"Счастье, равно как и неудача, подчиняется своим законам. Или оно есть, или его нет. Можно сколько угодно свистеть и царапать мачту, зазывая попутный ветер; можно показывать кукиш костру (куда дуля, туда дым) и закуривать новую сигарету, поджидая автобус. Цена этим народным приметам одна - грош."
     Такие, совсем не праздничные мысли крутились в Шаиной голове, пока такси везло его из больницы домой. Мимо пробегали знакомые улицы, их названия, ставшие привычными и уже почти родными, радовали Шаин взор, подёрнутый слезой жалости к несчастному себе.
     " РАМБАМ, рабби Акива, Жаботинский, - думал Шая, всё-таки это лучше, чем Ленин, Куйбышев и Маяковский. Но какой идиот придумал в честь праздника бить друг друга молотками по голове?!"
     И в самом деле, кто автор столь замечательного обряда, широко отправляемого в День Независимости Израиля? Какие ангелы двигали рукой безымянного еврейского гения, встроившего пищалку в наконечник пластикового молоточка? Загадочны дела твои, о избранный народ, таинственны и глубоки твои символы!
     Когда-то, много лет назад, занимаясь коммерцией в родном городе Одессе, Шая случайно пересёк дорогу одной мафиозной структуре. Церемониться с ним не стали. Трое, среднего роста, плечистые и крепкие, войдя в его гараж, с порога предложили:
     - Выбирай, чувачок, одну из двух дырок: либо в твоей дурной голове, либо в брюхе твоей бабы.
     Спорить и сопротивляться было бесполезно. На момент предложения жена дохаживала девятый месяц, и Шая решительно, но без всякой радости, выбрал первый из предложенных вариантов.
     - Да ты не бойся, - успокоил бандюга, поигрывая кастетом, - как на первый раз, буду бить аккуратно, но с силой. Га - га - га!
    Он заржал во всю мочь, широко раскрывая рот, щедро усеянный золотыми зубами. Так ржут жеребцы во время случки или гуси-лебеди, унося Иванушку за тридевять земель.
     Слово своё бандюга сдержал: Шаина голова оказалась пробитой всего в одном месте. Кость так и не заросла, и только небольшой слой кожи и волос отделял мозг от окружающей среды. Шая прожил с этим много лет, привык и даже перестал замечать. В День Независимости, собираясь с женой на прогулку по сияющим праздничной иллюминацией улицам Рамат-Гана, он и не думал о надвигающейся опасности. Последнее, что Шая услышал в тот вечер, был восторженный крик какого-то идиота: "Хаг самеах!"- с которым тот заехал молотком прямо по дырке в голове. Гирлянды фонариков вдруг сорвались с деревьев и, свиваясь в кольцо, закружились вокруг израильского флага, в центре которого вместо "магендавида" зияла чёрная дыра, куда и провалился Шая.
     - В принципе ничего страшного не произошло, - сказал завотделением, закончив осмотр. - Отдохнёте пару деньков, и дело с концом. А в качестве мер предосторожности советую носить шляпу. Вы ведь человек религиозный, вот и ходите в такой чёрной, с твёрдыми полями - от греха подальше.
     Отдыхать, конечно, Шая не смог. Вернувшись из больницы, полежал вечерок, а утром отправился в магазин. Но законы неудачи, как уже говорилось, сами по себе, а тщета человеческих стараний - сама по себе. Именно в это утро Шае вновь стало обидно и горько за свою принадлежность к избранному народу.
     Очередной харидействующий представитель еврейской нации пришёл в лавку за курочкой. Птицу Шая завозил самую что ни на есть кашерную, в иерархии организаций, ставящих на товары свои клейма и печати, он уже разбирался весьма основательно. И хоть куры были суперпроверены, над шкафом-холодильником Шая для пущей убедительности повесил портрет известного раввина. Утренний харидей оказался въедливым и настырным. Перещупав всех куриц и осмотрев все печати он всё таки осмелился спросить Шаю:
     - Скажите, и откуда вы завозите свой товар?
     Нервы, нервы - вот куда заехал праздничный молоточек идиота. Шая сорвался:
     - Портрет видал? Вот от него и завожу. А умные вопросы прибереги для ешивы, нечего тут таскаться без толку и зря морочить людям голову!
     - Видите ли, - ответил харидей, указывая на портрет раввина, - если бы он стоял тут, а вы висели там, я бы вообще ни о чём не спрашивал.
     Шая, понятно, не сдержался и харидей бежал, унося на плечах груз трёхэтажного русского мата. Работать после такого не было ни сил, ни желания и, закрыв магазин, Шая вернулся домой.
     - Где правда, - жаловался он племяннику Моти. - Где справедливость? За что валятся несчастья на мою бедную голову?
     Племянник вежливо молчал.
     - Разве я мало делаю для Б-га? - продолжал Шая. - Цдаку, пусть не десять процентов, но даю; молитвы, пусть не все, но читаю; кашер всякий шмашер - ем. Другие и того не делают, а живут счастливо и без всяких страданий!
     - Много вам известно про чужую счастливую жизнь, - наконец отозвался племянник. - Про вас тоже, небось, думают: везунчик - имеет свой магазин! Работает не пыльно, захотел - открыл, захотел - домой пошел. Припомните свою жизнь в Одессе и кончайте плакаться!
     - Жизнь в Одессе... - мечтательно произнёс Шая. - Кто-нибудь имел там представление о кашруте и его тридцати печатях, кто- нибудь спрашивал у бабы на Привозе, откуда она завозит товар? Покупали себе курицу и ели её как что есть - от головы до хвоста!
     - У курицы нет хвоста, - заметил племянник. - Кроме того, голову вам проломили всё-таки в Одессе, а не в Бней-Браке. Что же касается заслуг перед Всевышним, мне они кажутся сильно преувеличенными.
     - Много тебе известно про чужие заслуги?! - взъярился Шая. - Да по сравнению с Одессой я сейчас просто религиозный фанатик, мракобес какой-то, прости Г-споди!
     - Не знаю, как по сравнению со всей Одессой, - улыбнулся племянник, - но для Бней-Брака вы ещё весьма далеки от какого-либо уровня.
     - Ты просто щенок, мальчишка, не знаешь ни жизни, ни Торы, - в сердцах бросил Шая. - Вот встреться я с большим раввином, он бы меня понял!
     - А хотите, я сведу вас с большим раввином? - предложил племянник.
     - А и сведи, - согласился Шая.
     Через две недели встреча состоялась. Раввин - а вернее, хасидский ребе - жил в Иерусалиме, в религиозном квартале Меа Шеарим, и Шая долго крутился по узким, кособоким улицам в поисках места для парковки машины. Дом ребе представлял из себя огромное пятиэтажное здание, по пустым залам которого гулял холодный иерусалимский ветер. Вдоль стен стояли шкафы, плотно забитые старыми книгами, в толстых переплётах из кожи, почер- невшей от времени и сырости. Два молодых хасида в вестибюле о чём-то тихо переговаривались между собой на идиш, но даже их негромкие голоса казались почти криком в абсолютной тишине, наполнявшей здание.
     - Если вы ищите ребе, - обратился к Шае один из хасидов, - так идите на последний этаж, дверь направо.
     Шая поднимался по лестнице и с каждым шагом словно уходил всё дальше и дальше за черту иной реальности. На площадке четвёртого этажа ему уже казалось странным, что в мире существует ещё что-то помимо этих грязновато-белых стен, мраморных ступеней, тишины и холодного воздуха.
     Секретарь ребе, хасид средних лет с приветливым лицом, кратко расспросил Шаю о семейном положении, работе, здоровье детей и, молниеносно черкнув несколько строк на клочке бумаги, сказал:
     - Посидите пока тут, а я зайду к ребе, узнаю, когда он сможет вас принять.
     Передав листок Шае, он вышел в другую комнату и плотно прикрыл за собой дверь.
     - Это "квитл", - прошептал Моти, указывая на листок. Ребе сначала читает его, а уже потом спрашивает сам что сочтёт нужным. Понять эти каракули невозможно; почерк докторский, да к тому же на идиш.
     Секретарь выскользнул из-за двери и, оставив её полуоткрытой, сказал:
     - Ребе ждёт. Удачи вам.
     Тогда Шае показалось странным, что за удача может выйти из обыкновенного разговора. Он вопросительно взглянул на Моти, но племянник состроил страшную физиономию и замахал рукой в сторону открытой двери - иди мол сам.
     Ребе сидел в глубоком кресле, вглядываясь в табличку с именами Б-га, стоявшую перед ним на большом столе, покрытом скатертью из коричневого бархата. Длинные седые пейсы с соломенным отливом, ниспадая из-под чёрной шляпы, сливались с бородой, такой же седой и длинной. Белый, шитый золотом халат с широкими рукавами и жёлтые огоньки двух свечей в массивном серебряном подсвечнике.
     - Садись, - сказал ребе. - Давай "квитл".
     Шая отдал листок и присел возле стола. Окна в кабинете были прикрыты ставнями, и всё пространство мира словно бы замкнулось в промежутке между двумя язычками пламени.
     - Ты ищешь справедливость... - вдруг спросил ребе. Вернее, не спросил, а произнёс полуутвердительным-полувопрошающим тоном.
     Шая даже не удивился, откуда ребе известен его вопрос. Ему представлялось естественным и нормальным, что этот человек знает о нём всё.
     - Да, - сказал он. - Я хочу понять, почему меня преследуют неудачи, за что я страдаю?!
     Ребе не ответил. Он сидел, глядя на табличку, словно прислушиваясь к чему-то, и тишина, прерываемая потрескиванием фитилей, казалось, была наполнена звуками, слышимыми только ему.
     Внезапно глаза его начали прикрываться, голова клониться всё ниже и ниже, и вдруг, опустив подбородок на грудь, ребе заснул.
     Шая оторопел. Он ожидал чего угодно, но только не этого.
     "Устал, наверное, старик, - подумал он с неожиданной нежностью, - вот и сомлел в тишине."
     Ребе спал так сладко и заразительно, что и Шае захотелось закрыть глаза. Несколько секунд он боролся с искушением, а потом опустил веки и погрузился в блаженную дрёму. И приснился Ишаягу Райсеру странный сон. Он увидел свою смерть, похороны, плачущую жену, памятник на могиле; потом земля поплыла куда-то вбок - и он оказался на небесах. Где точно находилась комната с тремя судьями и громадными весами посередине, он не смог бы объяснить даже под пыткой, но точно знал, что дело происходит в другом мире, а эти трое - будут его судить.
     - Внесите грехи Ишаягу Райсера, - приказал первый судья, и ангелы в черных одеждах с трудом втащили огромный ящик, похожий на тот, в котором Шая отправлял в Израиль багаж.
     - Поставьте их на весы, - сказал второй судья.
     Ангелы заволокли ящик на одну из чаш, и он гигантской своей тяжестью словно припечатал её к полу.
     - Внесите добрые дела Ишаягу Райсера, - провозгласил третий судья.
     Ангел в белых одеждах осторожно поставил на вторую чашу маленькую шкатулку. Стрелка даже не дрогнула.
     В комнате воцарилось молчание, и Шая понял, что дело при- нимает дурной оборот. Жуткий, невообразимый страх охватил его. Все боли и ужасы, перенесенные там, на Земле, казались ничем по сравнению с секундой этого страха.
     - Внесите страдания Ишаягу Райсера, - приказал первый судья.
     Ангелы в белых одеждах принялись укладывать на весы какие-то кулёчки, свертки и пакеты, с появлением каждого из которых Шае становилось чуть легче. Ангелы несли и несли, и вот стрелка весов, казалось безнадёжно загнанная в угол, дрогнула и поползла к жирной красной черте, разделяющей шкалу. Стрелка подбиралась всё ближе и ближе, она почти уже прикоснулась к черте кокетливо изогнутым боком, как вдруг ангелы остановились.
     - Почему вы стоите! - вскричал Шая, - несите ещё, скорее несите ещё!
     В этот момент он проснулся. Тихонько потрескивали фитильки, и ребе смотрел на него ясными, спокойными глазами.
     - Я что-то не пойму, реб Ишаягу,- сказал он, - вы просите избавить вас от страданий или добавить ещё?
     На улицы Меа Шеарим уже опускались сумерки. Шая медленно брёл к машине, наслаждаясь прохладным дыханием иерусалимского вечера.
     Стайка птиц, затеявших странную игру, привлекла внимание Шаи своим гомоном и писком. Срываясь с карнизов последнего этажа, птицы неотвратимо падали вниз, и только у самой земли, почти прикоснувшись грудкой к черному асфальту, взмывали вверх, рассекая темнеющий воздух.