изданию "ММ" Л. Гарсиа дает довольно пространный портрет товарища. Особенно отмечает его неуравновешенный, контрастный характер и подверженность глубочайшим депрессиям, в которых уже тогда проглядывали первые признаки будущего помешательства. Депрессии были непохожи друг на друга, каждая имела свой норов. Гарсиа вспоминает, что Себастьян рассказывал ему о них, об их отличительных свойствах еще когда им обоим было по лет 17-18. Так, например, та, что позже получила название "алкоголь", несла ощущение отупляющей дурноты, тяжкого, томительного недоумения, то, что в народе называют "хмель не туда пошел"; "пыль" - предельная степень скуки, уныния, равнодушия; "кладка" - ощущение абсолютной неодушевленности окружающего, когда даже живая материя представляется состоящей из лишенных какой бы то ни было жизни искусственных частиц... Остальные названия - "пан", "лихорадка", "скорбь", "теснота" - понятны, пожалуй, и без объяснений. Впрочем, все это подробно описано в "Оттенках черного" и потом в "Метатопографии Мадрида". Депрессии сменялись периодами бурной беспричинной эйфории, которые год от года становились все короче и короче. Особую роль в этой мрачной эволюции Гарсиа отводит неразделенной любви Браво к Виктории Э. Ее отказ (несмотря на то, что они были помолвлены) приходится как раз на тот роковой 1928 год, когда Себастьян Браво объявляет себя метатопографом, то есть, как считает биограф, окончательно сходит с ума. Название опаснейшей зоны Мадрида - "28.8.28", по мнению Луиса Гарсиа, есть не что иное, как двадцать восьмое августа тысяча девятьсот двадцать восьмого года, день последнего, решающего свидания Себастьяна с Викторией у нее дома, на бульваре Росалеса. После этого его видят то в одном, то в другом конце Мадрида, особенно часто в районе Ботанического сада, обсерватории и парка Эль Ретиро, но встреч со знакомыми он избегает, причем в буквальном смысле: завидев - убегает. От раза к разу выглядит он все более жалко и со временем производит уже впечатление полуненормального бездомного бродяги. Нередко наталкиваются на него около рынков, где бедняга, должно быть, подкармливался. Последний раз Луис Гарсиа видел своего друга в конце мая 1930 года. "Он пришел ко мне, на улицу Аточа, вечером. Мы не виделись с ним около года, а не разговаривали и того больше, и я был так ошарашен его появлением, что сразу не нашелся что сказать. Так, впрочем, бывает всегда, когда долго не видишь человека (а тем более когда знаешь, что человек этот душевно болен). По всей видимости, смущен был и он. Я молча провел его в комнату; едва переступив ее порог, он остановился и с каким-то скрупулезным и в то же время спокойным вниманием стал ее осматривать. С лица его, с того самого момента как я открыл дверь, не сходила улыбка, которая сначала показалась мне смущенной, неловкой, и я даже подумал, что он вдруг стал здоров. Но уже спустя несколько минут я понял, что это улыбка безумца, погруженного в искаженный мир своих иллюзий. Одет он был так, как обычно одеваются рабочие с окраин: грубые штаны и куртка, тяжелые ботинки, на плече полотняная сумка; всему этому было, разумеется, очень далеко до опрятности.
- Как ты поживаешь, Себастьян? - наконец спросил я. - Как ты жил все это время, что мы не виделись?..
Мой вопрос повис в воздухе.
- Ты, кажется, что-то сказал? - вдруг спохватился он, отвлекаясь от осмотра комнаты.
- Да, я спросил: как ты поживаешь, Себастьян? - повторил я свой вопрос.
Он смотрел на меня, все так же улыбаясь, только на лбу, между бровями пролегла складка.
- Извини, - сказал он, - но я не понимаю, о чем ты говоришь...
- Я имел в виду... - начал я.
Но он вдруг подошел к столу, за которым я как раз собирался ужинать, и когда повернулся ко мне, в руке его был нож. Скажу откровенно, в первую секунду мне стало немного не по себе.
- Что это, Луис? - спросил он, показывая нож.
- Это? Нож, - ответил я как можно спокойней.
- Нет, - сказал он, качая головой. - Ты заблуждаешься. Это... Посмотри-ка хорошенько, Луис... Это - нож.
Я, ни слова не говоря, обошел его, подошел к столу, выдвинул стул и предложил ему поесть. Он взялся за еду жадно, стараясь перепробовать все, что было на столе, особенно налегая на жареный картофель; из наполненного мною бокала отпил два-три маленьких глотка вина и больше к нему не прикасался. Это было жалкое зрелище. Надо сказать, что я уже тогда был вегетарианцем, и мне, глядя на его худобу и бледность, вдруг пришло на ум угостить Себастьяна чем-нибудь мясным. Я предупредил его, что оставлю на несколько минут, и, быстро одевшись, спустился в лавку на первом этаже. Она оказалась закрытой и я побежал в другую... Увы, когда я вернулся, Себастьяна уже не было. Стол был почти пуст. Вероятно, в своей сумке мой гость унес все, что на нем было, оставив только вино. Зато вместо унесенного на столе лежала рукопись "Метатопографии Мадрида". И больше никогда я его не видел..."
О сочинении С. Браво Луис Гарсиа отзывается так: "Это вдохновенная романтическая песнь о Мадриде, насыщенная энергичной и изощренной сюрреалистической образностью! ...Это поистине метафорическая топография, топография метафор, пиршество метафор, где Мадрид - главный и любимейший герой больного, полубезумного Браво - дан в десятках перетекающих друг в друга обликов, в яростном и непримиримом, как свет и тени этого города, столкновении контрастов, в головокружительных перепадах интонаций, в динамичном неисчерпаемом потоке метафор. Мадрид, пропущенный через воображение поэта. Метаморфозы города, прошедшего через горнило его воспаленного сознания. Мадрид Себастьяна это и есть сам Себастьян..."
С таким взглядом категорически не согласен автор предисловия ко второму мадридскому изданию Хуан Руфос (бывший, судя по нескольким обмолвкам, едва ли не единственным человеком, с кем в последнее время общался Браво, и сам практиковавший метатопографию). С первых же строк он обрушивается на Луиса Гарсиа ("наш на удивление психически здоровый господин вегетарианец") за его "недопустимо вульгарное и совершенно ложное толкование жизни и деятельности Себастьяна Браво". Хорошо различимая нотка ревности пробивается сквозь эти горячие обвинения. Руфос начинает прямо с ложной расшифровки Луисом Гарсиа "метатопографии" как "метафорической топографии". Такой подход разом и на корню, по мнению Руфоса, уничтожает настоящий смысл всего, что сделал Браво. Ни о какой метафоричности здесь не может быть и речи. Метатопография и есть истинная топография без всякой примеси поэзии, и обычная топография является ее составной частью. Это топография не косного, неподвижного пространства, а живого и меняющегося. В мире нет ничего, что могло бы сравниться изменчивостью с обыкновенной городской улицей, и ни одна изменчивость не красноречива так, как эта. Ею и только ею живет и дышит метатопограф. Грубо говоря: погода, освещение, количество и взаиморасположение пешеходов, наличие транспорта, звуки и запахи, перемещение теней и бликов, направление и сила ветра с результатами его вмешательства, и многое, многое другое, чего и не перечислить, - все это составляющие той совокупности, того каждую секунду возникающего целого, которое только и можно назвать метатопографической картиной данного места в данный момент. Согласно утверждению Руфоса, метатопография это "за" или "после" топография, и никакого иного значения, ни поэтического, ни метафизического, этот термин в себе не заключает. Тем не менее, Хуан Руфос усматривает некоторую досадную оговорку, непродуманность в выборе названия ("если, конечно, у Себастьяна не было намерения вводить в заблуждение господ вегетарианцев"). Топографии Браво пришлись бы впору скорее такие определения, как "высокая" или же просто "точная". Сам Руфос, во избежание разночтений и вольных толкований, предлагает нейтральное название, которое позже и вошло в обиход - "новая топография". Покончив с вопросами терминологии, Руфос переходит непосредственно к предмету. Между топографом и пространством, в котором он находится, говорит Руфос, не может быть (во всяком случае, в идеале не должно быть) никаких зазоров, ничего постороннего. Метатопограф видит только пространство и реагирует только на него, избегая всякой там лирики вроде воспоминаний, ассоциации и видов на будущее. Пространство живет своей самостоятельной жизнью, а мы никак не желаем этого замечать. Впрочем, иногда ведь замечаем, когда оказываясь на кладбище, ощущаем меланхолию, печаль, а проходя мимо тюрьмы, - в большей или меньшей степени тревогу, исходящую от ее неприступных стен. Не мы наделили их этими качествами. Разве не сама по себе красная тряпка вызывает ярость быка ? И разве мы наделяем неподвижную гладь моря или тишину сельского пейзажа способностью навевать на нас покой и безмятежность, а шторм и бурю приводить нас в трепет? Любой объект будит в нас какие-то эмоции, часто едва различимые. Для метатопографа же эти эмоции являются сутью самих объектов, которую те излучают во внешний мир, и он живет под диктовку данного излучения, как если бы кто-то ему постоянно приказывал: "Беги!", "Прячься!", "Стой!", "Назад!", "Можешь передохнуть". Искушенность топографа определяется способностью расслышать эти сигналы и степенью доверия к ним. И если уж говорить об эмоциях, то главной и едва ли не единственной является для топографа страх. Страх, страх, страх, и еще раз страх ! В конечном счете, топограф ведь только и видит, что по-разному страшные лики пространства. Ужаснувшись одним, он бежит от него, чтобы ужаснуться следующим. Его можно сравнить с человеком, обреченным постоянно испытывать боль, и все, на что он способен, это подставить боли другой участок своего тела, чтобы дать передышку измученному, потом следующий и так далее. Избавление от боли за счет иной боли. Вот это и гонит топографа из одной зоны в другую. Коррида и есть постоянное метание между зонами. Конечно, топограф бежит не всегда, место его отдыха - границы между зонами, межи, где он переводит дух; однако, надо заметить, что чем чутче топограф, тем меньше времени он проводит на меже. Зон всего девять: семь обычных, равнозначных, в которых в основном и пребывает топограф -"алкоголь", "пыль", "лихорадка", "пан", "скорбь", "теснота", "кладка"; одна особо опасная - "28.8.28" (в которой, если воспользоваться приведенным выше сравнением с болью, болит все сразу); и еще одна чрезвычайно, смертельно опасная - "тегеран", зона абсолютной, убийственной черноты (ее название, по мнению Л. Гарсиа, как и в случае с "28.8.28", связано с биографией Браво: в 1915 году, путешествуя по Персии, в Тегеране умер от чумы дядя Себастьяна по матери, к которому он был очень привязан). Весь город поделен на перечисленные зоны, и это уровень постоянный - блеклый, потенциальный - указывающий на склонность, предрасположенность пространства. Внимание же топографа почти целиком поглощено происходящим на уровне изменчивом, актуальном, состояние которого как раз и зависит от многоразличных сиюминутных слагаемых, о которых говорилось выше. Здесь существуют те же зоны, что и на постоянном уровне, но тут эти названия обозначают то состояние, в каком может оказаться пространство в любой своей точке в любой момент. Это уровень, где зоны находятся в непрерывном хаотическом движении. Здесь-то и обитает топограф. Исключением из общего правила являются две крайние зоны: зона "тегеран", опасность которой на постоянном уровне почти так же реальна, как и на актуальном. И зона "дом" (у Решетилова "мадрид") - обетованная земля топографа, его топографический рай. Это зона преображенного пространства, сменившего свой грозный лик на благожелательный. Существует она только на изменчивом уровне, и счастливчик, попавший в нее однажды, остается там навсегда. В остальное время самое большее, на что можно рассчитывать, это очень ненадолго оказаться где-то поблизости с нею, на меже.
В конце Хуан Руфос еще раз настойчиво повторяет, что рассматривать метатопографию как некий свод поэтических метафор каких-то психических состояний, как к тому призывают некоторые, значит до неузнаваемости искажать дело. "Скажу больше", - говорит Руфос, но закончить ему не удается, потому что на этой фразе его предисловие и обрывается.
Далее шла книга Решетилова, поставившая безвестную провинциальную Лидию в один ряд с куда более именитыми "городами-приключениями" (Л. Гарсиа). Ее Илья прочитал на одном дыхании. Небольшая по объему она представляла собой дневниковую запись четырнадцати дней из жизни лидийского топографа, т.е. Андрея Решетилова. Более всего, даже до какой-то радостной дрожи (дело происходило ночью), Тимницына восхищала живая всеядная отзывчивость героя и автора "Опыта" на происходившее вокруг. Откровения случались тут на каждом шагу. Во всяком случае, именно такое значение вкладывал Решетилов в любую из манифестаций окружающего мира, будь то пестрый птичий помет под деревьями, освещенный резким мартовским солнцем, толпа рабочих, вываливающая из фабричных ворот или судорога вагонной сцепки, - все это на равных правах вмешивалось в кочевую жизнь топографа.
Книга и в самом деле, как обещал Решетилов, была буквально напичкана цитатами из Себастьяна Браво, особенно первая ее половина. Выписки иногда занимали большую часть страницы, а то и всю целиком. Насколько можно было судить по ним, Себастьян Браво, лишая топографа психической жизни, наделяет ею окружающее пространство, оставляя за топографом только страх и трепет. Пространство у него гневается, требует, издевается, угрожает и проч., дело доходит даже до рукоприкладства ("крепкий двойной удар в плечо Арганского вокзала вынудил меня развернуться", или же в других местах: "переулок ударил наотмашь", "площадь толкнула в спину, нагнала, навалилась"). Луис Гарсиа не без оснований в своем предисловии сказал фразу, которая почему-то (хотя она логично вытекала из всего сказанного прежде) очень поразила Тимницына:
"Себастьян однажды оказался внутри своего больного мозга и остался в нем навсегда" (на что Хуан Руфос, все время подозревающий Гарсиа в намеренном, злокозненном искажении Браво, с неуклюжей язвительностью замечает: "Но куда печальней участь того, кто окажется внутри своей больной совести!"). Андрей Решетилов, прочитавший "ММ", конечно, через Руфоса (иначе он не стал бы топографом), но не смея, очевидно в силу некоторой щепетильности, просто так отмахнуться от трактовки Гарсиа, и в то же время желая свести ее на нет (а может быть это вышло у него само собой, неосознанно), предпринимает попытку полностью вывести топографию из области психического. С каждым описанным днем пространство у него все менее импульсивно, и ближе к концу он все реже и реже использует слово "опасность", заменяя его безликим "давлением". Для перехода на этот путь он, как будто делая шаг назад, к Гарсиа, вводит новое понятие "стень". Под него Решетилов сводит сначала разом все, что попадает под категорию "отражение" - от отражения в зеркале или любом другом предмете до рефлексии, а потом и вообще всю совокупность психических реакций. Однако это только кажущийся шаг назад, и к концу своей книги он заходит так далеко, как Руфосу, пожалуй, и не снилось. Он заявляет следующее:
"Пространство обладает некими свойствами, которые вообще не могут быть ни поняты, ни, тем более, как-то внятно выражены и даже прочувствованы топографом - назовем это давлением или стенью, все равно, - а потому ему только и остается, что бежать". Кроме упомянутых, данных в развитии четырнадцати дней, в рукописи Решетилова есть еще дневниковая запись последнего, пятнадцатого, написанная, вероятно, от руки и затем переведенная переписчиком в печатный текст. Какой-то последней загнанностью веет от этого предельно (или - запредельно?) сухого отчета. Вот эта страница:
разворот: солнце!
х.с. - 400м - ГРПШТ?
Т-вою мать!: назад лево/право, холодец
отрекаюсь! все? - 17 - лево 8 (опять)
ииииииииии
тпру
и т. д. - с.з, кручекруче хлип-хлип
странно-где? тучнеет: футы, нутф - сука!
пасть плюс вещь вошь, 5-16-3 и 3, тссс
крен крен ликуем!
288 - 10/4 заметь: забыто
мост пи-пи зюйд-вест заперто
ч/б-ч/б
держимся
место
грудью! зашился некогда - остынь
днище? еще? - место
еще место
закрыто
еще место
закрыто
еще место, закрыто!
зашился, кипит
мало-мало озон влево 7
насквозь вправо 9
алкопыль?
еще, еще, еще - какого? чур!
цепляет давай-давай маленькая 2 нет
остынь
точка крепость ползком
из
в
из
убегох!
отвяжись - даром, как дважды два четыре, мель
!
трава не расти
мимо
II. Дебют.
К немалому удивлению Ильи обаяние книги Решетилова за время, что он спал не исчезло. Первые минуты по пробуждении, еще не вспомнив о ней, он провел в сладком трепете от предчувствия встречи с чем-то замечательным, долгожданным. Вероятно, он и проснулся раньше обычного разбуженный этим беспокойством, как просыпался в детстве в дни рождения. Вспомнив о книге, он взял ее (она лежала рядом, на стуле) и пролистал: да, да, да!.. Можно было и не проверять, радость узнавания говорила сама за себя. "Ты выходишь из подъезда в неподвижный душный вечер..."
В пять часов пополудни Тимницын вышел из подъезда. В висевшей на плече холщовой сумке кроме книги Решетилова лежали: байковая рубашка, пачка папирос, спички, бутерброд и найденный среди хлама в ящике письменного стола школьный компас; он даже и не позавтракал толком, так не терпелось ему приступить. В газетном киоске он купил за 40 копеек карту-схему Лидии.
Однако воодушевление, которому он с такой охотой доверился, оказалось штукой непрочной, и как только подготовительная часть была завершена и настало время делать первый шаг, оно внезапно и бесследно улетучилось. Вероломно им оставленный Тимницын потерянно встал посреди всегда людной Воскресенской. Развернул карту. Так. Ну и что теперь?..
"Гм... Теперь-то что?.." Каким должно быть начало?.. Как начинал Решетилов? Как начинал Алхимов?..
Подумал было отправиться в Зенитный переулок, но, во-первых, сомневался, что Алхимов там, а во-вторых, неловко было идти туда без обещанных продуктов и вещей для солдата, да и встречаться с солдатом не хотелось; впрочем, наоборот: солдат - во-первых, Алхимов - во-вторых.
"Гм..."
Он вспомнил совет Себастьяна Браво "не знаешь куда бежать - беги на юг!" и еще фразу Лены, которую она ему в детстве повторяла каждый раз, когда он, отказываясь от еды, говорил, что не хочет: "Ты начнешь и тебе захочется". Тимницын пошел на юг, в сторону порта. Лениво и сонно глядел он вокруг и не видел ничего, что могло бы сообщить начальный толчок, подсказать, намекнуть. Казалось, никогда еще окружающий мир не был так уныло и безнадежно молчалив. То, что лежало на поверхности и давалось само собой, без малейших дополнительных усилий во время его произвольных метаний по Лидии, теперь было от него сокрыто, и ни одна из мелочей прежде таких красноречивых, ничего ему не говорила.
Спустя полчаса Тимницын повернул к дому, но сделал это только для того, чтобы его движение хоть на некоторое время приобрело какой-нибудь смысл: возвращаться домой ни с чем, побежденным и сидеть ждать трех часов ночи, когда можно будет наконец отправиться на работу, ему хотелось еще меньше, чем вот так бесцельно бродить по городу.
Может быть каким-то невольным жестом или промелькнувшей по периферии сознания мыслью он осквернил это предприятие в самом его начале, с первого шага?.. Он переворошил последний час своей жизни и ничего не нашел. В мозгу, подобно жерновам, тяжко ворочались два вопроса, наличие которых уже вызывало тоскливую дурноту: "Что делать?" и "Куда идти?"
Тимницын завернул в первый попавшийся винный подвал. Кроме продавщицы, которая, налив ему стакан розового вина, опять уткнулась в журнал, в подвале находилась пара посетителей. Один из них - пожилой, широкогрудый, с отвратительно желтоватой, как будто прокуренной седой шевелюрой - подошел к Тимницыну и, протягивая раскрытую лодочкой ладонь, с притворной кротостью попросил тридцать копеек. Тимницын покачал головой.
- Ну, хорошо: давай двадцать, - уступил проситель.
- У меня нет денег, -угрюмо произнес Тимницын.
- Нету?.. А хочешь я тебе анекдот расскажу? - с брезгливой агрессивностью, щуря непромытые глаза, спросил тот.
- Не хочу.
- Не хочешь... А вот тогда скажи мне: у крысы может быть фамилия? - и обращаясь к своему дружку: - Посмотри на него! Я инженер-конструктор первой категории должен перед ним унижаться!..
Тимницын залпом выпил вино, поставил стакан и пошел к лестнице. "Окаянный, ты!" - крикнул ему вслед пьяный. "Хватит орать, не на митинге!.." - осадила его продавщица.
Тимницын выскочил из прохладного подвала в уличную духоту. Раздраженный то ли приставанием пьяного, то ли неудачей с метатопографией, он пошел быстро, не выбирая дороги. Теперь ему вдруг захотелось идти без всякой цели, куда глаза глядят, просто для того, может быть, чтобы израсходовать заряд энергии, предназначенный для метатопографического дебюта. К черту топографию! Транспарант над мостовой тотчас его поддержал: "Главное сегодня - не успокаиваться, наращивать движение вперед!" "Вот именно!", отозвался Тимницын. Сюда еще примешивался невесть откуда взявшийся легкий кураж, который Тимницын не сразу догадался связать с выпитым вином. В пику совету Браво он взял строго на север, в сторону старого цирка, однако течение окружающей жизни, ее исподволь нарастающая конкретность все больше сносили его к западу, так что цирк, когда он проходил мимо него, оказался далеко справа. Как вольный путешественник, решивший осмотреть незнакомый город не от достопримечательности к достопримечательности, а просто так, полагаясь на собственную прихоть, Тимницын, постепенно замедлив шаг, шел по Лидии, все больше удаляясь от ее центра. Вмешательство мелких обстоятельств и их влияние на его маршрут им почти не ощущалось. Кое-какие надписи, впрочем, привлекали внимание. Так он некоторое время размышлял о том, каким бы мог быть метатопографический смысл объявления в окне парикмахерской "ЗДЕСЬ ПРОИЗВОДИТСЯ УДАЛЕНИЕ ВРОСШИХ НОГТЕЙ И МОЗОЛЕЙ"; несколько позабавило его и полуразбитое стеклянное табло над швейным ателье, получившееся из-за отсутствия последнего слова (платьев?) вполне сюрреалистическое звучание: "ПОШИВ И РЕМОНТ ЖЕНСКИХ ЛЕГКИХ". Но он ничего от них не ждал и долго на них не задерживался.
Вскочив на подножку трамвая, номер которого знаком был ему лишь понаслышке, проехал на нем до конечной и вышел у похожего на заброшенный замок мукомольного завода. Обойдя его, перешагнул через низенький парапет и оказался в маленьком, заросшем, совершенно безлюдном скверике; сверху, вместе с сухим липовым цветом неумолчно сыпался целлулоидный треск сорок, томно перегукивались голуби и время от времени попевала иволга. За окольцованным трамвайной колеей сквериком потянулись одно- и двухэтажные дома с палисадниками вдоль разбитых мостовых, что-то совсем уже незнакомое; где-то звенела, взвизгивая, циркулярная пила, откуда-то издалека доносился размеренный стук свайного копра. Пройдясь по улицам и переулкам с неброскими названиями: Рекордная, Элеваторная, Бригадирский, он вышел к небольшой площади.
Тимницына, проведшего почти всю сознательную жизнь в центральной части города, издавна влекли всяческие захолустья и заброшенные, диковатые, лишенные парадной значительности места. Чем именно влекли, он никогда понять не мог, хотя и угадывал тут некоторую связь со своим постоянным, напряженным ожиданием (вот за этим углом, вот в этом переулке) какой-то необыкновенной, решающей встречи с кем-то или с чем-то, которое выгоняло его на улицы Лидии, а теперь, возможно, подтолкнуло к метатопографии, и которое по странной закономерности возрастало по мере того, как хирело и оскудевало окружающее пространство. Может быть оно же заставило его остановиться и перед этой маленькой грязной площадью?..
В этот закатный час широкое, не чета городскому, небо окраины вмещало почти все цвета спектра: над головой оно было уже глубоко синее, а дальше, к западу - голубое, бирюзовое, зеленое, желтое, оранжевое и в самом низу не красное, а опаловое от смога; по всему его простору, размашисто перечеркнутому пушистыми, изогнутыми, кое-где разорванными перьями самолетных борозд, теснились многочисленные, разной величины, пестрые облака, от безукоризненно белых и чуть розоватых до нежно- и темно-сизых, в зависимости от их высоты. Таким небом стоило полюбоваться, но Тимницын смотрел на площадь. Он стоял неподалеку от пивной, у входа в которую несколько человек пили пиво. На противоположной стороне был продуктовый магазин. По периметру площади высились пыльные тополя и между ними бегали и кричали дети. А посреди площади тарахтел пустой автобус с распахнутой дверью. Вот и все.
Свою завороженность Тимницын и теперь, как всегда, не смог бы объяснить; его внимание скорее всего и было единственным поводом подозревать, что за этой бедной неказистостью кроется какое-то чрезвычайно важное, адресованное только ему сообщение. Вместе с тем было странное ощущение, что и пространство как будто присматривается к нему, и, как знать, не явилось ли внимание Тимницына только откликом на внимание пространства? Ощущение было несколько сродни тому, что он иногда испытывал, находясь рядом с Виктором Навроцким. Эта невзрачная площадь словно... нет, не любовалась им, конечно... но как будто была преисполнена самого жадного - затаив дыхание - интереса к нему... Может, он бывал здесь в детстве? Или же, еще проще, проезжал ночью на почтовой машине?.. И теперь площадь как бы надеялась, что он ее вспомнит?.. Тимницыну, однако, не хотелось такого плоского ответа на свое сладкое недоумение. Куда больше ему нравилось смотреть на озадачившее его скопление строений, деревьев и людей, как на случайно попавший на глаза текст, только увидев который, сразу же чувствуешь, что вот сейчас найдешь в нем разгадку давно мучившего тебя вопроса, и в твоей воле попробовать еще раз найти ответ самому, поскольку текст уже под рукой, или же прочитать его тут же, не откладывая. Илья тянуть не стал и выбрал последнее, то есть принялся дотошно изучать предмет за предметом. И чем пристальней он вглядывался, тем явственнее в это занятие вмешивалось неприятное ощущение, что он здесь бывал. И даже не так давно. Всего лучше, наверное, было бы развернуться и уйти, унося с собой маленькую хрупкую отраду неразгаданной встречи, и Тимницын к этому уже склонялся, как вдруг услышал резкий короткий свист электрички. И последовавший за свистом нарастающий поездной гул быстро вобрал в себя всю тайну без остатка. Да, увы: пивная, магазин, мусорные баки, тополя... Черт!.. В нескольких шагах темнел круг канализационного люка. Тимницын уже знал, что увидит, и поскольку терять теперь было нечего, сделал эти несколько шагов. Так и есть: "ПСКОВ. 1957. ВЫДВИЖЕНЕЦ". Да, это была Ленивая Слободка и площадь, где жил брат Жижина Николай. А вот, кстати, и его дом, в котором Илья провел чудную апрельскую ночь в качестве мальчика-чтеца. А вот сейчас и сам Николай выйдет к своему любимому люку поразмышлять о вечном...
Тимницын отвернулся от опоганенного пространства и пошел прочь. Ему стало невыносимо гадко от мысли, что его так зло, издевательски надули; что какой-то глумливый выверт сознания заставил его принять тупой до оскомины взгляд Николая за многообещающую заинтересованность пространства. И этим дело не ограничилось. Ему стало еще гаже, когда он вспомнил Жижина и свой договор с ним; потом сделку Жижина с Левадийским; ну а дальше посыпалось как из рога изобилия: Гарнизонов, Лида, Виктор, Яков... - Господи, ну и наворотил же он за последние месяцы!.. Мысли его перескакивали от одного воспоминания к другому, и он, незаметно для себя, ускорял шаг, словно пытаясь оторваться от них. И вот теперь, ко всему, еще эта нелепая, смехотворная затея с метатопографией - ну, не шут ли он гороховый после этого?! И не пора ли уже понять, что все, во что бы он ни вляпывался, только так - унижением и отвращением к самому себе - и будет заканчиваться? Пора, мой друг, пора...
Но и трех кварталов не отбежал он от злополучной площади, как ему вспомнились слова Решетилова: "Близость к "тегерану" нельзя спутать ни с чем другим по тому особому ритму биения сердца, а точнее, по его стремительным перепадам, когда туго сжатое, оно - то частя, то медля, а то замирая вовсе, - так и эдак пытается высвободиться из мертвой хватки. По одному этому признаку "тегеран" узнается сразу..." Что и ощущал теперь Тимницын. Пометавшись, как по западне, по Ленивой Слободке, с чьей топографией он не был знаком даже приблизительно (а про карту в сумке он и забыл), и на все лады повторяя, как заклинание, "тегеран", Тимницын, наконец, взял курс на юг и побежал в сторону дома.
III. Илья Тимницын. Ритмы тегерана. Июль 1983 г.
Тегеран.
Те-ге-ран...
Вот он: теге-ран...
Тегеран-ран.
Вот он: там... здесь... здесь, там...
Тегеран...
Там... здесь... здесь... здесь...
Здесь...
Где?
Где тегеран?
Вот тегеран...
Там тегеран...
Здесь тегеран...
Где?
Вон тегеран,
он тегеран,
ты тегеран,
я тегеран -
кто?! -
он - я - ты: кто тегеран?
он - я - ты: где тегеран?
Здесь - тегеран,
там - тегеран,
вон - тегеран.
вот - тегеран!
Вон - там - вот - здесь тегеран! Здесь - вот - вон -
там тегеран!
Там - тегеран; здесь - тегеран; где - тегеран? кто -
тегеран?
Ты - здесь, я - там, тегеран!
Тегеран-ран...
Ты - там, я - здесь, тегеран!
Тегеран - там;
тегеран - там;
тегеран - там, там, там, там!
Тегеран-ран,
тегеран-ран,
тегеран-ран-ран-ран-ран!
Кто там? - Здесь я, тегеран.
Где ты? - Я здесь, тегеран.
То там, то здесь тегеран;
то ты, то я тегеран...
Тегеран-ран!
Тегеран - там!
Тегеран - в, тегеран - из, тегеран - с, тегеран - без.
Тегеран - твой, тегеран - мой, тегеран - ваш, тегеран
- наш.
Тегеран - ночь, тегеран - день, тегеран - свет,
тегеран - тень.
Тегеран - под.
Тегеран - над.
Тегеран-ран.
Там - тегеран;
там-там - тегеран;
там-там-там - тегеран;
там-там-там-там - тегеран.
Вот - здесь - там - где тегеран?
Тегеран - плоть.
Он - я - ты - кто тегеран?
Тегеран - кровь.
Тегеран-ран...
Тегеран - где - где тегеран?
Вон - вон - вон - там тегеран.
Где - где - где - где тегеран?
Вот - вот - вот - здесь тегеран.
Тегеран-ран...
Тегеран-ран...
Тегеран-ран...
Тегеран-ран...
Тегеран - твой - там - свет - где - под - я - без -
тегеран!
Тегеран - ваш - кто - тень - ты - над - из - кровь -
тегеран!
Тегеран - ночь - вон - здесь - он - мой - плоть - наш
- тегеран!
Тегеран-ран...
Тегеран-ран...
Тегеран-ран...
Тегеран - вот, тегеран - кровь, тегеран - без,
тегеран - тень, тегеран - он, тегеран - наш, тегеран
- вон, тегеран - над, тегеран - плоть, тегеран - из,
тегеран - мой, тегеран - где, тегеран - ты, тегеран -
ночь, тегеран - в, тегеран - под, тегеран - свет,
тегеран - твой, тегеран - с, тегеран - я, тегеран -
ваш, тегеран - там, тегеран - кто, тегеран - день,
тегеран - здесь , тегеран-ран...
Тегеран-ран...
Тегеран-ран...
Тегеран - дрожь, тегеран - нож!
Тегеран-ран...
Тегеран-ран...
Тегеран-ран...
Тегеран-ран...
Теге-ран-ран...
Те-ге-ран-ран...
Те-ге...
Тегеран-ран - тегеран-ран?
IV. Тимницын - Алхимов. Из бесед.
Т.: Вы так строго одернули меня в прошлый раз по поводу "тегерана", прошу прощения - "тегеран-рана"... Но все-таки хотелось бы поговорить об этом поподробнее...
А.: Надо быть очень осторожным с этим понятием. Лучше всего считать, что его нет вообще. Так, во всяком случае советует Решетилов.
Т.: И упоминает его десятки раз.
А.: По необходимости. Во что ему это обошлось, мы не знаем.
Т.: Но оно же, это понятие существует! Или вы имеете в виду: помяни лукавого, а он тут как тут? И что все-таки делать, если сталкиваешься с ним нос к носу?
А.: Это невозможно. Почти. Вероятность ничтожная. Можно привести другую пословицу, если перефразировать, то так: пока есть мы, нет его, а
когда есть он, нет нас. Трудно представить, что там происходит. Те, кто исчез - неизвестно, исчезли ли они в нем, или уже пройдя через него, по ту сторону. Новичок же склонен любое мало-мальски опасное испытание называть (двойной хлопок ладонью по колену). Обычная неофитская болезнь. Болезнь роста.
Т.: Погодите, но у Решетилова в одном месте мелькает еще и "тегеран-ран - тегеран-ран"! Что тогда это такое?
А.: (нетерпеливый жест) Забудьте.
Т.: Легко сказать... Вы-то сами бывали в "тегеран-ране"?
А.: Нет.
Т.: Ни разу?
А.: Никогда.
Т.: Но хотя бы приближались к нему?
А.: Может быть.
Т.: И как близко?
А.: Давайте сменим тему.
Т.: Жаль... Кажется однажды я застал вас где-то рядом с ним. Тогда, возле тюрьмы, верно?..
А.: Может быть.
...
Т.: Такой вопрос: может ли оказаться... как бы это сказать... Может ли город оказаться мал? Вы понимаете о чем я?..
А.: Кажется, понимаю. Нет. Думаю, что нет... Хотя, можно предположить, что большой город или, скажем так, город средней величины - оптимальное место для топографа. Наверное там более контрастная среда, и легче обнаруживать ловушки и подвохи, но, с другой стороны, если уж попадаешься, то, должно быть, крепко, не на шутку.
Т.: Так может быть, имеет смысл перебираться в города побольше?
А.: Не думаю. Ну, во-первых, вы же читали во французском предисловии к "Метатопографии Мадрида", какие в больших городах возникают проблемы... А потом, в родном городе наши ощущения как бы оснащены впечатлениями прошлых лет, прежде всего детскими, которые, как правило, не подводят, а в чужом городе этого не будет. Хотя, если уж совсем туго приходится, не продохнуть, то, наверное, имеет смысл куда-нибудь уехать, поменять город... Не знаю... Такого опыта нет.
Т.: Вы только что произнесли ужасно крамольную фразу. С точки зрения НТ, конечно...
А.: Да? Может быть. А какую?
Т.: Вы говорили о воспоминаниях и детских впечатлениях, как о чем-то положительном. Разве это не стень?
А.: Когда как. Когда - стень, а когда - нет.
Т.: Не понимаю.
А.: А я вряд ли смогу толково объяснить. Может быть это только мое, не знаю... Вы слишком многого от меня требуете. И еще, мне кажется, возможно я ошибаюсь, у вас чересчур догматический, книжный подход к НТ. Вероятно это из-за отсутствия опыта. А может быть я ошибаюсь...
Т.: Но вы же тоже признаете все эти зоны, предписания, запреты и прочее? Или нет?
А.: Да, конечно, но... Конечно признаю. Сейчас попробую объяснить. Я все-таки совсем не гожусь в наставники... Дело в том, что метатопография, как я ее понимаю, не строгое руководство, не жесткая схема, - да и как бы она могла ею быть? - а некий контур, попытка обозначить, вынести на поверхность то, что до сих пор проявляло себя лишь какими-то невнятными намеками, короткими неуловимыми вспышками... то, о чем мы всегда знали, но подспудно, втайне от себя... Тут каждый находит что-то свое, то есть у каждого топографа своя топография: у Решетилова, у вас, у меня. Надо добавить: своя топография Браво, поскольку мы выбрали именно ее. Могут ведь быть и другие, со своими масштабами, количеством зон, табу, предписаниями и прочим. Поэтому, кстати, не очень понятно негодование французского комментатора. Топографии, о которых он пишет, это просто другие топографии, не Браво, только и всего...
Т.: Вы опередили мой вопрос.
А.: Так мне представляется. Если вернуться к Себастьяну... Вряд ли он писал свою книгу с расчетом создать учение. В этом смысле его друг Гарсиа прав. Однако, как нередко бывает, годное для одного
оказалось годным для многих. Открыв для себя, открыл для других. Что до всяческих советов, предписаний и запретов, включая сюда и темные афоризмы Браво (Решетилов верно уловил их сходство с пифагорейскими акусмами), то думаю так: НТ основывается только на личной интуиции, чутье и потому никаких твердых правил и законов в ней быть не может, но поскольку любая практика есть еще и неизбежное накопление опыта, то и НТ обросла всевозможными преданиями, рекомендациями и табу, среди которых какие-то нам близки и понятны, а какие-то нет. Взять те же акусмы Себастьяна: есть понятные и годные для всех; есть те, что наверняка нуждаются в каком-то истолковании; а еще немало таких, которые, должно быть, что-то говорили только самому Себастьяну. Вот, например, "Не наступай на тени людей в полдень!". Что это такое? Что значит этот полдень? Сколько он длится? Минуты? Секунды? Одно мгновение?.. Понятней бы было: не стой, или: избегай оказаться на чьей-либо тени в полдень. Но сказано: "не наступай". Не думаю, чтобы под полднем разумелось какое-то продолжительное время, до и после, это было бы слишком хлопотно, а порой и невыполнимо. Конечно, возможно это что-то личное, относящееся только к Себастьяну, имеющее не символическое, а прямое значение, результат какого-то происшествия, например, но мне тут видится нечто другое, своего рода ежедневное напоминание топографу о нем самом...
Т.: Напоминание?..
А.: Да, напоминание... Знаете, у меня есть дед, склонный пофилософствовать, особенно на религиозные темы; так вот он как-то сказал, что если существуют спасение и будущая жизнь, то приобретение их должно быть довольно простым: достаточно только не забывать себя и хотя бы раз в день, в неделю, даже в месяц, сказать самому себе: я такой-то такой-то, родился тогда-то, живу там-то, и все - будешь спасен. Вот и здесь что-то похожее: попытка удержать самого себя от окончательной потери. Каждый полдень топограф волей-неволей вспоминает о себе. Можно вспомнить еще такой совет: "Некуда бежать - беги на юг". Очень ценное, эффективное средство. Помогает всем. Проверено. Но для Себастьяна Браво это, возможно, имело вполне конкретный смысл. Достаточно вспомнить, что его родной город Херес-де-ла-Фронтера находится почти на самом юге Испании. То есть "на юг" можно понимать как в сторону детства... А чтобы чересчур не увлечься собственной персоной, наряду с этими существуют такие акусмы, как "забывай места ночевок" или "не оглядывайся", которые касаются, конечно, не только поведения во время корриды, но и всего, что Решетилов объединил в одно понятие "стень"... Все это, впрочем, только мои личные домыслы...
...
Т.: У вас есть какие-нибудь только ваши, только вам понятные ориентиры, приметы, запреты?
А.: Да, много. Я думаю, они есть у каждого. Будут и у вас.
Т.: Они существуют за счет тех, канонических, которые вы сочли непригодными для себя?
А.: А для меня непригодных кажется и нет. Несмотря на все мои рассуждения, я все-таки очень ортодоксальный, даже до суеверия, топограф. И я больше склонен дополнять, чем отбрасывать.
Т.: А вы никогда не думали изложить свою "новую топографию Лидии"?
А.: Вы шутите? С чего это?.. Нет, конечно.
Т.: Ну, хотя бы для того, чтобы пополнить своими изысканиями...
А.: А какой в этом смысл? Ведь, если бы я даже и взялся за такое, это была бы просто моя топография.
Т.: Но вы же сами как-то говорили: годное для одного может пригодиться многим...
А.: Нет-нет, что вы! Как можно сравнивать!.. И для этого надо быть Себастьяном Браво или Андреем Решетиловым. На такое испытание стенью могут отважиться только выдающиеся топографы, прошедшие огонь и воду...
...
Т.: Вы знали Андрея Решетилова? Или хотя бы видели?
А.: Нет, к сожалению. Он также бесследно исчез, как и Себастьян Браво. Я однажды, кстати, справлялся о нем у Жижина. Он отозвался о нем весьма презрительно, мол, да, был такой городской сумасшедший. Он, как известно, большой специалист по городским сумасшедшим... О Решетилове мало что известно. Даже те, кто были с ним знакомы, знали его довольно плохо, он был очень замкнутым человеком, а после его ухода в НТ и вовсе потеряли его из виду. Что же касается топографов, то у него, к несчастью, не было таких близких последователей, как Хуан Руфос у Себастьяна. А новое поколение - тут произошел пробел в несколько лет - его уже не застало. Есть только один топограф, который был с ним знаком, - Скобцов, но в его воспоминаниях слишком уж много... импровизации; Решетилов там иногда отходит даже на второй план. Хотя, некоторые его рассказы и похожи на правду... В общем, настоящая судьба метатопографа, а она, если хотите, есть одно из доказательств его подлинности.
Т.: Кстати, что вы скажете об исчезновении топографов? Куда они исчезают? Браво, Решетилов...
А.: Не знаю. Может быть, топограф вместе с пространством настолько меняется, что его перестают замечать или узнавать... Трудно сказать. Мы не можем знать, что происходит с топографом на этой грани. Да я никогда об этом и не задумывался. Не знаю...
...
Т.: Что вы можете сказать по поводу анонимности топографов?
А.: А что тут можно сказать? Топографам желательно не оставлять за собой следов, начиная с крошек на столе и кончая фотографиями.
Т.: А как быть с паспортами?
А.: Не знаю. Наверное, так и быть. Как с необходимым злом, с которым в наших условиях приходится мириться...
...
Т.: Постоянно забываю спросить: это посвящение в топографы на Голодаевке, помните, во время гарнизоновской игры, которое вы мне прошептали на ухо... я тогда его не расслышал. Могли бы вы его повторить?
А.: Нет, не смогу. Это был почти набор слов. Минимум смысла.
Т.: Это принципиально?
А.: Нет. Можно и со смыслом. Не имеет значения. Мне кажется, Решетилов это хорошо придумал. Так он посвятил Скобцова, а тот уже всех остальных. В необязательности, если хотите, отсебятине посвящения есть как бы намек на необязательность самой топографии и на полную свободу взглядов на нее.
Т.: А может быть это сам Скобцов выдумал?
А.: Все равно удачно придумано. Но я сомневаюсь, что это Скобцов.
...
Т.: Вы сейчас наверное рассердитесь, но, может быть, вернемся еще раз к "тегерану"?.. "-рану"... а? Ненадолго?..
А.: Вот дался он вам. Я не знаток в этом и не хочу им быть. Мне это не интересно... Могу только сказать, что если бы туда так легко было попасть, коррида лишилась бы всякого смысла из-за постоянного опасения на него нарваться. Проще и куда безопасней было бы сидеть на одном месте. Уверяю вас, что оказаться там так же нелегко, как попасть в "мадрид". А может быть и сложнее. Ну, разве что, при очень сильном желании и большом невезении.
Т.: А если такое желание есть?
А.: Оставьте. У вас есть желание умереть?
Т.: А разве такое желание редкость? Люди, в конце концов, сплошь и рядом кончают с собой...
А.: Я нисколько не сомневаюсь, что вы сейчас говорите совершенно искренне, но для меня разговор на эту тему почему-то приобретает какой-то ненатуральный, даже кокетливый оттенок. Извините, но ничего не могу с собой поделать.
Т.: Я тоже неохотно касаюсь подобных тем, и вовсе не о том собирался говорить. Я просто давно заметил за собой такую склонность - считать, что где-то на самом дне, в самой крайней беспросветной безысходности обязательно должен быть какой-то выход, только там и должен быть. То же и с "тегеран-раном", что-то там, в нем брезжит такое... Вы как-то говорили о диалектике себастьяновых акусм. Так вот я здесь тоже подозреваю какую-то... неоднозначность, скажем так. Разумеется, я не рвусь туда, но не могу отделаться от мысли, что там меня что-то ждет...
А.: Ничего вас там не ждет. И вы не ждите.
Т.: Так я устроен... Да и вы сами меня заинтриговали: то говорите, что надо быть очень осторожным с этим понятием, даже не думать о нем, а то, что туда невозможно попасть. Разве в этом нет противоречия?
А.: Нет. А там, куда вас тянет, нет ничего. Там, если хотите, зона абсолютной черноты и не более. У меня такое впечатление, что, отговаривая, я только подогреваю ваш интерес. Мне бы не хотелось, чтобы вы подумали, будто я что-то намеренно скрываю. Этого нет. Да это и бессмысленно: окажись вы вдруг где-то рядом с ним, вряд ли вы побежите ему навстречу, уж будьте уверены. Мне просто хотелось бы вас убедить, что ваше любопытство - праздное. И бесплодное. Над этим, как, впрочем, и над многим другим, не стоит раздумывать, ломать голову. Умом вы все равно здесь ничего не поймете, сколько бы ни пытались. Рассудок и топография - вещи несоединимые. Надо целиком довериться своему чутью и еще научиться не обращать внимания на возникающие вопросы, а еще лучше не подпускать их и близко. Ваш гераневый интерес это стень. И она похлеще любой другой, потому что здесь замешана корысть. Поэтому успокойтесь на том, что это зона абсолютной черноты, черная дыра. А если так уж хочется диалектики, то вот она: (двойной хлопок по колену) добр тем, что не подпускает близко, что хоть как-то проявляет себя, дает знать заранее. Никто вам не скажет больше. Судите сами: ни один из топографов не сможет объяснить ни вам, и никому другому, что такое та или иная зона, в чем их особенности и чем они друг от друга отличаются, а если и станет объяснять, то это неправда, потому как уж очень личное это дело. Только вы сами для себя постепенно, с течением времени и накоплением опыта, составите представление о них, научитесь узнавать и различать. Но сколько бы впечатлений вы ни накопили, как бы ни были точны и разнообразны ваши ощущения и богат опыт, вы все равно не сможете по ним составить даже отдаленного, очень и очень приблизительного представления о (хлопок по колену).
Т.: Не слишком ли категорично?
А.: Нет. Не слишком.
Т.: Но это ведь только ваше мнение?
А.: Разумеется. Все, что я говорю, только мое мнение.
Т.: Мне вот что сейчас пришло в голову. Вы сказали, что он добр тем, что не подпускает к себе. То есть, говоря иначе, отталкивает. А что если взглянуть на пространство под другим углом? Как на благожелательное, а не угрожающее. И на топографию не как на убегание, а как на преследование, бег к цели, то есть к "мадриду"?..
А.: Вы думаете, вы первый, кому это пришло в голову? Уверяю вас, что "мадридщиков" не меньше чем "гераньщиков". Это уж как закон: сначала все попадают в (хлопок по колену), а затем пускаются на поиски "мадрида". Просто признаются в этом реже. Должно быть, считают менее интересным...
Т.: Но ведь и у Решетилова есть рассказ об этом...
А.: Одиннадцатый день Решетилова? Да, он многим не дает покоя. Но только чем же он закончился? Ничем. А после него были и двенадцатый, и тринадцатый, и четырнадцатый, и это говоря условно, потому что это ведь выбранные дни, из множества прочих. Еще раз скажу, что все достигается своим опытом; чужой, как и собственные рассудочные построения, ничего не дает. На углу Лютеранской и Такелажной выстрел выхлопной трубы поднимает стаю голубей, булыжную мостовую, звеня подковами, пересекает взвод солдат под присмотром сигнальщика с красным флажком, безногий инвалид на тележке останавливает прохожего прикурить, из парикмахерской на противоположной стороне выходит уборщица с полным ведром и выливает воду под дерево, что там еще - не помню, все это накрывается тенью набежавшего облака, и Решетилов попадает из "тесноты" в "алкоголь". Дело даже не в том, что какой-то другой топограф вряд ли застанет точно такое же стечение обстоятельств когда-нибудь в этом же месте, а в том, что другой в данной ситуации мог бы оказаться, например, в "28.8.28", или в "мадриде", мог бы выйти на межу, или же, наоборот, сойти с нее, а мог бы и остаться там где был. Какая уж тут передача опыта... А кроме того, что опыт одного топографа ничего не может сообщить другому, тут еще и ограничения языка, его косность. Вы сами рано или поздно это обязательно почувствуете.
...
Т.: Для чего постоянный уровень, если все происходит на актуальном?
А.: Прежде всего, как наглядное пособие. Если бы мы лучше знали постоянный уровень, если б знали его до мелочей, то лучше бы ориентировались в актуальном, который, в некотором роде, есть отражение постоянного. А потом, топограф, мне кажется, начинает с постоянного уровня и им же заканчивает. То есть пространство возвращается к этой своей конкретности. Можно сравнить пространство с необъезженной лошадью; чтобы добраться до цели, надо ее объездить, а она может и убить. Почувствовав в себе топографа, спокойное, казалось бы, до сих пор пространство начинает бушевать, яриться, брыкаться, вставать на дыбы, но в конце концов смиряется. Конечно, в "мадрид" можно попасть и сделав нечаянный шаг в сторону, но... И не забывайте про "герань" на постоянном уровне.
...
Т.: Что такое "взбалтывание"?
А.: Череда стремительных переходов из одних зон в другие. Своего рода перемешивание. В результате оказываешься в каком-то странном нейтральном пространстве. Не "мадрид", но тоже ни с чем не сравнимо. Такое возможно только при очень удачном стечении обстоятельств, когда сразу несколько зон оказываются рядышком, и топограф в состоянии четко различать их границы, да и тогда стоит подумать, следует ли этим заниматься, поскольку занятие чрезвычайно утомительно, а это нейтральное пространство очень нестойкое.
Т.: А "долгий выход"?
А.: Это когда видишь, что выходишь на межу, и стараешься выходить как можно дольше, затягиваешь... Процесс исключительно деликатный, всегда подстерегает опасность пережать или потерять бдительность. Иногда, очень редко, такое бывает, когда случайно попадаешь или же намеренно входишь в хвост встреченному топографу, который выходит на межу. Можно выйти вместе с ним. Если, конечно, угадал, что он идет на межу.
Т.: Разве такое возможно?
А.: Представьте себе, да. У Себастьяна и Решетилова об этом нет ни слова, но оно и понятно, они были одиночками, однако такая возможность действительно существует. Такой опыт есть.
Т.: И как же это сочетается с невозможностью одного топографа сообщить что-нибудь другому?..
А.: Никак. Но это есть. Примите как парадокс.
Т.: Вот то, что вы рассказали про "взбалтывание", мне хорошо знакомо. Я много раз испытывал такую быструю смену состояний. За считанные секунды. От отчаяния до какой-то неземной радости. Иногда казалось, что сердце сейчас не выдержит... И действительно, после этого возникало очень странное ощущение...
А.: Мы с вами говорим о пространстве. Старайтесь думать этими категориями...
...
А.: Мы все время движемся по какой-то изнанке, которая, возможно, как лента Мебиуса, рано или поздно выведет нас на лицевую сторону, и очень может быть, что там существуют те же зоны, но уже в своем обратном, положительном значении: "лихорадка" - "покой", "скорбь" - "радость", "теснота" - "простор" и так далее...
Т.: "Алкоголь" - "похмелье"... Шутка.
...
А.: Топография каждый раз поворачивается какой-то своей новой гранью. Завтра я могу думать и говорить уже что-то другое.
...
А.: В топографии все определяется на слух. Внутренний слух...
...
А.: Однажды Решетилов, то ли в шутку, то ли всерьез, поведал Скобцову, что есть способ, позволяющий безошибочно определить, стоит ли человеку заниматься топографией. По его мнению, тот, кто после соития не оказывается в "28.8.28", тот не в состоянии почувствовать больше ничего другого и в топографии ему делать нечего, пустая трата времени.
...
А.: Надо двигаться, больше двигаться. Нет ничего горшего для топографа, чем потерять способность или возможность свободно передвигаться.
...
А.: Знаете в чем для меня единственный недостаток книги Браво и Решетилова?.. В том, что они написаны и существуют. Во всяком случае, все время присутствует некоторое сожаление, иногда даже досада, по этому поводу. Они говорят о вещах деликатных, трудноизъяснимых и как будто сами же нарушают эту невыговариваемую тонкость фактом своего существования. Как будто страдает (или утрачивается?) некая чистота, которая сохранилась бы в том случае, если бы пришел ко всему этому самостоятельно... Но это так, к слову...