вместо предисловия

    
    Первую хасидскую историю я услышал от реб Зуси в полумраке виленской синагоги. Читать их мне доводилось и раньше, но услыхать вживую, от настоящего хасида еще не случалось. Рассказ разнился от прочитанных текстов, как разнятся бормочущая, студеная влага, зачерпнутая из лесного родника и теплая водопроводная вода.
    Стены синагоги, покрытые омертвевшей, коричнево-грязной краской, напрочь отделяли входившего от городского шума. Здесь, внутри, по-прежнему жила Вильна: говорила, плакала и молилась устами последних стариков. Они приходили за час до начала молитвы и всегда что-то возбуждённо обсуждали.
    В паспорте реб Зуся именовался Александр-Зусман Иделевич Ковенский. Но иначе, чем реб Зуся, к нему никто не обращался. Даже многочисленные клиенты - литовцы, поляки и русские, - с самого утра выстраивавшиеся в очередь у будки, почтительно выговаривали столь неблагозвучное для славянского уха имя. Ведь реб Зуся был не просто сапожником, а демиургом-вседержителем, царящим над дратвой, подметками и маленькими, острыми гвоздиками.
    Он родился в подмосковном поселке Малаховка. Когда ему было четырнадцать лет, в нее сослали Любавического Ребе, Йосеф-Ицхака Шнеерсона. Для Ребе специально построили синагогу - длинную деревянную избу. Юный Зуся Ковенский молился в миньяне[1] вместе с Ребе, ходил на его уроки, пел на фарбренгенах[2]. Ребе прожил в Малаховке совсем недолго, всего несколько месяцев - чекисты, уступив экономическому нажиму Запада, выслали смутьяна за советские пределы, - но Зуся навсегда остался любавическим хасидом.
    Нет, талмудиста из него не вышло, раввинов и понимающих в Законе людей, тех, кто мог чему-нибудь научить, сажали с частотой барабанной дроби, поэтому знания пришлось приобретать урывками, тайком и с большими перерывами. Впрочем, даже азбучное соблюдение еврейского Закона в лихой середине двадцатого столетия было чудом. Реб Зуся выполнял все известные ему предписания просто и прямо, словно заколачивая в подметки сапожные гвоздики.
    Войну он провел в артиллерии, вернулся целым и невредимым, без единой царапины. По дороге домой в Москву встретил еврейскую девушку, влюбился, и уехал вместе с ней в Вильнюс. Сразу после свадьбы реб Зуся открыл на Кальварийском рынке будку и работал в ней сорок лет, до того самого времени, когда мы познакомились. Тогда я только начинал свое духовное путешествие и, прослышав, что в Вильнюсе живет настоящий хасид Хабада, лично знавший Ребе, устремился к нему, словно больной астмой к кислородной подушке.
    Во время перерыва между "Минхой"[3] и "Мааривом"[4], пока старики, собравшись вокруг бимы[5], вели свой непрекращающийся спор, реб Зуся рассказал мне хасидскую историю. Не знаю, что больше подействовало на мое воображение - сама история или интонации рассказчика, взлеты и падения бровей, улыбка, неопределенные пожимания плечами, короткие отмашки рук. Выслушав до конца, я воскликнул:
    - Но ведь этого не может быть! Сказки, небылицы, выдумки!
    - А еврейская жизнь может быть? - прищурившись, спросил реб Зуся. - Посмотри на историю нашего народа. Сплошные сказки, небылицы, выдумки - и все живая, истинная правда!
    - Как хотите, - ответил я, - но поверить в то, что вы сейчас рассказали, выше моих сил.
    - Молодец! - улыбнулся реб Зуся. - Так и должно быть.
    - Как должно быть? - удивился я.
    - Хасидская пословица гласит: тот, кто полностью верит во все, сказанное в этих историях - простак, тот, кто не верит в них совсем - отступник. Истина располагается где-то посредине.
    С тех пор я принялся собирать и складывать в памяти все услышанные когда-либо хасидские истории. Они покорили меня медлительным течением сюжета и внезапными взлетами развязки, неожиданными поворотами фабулы, оглушительными, словно пистолетный выстрел, сентенциями мудрецов. В них переплелись, слились воедино несколько жанров: сказка, притча, моральное наставление, хроника. Ведь все истории происходили с реальными людьми, в конкретных местах и в определенное время, часто сохранились имена и фамилии участников. К сожалению тех, кто передал бы рассказ по цепочке от непосредственных свидетелей, почти не осталось: они лежат в братских могилах или развеяны пеплом над украинскими, польскими, галицийскими полями. Вместе с целым народом хотели истребить и его фольклор, его сказки, его притчи и предания. Они уцелели лишь на бумаге, записанные по памяти немногими уцелевшими. Главной книгой, в которой собрано большинство таких историй, считается трехтомник "Хасидских историй", написанный раввином Зевиным.
    Когда мой старый друг, раввин Ишаягу Гиссер, предложил перевести "Хасидские истории" на русский язык, я несколько дней пребывал в замешательстве. Рав Зевин записал только фабулу, проследил сухую нить историй. Сам хасид, он обращался к хасидам, у которых при чтении фразы " Шойхет и бойдек пришел к Магиду из Межерича" возникала целая картина. Им не нужно было объяснять, кто такой " шойхет и бойдек"[6], они понимали, какое место занимал этот человек в жизни еврейской общины, и с какого рода вопросами мог прийти к Магиду. Да и само имя - "Магид из Межерича" - сразу создавало некий конкретный образ; воображение тут же извлекало из подсознания сотни подробностей. Для русскоязычного читателя, далекого от реалий еврейской жизни, эта фраза представляла собой загадку, которую нужно было сначала объяснить, потом разгадать и лишь потом пускаться в повествование.
    Но и с повествованием дело обстояло непросто. Рав Зевин не описывал ни красок, ни запахов, ни звуков, не показывал характеры, не рассказывал о жизни персонажей, предшествующей началу истории. Все это слушатели должны были восполнить сами или извлечь из интонаций рассказчика. Рав Зевин сохранил только суть, концентрат, говорящий о многом человеку, находящемуся внутри традиции, и почти ничего - смотрящему на нее извне.
    Переводить этот текст дословно - означало отбить у читателя всякую охоту продвинуться дальше пятой страницы. Поэтому мне пришло в голову, что наиболее верным способом познакомить читателей с удивительным миром хасидских историй должен стать авторизованный перевод. Взяв за основу фабулу, записанную равом Зевиным, я населил ее живыми людьми и вместо начала - "однажды один хасид" - каждый раз дописывал историю этого хасида, его семейную драму, цвет глаз его жены, краски заката за окном, важную поступь галок на дороге, по которой он едет к Ребе, гулкие удары о дно пролетки комьев грязи, слетающих с копыт лошади, фиолетовую глубину облетевшей осенней рощи. В результате вместо конспекта для повествователя получился сборник рассказов, которые, имея прямое отношение к "Хасидским историям" рава Зевина, являются в каком-то смысле самостоятельным произведением. Это, если хотите, попытка перевести почти неуловимое обаяние устных историй в пласт художественной литературы. Поэтому я добавил - "по мотивам" - словосочетание, означающее жесткую привязанность к главным идеям текста и свободу в изложении деталей.
     Понимая всю рискованность такого способа изложения и его беззащитность перед критикой, я с трепетом и надеждой вручаю читателям первый том этой книги.
    
    Яков Шехтер
    
    Реховот
    2007