"И подали ему вина, и он выпил"
     Брейшит, недельная Глава "Толдот".
    
     "Откуда было у него вино? Ангел Михаэль принес его из Ган-Эден".
     Мидраш "Танхума".

    
     Осень в том году выдалась ранняя. С самого начала сентября заморосил медленный скучный дождь. Мелкие капли надоедливо ударяли в почерневшие соломенные крыши домов, мокрые ветлы у дороги сокрушено покачивали голыми ветками. Дорожная колея наполнилась холодной водой, ветер гонял по ней желтые листья, топил их или выбрасывал на обочину в липкую грязь.
     Ребе Довид из Люлова осенние праздники всегда проводил у Провидца, в Люблине. Своих хасидов он оставлял дома и приезжал к учителю, как самый рядовой ученик. Только реб Нафтоли, старый друг и скрытый праведник, сопровождал Ребе в тех поездках.
     Реб Нафтоли жил в небольшой деревеньке неподалеку от Люлова. О его духовном уровне никто не догадывался, реб Нафтоли тщательно скрывал свои знания и возможности от окружающих. Лишь когда лесной пожар вдруг загибался дугой, обходя деревеньку, или весенний паводок останавливался перед самой околицей, люди понимали, что молитвы какого-то праведника предотвращают стихийные бедствия. Но какого - догадаться не могли. Ребе Довид постучался в дверь реб Нафтоли под вечер. Лучи низко висящего солнца с трудом пробивались сквозь рыхлые облака. Очистив сапоги от жирной грязи, Ребе переступил порог.
     - Довид! - поднялся навстречу ему реб Нафтоли. Наедине, вдали от посторонних глаз и ушей они называли друг друга по именам. И если бы какой-нибудь хасид люловского Ребе смог подглядеть в узкое оконце или подслушать разговор, он был бы страшно удивлен, увидев, как ребе Довид спрашивает совета у никому не известного еврея и почтительно прислушивается к каждому его слову.
     Усадив гостя за стол и предложив ему стакан чаю без сахара - а больше в доме ничего не было, - реб Нафтоли отозвал в сторону жену.
     - Хая, завтра рано утром мы уходим в Люблин. Пожалуйста, приготовь нам горячей еды на дорогу. Погода нынче зябкая, идти по дороге будет непросто.
     Жена молча кивнула. Реб Нафтоли вернулся за стол, и между двумя праведниками началась беседа. Ах, если бы можно было хоть краем уха услышать их разговор, понять хотя бы обрывок рассуждений! Сокровенные пружины, приводящие в действие судьбы, часовые колесики, отмеряющие годы жизни, ключи от дверей, скрывающих изобилие, лежали на столе перед праведниками открыто и привычно, точно инструменты на верстачке часового мастера.
     Хая заглянула в дровяной чуланчик. Пусто. Поискала на полках для припасов и нашла только немного муки. Ни соли, ни сахара, ни приправ. Ни картошки, ни лука, ни капусты. Ни-че-го!
     Она накинула теплый салоп и вышла из дому. Осенний лес начинался через несколько сотен метров от плетня. Заваленный начинающими подгнивать листьями, продутый холодным ветром, осыпанный мелким, настойчивым дождем. Хая собрала обломанные веточки, мокрые сучья, покрытые мхом гнилушки, вернулась домой и развела огонь в очаге. Размешала муку с водой, подогрела болтушку на пляшущих по мокрым веткам язычках желтого пламени и подала на стол.
     Праведники ели медленно, смакуя каждую ложку варева. Можно было подумать, будто они вкушают изысканнейший из супов, наслаждаясь каждой каплей, упиваясь дивным ароматом.
     Рано утром, когда первые проблески голубизны начали проступать на черном небе, ребе Довид и реб Нафтоли ушли из дома. Помолившись с первым миньяном, они направились в Люблин.
     Вернувшись после праздников в Люлов, ребе Довид рассказал жене о дивном угощении, поданном в доме реб Нафтоли перед дорогой.
     - Каждая капля супа была пронизана запахом Ган-Эдена. Райский аромат поднимался над тарелкой. Я был не в силах остановиться, пока дочиста не выскреб дно.
     Как только Ребе отправился на ежедневный урок в ешиву, его жена поспешила в деревеньку.
     - Хая, чем ты накормила моего мужа? - спросила она, едва переступив порог дома. - Первое, о чем Довид рассказал мне, вернувшись из Люблина, был твой дивный суп. За двадцать лет супружеской жизни он впервые что-то сказал о еде. Довид совершенно безразличен к удовольствиям этого мира, но о твоем супе он говорил несколько минут подряд. Пожалуйста, поделись рецептом.
     Хая улыбнулась.
     - В тот вечер у нас в доме закончилась вся провизия, осталось только немного муки. Я смешала ее с водой и принялась варить суп. И так горько мне стало, так обидно, что не могу попотчевать ребе Довида и мужа хорошим обедом перед дальней дорогой, что взмолилась я ко Всевышнему:
     - Владыка Мира! Ты ведь знаешь, что не пожалела бы я ни самых лучших яств, ни самых изысканных приправ для праведников, но нет в нашем доме ни соли, ни сахара, ни перца, ни лаврового листа. К Тебе обращаюсь, Повелитель всего сущего, вдохни в это варево немного райского аромата, сделай его приятным для ребе Довида и моего мужа.
     Я перемешивала и перемешивала болтушку,
     и не прекращала молиться, пока суп не сварился. И если Ребе почувствовал в нем запах Ган-Эдена, значит, Всевышний принял мою молитву.
    
    

    
    
    

ПОСЛЕДНЕЕ СТРАНСТВИЕ РЕБ БОРУХА

    

     "Благодаря тебе, благословил меня Всевышний".
     Брейшит, недельная глава "Ваеце"

    
    
     Реб Борух ушел из Лиозно, как только выпал снег. Ждать пришлось долго, несколько раз крыши и разбитые тротуары покрывал тонкий слой ледяной крупы, но почти сразу таял, оставляя за собой холодный туман. День за днем над городком висело низкое небо, темное от косматых туч, казалось, вот-вот повалит, посыплется из них белая мохнатая масса. Но одна неделя сменяла другую: прошел хешван, наступил кислев , а снега все не было.
     Улицы городка покрывала холодная, мерзко чавкающая грязь, обжигал щеки ледяной ветер, сумрачно нахохлившись, стояли почерневшие от времени дома. Все ждало обновления, даже городские беспризорные коты, шурша сухой лебедой на пустырях, выли от нетерпения, точно волки, пугая суеверных бабок.
     Тучи все ниже опускались к земле и вот, наконец, медленно и важно повалил настоящий, большой снег. Всю грязь и неустройство Лиозно укрыла белая, хрусткая вата. Только шорох скользящего по крышам, цепляющегося за ветки деревьев снега нарушал торжественную тишину.
     Реб Борух надел давно приготовленные валенки, теплый тулуп, надвинул шапку, забросил за плечи мешок и, не сказав никому ни слова, ушел из Лиозно. Его юность протекала в странствиях, несколько лет он скитался от местечка к местечку, находя приют в синагогах. За эти годы реб Борух несколько раз прошел весь Талмуд, хорошо знал раввинские респонсы и глубоко погрузился в тайное Знание. Лишения, связанные с беспрестанной дорогой, его не пугали, скорее наоборот - он словно сбросил с плеч пятьдесят лет и был готов к любым поворотам судьбы.
     В поле, точно вода в омуте, холодно и прозрачно стояла тишина. Замерший вдалеке лес поседел от снегопада, безмолвие, казалось, опустилось на землю вместе со снегом. Только одуревшие галки истошно покрикивали в старых ветлах вдоль дороги. Поскрипывали валенки, свежий воздух холодил грудь. Реб Борух шел споро, вспоминая события минувшего года, не замечая ни рощицу облетевших ракит, ни опустошенных осенью полей, ни перекопанных огородов с забытыми листами почерневшей капусты.
     Год назад он пришел в Лиозно к своему сыну, Шнеур-Залману. Сын, выпустивший книгу "Тания", был раввином в этом городке. Впрочем, его известность давно превзошла границы раввинского сана, и Шнеур-Залмана теперь называли Ребе, наш учитель. Реб Борух, за свою длинную жизнь успевший далеко уйти по тропинкам тайного Знания, сразу разглядел витавшее над головой сына сияние Б-жественного присутствия, Шхины. Сидя на его уроках, реб Борух не перестал удивляться - неужели этот великий мудрец, каждое слово которого ценнее золота, тот самый Залманке, прыгавший у него на коленях, Залманке, которому он показывал буквы и учил первым отрывкам из Торы.
     Когда реб Борух заходил в синагогу или в Дом учения, Шнеур-Залман поднимался, отдавая дань почтения отцу, а вместе с Ребе поднимались и присутствующие. Этот обычай нервировал реб Боруха, ведь всю свою жизнь он убегал от почестей и общественного признания. Его духовный путь подразумевал скрытое служение Всевышнему, а в Лиозно уже каждый мальчишка знал отца Ребе и при встрече принимался рассматривать реб Боруха, точно картинку из журнала.
     Еще одно обстоятельство мешало нормальной жизни реб Боруха в Лиозно. По закону, еврей должен первым приветствовать мудреца, даже если этот мудрец - его собственный сын. Но Шнеур-Залман, считая отца мудрецом, также хотел первым произнести приветствие. В итоге их встречи стали напоминали соревнование, о котором знали хасиды сына и с любопытством наблюдали за каждым появлением реб Боруха. Не привыкший быть в центре внимания, изо всех сил избегавший его на протяжении многих лет, он не мог больше оставаться в Лиозно. И решил уйти, как только мороз стянет жидкую грязь дорог.
     И вот, наконец, это произошло. Реб Борух шагал по твердой обочине, оставляя за собой цепочку черных следов на чистом белом покрывале первого снега. Он уже запорошил поля, облепил метлы облетевших тополей. Во все стороны, сколько хватало взгляда, тянулась снежная равнина. Реб Борух неутомимо шагал, стараясь быстрой ходьбой сохранить тепло под тулупом и в валенках, и радостно улыбался.
     Когда короткий зимний день уже клонился к вечеру, реб Борух пришел в небольшое местечко. Он порядком устал и замерз, хотелось горячего чаю и домашнего супа, по-особенному ароматного после убивающего запахи морозного дня. Но, прежде всего - минха, дневная молитва.
     Реб Борух отыскал синагогу и, тщательно сбив снег с валенок, вошел в тускло освещенный зал. Свечи еще не зажигали, и скудный свет зимнего предвечерья, проникающий сквозь стрельчатые окна, терялся среди деревянных колонн. Несколько евреев сидели и стояли в разных местах зала. До минхи оставалось совсем немного и, как это водится, они обсуждали последние новости мирового и местного значения.
     Реб Барух снял тулуп и шапку, надел ермолку и, тихонько усевшись в последнем ряду, стал дожидаться начала молитвы. Синагогальный служка зажег свечи - в черных стеклах окон перед косо летящим холодным снегом заплясали желтые отражения огоньков.
     Молились долго, с чувством - в такую погоду не хотелось уходить из хорошо протопленного помещения. Потом один из прихожан стал произносить урок, коротая время до вечерней молитвы. Поднявшись на биму - возвышение посреди синагоги - он сразу заметил старика, сидевшего в последнем ряду. От его седин исходило сияние, преображавшее сумрачное пространство вокруг, подобно тому, как идущий за окном снег преображал сырые и темные поля.
     Реб Борух тоже обратил внимание на прихожанина, автоматически отметил неточности в изложении комментариев и шероховатость логики. В конце концов, лектор выплыл к правильному берегу, но утлое суденышко его рассуждений можно было легко потопить одной или двумя фразами.
     После вечерней молитвы лектор подошел к реб Боруху и пригласил отужинать в его доме. Беседа затянулась, прихожанин начал с вопросов по Учению, а потом быстро перешел на домашние проблемы. Этот незнакомый старик, разбирающийся в самых каверзных проблемах Талмуда лучше раввина местечка, внушал ему благоговение и любовь. Отправив жену и детей спать, прихожанин до глубокой ночи обсуждал с незнакомцем самые сокровенные темы.
     Утром после молитвы и завтрака реб Борух отправился дальше. В следующем местечке история повторилась: после вечерней молитвы его пригласил к себе один из самых уважаемых жителей. Святость, которую излучало лицо гостя, бросалась в глаза, попытки реб Боруха остаться незаметным ни к чему не приводили. Он не видел себя со стороны и не понимал, что мальчишки Лиозно рассматривали его вовсе не из-за сына, и евреи вставали перед ним, не только отдавая дань уважения отцу своего Ребе.
     Так, переходя от городка к городку, реб Борух добрался до венгерского города Солеш. Как обычно, после молитвы его пригласил председатель общины, владелец винокуренного завода Шломо-Золтан Сойфер. Ужин закончился поздно, и реб Борух заночевал в доме у Шлойме-Золтана.
     На утро разыгралась буря. Дождь хлестал по стеклам, ветер гудел в печных трубах. Клокотала и захлебывалась вода в желобе, шум, с которым она низвергалась в трубу, напоминал шум водопада.
     Молились дома, после завтрака хозяин, накинув прорезиненный плащ и натянув шляпу, перебежал через улицу и, скрывшись под блестящим верхом коляски, отправился на завод. Жена Шлойме-Золтана уговорила реб Боруха остаться у них еще на несколько часов:
     - Куда вы пойдете в такую погоду? Посидите в библиотеке, у мужа огромное собрание редких книг. Даст Б-г, к полудню развиднеется.
     Реб Борух посмотрел на оконное стекло, по которому наперегонки сбегали быстрые струйки воды, и остался. Библиотека оказалась действительно огромной и удивительной. На полках дубовых шкафов с дверцами из толстого венецианского стекла стояли манускрипты, о которых реб Борух только слышал или читал плохо снятые копии. Обложившись книгами, он не заметил, как подступил вечер.
     Вернулся Шлойме-Золтан, помолились, сели обедать. Водостоки клокотали по-прежнему, иногда ветер с резким стуком бросал в окна пригоршню дождя. Улучив минутку, хозяин отвел жену в сторону и горячо зашептал.
     - Ты ведь знаешь, у меня на заводе из одного и того же количества сырья получается иногда больше водки, а иногда меньше. Никто не знает - почему: или температура влияет, или влажность, сколько ни пытались разобраться - так и не поняли. Сегодня водки вышло больше, чем когда-либо. Управляющий считает, будто погода повлияла, а мне кажется, что благодаря гостю на нас спустилось благословение. Постарайся задержать его еще на день, если опять выйдет такое же количество водки - значит дело не в погоде.
     - До утра он точно останется, - таким же шепотом ответила жена, - но если буря утихнет….
     - Придумай что-нибудь, - перебил ее Шлойме-Золтан. - Ты ведь у меня умница!
     Свежее солнце поднялось из-за лесистых гор, двухдневные дожди словно смыли с его поверхности копоть и пыль, и оно засияло с двойным жаром. Перед тем, как мужчины вышли из дома в синагогу, хозяйка обратилась к гостю:
     - Реб Борух, вы сказали, что пришли в Солеш из России, вот я и хочу попросить вас о маленьком одолжении. Мы много слышали о чудесном супе, который готовят в этой стране. Он называется - тут хозяйка достала из кармана фартука бумажку и прочитала по складам - бор-сэ-чэ.
     - Борщ! - улыбнулся реб Борух.
     - Да, кажется так, но выговорить это слово очень непросто. Так вот, я сегодня приготовлю на обед этот суп и прошу вас оценить, похож ли он на знакомое вам блюдо, или мой рецепт неточен.
     - Честно говоря, я сегодня собирался отправиться дальше, - начал, было, реб Борух, но хозяйка принялась упрашивать его с таким жаром, что он был вынужден согласиться.
     После молитвы и до самого возвращения Шлойме-Золтана с фабрики реб Борух сидел в кабинете, наслаждаясь запахом старых книг, нежно поглаживая кожаные переплеты и уносясь мыслями в далекие миры, двери в которые открывались прямо за пожелтевшими от времени страницами.
     Борщ, скажем прямо, хозяйка готовить не умела, но намерения у нее были наилучшие, потому реб Борух все же похвалил кушанье и попросил вторую тарелку, хотя есть ему не хотелось. Он давно приучил себя довольствоваться малым, помня высказывание мудрецов: простой хлеб ешь, чистую воду пей, на голом полу спи: будешь счастлив и доля достанется тебе хорошая. Счастлив в этом мире, а хорошая доля достанется в будущем.
     После обеда хозяин попросил реб Боруха пройти в его кабинет. За обедом он был слегка возбужден, говорил чуть быстрее обычного, то и дело нервно поглядывая на гостя.
     - Насколько я понимаю, - начал Шлойме-Золтан, когда они уселись на глубокий кожаный диван, - вы бродите из города в город вовсе не потому, что ищите пропитание или заработок.
     Реб Борух едва заметно кивнул.
     - Зачем вам скитаться в таком возрасте, ведь здоровье уже не то, да и дороги нынче опасны? Почему бы вам не остаться навсегда в нашем городе? Сегодня я разговаривал с раввином, он будет счастлив иногда обращаться к вам за советом. В качестве председателя общины, я сразу предлагаю вам выбрать любую должность, которая покажется интересной. А моя жена с радостью отведет вам самую лучшую комнату в нашем доме.
     Реб Борух снова не ответил, только едва заметно нахмурил брови.
     - Нет, если вас не интересует общественная должность, - спохватился Шлойме-Золтан, - ведь мы не настаиваем. Еврейская община городка Солеш приглашает вас остаться у нас гостем или полноправным членом, как вам захочется. А я с женой не просто приглашаем, а просим, очень просим.
     - Шлойме-Золтан, Шлойме-Золтан, - наконец произнес реб Борух, - скажи мне правду.
     И хозяин честно рассказал о том, что происходит на его винокуренном заводе.
     - Хорошо, - согласился реб Борух. - Я принимаю ваше приглашение. Мне давно хотелось провести остаток жизни рядом с такой прекрасной библиотекой.
     Прошло несколько лет. Реб Борух пользовался в Солеш огромным почетом и уважением. Когда он заходил в синагогу или в Дом учения, раввин поднимался, отдавая дань почтения мудрецу, а вместе с раввином поднимались и все присутствовавшие. Мальчишки Солеша при встрече с ним бросали свои игры и, раскрыв рты, принимались рассматривать реб Боруха, точно картинку из журнала.
     Когда пришел его час оставить этот мир, возле постели умирающего собрались главы еврейской общины города.
     - Кому сообщить о вашем недомогании? - спросил раввин.
     - О недомогании, - едва заметно улыбнулся реб Борух. - Называйте вещи своими именами. Мы уже немолодые люди, к чему лукавить? Я вряд-ли увижу завтрашний рассвет.
     Он замолк и, словно прислушиваясь, прикрыл глаза.
     - В России у меня остались четыре сына, все раввины, - произнес реб Борух после долгого молчания. - Двум нужно написать подробные письма, а третьему хватит намека. Их адреса у меня в кармане сюртука. Четвертому, Ребе из Лиозно, ничего сообщать не нужно, он все узнает сам.
     Реб Барух умер под утро, когда петухи только готовились пропеть зарю. "Хевра Кадиша" отвела ему самое почетное место на еврейском кладбище и воздвигла красивый памятник.
     Спустя месяц в Солеш прибыл посланник из Лиозно. Он привез большую сумму денег и хотел заплатить Шлойме-Золтану за содержание реб Боруха, а "Хевра Кадиша" за место на кладбище и памятник. Однако денег у него никто не захотел брать.
     - Мой Ребе дал точные указания, - настаивал посланник. - Он Б-жий человек, Шхина говорит его устами. Ослушаться приказа Ребе для меня то же самое, что нарушить заповедь.
     Раввин Солеш собрал бейт-дин - суд Торы. Суд рассмотрел дело и постановил: "Хевра Кадиша" взять деньги, а Шлойме-Золтану не брать.
     Перед самой смертью реб Борух попросил подойти к его постели жену Шлойме-Золтана. Она была на седьмом месяце, огромный живот мешал наклониться к постели умирающего.
     - Послушай, дочка, - слабым голосом произнес реб Борух. - Ты родишь сына, который станет большим мудрецом. Прошу тебя, назови мальчика моим именем.
     Так и поступили. Ребенок вырос, и стал известным в Венгрии раввином. В Солеш очень гордились знаменитым земляком и называли его: Борух, внук реб Боруха.
    
    
    
    
    

НЕ БУДЬ ЛОШАДЬЮ

    
    
    
    
     Лейб Ратнер зарабатывал на жизнь продажей табака. В самом центре Сколи, на первом этаже доходного дома, в котором снимали квартиры зажиточные жители городка, Лейб арендовал небольшую лавочку. Табак в те годы курили мало, в основном нюхали. Особенно евреи, ведь курение по субботам запрещено, а нюхать - всегда пожалуйста.
     По субботам прихожане в синагоге угощали друг друга из личных табакерок. О табакерках можно говорить долго и отдельно, они представляли собой что-то вроде визитной карточки. Возьмешь ее в руки, и сразу понятно, кто таков хозяин.
     Были дорогие табакерки с золотыми крышками и монограммами владельцев: гравированными, вытесненными, а то и литыми. Были серебряные: с затейливым червленым рисунком, с тонким, напоминающим скань, узором из проволочек. Были деревянные: с выжженными узорами - в основном магендовидом или профилем иерусалимской башни Давида.
     Расположение инициалов владельца на крышке тоже говорило о многом. Один выставлял напоказ свое имя, другой скромно прятал его в нижнем углу, третий маскировал причудливыми завитушками и спиралями.
     У большинства же евреев Сколи в ходу были обыкновенные берестяные табакерки.
     Между субботним чтением Торы и мусафом, дополнительной молитвой, частенько возникали такие вот разговоры.
     - Ну, реб Мойше, угощайтесь.
     Зарядит реб Мойше обе ноздри, чихнет, прикрываясь талесом.
     - Ух, хорош! А вот моего пожалуйте.
     Собеседник возьмет любезно предложенную табакерку, небрежно щелкнет по крышке ногтем большого пальца, откроет. Был особый шик в открывании табакерки пальцами одной руки, второй полагалось держать молитвенник, чтобы не позабыть о месте, где находишься, и о деле, которым занят.
     Осмотрит еврей содержимое, точно отыскивая в нем что-то новое, неизвестное для себя, поставит табакерку на стол, ухватит первую щепотку, нюхнет одной ноздрей, вторую запустит в другую ноздрю, покачает головой, словно оценивая.
     - Ваш духовитее будет. Но и крепче, глаз рвет. Кануперу, небось, добавили?
     -Добавил, добавил, - посмеиваясь, отвечает реб Мойше. - Голову прочищает и отгоняет сон.
     - А я вот, - продолжает собеседник, - пробовал у раввина венскую смесь, "Раппе" называется. Приятный табачок, да не забористый. Баловство и только.
     - "Раппе" - парижская смесь, - поправляет собеседник. - А насчет баловства не согласен с вами, потому …
     Тут кантор начинает читать кадиш, собеседники прячут табакерки и утыкаются в молитвенники.
     В целях экономии многие жители Сколи сами выращивали табак и махорку в своих куцых палисадниках, а потом терли в ступках, сдабривая для аромату разными добавками. Секреты этих добавок передавались, якобы, из поколение в поколение, и хозяева ревниво оберегали тайну смесей.
     В общем, заработок у Лейба Ратнер был весьма скромным. Он завозил несколько видов дорогого табака для публики поприличнее, выставлял на полки своей лавочки деревянные ящички с сигарами, картонные коробочки папирос и цветастые жестянки с трубочным табаком. Однако основные покупатели - скольские бедняки - брали дешевые нюхательные смеси, навару с которых было - пшик и обчелся.
     И надо же такому случиться, что буквально на соседней улице нахальный еврей по имени Берка открыл еще одну табачную лавочку.
     - Тут на меня одного едва заработка хватало! - возмущался уязвленный до глубины души Лейб Ратнер. - Этот Берка в Сколи лишний, как нагар на свечке.
     Возмущенный поступком конкурента, он на следующий же день после открытия второй лавочки отправился к ребе Меиру.
     - Пусть Ребе рассудит, - грозно шептал он всю дорогу из Сколи до Перемышлян. - Есть такое право оставлять еврея без средств к существованию или нет такого права? Как жить дальше, если каждый начнет творить, что ему вздумается? Сегодня он забирает у меня доход, завтра начинает нарушать субботу, а послезавтра…..
     Что может случиться послезавтра, Лейб предпочитал вслух не произносить, но судя по сумрачному выражению его лица, ничего хорошего от этого "послезавтра" ожидать не приходилось.
     - Ты когда-нибудь видел, как лошадь пьет воду из реки? - спросил ребе Меир, выслушав жалобы Лейба Ратнера.
     - Конечно, - ответил Лейб, плохо понимая связь между пьющей лошадью и табачной лавкой конкурента Берки.
     - Ну, и как она это делает? - продолжал расспрашивать его ребе Меир.
     - Заходит в воду и пьет, - хмуро ответил Лейб, начиная ощущать в словах Ребе скрытый подвох.
     - Жаль, что ты так невнимателен, - огорченно произнес ребе Меир. - Если еврей зорко осматривается по сторонам, ему не приходится прибегать к посторонней помощи. Лошадь, прежде чем войти в воду, несколько раз бьет по ней копытами. Ты знаешь, почему она это делает?
     - Понятия не имею, - честно признался Лейб.
     - Она видит отражение другой лошади, которая тоже тянется мордой к реке, и ей становится страшно, что воды на двоих не хватит. Тогда она начинает бить копытами, отгоняя конкурента, и только убедившись, что тот исчез, начинает пить. Ты поступаешь, подобно лошади, но ведь ты человек и должен понимать, что воды в реке хватит для многих табунов.
    
    
    
    
    

НОЧНАЯ ПОМОЛВКА

    
    
     Ребе Борух, внук Бааль-Шем-Това, восседавший на троне деда в Меджибоже, отличался угрюмым характером. Никаких причин для меланхолии, казалось, не существовало: Борух из Меджибожа пользовался авторитетом и уважением во всем еврейском мире. Десятки тысяч преданных хасидов разносили по Украине и Польше славу о Ребе-чудотворце. Дом ребе Боруха больше походил на дворец, чем на жилище цадика, в нем работали около сотни слуг и поваров, готовящих изысканные блюда для Ребе и кормящие тысячи посетителей. По делам или на прогулку Ребе выезжал, точно король, в золоченой карете, сопровождаемый собственным шутом, Гершеле Острополером.
     Несмотря на видимое благополучие, ребе Борухом часто овладевали приступы глубочайшего уныния. Даже блистательный Гершеле не мог развеять его тоску. Ребе Борух никогда не рассказывал о подлинных причинах своей меланхолии. Хасиды утверждали, будто в него вселилась часть души царя Шауля, но вероятнее всего, что ребе Борух, возносившийся мыслями в самые высокие миры, видел горькую судьбу потомков своих хасидов и евреев Украины.
     В сорок первом году немцы загнали раввина и мужчин местечка Меджибож в синагогу ребе Боруха, пять тысяч женщин и детей заперли в домах, и всех сожгли живьем. От местечка остались только пепел и прах.
     "Умножающий знания умножает печаль", - написал когда-то царь Соломон. Тот, кто предвидел погромы гражданской войны и ужасы фашистской оккупации, мог сойти с ума, а не только впасть в меланхолию.
     Однажды вечером Гершеле зашел к Ребе. Ребе Борух сидел в своем кресле, больше похожем на трон, в глубокой задумчивости. Гершеле снял со стола огромный серебряный подсвечник, нагнулся и принялся с великим усердием осматривать углы комнаты. Ребе удивленно спросил:
     - Сегодня ведь не ночь проверки хамеца, Гершеле. Что-то ты здесь ищешь?
     - Твой нос, Борухл, - ответил шут. - Ты так его низко повесил, что наверняка уже потерял...
     Но ребе Борух остался мрачным.
     - Сейчас не время для шуток, - сказал он, поднимаясь из кресла. - Разбуди всех, кто есть в доме, и приведи ко мне.
     Острополер взглянул на часы. Стрелки приближались к половине двенадцатого. Ребе любил вставать на "ватикин", молитву, которая начиналась до восхода солнца. Сам он мог довольствоваться двумя-тремя часами сна, но всем остальным приходилось трудно, поэтому спать в доме ложились рано. Вытаскивать из теплой постели недавно заснувших людей не самое приятное из занятий.
     - Поторопись, - отрывисто бросил Ребе, подошел к книжному шкафу, достал "Зогар" и углубился в чтение.
     Через пятнадцать минут кабинет ребе Боруха заполнился людьми. Дымок тревоги заполнил скудный воздух. Среди дрожащей тишины голос Ребе прозвучал одиноко и горько, словно последняя струна поломанной скрипки.
     - Прошу вас, разбудите ребецн и попросите от моего имени согласиться на развод.
     Хасиды остолбенели. Они, конечно, привыкли к экстравагантным поступкам своего Ребе, но такое…. такое даже в голову не могло прийти.
     - Дать гет среди ночи запрещено, - продолжил ребе Борух, - поэтому я прошу ее подписать обязательство, что завтра утром она согласится принять развод.
     - Ты, я гляжу, решил сменить поломанное колесо, Борухл? - спросил Гершеле, когда они остались вдвоем.
     Ребе Борух внимательно поглядел на шута.
     - Молчи, - поднес он указательный палец к губам.
     - Молчу, - эхом отозвался Гершеле.
     Спустя четверть часа появилась ребецн. Она шла во главе процессии, выступая величаво и торжественно, как и подобает царице хасидского двора. Но бледное лицо и превратившееся в полоску губы выдавали волнение.
     Ребецн подошла к длинному столу, за которым Ребе проводил уроки с приближенными учениками, и села на стул, стоящий в торце. Ребе Борух уселся у противоположного конца.
     - Ну? - спросил он, ласково глядя на жену.
     - Я никогда тебе не перечила, - произнесла ребецн, стараясь говорить ровным голосом. - Не стану возражать и теперь.
     - Вот и прекрасно!- воскликнул ребе Борух. - Напишите обязательство и передайте ребецн на подпись.
     Один из хасидов, выполнявший при Ребе обязанности писаря, немедленно уселся за стол, поставил чернильницу, вытащил лист бумаги, достал заправленное гусиное перо, обмакнул в чернила, поднес к листу и…. Сорвавшаяся с кончика пера капля расплылась по бумаге жирной кляксой.
     Писарь аж крякнул от огорчения и принялся, было, доставать другой лист, но Ребе остановил его.
     - Не надо обязательства. Гершеле, дай пять копеек.
     - Пять копеек! - вскричал шут, вздымая руки к небу. - Целых пять копеек! Да таскай я с собой запросто такую сумму, я бы ….
     Ребе поморщился. Гершеле принялся рыскать по карманам.
     -А, - вдруг вскричал он, выуживая двумя пальцами монетку, - какой забавный случай! Ребецн вчера одарила меня пятачком. И с чего, думаю, такая щедрость? И зачем, спрашиваю жену, такое расточительство? Вот теперь понимаю, тетушка в сговоре с дядюшкой!
     И он шутливо погрозил ребецн пальцем.
     - Давай пятак, - сурово прикрикнул Ребе.
     Гершеле подбросил монетку в воздух, она завертелась волчком, упала на стол перед Ребе и, продолжая вращение, двинулась в его сторону.
     Ребе насупил брови. Пятак перестал крутиться и застыл на ребре, словно приклеенный. Хасиды охнули.
     - Ты принимаешь эту монетку в знак своего согласия завтра получить от меня разводное письмо? - спросил Ребе, глядя на ребецн.
     Ребецн молча кивнула
     Ребе толкнул пятак, тот покатился по столу и уткнулся в ладонь ребецн. Она накрыла монетку, сжала ее в кулаке, приподняла над столешницей и хрипло прошептала:
     - Принимаю.
     Стало тихо. Ребе Борух с взъерошенной бородой, пылающими щеками и чуть вздрагивающей нижней губой резко встал, рывком отодвинув кресло. Хасиды не решались поднять глаз, происходило что-то непонятное, удивительное и загадочное, бесконечно далекое от привычных вещей.
     Ребе подошел к высокому окну, отодвинул занавес и несколько минут простоял молча, вглядываясь в темноту. Затем вернулся к столу и спросил шута:
     - Скажи-ка, Гершеле, хорошо ли еврею моих лет и моего положения расхаживать неженатым?
     - Написано в святой Торе, - тут же отозвался шут, - плохо человеку быть одному.
     - Вот и я так думаю, - сказал ребе Борух, усаживаясь в кресло.
     - Может быть, - обратился он к хасидам, - есть у вас на примете благочестивая девушка, пусть из бедной, но праведной семьи, готовая составить мне пару?
     Хасиды молчали. Ребе вел какую-то игру, но ее правила и ходы были им неизвестны. В такой ситуации самое лучшее держать язык за зубами.
     - Что вы думаете о Циле, дочери портного Нафтоли?
     Портной Нафтоли жил в деревне Липки верстах в десяти от Меджибожа. Циля, девушка на выданье, несколько раз приезжала к Ребе вместе с отцом и матерью. Ее манера держаться и внешность оставили благоприятное впечатление. Сам Нафтоли был известен как благочестивый хасид, а его жена, повитуха, славилась своей праведностью. Когда в суровые зимы заносило дороги и попасть в микву Меджибожа не представлялась возможным, она окуналась в прорубь, боясь греха больше, чем болезни.
     - Хорошая пара для Борухла, - нарушил молчание шут. - Вот будет загадка для гостей, кто с Борухлом вместе выходит: то ли внучка, то ли дочка, то ли жена.
     - Как вы думаете? - продолжал Ребе расспрашивать хасидов, - согласится ли Нафтоли отдать за меня Цилю? А Циля пойдет ли замуж за старика?
     На этот вопрос ответить было просто.
     - Пойдет, пойдет, - раздались голоса. - Еще как согласится, почтет за счастье.
     - Вот и славно. Ты, - Ребе указал на одного из хасидов, - ты ведь приятельствуешь с Нафтоли?
     Хасид кивнул.
     - Значит, тебе с руки представлять интересы отца. А ты, - он взглянул на писца, - пиши письмо о помолвке. На этом же листе, - добавил он, увидев, как писец пытается достать чистую бумагу. - Там, где клякса.
     Спустя десять минут бумага была составлена. Со стороны родителей невесты ее подписал друг отца, со стороны жениха - сам ребе Борух. По старинному обычаю разбили глиняную миску, Ребе велел принести водки и пирогов, первый поднял чарку и воскликнул:
     - Лехаим! Мазл тов! За удачу и счастливую жизнь молодых!
     - Лехаим, лехаим, - подхватили хасиды.
     Не успели осушить чарки до дна, как Ребе приказал их снова наполнить.
     - Лехаим, мазл тов! - воскликнул он, делая знак выпить и эту чарку. Выпили по второй, затем по третьей, и четвертой. Не привыкшие к такому количеству водки хасиды опьянели, никто не мог понять, что происходит.
     - На помолвках пляшут! - воскликнул Ребе, и хасиды, положив руки друг другу на плечи, пустились в пляс. Хоровод закружился посреди кабинета, блестящие глаза, разлохмаченные бороды, раскрасневшиеся лица.
     - Лехаим, лехаим! - не успокаивался ребе Борух, и танцующие на ходу подхватывали еще по чарке, уже плохо соображая, в какие кренделя сами собой заплетаются ноги.
     Ребецн, бледная, с опухшими подглазьями, молча сидела на прежнем месте. Шут тихонько опустился рядом.
     - Не плачь, - тихо сказал он, увидев, как две слезинки скатились по щекам ребецн. - Б-г не без милости, еврей не без доли.
     - Почему Борух так поступает со мной? - едва шевеля губами, произнесла ребецн. - Я сломана, точно колесо старой телеги.
     - Сокрыты для смертных пути Всевышнего, - ответил шут. - Только Борухл знает, как пробираться по ним.
     - К одной цели можно прийти разными дорогами. Почему же он всегда выбирает ту, что поражает меня в самое сердце?
     - Не знаю, не знаю… - прошептал шут. - Но нам ли возмущаться?
     Вдруг Ребе вскочил с кресла и поднял вверх руку. Все смолкли, остановившись посреди танца.
     - А если вдруг найдется негодяй, который посмеет покуситься на честь моей невесты?! - закричал он громовым голосом. - Пусть он себе ноги переломает, прежде чем сойдет с места!
     - Пусть переломает! - воскликнули хасиды.
     - Пусть переломает?! - снова прокричал Ребе
     - Пусть переломает! - отозвались хасиды.
     - Не сходя с места?!
     - Не сходя с места!
     Обессиленный, Ребе тяжело опустился на сиденье и прикрыл глаза. По его лицу катились крупные капли пота.
     Через несколько минут комната опустела - каждый поспешил в свою постель. Гершеле проводил ребецн, вернулся к неплотно прикрытым дверям кабинета и заглянул в щелку. Ребе сидел на том же месте, погруженный в чтение "Зогар".
     Утром после молитвы ребе Борух снова собрал домочадцев.
     - Я обдумал события минувшей ночи, - произнес он безмятежным тоном, словно речь шла о незначительном происшествии. - При дневном свете все выглядит несколько по-другому.
     Он помахал листом с текстом помолвки и подчеркнуто уставился на кляксу.
     - Зачем мне разводиться с ребецн? Мы столько лет прожили вместе, и я ни разу не заметил даже малейшего недостатка в поведении этой праведной женщины. А Циле больше нечего опасаться: негодяю, покушавшемуся на нее, уже отрезали ноги. Пожалуй, я отменю помолвку.
     Ребе аккуратно разорвал лист на две половины.
     - Гершеле, сходи к ребецн, упроси вернуть пять копеек. И замолви за меня словечко. Ведь сказано, восстанавливающий мир между мужем и женой, получает награду и в нашем мире, и в мире грядущем.
     - Про грядущий мир, Борухл, все рассуждать горазды, - ответил шут, не вставая с места. - Сказали наши мудрецы, заботься о своей доле в будущем мире и о доле ближнего в нашем.
     Ребе вытащил из кармана серебряный полтинник и бросил шуту.
     - О, это совсем другой разговор! - воскликнул Гершеле, на лету подхватывая монету.
     К вечеру того дня в Меджибож приехал Нафтоли и сразу поспешил к Ребе. Против обыкновения, его пропустили в обход длинной очереди хасидов, желающих посоветоваться с праведником.
     - Ребе, - начал он чуть дрожащим от волнения голосом, - сегодня ночью произошло чудо!
     - Чудо, - повторил ребе Борух, усаживаясь удобнее в кресле. - Что же тут удивительного? Вспомни молитву "Шмонэ Эсрэ". Ты ведь читаешь ее, не так ли?
     - Конечно, читаю, - испугано пробормотал Нафтоли. - Три раза в день.
     Тревожные мысли вихрем закружились в его голове. Неужели Ребе намекает ему на неаккуратное исполнение заповеди? Значит, то, что произошло ночью, связано именно с этим. Честно говоря, он действительно редко молится в миньяне и даже не каждую субботу слушает чтение свитка Торы.
     - Ну, если ты забыл, я напомню.
     Ребе Борух открыл молитвенник, и со вкусом выговаривая каждую букву, произнес:
     - Благодарим Тебя за то, что Ты, Господь, Б-г наш и Б-г отцов наших, вовеки веков. Будем благодарить Тебя и возносить хвалу вечером, утром и днем, за жизнь нашу, вверенную Тебе, за души наши, хранимые Тобой, и за чудеса Твои, которые Ты постоянно совершаешь с нами.
     Ребе закрыл молитвенник.
     - Слышишь, Нафтоли: которые Ты постоянно совершаешь с нами. Что же тут удивительного?
     - Так ведь сказано - с нами, - подал голос Гершеле, сидевший на низкой скамеечке возле кресла Ребе. - То есть, со всем еврейским народом, но не с каждым евреем в отдельности. У тебя, дядюшка, чудеса, возможно, валяются под ногами, а у кого-то они происходят раз в жизни.
     - Хороший ответ, - улыбнулся Ребе. - Рассказывай, Нафтоли, о чуде прошлой ночи.
     - В нашей деревне живет один богатый крестьянин, - начал Нафтоли. - Хороший человек, работящий, честный. А вот сын у него вырос сущим разбойником. Только и знает, что сидеть в корчме, да шататься по деревне и мешать крестьянам. Зовут этого пьяницу Андреем, и с некоторых пор стал он засматриваться на мою дочь. Но Циля, девушка праведная и осторожная, обходила его десятой дорогой. Только его это не смущало, а скорее подзадоривало. Он как напьется пьяным, сразу начинал бахвалиться, что добудет жидовочку любой ценой. Меня уже человек десять предупредили за дочкой смотреть в оба. Мы и так с женой все глаза за бедняжкой проглядели, а уж тут-то стали смотреть пуще прежнего.
     Ей давно пора замуж идти, да только одна беда мешает. На виске у Цили есть родимое пятно, похожее на чернильную кляксу. Оно женихов и отпугивает.
     А вчера вот что случилось. В деревне принято зерно на зиму ссыпать в большой ларь и доставать из него по мере надобности. У меня в амбаре тоже стоит такой, и сейчас он почти опустел. Андрей незаметно пробрался в амбар и спрятался в ларь. С собой он прихватил бутылку водки и флакон со снотворным. План его был таков: когда все в доме уснут, прокрасться в комнатку Цили, усыпить ее и надругаться. Чтоб скоротать время, он потягивал да потягивал из бутылки, пока сон его не сморил.
     В это время мимо нашего дома проезжала подвода с грузом. Прямо возле входа в амбар одно из колес треснуло и соскочило с оси. Балагула пришел ко мне за помощью, но разве я кузнец? Пришлось ему взвалить поломанное колесо на спину и отправиться за две версты в соседнюю деревню, где живет кузнец. Лошадей он выпряг и завел ко мне во двор, а тяжеленный сундук с добром мы стащили с телеги, занесли в амбар и поставили сверху на ларь.
     Андрей основательно окосел и спал так крепко, что ничего не слышал. Мы отужинали и улеглись спать. Посреди ночи этот негодяй проснулся и стал выбираться наружу. Но не тут то было, крышка ни с места. Стал он толкать крышку, уперся спиной, приналег изо всей силы. Парень он молодой, здоровый и сумел крышку приподнять. Подпер он ее лопатой, которой зерно нагребают, и пополз через щель. До половины уже вылез, как черенок лопаты подломился, и крышка на него грохнула. Прищемило негодяя выше колен. Но мало этого, доски крышки от удара треснули, и верхний сундук вниз провалился. Сначала голени ему раздробил, а потом ступни.
     Он принялся орать что есть мочи, мы вскочили, зажгли свет, увидели, в чем дело. Я сразу послал за старостой, тот прибежал через десять минут, а с ним с десяток мужчин. Скоро вся деревня была на ногах и собралась возле нашего амбара.
     Андрей ревет, как бык, умоляет вытащить поскорее, отец его сунулся к сундуку, да староста не пустил.
     -Знаем мы, - говорит, - какое злодейство твой сынок злоумышлял. Только Б-г его покарал и не дал подлости свершиться. Пусть помучится до утра, подумает о своем поступке. И другим пустозвонам и лоботрясам назидание выйдет хорошее.
     Так до утра Андрей и промаялся. Как заря встала, вернулся балагула с колесом, вытащил сундук, освободил Андрея. Отвезли его домой, вызвали врача. Тот осмотрел раненого и говорит: ноги спасти нельзя, кости раздроблены. Надо резать. Только вот беда, операция очень болезненная, а у меня снотворное кончилось. Если без него резать, умрет под ножом от шока.
     Тут Андрей как закричит:
     - Есть у меня, есть снотворное, - и бутылку из кармана достал. Тут уж всем понятно стало, для чего он в ларе прятался.
     Усыпил его доктор и отрезал ноги. А мне жена и говорит: великое чудо для нас Всевышний содеял. Поезжай к Ребе, расскажи. Вот я и приехал.
     Нафтоли замолк. Ребе Борух открыл молитвенник, полистал, словно разыскивая какое-то место, затем закрыл его и передал Нафтоли.
     - Всевышний совершил ради тебя чудо. А готов ли ты совершить чудо ради Всевышнего?
     - Готов, конечно, готов, - прошептал Нафтоли.
     - Передай этот молитвенник Циле. Это мой подарок на ее свадьбу. Думаю, она не за горами. А ты постарайся по субботам молиться в миньяне. Знаю, что это непросто, но нет дверей, которые не открываются перед силой святости.
     Нафтоли вернулся в Липки, а на следующий день к нему начали прибывать сваты. Слух о том, что Циля была помолвлена с Ребе, вскружил головы женихам. На пятно уже никто внимания не обращал. Нафтоли выбрал одного из достойных, показал его Циле, а вскоре сыграли свадьбу. Жених был из богатой семьи, и Циля с мужем поселились в Меджибоже. Вскоре к ним перебрались и Нафтоли с женой. Многие годы он каждую субботу приходил на молитву к Ребе в миньян.
    Ребецн, конечно же, помирилась с мужем. До следующего испытания. Для чего ребе Борух раз за разом ставил жену в неприятную ситуацию, мы не знаем, а ответить на этот вопрос может только он. Или она. Или Гершеле.
     Они похоронены рядом, неподалеку от Бааль-Шем-Това. Густая тень деревьев на старом кладбище Меджибожа плотно окутывает потрескавшиеся от времени надгробия. Ребе лежит рядом с женой, а в его ногах спит, дожидаясь прихода Мошиаха, верный ученик ребе Боруха, Гершеле Острополер.